Франсис из Париа-Жажда

Господа и Дамы, смысл данной драмы, дух Далай Ламы, лично завещал. Мне, моему другу, вам: Земли округе! Жизнью стать подобным не живым вещам. Всем вещам, напротив, дать людские плоти, и людские чувства в головы подать, и тогда посмотрим, хаос ли, искусство, между двух историй, или благодать?
Стал диван широким, толстяком с пороком, сердца, дали имя: он теперь Верьвлень. А расчёске синей, дали лик красивый, и в семь раз побольше от фигуры тень. Женщина немая, в ней цветы леняют, звери с лепестками - шерсть, шипы - война, смелыми войсками бывшие предметы, ждут после обеда, их не ждёт Айна.
Стул - ценитель моды, дорогой природы, верно, не мужчина, женщина она. С западной Европы обожатель опер, и в звезду по крови близкой влюблена. Имя ей - Симона, а любви ей полно, имя на французском - звёзд месье Франсис. На себе нагрузки, не людские вовсе, под одеждой носит с твёрдым жестом пис. Где звезда упала, из фаянса смеси, из отверстий солнцем мир свой озорив, там в страну вступала, и в Арто как пьесах, пять смертей возможных скоро пережив. Раз упал в Париже, Реймсе или Лане, в землю или реку, словом кратким, вниз, без своих желаний, будет не по плану, зваться не Владимир, а месье Франсис. В тот же день явленья, точно восхищенья, мирового вида дивный арт-объект, время до паленья, в человека с мненьем, превратил, а к слову, явно меньших лет. Он повсюду найден, ну же, потеряйте, времени хоть руку, случая с огнём. Здесь огонь сам порох, как и души добрых, в наживаньи муки. Мы уже начнём.

Три человека. Ночь. Беседа. Верьвлень, Симона и Айна. Один. Франсис. Он ходит где-то. Его тревога не видна. И он полого улыбаясь, порою в зеркало глядит, чтоб изучить свой солнца вид, но он горит! Не подымаясь.
СИМОНА. Не надоело ли, Франсис? Ты на ошибках научись! Своих же, мы ведь не горим! А нами, ой как, ты любим. Не уж то нас забыть готов?
Рукой махнул Франсис на то. Он так горяч, ведь он как мяч, от рук чужих опять к своим, как бумеранг. Взростает дым.    Джарти моргает, отходя. Она и есть зеркал поверхность. От солнца лик загородя, тени хранит навеки верность.
ДЖАРТИ. Вы кто? Вы трое. Тот один.
СИМОНА. Сейчас расскажем, погоди.
И на себя берёт Верьвлень, слова Джарти, высоких стен, больших картин, знакомств и мук, что сделал рядом каждый друг.
ВЕРЬВЛЕНЬ. В квартире ПАриа-жаждА, в году седьмом, почти в Dada! Нас посвятили в мягкий ком, скатав обличия при том, под маски спрятав телеса: Кто лес, кто пляс, а кто лиса! Нас не узнали небеса, и для чего им это надо? Я помираю на весах, они живут в диване стадом. Они: нас сразу не сожрёт, он подождёт, пить вскоре бросит, а если птичий съест помёт, (плюёт), и громко слёзно просит: Эх ха! Меха! Так соблазнительно мне шепчут, чтоб я их снял, чтоб я обнял, все эти тушки да покрепче! Раз так! Я ставлю жизнь на кон. Мой конь, коньяк, раз это шепчет, я как маньяк, дождуся встречи, не у дверей двери парадной, не той, что ждёт людей неладных, не той, в какую лезть прохладно, а в той двери, в которой шарф, висит, смотри в открытый шкаф. Петлёй завязан на груди, на ней, а вовсе не на шее, а что вас чмокнет впереди, помадой алой в полной мере. И это я - толстяк Верьвлень, я болен, жалко, это правда, я говорю: поверьте в лень, больным быть на людях не надо. Я буду врать, что я дурак, коль буду дауном вовек, и буду лгать, что я свинья, не настоящий человек. Ведь враки правды в раз сильней, правдивей лжи неосознанье, а правда - просто гнусный змей, не привлекающий вниманья. Но лишь сейчас я не солгу, моя красавица Джарти, назвать ли так тебя смогу? Но если нет, прошу прости. Моя Айна! И мой Франсис! Душа сполна посмотрит вниз! Он задирает свой носок, то до колен, до щёк, вот шок! он тянет ткань, на звёзды глянь! Он там всех муз Альфонса Мухи, возьмёт под длань своей разлуки, а те Франсису ткань зажгут, она была, и тут как тут! Он утром плачет, клетки мрут, а в вечер - сердцем милый плут, проводит встречи, вся довече, а как иначе, страсть течёт! Слепая, точно старый крот, слепаясь, строя жидкий плот. Мы будет мир его смирять, со ста процентов в двадцать пять. Подобных хиппи из Нью-Йорка, его коммуну разобьём. Серьёзно, чётко, не столь громко - предложим мира вчетвером... Франсис! Гипноз свой доставай! Из кошелька во ввысь, давай, расправь свой зонтик с словом "Фас!", движением дрессируешь нас, и мы садимся на колени, а после вовсе на живот, и из обломков поколений, мы строим для Франсиса флот! Мы армию ему даём, с собой в пакете из картона, что от него моё, твоё? Что вам до крика? Мне до стона? Ему плевать. Он хочет спать. Пока не спит - любить и петь. Пока пуста его кровать, пока молчит - взять, умиреть. Что если обернуть его? в шелка и флис, как своего? В подарок новый?
СИМОНА. Пожалей.
ВЕРЬВЛЕНЬ. Какой каприз! Он как модель! Как личной драмы Микаэль! Как сон, как сонный поралич, как сонный человек взаправду, кого нам тот час надо стричь, чтоб усадить потом за парту. За ней открытий уйма, власть! Франсису нет, а нам, конечно, какая сумма? Можно красть?
СИМОНА. Нельзя, оплата - только нежность.
ВЕРЬВЛЕНЬ. Но он не слушал нас тогда, когда на вас свой взгляд кидал, пойми, Джарти, он не такой, урод, играющий с со...удьбой. Тебя поймёт! Меня поймёт! Тогда, уйдёт. Когда и ты, с лица умоешь все цветы, той жизни, бывшей дни назад и, той, был где я импозантый. Красивый, нужный, правда платный... Но став широким из-за веса, и для любимой бесполезным, я здесь, совсем другой - не я, теперь они моя семья. Айна - прекрасная расчёска, немая, честно говоря. Зачем ей говор? Если всюду - привык вещать один лишь я.
СИМОНА. Ах да уж! Это точно-точно? Он врёт, не бойтесь, господа. Айна нема, но волос прочный, даёт ей говорить всегда. Её сынишка мальчик Чики, и обладатель сих волос, ей под руку ложится мигом, когда ответить на вопрос, когда беседа, сто историй, когда наскучило молчать, ведь предложений ради моря, его зовёт родная мать.
ВЕРЬВЛЕНЬ. О да. Семья моя и Чики. Он мил, примерно лет шести. Спокоен перед картой пики, спокоен пред тобой, Джарти. Он обнимает всех и всюду, случайно бьёт об пол посуду, специально руки жмёт, и мозгом, всем лжёт, как я, мол тоже взрослый. Но что Айна? Она стройна. И так странна, что ни страна, ни больше аж, ей без труда, под крики "Да!", служить начнёт как верный паж.
СИМОНА. Я соглашусь. Но то не только. Она добра. Сильна, поскольку, не каждый сможет так растить, своё кричащее дитя, и говорящее! Джарти, она расчётливей нас всех, и от того на цель летя, ждёт исключительный успех. Я явно не умею так, и постоянно жду лишь пуль, всё тело покрывает лак, не шевелюсь, как стильный стул, и как, Верьвлень, скажи сказал.
ВЕРЬВЛЕНЬ. Симона - вылитый марал! Она как тот жуёт траву, как тот деревьев ест смолу, как тот ужасно любит солнце, ведь на того, я вас молю, кто раз вглянув, не ужаснётся? Франсис - любовь, Франсис - валет, он раб, огонь, забывший свет, он скоро муж, он скоро в душ, он скоро в ванной там прилёг, и скоро, с головой тонув, он превратился в уголёк. Но солнце - солнце наша жизнь, и если вдруг помрёт Франсис, помрём и мы, ну, если вдруг, вот потому то он наш "друг?"
ДЖАРТИ. Так вы им пользуйтесь, выходит? 
СИМОНА. Такое может быть в природе. Когда для пользы всей планеты, он нас зовёт "опекуны", и он не знает, что каметы, упав на почву сей страны, способны гаснуть у Земли, как гаснут часто фонари, в саду моём, что на балконе, через полы духи в флаконе, среда и воздух -  та любовь, что заполняет мою кровь, но не влияет на Франсиса, мою любовь, какой же смысл? Об этом говоря шептать, ведь при паденьи на кровать, он неприменно обожжёт, моё сознание и тело, ведь стулом стул, но я не лёд, и быть им как-бы не хотела. Один лишь раз обнять его, мне удалось в моменте сна, но он проснулся и: чего? Чего здесь делает она? Но говорил он так, в любви, и улыбался как всегда, звезда! Франсис, ах, mon ami, он и не знает, что беда, в его любви совсем ко всем, не только мне с того проблем. О, замечала ли, Джарти? Что в жизни без предупреждений, так стало запросто найти, живой объект для восхищений. Я восхищаюсь им, Франсисом! Верьвлень тобой! Айна Айной. Но почему же так случилось? Франсис не восхищённый мной.
ДЖАРТИ. Спокойно, девочка. Он сам в себя влюблённый. Иначе не стоял бы тут, кривляясь так и сяк, пока от ран его огонь окровавлённый, потух, ожил, потом совсем обмяк.
Симона лишь вздохнула тихо и покачала головой, когда Айна под властью Чики:
АЙНА. Держись, Франсис! Твой Бог с тобой!
ФРАНСИС. Прошу, не бойтесь взрыва, люди.
СИМОНА. Закрой глаза, сейчас всё будет.
Ложится носом красным вниз, и исцеляется Франсис!

ВЕРЬВЛЕНЬ. Ну всё. Его спасли от собого себя же.
СИМОНА. Франсис! Ты так устал! Мне на плечо приляжешь?
И так забота, как работа, грань не имея, сердце бьёт, Симона солнце в ночь лелея, как лёд, ему душой поёт. Тем временем толстяк Верьвлень, садится на мазоль колен, о?, и он войну даря Джарти, подобно смерти и чуме, с рубином гладким впереди, кольцом по имени Штрэррмэ. Он был, напротив, по природе, не вещь, а явный человек, один в квартире, в своём роде, в каком нашли ему ночлег.
ДЖАРТИ. Какой он милый! О Верьвлень! Давай его повяжем в плен!
ВЕРЬВЛЕНЬ. Дождись, Джарти, ещё чуть-чуть. Я поцелую твою грудь. А ты мою, а я его, и ближе Бога самого! Мы будет с бывшими людьми. И я, и ты, давно предмет? Предметы там, живья среди, ведь мы так жили столько лет! Один с мозгами говорил, что хаос мир мешал творить, ведь люди для того нужны, чтоб их – живых таких! любить.
ШТРЭРРМЭ. Я не подарок, правда?
ДЖАРТИ. Что? Услышали его и вы?
ВЕРЬЛЕНЬ. Для нас молчащих нет, увы.
ДЖАРТИ. Какая суть тогда же в том? Раз люди помнят, были кем, а вещи помнят... От проблем! Отбоя нет, спаси Верьвлень...
ВЕРЬВЛЕНЬ. Суть в том, что люд не ценит тех, кто как и он есть человек. Ему родной заменит должность, он будет пользоваться им, пока из веры лишь в возможность, а из хорошего плохим. Зато он любит те предметы, его душой открытой греты, он любит деньги, вещь, одежду...
ДЖАРТИ. Наш опыт в мир несёт надежду?
ВЕРЬВЛЕНЬ. Пожалуй, да. Так что, Джарти? Ты человека от меня, бери скорее, подходи. Пока наш друг-символ огня, спит глаз под веки закатив. Но вот вопрос...сперва скажи, зачем Франсису твоя гладь? Если теперь стеклу души, нет отраженья, только стать. Что хочет видеть там Франсис, в твоей фигуре и лице, такой ли он, за мысль берись, и какова же его цель?
ДЖАРТИ. Да он дурак. На личный счёт, ему добро его течёт, и я не дура, чтобы гнать, того, кто жизнь мою хранит, его глаза - рожденья мать, он помощь ими мне сулит. Но ненароком жжёт звезду, мол я важней. Я не уйду. Какой мне толк без шанса жить, от глаз чужих питать дары, не пользуясь чрез страх и стыд, ведь те глаза за тем добры...
Тем утром следующим уже, Штрэррмэ общался с толстяком.
ШТРЭРРМЭ. А почему тогда Джарти, вам отказала прямиком?
ВЕРЬВЛЕНЬ. Она призналась в том, что та, Франсисом пользуется.
ШТРЭРРМЭ. М-да... А вы, владелец, разве нет? Он не ваш друг, а он ваш свет. И я, наверное, и сам, на действо только нужен вам.
ВЕРЬВЛЕНЬ. А то! Ведь вещь ты, ты - предмет, а не тепло, добро и свет. Но...правда больше чувств к тебе, я ощущаю, и теперь, могу сказать, что нам с Джарти, пришлось не просто на пути. Я совершил с тобой побег. Но ты везде как человек! Ты говоришь, но я опять...хочу купить тебя, продать, и вещью грубо обозвать. Твой голос быстро достаёт.
ШТРЭРРМЭ. А вы тогда, Верьвлень, - урод.
Тогда Айна, её сынишка, Симона и месье Франсис, лежали в перьях мягких слишком, где Чики представлял круиз. Айна вниманья не давала, его идейному клише, в причёску лишь ладошку клала, белей сухих папье-маше.
СИМОНА. Айна, прошу тебя, возьми. Забот о нём недель на две. Я так устала...
АЙНА. Я с детьми. Вожусь и так на мир в семье.
СИМОНА. Моя рука...Я не могу! Вот бы проснулся вновь Франсис, на мне ожог, ты мне клянись, его как местью обожгу, скажу, спросонья, жаль, пургу: сам виноват - сам и лечись! Да что такое? О Айна. Во мне не мир, во мне война. Хочу с Франсисом быть лишь там, где он бессмертен и счастлив, а если нет, притворством дан, всегда не он - сейчас как крив.
Франсис же сон сквозь слышит это, и он - погасшая камета, вдруг оживает и тогда, уходит, яркая звезда, не кто не знает - Как? Куда? Он у Джарти, а с ней вода. А с ней песок. Но никогда! Франсис дотянет свой носок. Франсис поймёт, носок зажгут, против добра и пулемёт, как против скуки Голливуд. Что менялось? Разве есть? Манипуляции и месть. Кто думал: всем наш интеллект, как у людей в мозги раздать, и стукнет жизни тот момент, когда поймёшь - не благодать, когда и впрямь не на местах, всё хаос, странность или страх, заставит всех предметом быть, всех ненавидеть, не любить. Но этот кто-то, что подумал, не знал возможно никогда, что человеком стать задумал, Бог, можно, если доброта...Не только на свет зародиться, в ноль лет - и вот ты, человек, чтоб стать им много пригодиться, как за любовью вечный бег. Франсис - она, Франсис - валет, он мир, огонь, дающий свет, он скоро муж, он скоро в душ, он скоро в ванной там прилёг, и скоро, с счастьем утонув, он превратился в уголёк. Но что бояться надо всем? Он был, а значит, нет проблем. А то сияние лучей, что людям нужно было пить, нельзя забыть, а значит дней, ещё нетленно можно жить.