Маяковский

               Маяковский

Есенин  не самоубийца.. А Маяковский всё же сам.
Не смог в отчаянье смириться с отказом ветреной мадам.
Последний год в таких нахрапах, что можно было ждать беды.
Не ко двору пришелся РАППу, да и с любовью нелады.
Случайная – за океаном. В Париже с Яковлевой – пшик…
А согласилась бы Татьяна и навсегда б отлипла Брик.

Но что случилось, то случилось. И нечего теперь гадать.

Быть может, был тот выстрел –
милость Судьбы, иль Божья благодать,
избавив вот таким итогом от адских будущих ночей
безумного Тридцать Седьмого, и от ежовских палачей.

В бесчеловечные годины и агитатор, и боец,
он заступался б за безвинных, или смирялся, как подлец?
Ответ один. Во весь свой голос могучий, в миллионы вольт…
И вскоре так же, как Михоэлс, или в застенке Мейерхольд…

Но утлая сломалась лодка в крушеньях быта и любви.
А «Муза главная» сноровко тучнела на его крови,
на всех его переизданьях, во весь свой хват, во весь свой пыл,
раз он в предсмертном завещанье её с Семьёй объединил.
Жила не бедствуя, с размахом, добившись от властей всего.

А урну с горьким его прахом отдала матери его.

Но был проект:
«...в стене Кремлёвской… и  потому Колонный зал…»   
-Ведь заслужил!   Ведь Маяковский!..

Да только Сталин отказал.
-Самоубийцам там не место!               
Пресёк носителей идей.
И всё. Ни слова и ни жеста с предуказаньем
к а к  и  г д е.
И так до рокового года, когда и сам покинул свет,
открыли тайный для народа, тот самый сталинский ответ.   
 
И с покаяньем, через лета, да и, конечно, не в «кремле»,
многострадальный прах Поэта предали матушке земле.
На Новодевичьем, исходном, под треск салюта и речей,
от всех и от всего свободный,
и всенародный, и ничей.