Чёрные очи

Это было, как помню, в пеплах Белоруссии,
Позади отгорело, отбилось, отжгло,
Поседели у девушек волосы русые,
И густые леса до пролесков снесло.

Тяжелило грудки пусть кому-то медалями,
А кому-то — и душу могильной звездой.
Только всё, что просила, отчизне отдали мы,
И прошли до кордонов мы не на постой.

Вот и жизнь занесла, завела, близорукая,
От родимых и дальних Сибирских полей,
В край, где горе годами прошло, не минутами,
Но я ехал на встречу, на встречу друзей.

Где-то там позади были курсы в три месяца,
Первый взвод, первый бой, первый штурм высоты,
К Кенигсбергским стенам самосборная лестница,
Словно перья воробушка в буром бинты…

Деревенька ль, село, не припомню я вовсе,
Только средь переплётов равнин и холмов,
Затерялось оно на ручейном на плёсе,
С уцелевшим пятном из немногих домов.

Прошагав пустырёк, проскользнув огородами,
Для себя следы здесь побывки считал:
Тут была деревенька под нашими взводами,
Скромный братец солдат год назад ночевал.

А потом в тишине, удалённом кудахтанье,
И провалах воды в мерный марш кадыка,
Я услышал вдали вдруг «навек моё счастие»…
Там вилась не гармонь, а другое слегка.

Я пошёл поглядеть, ибо душу засеяло,
И взрастило за миг командира чутьё,
Что за месяц гражданки совсем не рассеяло —
Где-то слышал тот голос я в веке моём,

И опёршись на столб уцелевшей околицы,
Я застыл, обомлел, папиросу скусив —
На завалинке пепла, окраине улицы,
Мой сержант растянул свой мехами мотив.

До того-то неслись эти чёрные очи,
Что в тот миг сам себя я живым не нашёл,
А для Коценко, впрочем, я виден был очень,
Как двуколку тягав, он ко мне подошёл.

Говорил он не пьяно, но перьями мазано,
Он растягивал буквы, рубая слова,
Что не зря были Костей Михалычем вязаны:
«Подорвалася в бабоньках с верой молва».

До того я и понял, обнявши гвардейца,
Мне и дурно и душно и ноги несли,
Как не всякого б в спорте сносили армейца,
На другую краюху той, сельской земли.

Тот был дом не его, это знал без сомнений.
На обратном конце же, с околицей вкруг,
Возвышался другой, как алтарь поколений,
Что вдруг занял и новый хозяин и «друг».

«Что ж ты, стерва…» — срывалось с-под русого уса,
Коль глядел я во двор, заняв лысый пенёк,
Там, средь редкой погибшей ботвы кукурузы,
И хозяйка и новый её муженёк.

Неприветлив был, стало быть, новый хозяин,
Непростительный жест в непростые года,
Я в деревне и псами иными не лаян,
А они-то облаяли бы хоть куда.

Да и что мне сказать? Что в речи заготовить,
Разбивая им веяние добрых надежд?
Человеку нельзя так играючи совесть,
Выбить снова, как взяли тогда Будапешт.

По приходе, сержант забивал «козью ножку»,
А «Вельмейстер» лежал в тихой дымке пыли.
Я сказал «Ну-ка, Вова, покурим немножко»,
А потом покурили и выдал: «Пошли».

Мне недолгое дело помочь оказалось,
Просто тошно, когда вспоминаю опять,
Баритоном его по селу разливалось,
Про те очи, что в жизни б ему не видать.