Жалость

Жалость

Памяти отца моего Арона Исааковича Дайхеса, 
связиста-рядового ВОВ

***

1941 год, конец лета.

– Ползёт… Слышите, товарищ сержант, ползут там.
–Тихо всем. Дайте слушать… Не, Чумаков, ничего не слышу.
– А я слышу.
– Много?
– Не, одного только. Осторожно крадётся.
– Сержант… Никитич, слышь ты, Чумаков – сибиряк, охотник. У него слух того.
– Так и я ж не глухой, Дыбец... Опа, стой. Слышу, теперь слышу. К нам идёт, в нашу сторону, только левей забирает. Фашист, думаешь?
– Наш, товарищ сержант.
– Ты как, Дыбец, знаешь?
– По первое, в том направлении ничего как болото. А немец в разведку один – не смеет. Знак надо дать, это Сашка, плутает в такой-то тьме.
– Чумаков… рядовой Чумаков – не спать! Кликните совой. Если наш – поймёт.
– Это я с удовольствием моим. Ха, чуешь? Теперя сюда навернул, товарищ сержант, – наш значит. 
– Ничего не значит. Приготовить оружие, ждать команды.
Шорох приблизился, послышалось трудное шипение: шиссят шесь?
– Шестьдесят шесть, – ответил сержант. – Сашка, ты? Давай сигай сюда. Бегом давай.
Через край окопа вместе с землёй и камешками из бруствера перевалил Сашка, уронил катушку, привалился к стенке, дыша глубоко и жадно.
– Нашёл разрыв? – сержант прикурил.
– Нашёл больше. Все соединил.
–  А если не наше?
– Наше всё, наше, командир. У немчуры рации.
– Та знаю я, а осторожничать надо. Ты, закури, Сашка, закури, у меня хорошие. В штабе выкрал. На свету, когда читать пробовал, – язык не немецкий. Маде чего-то, может, французские, кто их знает. 
– Это по-английски “сделано” значит.
– Знаешь английский?
– Не, так слово знаю.
– Не будет Сашка курить. Боксёры они все не курят. Дыхалку сохраняют.
– Ты откуда, Дыбец, знаешь?
– Да вот знаю, Никитич.
– Не скажи. Я Николая Королёва в хронике видел, так он курил.
Стало светлеть, облака подвинулись – оскалившаяся рваными минными воронками ничейка там и сям дышала пороховыми газами.
Сашка гулко хлопал себя по бёдрам и голеням, успокаивая подрагивающие ноги. Колени его неожиданно подкосились, и по стенке тело сползло на дно окопа. Солдат тут же встал, снял пилотку, вытер ею лицо и снова упёрся спиной в стенку окопа.
– Садись, Сашка, садись, какая в ногах правда.
Тот виновато посмотрел на сержанта, состроил нечто вроде благодарной улыбки:
– Я лучше постою. Спасибо, командир.
– Ишь какой вежливый. Спасибо да с поклоном. Евреи все они такие.
– Он же тебя не трогает, Чумаков. Что тебе евреи сделали. Ты до войны у себя в Сибири ни одного не видел.
– Жиды Христа распяли.
– Уж так и распяли. Тебе откуда знать. Ты же безграмотный.
– Нам, сержант, поп ссыльный рассказал, как было. Потому их немец в плен не берёт – в расход, и всё тут. Поганый народ, проклятый.
– Лазарев, что-то тихо; у тебя на телефоне порядок?
– Порядок, товарищ сержант. Не звонят просто.
– Скажи, сержант, как хорошо, когда тихо.
– Какое тихо, рядовой Дубец…
– Я имею в виду телефон. А… Фрицы, поди, сами очумели от своей колготни, а может, снаряды кончились – вот и нам тише, полегче.
– За них, Дубец, не боись. Им подвезут, а нам фигу, – ввернул Чумаков.
– И нашим доставят. Ты, Чумаков, того, всё под антисоветчину подворачиваешь. Прямо не скажешь, а всё с подначкой какой. Политруку надо тебя передать.
– Та ты что, Степан Фомич, друг сердечный, чумной что ли. Сержант, чего это он? Да я в колхозе бригадиром был. Ежли б захотел, в партии был бы.
– А не стал ведь. Был бы… Хитрый ты, Чумак, всё с расчётом. Такой и к немцу податься может.
– Я? Да ни за какие коврижки. Я партии и товарищу Сталину самый что ни на есть верный.
– Да, ладно-ладно, Чумак, пошутил я вроде.
– От твоих шуток, Степан Фомич, – сам знаешь.
– У тебя разряд какой есть, Сашка? – спросил сержант. – Кстати, твоё имя Исак так?
– Исаак – два “а”.
– А… Буду знать. Не обратил внимания. Так почему Сашка?
– А кто его знает. Зовут так зовут. Только Сашка от Александр – греческое имя, защитник значит.
– А Исаак чего значит?
– На древнееврейском – кто смеётся.
– Смеётся… Занятно. Ты где учился?
– С первого курса я, на учительском.
– Стоп. Лазарев, кто?
– Из штаба полка, обрыв, устранить немедленно.
– Кабель какой, Лазарев?
– 19-й, товарищ сержант. У них всегда 19-й.
– Чумаков, вставай, твой черёд.
– Ага, как темь-тёмная, так жида, а как подсветило – Чумаков, давай. Как фриц опять шарашить начал – Чумаков, вперёд. Посылай жида, его если не немчура, так…
– Ну-ну, Чумак, заканчивай: так ты его?
– Я, Дубец, ничего такого не сказал. Ты на меня поклёп не положь.
– Сашка, ты слышал?! Дай ему по харе, чтоб юшкой кровавой умылся. Чего ждёшь? Я б ему рот поганый разом заткнул. Ишь плюгавый какой.
Сашка поднял руки, глаза блестели, на лице ненависть и гадливость. Чумаков съёжился, вжался в стенку окопа и сощуренными в страхе глазами следил за сжатыми кулаками Сашки. 
– Ты чего, ты чего? За такое знашь – под трибунал загремишь. 
– Сашка плюнул и отвернул голову.
– Товарищ сержант, дайте, пожалуйста, папиросу, он снова посмотрел на сидящего Чумакова и нехотя уронил руки со всё ещё стиснутыми кулаками. 
– Чумаков облегчённо и тихо выдохнул:
– А нечестно так, товарищ сержант. Он самый молодой, целый весь, а я раненый.
– Какой же раненый, ты из медсанбата третьего дня – годный к службе, значит, – упрекнул Дубец. – Товарищ сержант, скажите ему.
– Чумаков, Сашка только вернулся – очередь твоя. У Дубца нога пробита, Лазарев дела не знает.
– А чего там знать. 
– Отставить, рядовой Чумак, прекратить разговоры. Выполнять приказ, не то … – сержант потянулся к винтовке.
Мина разорвалась совсем недалеко – все согнулись. 
– Фу, близко, – выпрямился и выдохнул Дубец. – Чуть-чуть и в окоп бы.
– Слава Б-гу, все живы, – перекрестился Лазарев.
– Сержант, – позвал Дубец.
Чумаков сидел на том же месте откинувшись к стенке с головой поникшей на правое плечо. Осколок мины вошёл ему в голову над левым ухом. 
– Эх, – досадливо крякнул сержант. – И курва ты, Сашка. Трахнул бы ему по морде, был бы жив. У него же четверо детей дома остались. Испугался хлипака.
– Не знаю, командир. Жалко мне его стало.

***