Expecto Patronum
Это отчасти станет нашим интимным мемом, но если я и смеюсь, то как-то, знаешь, невесело.
У тебя душа тихой лесной эльфийки. Или гнома. Ты достаёшь «Гармонию» из колоды Таро, считая её своей картой. Действительно, от тебя веет странной, плохо схватываемой интеллектом гармонией.
Я чувствую жалость к той девочке, которая была растеряна и не понимала, чего ждать, когда домой возвращалась мать. Той девочке, которая быстро поняла, что маме нельзя рассказывать личное — осудит. И замолчала. Той девочке, которую зашугали, и она стала такой доброй, такой доброй, что любители настольных игр, кажется, видят здесь приглашение: с тобой можно играть.
У нас схожие, видимо, ТРАВМЫ, иначе почему я, видя твои недостатки, испытываю много нежности и симпатии? При этом почему-то не много — влечения.
Ты носишь оверсайз и говоришь, что фригидна. Ты не пьешь кофе. Ты постоянно употребляешь выражение «социальный опыт».
Тебе нравится, когда я глажу твою шею, волосы и виски. Я отогреваюсь об тебя и тобой. Я благодарен, что ты сама предложила, когда я, разложив для тебя диван, уже собирался лезть на второй ярус, на своё постылое место.
Я глажу твои брови. И думаю сейчас о том, воскрешая это как одно из самых тёплых воспоминаний, что женские брови — это своего рода подчерк Творца. Как изящный росчерк в подписи художника — простые вроде бы линии, но сам бы, наверное, не придумал, не смог.
Когда я это же сказал тебе про ресницы, ты приблизила их к моему лбу и стала махать ими, как веером, по моей коже. Видимо, ты уже делала это с кем-то другим, но я догадываюсь об этом только сейчас. А тогда я прочитал тебе строфу из Бродского про её веки, которые, будучи прикрытыми его ладонями, метались там, «как бабочки в горсти». Затем я повторил этот жест на тебе и почувствовал трепетные взмахи чёрных и хрупких крылышек.
Я знаю, что это будут читать и ревновать. Я знаю, что так нельзя писать. И так далее. И тем не менее.
Ты забыла у меня свой лифчик. Я спросил: ты разве снимала? Ты ответила: да, не могла в нём спать. Мы спали в одежде и проснулись в одежде. Времена Адама и Евы до изгнания их из рая прошли давно и бесповоротно.
Теперь я лежу на том же раздвинутом диване и не хочу его задвигать. Ты почему-то давно не появляешься в сети. Рядом спит «котовое», которое ты так долго пыталась погладить, потому что оно не давалось. А я давался, но ты гладила мало, потому что не хотела меня обманывать, и призналась, когда я подтолкнул к откровенности, что ты ничего не чувствуешь.
По мне прошла тяжёлая волна, но затем я прислушался к себе и понял, что на самом деле и я — тоже. Просто я изголодался, наверное, по пресловутой тактильности, женскому и человеческому тоже теплу. И просто ты почему-то была не против, пришла, предложила в ответ на моё и дала понять, когда мы уже лежали — можно. Я признался тебе, что тоже не чувствую. Мы не стали друг друга обманывать и говорили достаточно честно, стараясь, насколько это возможно, не врать. И я впервые понял, насколько вообще это сложно, если внутри у тебя раздроблено и доверие застревает, искажаясь, в кривых зеркалах надтреснутой психики.
Я вспоминаю те три сделанные мной фотографии, на которых кот сбегает из твоих рук. Первая – он в руках. Вторая – он наполовину вырвался. Третья – ты продолжаешь держать на весу что-то живое, так, как будто оно всё ещё там, хотя там его уже нет.
И я думаю о том, что делаю сейчас ровно это.
20.01.24
Свидетельство о публикации №125012000629
Людмила Гольцова 20.01.2025 20:36 Заявить о нарушении