Писател. Один день жизни

         Если ехать из райцентра по шоссе в областной центр, то на 55-ом километре будет съезд на грунтовую дорогу, ведущую к деревне «Озёрное». Грунтовая дорога длиной пять километров с глубокой, разбитой колеёй, ямами с водой, будто её годами не ремонтировали, пролегала через лес. На машине по ней можно было проехать только летом в сухую погоду или зимой, когда колхозный «Беларусь» расчистит дорогу от снега. Да и зачем дорога, если из 150 домов, в «живых» осталось 33, да и то с малым количеством жильцов. Некоторые брошенные дома развалились от старости и их сгнившие брёвна не брали даже на дрова, какие-то угрюмо стояли с заколоченными дверями и окнами. С десяток домов купили под дачи горожане и отремонтировали. Деревня была на грани полного вымирания и, если бы не оставшиеся здесь крестьяне, отчаянно цепляющиеся за свои родовые корни, то деревни уже давно бы не было. И только полуразвалившийся коровник с рухнувшей крышей, маленькая деревянная школа с выбитыми окнами и сорванными дверями, да старый, заросший бурьяном и кустарником, уже не плодоносящий яблоневый сад напоминали о былой, бурной жизни. Началась гибель деревни в 50-60-х годах прошлого столетия, так и не сумев выстоять против авантюрных «экспериментов» партийного руководства страны.

А места здесь дивные, красивые! Озеро «Белое» длиной два километра славилось обилием рыбы. Сосновые и смешанные леса с грибами, ягодой, зверем и дичью. У озера большие выпасные луга. А цветов-то полевых там сколько! Рай для русского человека, да и только! Но после многовекового благоденствия пришли оголтелые «реформаторы» и всё разрушили. И обещанного «рая», то есть коммунизма, не построили и деревню загубили.

Дом писателя Сафонова был самым большим в деревне, с высоким крыльцом, мезонином, флюгером в виде петуха и русской печью. Он давно бы разрушился, но благодаря ремонту, а главное, проживанию домочадцев, ещё жил. Да, скрипел половицами и «охал» по ночам, но жил, пока жили в нём. Его потемневшие, в трещинах стены, как морщины на лице, давно были заботливо укрыты сосновой вагонкой, и с новой шиферной крышей он теперь выглядел как новый на зависть остальным.
Собственно, Иван Сергеевич родился в нём и, когда стал писателем, с марта по ноябрь, а иногда и зимой, жил в деревне, в любимом, дорогом сердцу доме, где всё напоминало о детстве, юности, родных. Он верил, что у дома есть душа и чувствовал, как она отзывается на его любовь теплом и уютом, которое не хочется покидать.
Когда умерли дедушка с бабушкой, а Иван Сергеевич учился в университете, в доме с весны до осени жила тётя Катя, а летом к ней из райцентра поочерёдно приезжали две дочки с детьми. И дом радовался смеху детей, суете и даже тому, что дети устраивали в мезонине шумные игры, нарушая его покой. Но заболела тётя Катя и перестала приезжать в деревню. Дом заскучал и только скрипом не смазанного, поржавевшего флюгера давал понять, что ещё жив, но в полном отчаянии. Так в одиночестве, тоскуя, он простоял два года, пока не приехал, уже не Ванюшка, а Иван Сергеевич на постоянное проживание. А когда начался ремонт дома, его душа встрепенулась, и с новой надеждой продолжила жизнь.

И жизнь Ивана Сергеевича изменилась, приобрела новый смысл. Это не статьи писать в газеты, это совсем другое. Да разве напишешь роман о деревне, не живя в ней, не чувствуя её ритма? Одними воспоминаниями не обойдёшься, да и жизнь меняется каждый день и надо быть её частью, чтобы понять глубинные, не видимые глазом, процессы. Вот и писали «деревенщики» Белов, Распутин, Шукшин там, в народной глубинке, в деревне. От того и выходили из-под их пера пронзительные, жизненные произведения.

А природа? Как напишешь о ней без неё? Как опишешь страх и оцепенение, когда однажды зимой в лесу Иван Сергеевич и Мария Ивановна встретились с волком? Он стоял в пятидесяти метрах от них и смотрел, не мигая, пронизывающими, зелёными глазами, показывая клыки. Иван Сергеевич чувствовал, как страх сковал его тело, покрытое мурашками, как похолодела спина. Мария Ивановна, вцепившись в руку мужа, на плече которого висело ружьё, дрожала, закрыв от ужаса глаза.
- Маша, - прошептал Иван Сергеевич, - только не шевелись.
Так они простояли минут десять, а может больше или меньше, трудно было понять. Наконец волк повернулся и побежал в другую сторону. У Ивана Сергеевича задрожали ноги, и он с трудом выдохнул, - «всё, убежал». У Марии Ивановны подкосились ноги, и она упала в обморок. Иван Сергеевич снял с плеча ружьё и выстрелил вверх, спугнув сороку, сидевшую на верхушке ели. Как будто гулким ударом кнута отозвался выстрел в тихом лесу. Потом Иван Сергеевич привёл в чувство жену. Напишешь об этом, не испытав этого? Нет!

А разве напишешь, как взошедшее солнце, зависнув на мгновение у верхушки огромной ели, покрытой снегом так, что и ветви поникли под его тяжестью, похожее на рождественскую звезду, озарившую мир благоденствием? И только в памяти остался кадр этого волшебного мгновения, а солнце уже отрывается от ели и поднимается в голубом небе всё выше и выше.
Это надо видеть и любить!

А вкус родниковой воды! Как его описать, не попробовав? Вдруг случайно наткнулся на склоне горки на замшелые валуны, а из-под них бьёт родничок, и, журча, стекает вниз. Ты черпаешь ладонью кристальную водицу и пьёшь. «Однако!» Отложив ружьё, ложишься наземь и пьёшь, пьёшь водицу прямо из родника. Оторвёшься на мгновение и видишь, что мох невдалеке серебристый, а здесь зелёный и как бы деревья и кусты тянутся ближе к воде, и птички рядом поют, ждут своей очереди напиться.
- Подождите, милые, ещё успеете напиться, а мне дальше идти надо, - и снова наклоняешься пить ледяную водицу.
Потом оглядываешься по сторонам, во что бы воды набрать, а и нет ничего.
- Ну, тогда ещё раз! – и снова пьёшь.
Потом, напившись, обтираешь лицо рукавом, улыбаешься довольно, а вся грудь-то мокрая. Пустяки! Зато нектара лесного напился.

Или сидишь на пеньке и смотришь, как муравьи веточки таскают к своей хатке. То так потянет, то с другого конца веточку возьмёт. А вот второй на подмогу прибежал. Ухватились оба, но не слаженно получается, а тянут, тяжело, упираются, но тянут. Трудяги! Но особенно интересно наблюдать, как они с гусеницей воюют. Целая баталия разворачивается. Как лилипуты с Гулливером. А гусеница не сдаётся, изворачивается, сопротивляется, то колечком свернётся, то распрямится, стараясь сбросить с себя муравьёв. Но куда там, вот и новые «бойцы» прибежали, кусают гусеницу, брызгают своей кислотой. Но не без потерь. Одному муравью гусеница смогла откусить ножку – на войне, как на войне. Но всё же тащат они свою добычу в хатку.
И как об этом написать, если не видел?
Но не каждому подвластна эта уникальная способность видеть, чувствовать, понимать природу, только талантливым, любящим её искренне писателям, таким как Пришвин, Паустовский. Певцы природы, натуралисты! Читая их, познаёшь красоту родной природы!

А чувства? Разве можно описать их, не познав? Когда твою блесну схватила большая щука, о которой ты грезил и начинается поединок. Ты или она!? Никто не хочет сдаваться, а щука сильная. У тебя дрожат руки, вспотела спина, но азарт не позволяет тебе отступить. И щука не уступает, упорно сопротивляясь. Спиннинг в дугу, леска натянута, как и твои нервы, вот-вот лопнет, а ты тянешь и тянешь желанную добычу к лодке. И так полчаса, пока обессиленная щука не оказывается в лодке. Но и тут она пытается выпрыгнуть из лодки, и ты накрываешь её своим телом. Оба устали, сердце колотится, руки продолжают дрожать. Это была схватка и, чтобы это описать, надо через это пройти. Это был всплеск эмоций.

А колка дров? Ясный, морозный день. Снимаешь телогрейку, ставишь один чурбак на другой, берёшь топор, размахиваешься и хрясь по верхнему чурбаку и он разваливается на две половины. А ты половинку ставишь на нижний чурбак и уже одной рукой придерживаешь его, а второй топором откалываешь поленья. Потом новый чурбак ставишь. Хрясь! А он не раскололся, сучковатый и топор в нём застрял. Ничего! Берёшь топор иначе, размахиваешься и хрясь уже обухом по нижнему чурбаку, а и не расколол. Ещё раз хрясь! И чурбак расколот. Ты удовлетворённо вытираешь рукавом выступивший пот на лбу. И чувствуешь свою силу и от этого радостно. А жена, нет-нет, да и глянет в окошко на своего муженька: «Орёл! Мужчина!» Смутится, зардевшись, от своих мыслей и желаний. Дрова колоть надо чаще, тогда и детей будет больше, как в старину! А поленья-то как пахнут! Чудо!
А после колки дров приходишь в дом разгорячённый, румяный, а свитер на спине в ледяной корке. А тебе подают тарелку горячего борща и сметана среди красного бульона белым оком плавает. А ты просительно-выжидательно смотришь на жену.
- Ладно! Но только одну стопку.
И вкус и ощущения совершенно иные, не то, что когда пришёл с работы вялый, уставший.
- Что, снова борщ? Не могла, что-нибудь другое приготовить?
- Ешь, что дают.
И чавкаешь, недовольно посматривая на жену.

А когда с мороза придёшь? Прильнёшь к русской печи, а она не только тепло даёт, но и воспоминания детства, когда детворой на печи лежали, слушая бабушкины сказки.
- Баушка, ещё расскажи.
- Неча и так ужо сомлели, спать пора.
- Ну, баушка, миленькая, ну, ещё, ну, одну.
- Ладно, слухайте, но уснёте, я вас с печи сымать не буду.

Вот и вернулся Иван Сергеевич к своим истокам, чтобы писать, как сейчас всё видит, как сейчас чувствует. Да и о детстве здесь ярче воспоминания. Родные места, как родник, из которого не напиться, но и каждый глоток даёт силы и желание жить.
На этот раз Иван Сергеевич и Мария Ивановна привезли с собой только младшую внучку Веру. Она легко переносила разлуку с матерью, лишь бы рядом был её любимый «деда», в котором она души не чаяла. Каждый прожитый день приносил новые ощущения и чувства, и это радовало Ивана Сергеевича. Вот и сегодня он начал день с осмысления нового сюжета. Для уединения в этот раз он выбрал рыбалку.

            Иван Сергеевич, развалившись на кормовой сидушке лодки, прикрыл глаза от яркого солнца изрядно потрёпанной, соломенной шляпой. Все считали, что он рыбачит. А Иван Сергеевич, закинув снасть в воду без наживки, обдумывал сюжет новой книги, чтобы здесь, в уединении, ему никто не мешал.

Лёгкий ветерок не нёс желательную прохладу, а лишь едва слышно шуршал камышами, возле которых стояла лодка, и сдувал надоедливую мошкару и комаров. Стрекозы же долетали до лодки и одна из них с сизо-изумрудным брюшком, отдохнув на борту лодки, перелетела на удилище и, пошевелив вверх-вниз хвостиком, успокоилась, её жара не донимала. Рядом с камышом, ближе к берегу, на поверхности воды распластались большие, лоснящиеся, зелёные листья кувшинок, качаясь на маленьких волнах как живые. Их ярко жёлтые цветы радовали глаз насыщённостью цвета и привлекали внимание букашек, стрекоз и бабочек. Мелкая волна не билась о борт лодки, а лишь слегка раскачивала её, убаюкивая и неся душевный покой и безмятежность. Эдем, да и только!
В такие минуты почему-то больше вспоминалось детство, прожитые годы, чем думалось о новых сюжетах. Иван Сергеевич не отгонял эти воспоминания и даже подумывал о написании истории своей жизни, дедушке, бабушке, родителях. Впрочем, а что он знал о родителях? Почти ничего. Даа… родители…

Родители погибли, когда ему было годика четыре. Поздней осенью, почти в предзимье, они пошли за клюквой к Гиблому болоту и не вернулись. Дедушка ещё до рассвета следующего дня пошёл их искать. Нашёл…
В заросшем травой болоте, на кочках краснела крупная клюква, маня к себе ягодников и птиц. По краю же болота ягода была мельче и её было меньше. Но болото было коварным и, когда переходишь с кочки на кочку, почва под ногами качается и в любой момент может разойтись и болото поглотит тебя, не оставив следа, сомкнувшись над тобой. Местные жители знали о коварстве болота, здесь уже погибали люди, от того и прозвали его Гиблым. И не смотря на искушение быстро набрать крупной ягоды, не заходили на болото.
Дедушка вернулся домой мрачный, молчаливый и на немой вопрос бабушки только досадливо махнул рукой и перекрестился. Бабушка завыла так, что Ванюшка перепугался. Дед сам одел внука, посадил его себе на плечи и понёс к болоту. Шёл молча, только попадавшие под ноги сухие ветки хрустели. Молчал и внук, с опаской поглядывая по сторонам и чувствуя, что случилось что-то страшное, неожиданное. До болота было около пяти километров, но дед не уставал, не останавливался отдохнуть, а только иногда горестно вздыхал: «эх-ма!» Шли лесом по высокому и сухому месту. Потом началась низина, лес стал редким, чахлым, запахло сыростью. Вскоре лес закончился, и впереди показалось болото, заросшее травой уже пожухлой, но и зелёная была. По краю болота и кое-где в болоте стояли засохшие берёзы со сломанными ветвями и обломанными верхушками. От края болота вглубь из травы торчали кочки, но дальше их уже почти не было. Прошли вдоль болота ещё метров двести и дед остановился. Метрах в двадцати у кочки лежала на боку корзина. Крупная, красная ягода, высыпавшись из корзины, ярким пятном выделялась среди охра-зелёного травянистого ковра болота. Рядом, воткнутая в кочку, стояла, накренившись, палка и тут же валялась кепка отца. Было жутковато тихо.
- Видишь? – глухо, дрогнувшим голосом, спросил дед.
- Чего?
- Корзинку нашу.
- Вижу. А где маманя?
- Нет у тебя, Ванюшка, больше ни мамани, ни батьки.
- А где же они? – дрожащим голосом спросил внук и расплакался.
- Цыц! Не реветь! – строго наказал дед.
Потом снял с плеч хнычущего Ванюшку, смахнул с его лица большой мозолистой ладонью катящиеся слезинки, достал из портков мятый носовой платок и протёр им лицо внука.
- И мне тяжко… третий сын погибает. Старших-то в войну поубивало, а Серёга… вишь, как обернулось… эх-ма! Соблазнил их бес ягодой, а она им боком вышла. Запомни, Ванюшка: не всё то золото, что блестит. Иной золотник хоть и мал, да дорог. Утопли они из-за ягоды, будь она неладна!
Внук снова захныкал, размазывая кулачком слёзы по щекам.
- Ну-ну, ты чего? Мужчины не должны плакать. Не один ты остался, бабка с дедом есть… А ежели чего, тётка родная, Катерина, в городе живёт. Что же поделаешь? Бог дал, Бог взял. Давай лучше помолимся за упокой души…. Тяжело мне здесь. Царствие им Небесное! На всё воля Божия!
Дед перекрестился, поклонился в пояс, тряхнул седой головой, чтобы слетела набежавшая слеза, взял внука на руки, прижал его дрожащее тельце к своей могучей груди и понёс любимца обратно в деревню.
Каждый год в конце ноября дед с Ванюшкой приходили к болоту, молча стояли, потом перекрестившись, так же молча уходили. Со временем корзинка сгнила, палка упала, и ветра разнесли по сторонам их остатки и только красная, крупная клюква по-прежнему манила к себе взоры людей и птиц, искушая их жадность. Кто-то поддаётся этому и бес всё глубже и глубже засасывает иного в греховное болото искушений, съедая душу, делая из человека послушного адепта Тьмы, а жизнь, как ветер, проносится над ним, оставляя только сгнившую труху, о которой никто и никогда не вспомнит.
Искушений в жизни Ивана Сергеевича было много, но он всегда помнил слова деда, сказанные у болота: «Соблазнил их бес ягодой, а она им боком вышла. Запомни, Ванюшка: не всё то золото, что блестит. Иной золотник хоть и мал, да дорог. Утопли они из-за ягоды, будь она неладна!» Да и что искушение? Радости на копейку, а горя на рубль! Клюкву Иван Сергеевич никогда не ел, не мог.

            - Дедааа! Дедааа! Я к тебе хочу!
Иван Сергеевич очнулся от воспомининий, снял шляпу с лица, оглянулся. На мостках, метров на пять уходящих в озеро, стояла внучка Вера и махала рукой. На ней было белое платьице в горошек и сандалии. Загорелые ножки кое-где были в пятнах от зелёнки. Это там, где её укусили оводы. И хотя бабушка смазывала укусы одеколоном, Вера просила помазать укушенное место непременно ещё и зелёнкой и потом показывала укусы гостям или соседям.
- А вот посмотрите, тётя Зина, меня ещё здесь укусили. И здесь тоже. Видите, где помазано?
Рядом с Верой стоял пёс Гром и, виляя хвостом, с горящим взором смотрел на пирожок в руке Веры, просяще поскуливая. Как только Вера, забывшись, опускала руку, Гром норовил укусить пирожок.
- Уйди, Гром! Я тебе уже давала пирожок, а ты, как жадина, хочешь мой съесть.
Но Гром ещё сильнее начинал вилять хвостом и громче скулить.
- Дедааа! Я тоже кататься хочу!
Иван Сергеевич улыбнулся, вспомнив, как и он, так же кричал своему деду, и они рыбачили вместе, и дед рассказывал о рыбе, которая водилась в озере, её повадках, и как её поймать.
Иван Сергеевич подгрёб к мосткам, взял лёгонькую внучку и посадил на кормовую сидушку.
- Я тебе сколько раз говорил, чтобы ты одна на мостки не ходила? - укоризненно-назидательно выговаривал дед внучке.
- Ну и что, мне не страшно, - беспечно парировала в ответ Вера.
- Не страшно… поскользнуться можешь и упасть в воду.
- Ну и что.
- «Ну и что», «ну и что»… Так ты плавать не умеешь!
- Ну и что.
- Утонешь ведь! А мы как же без тебя жить будем?
- Я больше не буду.
Гром тоже хотел прыгнуть в лодку, но его окриком остановил Иван Сергеевич.
- Куда!? Домой иди!
Гром завилял хвостом и гавкнул.
- Он мой пирожок хочет съесть.
- Так поделись.
- Он один пирожок уже съел.
- Понятно. Собаки ненасытные, им сколько не дай, всё мало. Дай ему ещё кусочек, и он тебя ещё больше любить будет.
- Он меня и так любит.
- Да кто же тебя не любит? Дай-дай, не жадничай.
Вера отломила от пирожка кусочек и бросила Грому. Тот только этого и ждал, на лету схватил кусок и проглотил, не жуя.
- Ну, «капитан», давай сигнал к отправлению нашего «корабля» в путешествие!
- У-у-у! – радостно прокричала Вера и седой, старый «боцман» отчалил от мостков.
Гром же, постояв немного на мостках, разочарованно побежал на берег. Потом зашёл в воду, глядя на удаляющийся «корабль», но плыть за ним не решился, а попив водицы, побежал к дому. Как-никак, а там бабушка с пирожками, да и жарко на берегу стоять.

Когда проплывали около кувшинок, Вера попросила остановиться.
- Какие хорошенькие! Деда, давай сорвём цветочки для бабушки.
- Нет, Веруня. Во-первых, они без воды быстро погибают. И потом, если мы их сорвём, уже никто не сможет больше ими любоваться…
- Но их же здесь много. Мы же не все сорвём.
- Нет, Веруня! Мы сорвём, другой сорвёт, третий и не останется больше этой красоты. А так ты полюбуешься, другой полюбуется, и полюбите эти края за красоту природы и отзовётся это добром в вашем сердце.
- Ой, деда, в цветочке какие-то жучки ползают!
- Вот видишь, эти букашки там живут, а ты хочешь их дом разрушить. Ну, полюбовалась? Давай сигнал к отправлению.
- У-у-у!
Вера взяла валявшуюся в лодке камышинку и, свесившись с кормы, рассекала ею воду. Платьице задралось и были видны розовые трусики, испачканные от сидения на земле. Ножки были в пятнах зелёнки. Иван Сергеевич улыбнулся. Он любил Веру больше других внуков, а она просто растворялась в любви к своему деду.
- Осторожно, не упади в воду!
- Не упаду. Деда, а почему я рыб не вижу?
- Так они пугливые и отплывают, как только увидят нашу лодку.
- А-а-а… А ты поймаешь мне маленькую рыбку?
- Зачем?
- Я её в банку с водой посажу, и она будет там жить.
- Она не сможет там жить.
- Почему?
- Ей простор нужен, чистая вода с кислородом.
- Так у нас дома в аквариуме живут же рыбки.
- То особые рыбки, специально выведенные для аквариумов. А в дикой природе они сразу погибнут. Каждому на Земле своё предназначение.
- И мне?
- И тебе.

Накатавшись на лодке и проголодавшись, Вера и Иван Сергеевич вернулись домой. Было около часа дня. Солнце было в зените и не просто грело, а обжигало своими лучами всё, что ему попадало. Гром, до того лежавший в тени дома, вскочил и, радостно лая, подбежал к пришедшим, крутясь под ногами, и первым делом проверил, не остался ли у Веры в руке пирожок.
- Фу, Гром! Дай пройти! – прикрикнул на возбуждённого пса Иван Сергеевич.
На крыльцо вышла Мария Ивановна в голубой кофточке, цветастой юбке и фартуке.
- Вернулись, «гулёны»?
- Маша, я же просил тебя, не отпускать Веру одну к озеру. Ты же знаешь, как я к этому отношусь.
- Знаю. Прости. Я наблюдала за ней из окна.
- Бабушка, а деда не разрешил мне сорвать цветы для тебя.
- Не разрешил, значит, была причина. Ты дедушку слушайся, он очень умный и всё знает.
- Ещё он мне не поймал рыбку.
- Это напрасно. Давно мы рыбы не ели.
- Хорошо, вечером поймаю.
- Деда, и я с тобой хочу.
- Это само-собой!
- Урааа! – запрыгала Вера, хлопая в ладоши.
- Ну, «Тургенев», бери свою «МУЗУчку» и быстренько за стол обедать. У меня постный борщ, но с пирожками.

Мария Ивановна стала называть своего мужа «Тургеневым», когда он стал писать книги и отрастил бороду. Высокого роста, кряжистый, как и его дед, с густой шевелюрой непослушных, седых волос и окладистой седой бородой, он действительно был похож на Тургенева. А ещё и полный тёзка и тоже писатель. А Иван Сергеевич смущался.
- Ну, какой я «Тургенев»? Он же классик был, а я… так, пишу, как умею.
- Не скромничай. Я знаю, как ты пишешь, филолог всё-таки и литературу преподавала. Из нынешних современных авторов читать почти некого, только «деревенщики», да военное поколение спасают. А тебя читают.
- Это ни о чём не говорит.
- Говорит, Ванюша. Не зря же твои две первые книги переиздали.
- Ну, сейчас за деньги что угодно можно издать.
- Вот именно, что всё, что угодно. А ты только первую книгу за деньги издал, а потом издательства в очередь встали, чтобы ты им рукописи отдал, и переиздают за свои деньги. А почему?
- Почему?
- Сам знаешь. В твоих книгах жизнь, правда и искренность. Надоели людям тупые детективы с мордобитием, надуманные любовные романы красоток. Может они ещё кому-то нравятся, но они ничего не оставляют в душе. А в твоих книгах они себя видят, свою непростую жизнь «как есть» и это побуждает к размышлению и осмыслению жизни. Для русской классической художественной литературы всегда были важны духовно-нравственные ценности, глубина мысли, поиск смысла жизни, препарация человеческих отношений, философия, а не просто схоластическое описание событий и природы. Наша литература никогда не была развлекательной, вот поэтому на Западе, среди умных людей, так популярны и востребованы Толстой, Достоевский и в целом русская литература - им не хватает наших нравственных ценностей. И у нас прозападная «пена» уходит, и народ духовно возрождается, отсюда и потребности другие.
- Ты прямо лекцию мне прочитала.
- Не обижай.
- Да что ты! Да что бы я без тебя сделал! Ты мой лучший критик и преданный читатель… нет, ценитель моего творчества.
- Ах, «Тургенев», «Тургенев», я прежде тебя ценю и люблю!
- Я знаю! Спасибо тебе, Маша! Ты не просто моя «Муза», ты моя жизнь!
- Приятно слышать!
Иван Сергеевич обнял жену и поцеловал в лоб.
- Бабушка, мы скоро кушать будем? – раздался недовольный голосок Веры.

            После обеда бабушка помыла Вере ножки и отвела в спальню.
- Я не хочу спать, - воспротивилась внучка.
- А мы и не собираемся спать. Мы только полежим на кровати и послушаем сказку, которую дедушка написал для тебя. Читай, дедушка.
Когда Вера уснула, не дослушав сказку, Мария Ивановна ушла варить клубничное варенье, а Иван Сергеевич, сидя за небольшим столиком у окна, продолжил писать новый роман. На подоконнике стояла литровая банка с полевыми цветами, и Иван Сергеевич изредка поглядывал на них. Они не отвлекали его, а только добавляли остроту чувств, особенно, когда он писал о природе. Окно выходило на восток, солнечные лучи уже не проникали в комнату, и в ней было темнее, чем в остальных комнатах.
- «Как грамотно, рационально сделана планировка, а ведь простые мужики дом рубили. Как же талантлив и одарён русский человек. Ему дай хорошего руководителя, он и горы свернёт», - думал Иван Сергеевич, изредка поглядывая на спящую внучку.
А она сладко спала, раскинув в стороны ручки, и от вида её безмятежности душа Ивана Сергеевича наполнялась нежностью и покоем, оттого и писалось легко, в удовольствие.
Но через два часа Вера проснулась, слезла с кровати и сразу же забралась к деду на колени.
- Деда, а что ты делаешь?
- Книгу пишу.
- Про меня?
- И про тебя тоже.
- А ты мне расскажешь?
- Не сейчас, Солнышко, мне работать надо.
- Работать? Ты же ничего не делаешь.
- Как ничего? Книги писать - тоже работа.
- А кто научил тебя книжки писать?
- Веруня, иди к бабушке, она твоё любимое варенье варит.
- Я с тобой хочу!
- Маша, забери Веру, - позвал жену Иван Сергеевич.
В комнату вошла Мария Ивановна.
- Уже проснулась, моя голубонька? Пойдём со мной, будешь помогать варенье варить.
- Я с дедой хочу.
- Ты ему мешаешь, он работает.
- Нет, не мешаю.
- Вот, «Тургенев», объясни мне, почему я люблю её не меньше тебя, а она только к тебе тянется?
- Женщина – загадка природы. Любовь вообще непонятная штука. Не предсказуемая, не подвластная, таинственная. Все говорят о какой-то «химии», но никаких научных обоснований не приводят. Ты, как женщина, лучше меня знаешь, почему ты выбрала меня. Ты красавица…
- Так уж и красавица?
- Красавица, красавица! Не спорь. Москвичка, дочка профессора, умница и вдруг я. Худющий, нескладный, да, высокий, но из далёкой, Богом забытой деревни, можно сказать, беспородный…
- Стоп-стоп! Все мы родом из деревни, кто-то раньше, кто-то позже.
- Хорошо, согласен. Ты никогда не говорила, всё отшучивалась. Может и найдёшь ответ, почему Вера ко мне льнёт.
- Вот почему тебя выбрала, не знаю. Хотя… Помнишь нашу первую встречу?
- На Новогоднем студенческом балу? Конечно, помню.
- А как ты меня толкнул, что я чуть не упала? Ты был в костюме медведя, а я в костюме зайчика.
- Я извинился, а ты сняла маску, рассмеялась и говоришь: «Медведи всегда толкаются!»
- А ты сдвинул свою маску на затылок, посмотрел так серьёзно на меня и говоришь: «Медведи больше зайчиков любят!»
- Так и сказал?
- Так и сказал. И знаешь, у тебя такие глаза были… даже не знаю какое определение подобрать. Вроде и ласковые, и восторженные, и что-то ещё такое, что меня сразу «зацепило» и мысль мелькнула: «Это моё!» Может с этого всё и началось? Говорил же Толстой, что «глаза – зеркало души». Это уже потом я узнала, что ты из деревни и для меня это было неважно. Может и Вера в тебе чувствует то, что не могу толком объяснить. Вот и говорим «химия».
- Да, загадка. Любят ли сейчас так? Ты вот Москву бросила, в провинцию со мной поехала. А теперь все о Москве мечтают.
- О, «Тургенев», ты не прав! Говорят же, что «с милым рай и в шалаше». Это не пустые слова, но это для тех, кто любит. А кто думает иначе, то они не встретили свою любовь, у них влечение, влюблённость и замужество, как обязаловка, обыденность. Я-то уж знаю. Жаль мне таких людей, ведь любовь самое светлое, сильное чувство, захватывающее тебя целиком и надолго.
- Бабушка, а что такое любовь?
- Потом тебе расскажу. Пошли, не мешай дедушке работать.
- Я с деда хочу.
- Ну, вот, «Тургенев», видишь? Любовь! А почему? Пошли-пошли, Верочка.
- Деда мне ещё не рассказал, кто его научил книжки писать.
- Я тебе расскажу, пошли.

            «Кто научил книжки писать»? Интересный вопрос.
Раньше в деревне была школа с 4-х классным образованием. И когда Ванюшка учился в третьем классе, к ним в избу на постой попросился человек из Москвы. Звали его Григорий Захарович, и он был примерно одного возраста с Ванюшкиным дедом. Оказалось, что это был известный писатель, к тому же заядлый охотник и рыболов.
Дедовский дом был большой и после гибели Ванюшкиных родителей их спальню занимал подросший сын. Вот в этой спальне и поселили писателя, а Ванюшку переселили к деду с бабушкой. Григорий Захарович выбрал их дом потому, что он стоял с краю деревни, рядом с лесом, близко к озеру. А наличие лодки и мостков несказанно обрадовало постояльца.
- Это хорошо! Чёрт знает, как хорошо! И почему я раньше сюда не приехал? Тут же красотища! Это то, что мне нужно! А охота у вас какая?
- Не сомневайся, Захарыч, зверья у нас полно. И лоси есть, и лисицы, и кабаны, и волки, всего полно.
- А дичь?
- Утки есть, но это мелочь. Глухарь у нас водится. Вот это да! Царская птица!
- Убивал?
- Да что ты!? Нет! Рука не поднимается. Каждый год хожу на токовище, послушаю, полюбуюсь, а убивать, нет, не могу. Как в красавца стрелять? Нет, не могу. Рябчиков бывало снимал. Тут в одном месте ельничек хороший есть, вот там их можно увидеть. Потом покажу. Но снимал я не больше одного. Жалко их. Вот побродить с ружьишком по лесу, полюбоваться, отдохнуть душой, это да. А мясо? Куры есть, поросёнок. Нам много не надо.
- Вот и я такой же. В лес с ружьём хожу, а не стреляю. Я о природе много пишу. И больше изучаю повадки зверей, виды птиц, породы деревьев. Изучая природу, лучше познаёшь суть происходящего в человеческом…
- Чего познаёшь?
- Скажем так, смысл жизни и место каждого в происходящих событиях.
- Что-то ты, Захарыч, заковыресто говоришь. Как же твои книжки читают?
- Читают, хвалят, - обижается Захарыч.
- Кто хвалит? Учёные поди? Ты проще пиши, тогда и народу будет интересно твои книжки читать. Ну, ничего, я тебе помогу.

И для деда постоялец был, как находка. Последний сын погиб, дочка из города почти не приезжала, внук был ещё маленький. А с кем поговорить-то за жизнь? А тут аж писатель, умный человек. С утра Захарыч закрывался в своей комнате, писал до обеда книгу. Когда вечером приходил с работы дед, они говорили о политике, смысле жизни, вспоминали войну. Иногда после обеда, взяв ружьё, Захарыч уходил в лес часа на три или шёл ловить рыбу и с ним часто ходил Ванюшка. А уже в воскресенье все трое шли в лес, и дед рассказывал писателю обо всём, что они видели.
- Вот это кто сейчас поёт?
- Мухоловка.
- Мухоловки разные бывают. А вот это зарянка.
- Почему, деда?
- А ты прислушайся. Слышишь, как малиновый звон разливается.
- Как это, малиновый?
- Как бы сладкий для уха, не громкий, не резкий, как бы божий, елейный.
- Лукьяныч, это может быть и не зарянка.
- Как же не зарянка! Сейчас раннее утро, а они с первыми лучами солнца петь начинают, оттого их зарянками назвали.
- Многие птицы утром поют.
- Многие, Захарыч. А посмотри направо. Видишь опушку с малинником? Малина уже поспела, а зарянка любит малиной лакомиться. Их ещё малиновкой называют.
- Деда, а откуда ты всё знаешь?
- Бабушка мне моя рассказывала, а я тебе говорю, и ты запоминай, а Захарыч в книжке об этом напишет, чтобы все знали. А вот какие породы зайцев, Захарыч, ты знаешь?
- Деда, я знаю! Я! Косой!
- Сам ты «косой». Нет такой породы.
- Беляк, русак и ещё какой-то… забыл.
- Правильно. А ещё маньчжурский есть. Я, когда служил на Дальнем Востоке, узнал о них. А вот эта «куча» чья?
- Лося.
- Правильно, лося.
- Силён ты, Лукьяныч!
- Так ты в лесу бываешь наездами, а я здесь живу.
Так, бродя по лесу, они экзаменовали друг друга, обогащая себя новыми знаниями, постигая тайны природы. А Ванюшка, внимая, впитывал в себя, как губка, эти знания, житейскую мудрость деда и уже лес не казался ему таинственным, чужим и любовь к нему заполняло его душу, как чистая родниковая вода, которую пьёшь, пьёшь и не напиться.

Как-то вечером Ванюшка с деловым видом подошёл к Григорию Захаровичу.
- Дядь Гриша, а как вы пишите книги?
- Ты к чему это спрашиваешь?
- Так интересно же.
- Вижу, что не просто спрашиваешь. Ладно. Скажи, а ты книжки любишь читать?
- Ну, не очень, - покраснел Ванюшка.
- А написать хочешь, верно?
- Ну, так, попробовать, - ещё больше покраснел новоявленный «писатель».
- Хорошо. Садись на стул. Я ведь не сразу стал писателем. Писателями не рождаются, писателями становятся. Сначала я работал учителем, потом корреспондентом…
- А что такое «кореспадент»?
- Корреспондент. Это кто в газеты и журналы статьи пишет. И только когда я накопил багаж жизненного опыта и знаний, мне захотелось поделиться этим багажом с людьми, а рамки газетной статьи меня ограничивали. Да и разные это профессии: журналист и писатель. Нет, общее что-то есть, но разные. И тогда я стал писать книги.
- Я тоже так хочу.
- О, дружок, одного желания мало. Все великие писатели начали писать, когда накопили жизненный опыт, им было что сказать людям, и нужен талант.
- А у меня есть?
- Кто?
- Ну, талант.
- Это пока одному Богу известно.
- А как узнать?
- Надо начать писать.
- А что мне написать?
- Вот! Это самое главное! Если не знаешь о чём писать, то и писать ничего не надо. Я же тебе сказал, что стал писателем не сразу, а только когда набрался жизненного опыта, знаний и много ещё чего.
- Так долго ждать?
- Не ждать, а учиться у жизни. И надо начинать уже сегодня.
- А что мне делать?
- Ты вот не любишь читать, а книги главный источник знаний, там есть всё, ответы на любые вопросы, а главное, опыт и мудрость других, умных, образованных людей. Без этих знаний ты не сможешь стать писателем. Мы все учимся друг у друга. Так что читай, читай и ещё раз читай.
- А потом?
- Потом? Закончишь школу, поступишь в институт на филологический или журналистский факультет и со временем можешь стать писателем. Впрочем, и врачи и военные становились писателями, был бы талант и было бы что сказать. А пока учись и много читай.

Надо сказать, что этот разговор не прошёл даром для Ванюшки. Он записался в школьную библиотеку и стал читать книгу за книгой. И так увлёкся, что порой не хотел ехать с дедом на любимую рыбалку.
С отличием закончил школу в городе, живя у родной тёти Кати, и с первого же раза поступил в МГУ на журналистский факультет. Потом работал в областной газете, потом женился, вернулся снова в Москву по приглашению газеты «Известия» и только потом, как и говорил Григорий Захарович, накопив багаж знаний, жизненный опыт и большое желание всем этим поделиться с людьми, стал писателем, успешным писателем.

            Григорий Захарович же прожил в дедовском доме года три, периодически выезжая в Москву на месяц-полтора. Работалось ему легко, в радость. Он был благодарен судьбе, что попал именно в дом Ванюшкиного деда, который не только обогатил его своим знанием природы, житейской мудростью, но и полностью перевернул его представление о деревенской жизни. Жаркие споры о политике иной раз проходили до полуночи, никто не хотел уступать свои позиции, но всё чаще дед одерживал верх в спорах о деревне и сельском хозяйстве. Ванюшка слушал их разговоры, лёжа на печи, и из последних сил старался не заснуть, чтобы не пропустить что-нибудь важное. Для него это были первые уроки познания смысла жизни взрослыми. Только бабушка, махнув на них рукой, уходила спать.
- Господи! Опять орут, как оглашенные! Нет бы поспать. А ты чего, Ванюшка, рот раскрыл? Здеся кушать не подадут. Иди спать.
А Ванюшка тёр кулаком слипающиеся глаза и слушал.

- А ты, Лукьяныч, мужик не простой. Умён!
- Да и ты будь здоров. Тока ты смотришь на деревню из Москвы, с балкона, а я на земле стою, в деревне. Ты вот говоришь, что деревни себя изжили. А почему?
- Пойми меня правильно. Технический прогресс не остановить, растут города, промышленность, идёт индустриализация, людям интереснее в городе жить. Поэтому деревни стали приближать по уровню жизни к городу, чтобы вы в города не уезжали.
- Нет, не так! Жизнь улучшать надо, согласен. Но не технический прогресс виноват, что деревни разрушаются, а те, кто страной руководят.
- Ты что, не согласен с политикой партии?
- Не согласен!
- Ты коммунист?
- Теперь нет.
- Почему «теперь»?
- Я в партию на фронте вступил, под Сталинградом. После войны построили в нашей деревне небольшую ферму от колхоза «Заря коммунизма», что на том берегу озера. И назначили меня заведующим. Ладно. Но я и на тракторе работал и за конюха был, и ремонтом занимался, и по строительству. Мужиков-то мало было после войны. Всё сам, да сам. И хорошо вроде дело шло. Я во, где держал работников!
Дед сжал кулачище и потряс им в воздухе. Потом достал кисет с махоркой, сделал самокрутку и закурил, прищурив от дыма правый глаз.
- Даа… После войны было поначалу тяжело, но выдюжили. И нам крестьянам было вольготно, вроде и жизнь стала налаживаться. А как Сталин умер, всё пошло наперекосяк. Даа… Приехал как-то к нам молоденький инструктор райкома. Пацан ещё. При галстуке, пальцы тонкие, холёные. И начал он меня уму-разуму учить, как за скотиной ухаживать, когда что сеять. Это меня-то, деревенского мужика! Слушал я его, слушал, а потом не выдержал и обматерил. Меня из партии турнули, с должности сняли и говорят: радуйся, что ещё в тюрьму не посадили за антисоветчину. А за что? За то, что я правду сказал? Тот инструктишка не знает, где у коровы вымя, а поучает и надо слушаться.
- Ну, Лукьяныч, это частный случай. Разные люди бывают. Но в целом село развивают. Сейчас там панельные и кирпичные дома строят, улучшают быт крестьянина.
- Частный случай? Ладно, хорошо. На моё место из центральной усадьбы «специалиста» поставили. Так он всё развалил, надои упали, стали для плана молоко водой разбавлять. Зато райком слушался и власть хвалил. Но через три года сняли с должности за падёж скота и низкие надои. А почему развалил?
- Не умелый был?
- Не в этом дело. Он «специалист» больше по бабам был, морда у него в «пуху». А колхозное стадо как бы общее, значит ничейное, а на ничейное трудиться не особо хочется. Тут от руководителя много зависит, а он по бабам. Каждый должен быть на своём месте. А про быт… Смешной ты, Захарыч, ей Богу! Да разве тебе плохо живётся в моём доме? Что же ты в центральной усадьбе квартиру с удобствами не снял?
- Мне по моей работе сподручней в избе жить.
- Вот! А вы крестьян спросили, где им сподручней жить? Нет, не спросили. Понастроили панельных домов, а где живность держать? На балконе? А огород? А мы приучены трудиться и скотину держали, и огороды, и в город свои продукты возили, вас кормили. А теперь в деревнях, где вы дома понастроили, крестьяне молоко и мясо в магазинах покупают.
- И хорошо! Построим большие фермы, будет и молока и мяса больше. Освободим крестьянина от тяжёлого труда на личном хозяйстве.
- Твоими устами да мёд пить! Простой вещи вы понять не можете – чем меньше коров, тем лучший за ними уход и больше им кормов достаётся, и надои увеличатся вдвое. Моя Нюрка 50 литров даёт, а колхозная едва 25. Вот и весь сказ! И по зерновым так же. А у вас планы по увеличению поголовья и площадей под зерновые. Хорошо, построили фермы, а кто работать на них будет?
- Вы же и будете.
- Мы? Кто «мы»? Вы же в город из деревни всю молодёжь забрали. Моя Катька и та в город уехала. Неча, говорит, мне коровам хвосты крутить. А почему?
- Почему?
- А потому, что при Сталине нам послабление было и цены хорошие. Мы трудились в поте лица и зарабатывали. А теперь за наш труд впятеро меньше платят и выживаем мы тока за счёт личного хозяйства. А зачем Катьке выживать в деревне, когда можно жить в городе? Вы и здесь срубили нас под корень.
- Что ты всё время говоришь: «вы», да «вы»? Я-то тут причём?
- Ты не серчай. Просто ты в городе живёшь и партийцы там же, что руководят селом. Может ты и не причём, а может причём. Ты же книжки пишешь и о деревне тоже. Только о деревне мало знаешь, не понял ещё, что к чему. А ты правду, как есть, напиши, а не как партийцы говорят.
- Ну, во-первых, такую книгу не напечатают. А, во-вторых, за несогласие с политикой партии можно и работы лишиться, а могут и посадить. Но и ты всё утрируешь, не так уж у нас плохо с продовольствием.
- Что делаю?
- Преувеличиваешь.
- Э, Захарыч, не скажи! У тебя в Москве может и есть продовольствие, столица всё-таки. Но цыплят по осени считают. Ты вперёд загляни. Зачем ограничили количество живности, яблонь, земли на человека, увеличили налоги? Боитесь, что разбогатеем? А ты попробуй, вырасти что-нибудь в деревне. Это не в городе, отработал смену и домой. У нас трудиться надо от рассвета до заката и без выходных. Скотину некормленой не оставишь. В землю, сколько вложишь, столько она и даст! А вы урезали нормы. Значит что?
- Что?
- Я же сказал: «меньше вложишь, меньше получишь». А восстановить утраченное, ой, как трудно. Вот и будет голод. И надежда только на деревню. А вы её губите, руководя из города, ни хрена не понимая в сельском хозяйстве, по партийным указаниям, и технический прогресс тут не причём. Пусть город даст трактора хорошие, комбайны и машины, а мы уж тут как-нибудь справимся.
- Снова ты преувеличиваешь проблему. Я же сказал, что настроим много ферм…
- Ни хрена ты не понимаешь! Говоришь, как партийцы. Я вот с 1890 года и знаю, что раньше никаких ферм не было, а мясо и молоко были. А почему? Царь не лез с указаниями в деревню, что и когда сеять, сколько коров держать, и покупал продукцию по нашим ценам, чтобы и ему и нам было выгодно. Мы и трудились на себя и страну. А партийцы в 17-ом году расстреляли всех кулаков и согнали народ в колхозы, те же фермы. Что коровы от этого молока больше стали давать? Нет! Наоборот.
- Ты как кулак рассуждаешь. Кулаки были врагами советской власти.
- Врагами? Это почему же? Это оттого, что они умело трудиться могли? Кулаки-то все из простых крестьян были, а не помещиками. Они своим трудом богатели, а вы их к стенке. А чего им было радоваться советской власти? Вы же у них заработанное добро не выкупали, а отбирали.
- Тогда была революционная необходимость, в стране не хватало продовольствия.
- Так взяли бы продовольствие в долг, по-людски. А вы отбирали, а их расстреливали. Необходимостью можно всё списать. А они всю Россию кормили. Зачем же за это к стенке? Хорошо Сталин одумался и дал свободу деревне, возродил тех же кулаков, и они продовольствия стали давать стране более половины от всего, И сейчас мы со своих хозяйств большую добавку даём.
- В чём-то ты, конечно, и прав, но не всё так просто и однозначно.
- Конечно, не просто. А в том, что прав, не сомневаюсь, только ты этого признать не хочешь. Я не против больших ферм, стройте, где надо. Но не разрушайте личное хозяйство. Вот, к примеру, в городе мамаши для детишек молоко на рынке покупают, а не в магазине. Я вот мясом там торговал, так нарасхват.
- Ясное дело, вкус другой и полезнее.
- Вот! А почему? А потому, что с любовью выращено, оттого и вкус другой. Вот рябчик ест еловые шишечки, у него и вкус особый. А помести его в клетку и корми чем-то другим, так его и есть не захочешь. А вы нас под корень, под корень! Теперь вот кукурузой замучили. Что, мы раньше без неё голодали? Нет! У нас на колхозном поле картошка давала хороший урожай. И скотине хватало и на продажу. Поступило указание от райкома засеять поле кукурузой. И что? Кукуруза не уродилась, и картошки нет. Еле зиму пережили: скотина отощала, надои упали, агронома сняли с должности. А за что? Ведь это партийцы приказали кукурузу сеять. Тьфу! Аукнется всё это потом. Да ещё как аукнется!
- Может надо возвращать людей в деревню?
- Реку вспять не повернуть. Кто же теперь с лёгких, городских «хлебов» и тёплых туалетов поедет на тяжкий труд и холодные сортиры? Сохранить бы что осталось. К крестьянскому труду сызмальства приучают. Вырви дерево с корнем, а через месяц посади хоть в чернозём. Приживётся? Нет!
- Мдаа…Что-то есть в твоих рассуждениях.
- А что «есть»? Правда, она и есть правда.
- Что же ты предлагаешь?
- Свободу нам дайте! Не делайте из деревень городов, а прежде зарплату увеличьте до городской, а лучше больше, так как мы и работаем больше. Тогда народ не поедет за «длинным» рублём в город. Помогайте техникой, ну, построить что-то, но не лезьте с партийными указаниями. На земле виднее, что и как.
- Так ты предлагал это кому-нибудь?
- Захарыч, так кто же меня послушает! Я человек маленький, необразованный, беспартийный.
- Не скажи. Мудрён ты!
- Удивляюсь, что всего этого партийцы понять не могут. Может специально вредят? Жалко Сталин умер. А ты пиши, если согласен. Тебя могут послушать.
Дед замолчал. Посидел ещё минут пять, о чём-то задумавшись. Потом встал, бросил окурок в помойное ведро, стоящее у печи.
- Ванюшка, слазь с печи, иди в кровать спать.

           Пришла Вера в кофточке, штанишках, платочке и зелёных сапожках.
- Деда, мы с бабушкой идее за малиной. Пойдёшь с нами?
- Нет, Солнышко, мне ещё поработать надо.
Вошла Мария Ивановна, тоже одетая по-походному.
- Маша, вы не поздно в лес идёте?
- Не беспокойся, нам только баночку собрать на компот и пирог. Мы в ближайший малинник идём, а потом зайдём к Светлане за яйцами и молоком, а может сметана будет.
- Ура! Сметана! Я люблю сметану! – обрадовалась Вера.
- Ах, ты «сметанная душа»! Передавайте от меня привет и Петеньке тоже.
- Я с ним не играю.
- Почему?
- Он жадина. Тётя Света дала нам три конфеты, а он себе две забрал.
- Смотри-ка, какой прижимистый.
- Деда, а что такое «прижимистый»?
- Это тоже, что и «жадный», «скупой». Про таких говорят, что у них зимой снега не выпросишь.
- Так зимой снега много.
- Много, а они не дают, «прижимают» для себя. Ладно, идите, мне работать надо.

Если Григорий Захарович работал с раннего утра, а с обеда бродил с ружьём по лесу или рыбачил, обдумывая сюжеты, то Иван Сергеевич наоборот, любил работать с обеда, иной раз засиживаясь до полуночи. Единственное, что их объединяло, так это уединение и тишина для плодотворной работы. Тогда мысли «текли» непрерывным потоком, легко и нужные слова, словно появляясь ниоткуда, замысловатым, причудливым кружевом ложились на бумагу, создавая магию увлекательного, непредсказуемого сюжета, которую так любят читатели. Поэтому Иван Сергеевич в тайне порадовался, что остался один и продолжил работу.

Часа через два посмотрел на часы. Жена с Верой ещё не пришли, вероятно, у Светланы задержались. Вспомнил, что обещал поймать рыбы. Написал записку, что ушёл рыбачить, взял удочку и вышел во двор.
Солнце уже клонилось к горизонту, но было ещё светло. Ветра не было и листья берёзы, растущей около дома, и яблонь, и жасмина были неподвижны, словно замерли, очарованные тишиной, если не считать приглушённый стук топора на другом конце деревни, да кудахтанья кур, кем-то испуганных. Жары не было, но было тепло. Косые лучи солнца освещали коричневые стволы высоких сосен, растущих за домом, будто сошедших с полотен Шишкина. Сладкий, густой аромат жасмина перебивал все другие запахи, даже цветов на клумбе. Подлетел шмель и, сердито гудя, стал облетать Ивана Сергеевича.
- А тебе что надо? У меня для тебя ничего нет.
Удивительно, но шмель тут же улетел.

А вот Грома во дворе не было. Вероятно, ушёл с Марией Ивановной и Верой. Оно и понятно, они его кормят, но слушается он больше писателя, чувствуя в нём силу.
Вообще-то Гром не их пёс, а старушки-соседки. Как только в апреле Иван Сергеевич приезжает в деревню, Гром с радостью его встречал и оставался жить у него до ноября, пока тот не уедет. Затем возвращался к себе домой.
- Авдотья Петровна, вы не возражаете, что Гром у нас живёт?
- Да что ты! Кады мне его щеночком дали, сказали, что маленьким будет, а он, вишь, как вымахал? А жрёт-то, жрёт сколько! Легче поросёнка выкормить, чем его. Ежели не в тягость вам, то пущай живёт и мне лучшей.
- Вы, если что, скажите.
- И не сумлевайся. Пущай поживёт. Мне он без надобности, охранять нечего. Так, тока кады поговорить. Сказали маленький будет, а он, вишь, какой. И не прогонишь, живая душа. Пущай поживёт, пущай.

            Отплыв на лодке вдоль камышей метров сто, Иван Сергеевич «заякорился», размотал на удилище лесу, наживил кусочек хлеба и стал рыбачить. Надо было поймать живца, маленькую плотвичку, для щуки. Не клевало и Иван Сергеевич несколько раз перезакидывал снасть на новое место. Наконец поплавок дрогнул, потом ещё раз и притопился. Иван Сергеевич напряжённо замер, как охотничья собака при виде дичи, и, когда поплавок двинулся в сторону, резко подсёк. Это была не плотвичка, а небольшая густера. Довольный Иван Сергеевич снял с крючка рыбку и бросил в лодку. Густера стала в отчаянии подпрыгивать, ища спасительную воду.
- Подожди, подожди! Сейчас, одну минуту.
Быстро поменяв снасть на «щучью», подцепил к большому крючку густеру и закинул снасть поближе к камышам. Осталось только ждать поклёвки щуки.

Сзади раздался всплеск, но Иван Сергеевич не обернулся: «Утка должно быть». И только когда лодка качнулась от чьего-то толчка, Иван Сергеевич вздрогнул и обернулся. За корму держалась …Маргарита, молодая женщина лет тридцати пяти.
Она жила через три участка от писателя и была не деревенская, а из районного центра и приезжала иногда летом к своей тётке в гости, когда с мужем, когда одна. Детей у неё не было. Красивая, статная, с модной стрижкой. Она давно «приметила» Ивана Сергеевича и, как бы случайно, старалась с ним встретиться, когда рядом не было Марии Ивановны. Но Иван Сергеевич никак на её внимание не реагировал и это её злило.
Держась за борт лодки, Маргарита подплыла ближе к Ивану Сергеевичу. Она была …без купальника.
- Привет, Ваня!
- Тебе чего, Маргарита?
- Ой, я устала, мне надо в лодке отдохнуть, - томным голосом ответила Маргарита и приподнялась из воды, показав большие груди, - помоги мне подняться.
- Подкараулила всё-таки меня?
- А хотя бы и так! Кому какое дело?
- Увидеть тебя могут здесь голую.
- И что? Русалки все голые.
- Так то русалки.
- Так кто же нас за камышами увидит!? Так я залезу?
- Зачем?
- Сам знаешь зачем? – игриво ответила Маргарита, эротично облизывая губы и покачиваясь в воде вверх-вниз так, что её груди то скрывались в воде, то показывались до верха борта лодки.
- Стар я для тебя. Я не герой твоего романа.
- Чего ты старый? Я вижу, ты ещё крепкий как дуб, любую «согреть» можешь, а я уже замерзать начинаю.
- Васька-тракторист тоже крепкий, молодой, плыла бы к нему «греться».
- Что это я к трактористу пойду?
- Так не на тракторе же работать, а «греться».
- Так ты не хочешь меня… «согреть»?
- Нет! Не хочу!
- Дурак ты, Ванька!
- Дурак, - согласился Иван Сергеевич, - плыви уже дальше.
Маргарита со злобой качнула лодку и поплыла обратно. Иван Сергеевич оглянулся. Красивое, белоснежное тело казалось матовым под слоем воды и хотелось им любоваться. Маргарита плыла, бесшумно рассекая воду, и лишь мелкие волны от неё раскачивали камыши. Иван Сергеевич плюнул с досады.
- Тьфу, зараза! Всю рыбалку испортила. Не русалка, а акула!
Смотал снасть и вернулся домой.

У дома его радостно встретил Гром, повизгивая и требуя ласки. Иван Сергеевич потрепал его за ухом и пёс весело гавкнул. На крыльцо вышла Мария Ивановна и Вера.
- Деда, я тоже с тобой на рыбалку хотела.
- Ну, ты везде успеть хочешь. Так не бывает.
- А мы только-только пришли. По дороге нам встретилась Маргарита с мокрой головой и не поздоровалась. Ты её не видел?
- Нет, Маша. Из-за камышей мне берега не видно.
- Так она купалась.
- Нет, не видел. Может вдаль ходила.
- А рыба где?
- Не клевало. Завтра на утреннюю зорьку пойду.
- Деда, я с тобой пойду!
- Это само-собой! Куда же я без тебя?
Вера радостно бросилась к деду. Тот, бросив удочку, подхватил её и подкинул высоко вверх.
- Осторожно, не урони!
- Да разве можно уронить то, что любишь!?
Вера счастливо хохотала. Мария Ивановна довольно улыбалась. А Гром, лая и виляя хвостом, бегал вокруг них.

Так был прожит ещё один день жизни писателя.

Алексей Балуев (15.01.2025)