Дебри

Два противоположных конца рязанской деревни у бабушки Вари находились в состоянии потешной войны между собой с незапамятных времён. Концы были разделены мелкой, но широкой речушкой, через которую был перекинут сорокаметровый деревянный мост. По мосту с одного берега люди ходили в правление колхоза, к МТС и на ток у элеватора, а с другого берега – в клуб, к заброшенной церкви и в школу. Пекарня и магазин (известный как «монополька») стояли возле правления, а футбольное поле находилось у церковного кладбища, сплошь заросшего переплетенными друг с другом кустами шиповника, сирени и черёмухи, сквозь дебри которых продраться не смогла даже бабушкина кошка, и её Пашка со старшими братьями доставали из обрушенной могилы граблями.

При царском режиме к Масленице на замёрзшей реке мужики бились «на кулачках» «стенка на стенку», сначала - подростки, потом - неженатые парни, и уж последними - бородатые богатыри, а бабы и девки смотрели на них с двухсаженного моста, болея каждая за свой конец деревни. Бились до крови. Женщинам на лёд было строго запрещено спускаться. Останавливал побоище поп. Посылал пацана на колокольню, тот ударял в колокол, и драка заканчивалась. Проигравшие поили победителей и попа до полного примирения и потери подвижности, чтобы спустившиеся с моста бабы могли их растащить по домам и утереть своим мужикам кровавые сопли, а от попа получить благословение на продолжение бойцовского рода и отвезти его могучее тело на санках в приход, потому что попадья сильно гневалась, когда его дома укладывали пьяным на лавку в сенцах, а поп шарахался по ним до полночи, гремя ушатами да вёдрами и пугая придремавшую в тепле бурёнку.

Подробности эти рассказывала Паше покойная бабушка Варя, которую похоронили этим летом, а задержавшиеся на девять дней городские родственники с многочисленными детьми жили теперь в её опустевшем доме, не понимая, что с ним делать в таком захолустье и как его «пилить», чтобы не обидеть никого из шестерых детей-наследников большого и крикливого хозяйства, состоявшего из коровы с телком, двух коз, четырнадцати овец, трёх поросят, несчётных кур, уток и гусей, а также огорода на полста соток и полной гужевой утвари риге, доставшейся бабе Варе от покойного деда-конюха.

Пока взрослые занимались деревенским наследством, тетёшканьем младенцев и бесконечной стиркой запущенного за время бабушкиной болезни белья, Паша с пятью старшими двоюродными братьями и двумя троюродными младшими оказались тоже «при делах». В конце августа, в перерывах между дождями, мальчишечья орава таскала воду женщинам, занималась добычей пищи и для себя, и для закуски старшего, пьющего мужского состава перенаселённого бабушкиного дома.

Во-первых, братья вычерпывали бреднем карасей из речных стариц и колхозных прудов у ферм. Во-вторых, делали набеги в лес за грибами и орехами, прихватывая урожай из садов, которые примыкали к дорогам на дальних выселках и хуторах. В-третьих, пользуясь последним колхозным правом, заготавливали в лесу положенные бабушке дрова, которые скопились на выделенном ей участке в таком количестве, что ими делились и с соседями, и с клубом, и с пекарней. Не надо объяснять, что пара двухкилограммовых буханок горячего хлеба братьям ежедневно доставались бесплатно? А по одному билету в клуб они проходили всемером? Ну, не надо, так не надо…

Ещё братья в очередь пасли стадо, помогали на своей стороне деревни выкапывать престарелым соседям картошку, а всё оставшееся время проводили на футбольном поле за церковью, гоняя мяч с местными и приезжими пацанами.

 Поле было славное. Его разметил, выровнял и устроил ещё лет десять назад родной Паше дядя Коля, последний бабушкин сын, вернувшийся из армии откуда-то из Чехословакии, где и набрался футбольных знаний. Потом он завербовался на Камчатку за длинным рублём, да там и пропал. Но дело его жило.

В одной только деревне было две детских и две взрослых команды. Приходили игроки и из соседних сёл, а то и просто болельщики, чтобы поддержать своих любимцев. Рассаживались фанаты на развалинах церкви, повыше, как на трибунах, грызли семечки и кричали по чём зря «судью на мыло», хотя никакого судьи на поле и не было. На мячи и сетки для ворот правление выделило отдельный грошовый бюджет, но на освещение денег не хватило: добровольцы за свой счёт вкопали по периметру поля шесть столбов, а провод с фонарями достался школе и ферме, чтобы зимой детям и дояркам было не страшно ходить к учителям и коровам. 
 
Стихийные турниры шли непрерывно всё лето. Были в них и свои герои, и просто знаменитости, и пара подлецов, которые дубасили соперников по ногам так, что были с позором исключены из команд и спроважены обществом на «трибуны», где крепкощёкие деревенские девушки с лихим озорством плевали им под ноги подсолнечную шелуху, ничуть не опасаясь за последствия.

Футбол стал публичным показателем не только молодецкой силы, ловкости и здоровья, но и чести, порядочности и справедливости в спортивной борьбе. Тут в его правилах разбирались все от мала до велика. И даже покойная бабушка могла объяснить маленькому Паше, что такое «офсайд», и в каком случае ушедший за линию мяч направляется на угловой, а в каком - назначается удар от ворот. Мало того, когда кто-то из внуков неожиданно пукал в избе в её присутствии, но не кричал перед этим «штанга», бабушка могла отвесить ему ногой «пендаль» по заднице, предварительно сказав разрешительное слово «пенальти», что давало ей неоспоримое право наказывать греховодников.

Весёлую бабулю всем в деревне было искренне жаль. Она и в гробу лежала чистенькая и совсем не грустная – в белом платочке, подвязанном под подбородком, на белой кружевной подушечке, вся завёрнутая в белую простынку. Будто только что умылась и прилегла на минутку. Сейчас вот откроет глаза и засеменит куда-нибудь по своим делам. А вся скотинка и птица – за ней! Её все любили, у неё для всех находилась крошка еды и ласковое слово утешения в печали. Стоило ей просто погладить Пашу по голове, и боль в содранной коленке проходила, и обиды на старших братьев забывались.

А Шарик, большой рыжий пёс, единственный из её домашних животных, который проводил бабушкин гроб до знакомого ему места на кладбище, даже остался там на ночь и вернулся с её могилки домой только на второй день к вечеру, отказавшись есть объедки с поминального стола.

История со смертью его хозяина повторилась. Пёс долго помнил ещё дедушку, умершего год назад, и к бабушке только-только начал было привыкать, слушаться её, не гоняться за курами, есть из старой дедовой миски, в которой он оставлял ему половину своей похлёбки, и в которую бабушка по традиции стала перекладывать остатки своей еды после смерти деда. Но короткое собачье счастье опять оборвалось на излёте…

Туда, под старую телегу, где Шарик прятался от жары, эту миску теперь носил Паша. Пёс, впавший в очередную депрессию, привычно отворачивался от угощения, старался держать нос подальше от соблазнительного запаха и накрывал ноздри лапами. Вздохнув, Паша плёлся назад и прятался за сараем, чтобы подглядеть из-за угла на то, что будет происходить дальше. Всё заканчивалось несколько печально.
 
Какая-нибудь вездесущая курица подкрадывалась к собачьему кушанью, вытягивала шею, чтобы украсть кусок из миски, и тут на неё совершалось нападение. Из-под телеги происходил мгновенный бросок. Якобы спящий Шарик хватал птицу зубами, чуть придавливал её к земле и ждал, когда та притихнет. Курица засыпала, окоченев от страха. Тогда собака оставляла её в покое, неспеша вылизывала содержимое своей миски, а перед тем, как лечь на место, носом выталкивала воровку из-под телеги (из тени на солнышко), пока курица не приходила в себя и, громко закудахтав, не устремлялась вприпрыжку прочь от гибельного места. Выходило смешно…

Однако некоторые курицы не очухивались, погибали. И тогда Паша подбирал и прятал трупик птицы за двором у навозной кучи, где рядом стояла старая лопата для копки червей на рыбалку. Во время этой операции Шарик приоткрывал один глаз, внимательно следя за своим кормильцем. Паша закапывал курицу неглубоко, присыпав ямку жухлой соломой. Но в следующий раз, когда братья посылали его за червями, курица бесследно исчезала из ямки, словно её никогда и на свете не было. Почему так случалось, оставалось только гадать. Впрочем, кур по осени считают, а без бабушки кому это надо?

Паша никому о курах не рассказывал. Но, похоже, именно поэтому пёс проникся к нему одному доверием необычайным. Даже преданностью. Эта тайна создала двойственный союз, в котором Шарик взялся выполнять роль Пашкиных прежних деревенских заступников, дедушки и бабушки, безвременно ушедших, но обретших в образе старого пса, евшего с ними из одной миски, своё посмертное продолжение.

И Паша был вовсе не против таких отношений.

Пёс таскался за ним везде по делу и без дела: бежал рядом, когда Паша ехал на велосипеде за хлебом; шёл впереди, когда тот ходил в колодец за водой; купался на омуте и плавал вместе с ним, а на берегу даже прятался с Пашей в кустах, когда парень отжимал мокрые трусы. С нескрываемой, почти человеческой гордостью, кобель пас тупо жующее траву стадо. Но вот на футбольном поле просто сходил со своего собачьего ума.

Он ненавидел мяч всем пёсьим существом, соображая, что этот голый кожаный кругляш не зря так лупят ногами его хозяева. Вероятно, он за большие грехи такое отношение к себе заслужил. Да и вправду, ухватить его зубами оказывалось невозможно: до таких размеров пасть не открывалась. Ловкий круглый подлец вывёртывался и убегал от Шарика тем резвее, чем резче пёс на него набрасывался, и всё норовил ускочить подальше в сиреневые дебри на церковном кладбище, откуда доставать его приходилось Паше, как самому невостребованному и толстому из футболистов, прозябающему в нерасторопных хавбеках на правом фланге.

Шарик в конце концов и завершил за Пашу его футбольную карьеру. Он всё чаще не позволял ему бегать на поле без своего сопровождения, а цепь или верёвку отказывался признавать как факт, устраивая такой гвалт на всю деревню, что соседские собаки принимали это за сообщение о всемирном потопе и незамедлительно передавали панический лай от двора ко двору. Как только Шарика отвязывали, он умолкал и бросался на поиски Паши, нередко бесцеремонно выбегая на футбольное поле в самый ответственный момент…

В конце концов, якобы в наказание за сорванные матчи, Паша с Шариком остались единственными из тех, кому приходилось извлекать мяч из кустов во время игры, да ещё быть освистанными с трибун, когда на поиски уходила часть драгоценного футбольного времени. (Чем, кстати, и пользовались некоторые ушлые игроки, запустив мяч перед окончанием встречи подальше в кусты и зная, что его нескоро оттуда вызволят.)

Поэтому местный футбольный союз порешил дебри общими усилиями вырубить, отведя каждой команде свой участок под зачистку. Но колхозная братва на это не согласилась. И так, мол, забесплатно вкалываем.

Тогда команда приезжих, в которую входили и Пашины братья, выбрала из своих рядов для общего дела Пашу и Шарика, выделила им топор и ножовку, лопату с навозной кучи и обрывки пеньковой верёвки, чтобы делать вязанки из сучьев. Мол, они самые заинтересованные лица в этой истории, так пусть этим и занимаются, всё лучше, чем под ногами путаться во время игры.

Конечно, Паше было немного обидно. Никто другой в кладбищенские заросли вообще не лез. И не зря. Там, помимо колючих кустов, попадались и осколки разбитых могильных плит, и острые зубцы стальных оградок. А иногда и кружевные, подёрнутые зеленоватой патиной, литые части крестов и табличек, которые выдернуть из земли Паше было не по силам. Тем не менее он в тайне обрадовался такому заданию и уже представлял себя возвратившемся на поле героем.

В четырнадцать лет жизнь кажется бесконечной. Время жизни только набирает скорость, промелькнувшее мимо не запоминается, а что-то смутно маячащее впереди кажется доступным потому, что раз оно существует, то и достичь его не составит большого труда. Надо только бежать к этому ещё быстрее, и тогда желаемое раньше дастся в руки. «Всего и делов», как покойная бабушка говорила, хлопнув по сотому мешку с картошкой на убранном огороде. Ах, бабушка!.. Она никогда не заговаривала о смерти, и даже когда дед помер, смахнула слезу и порадовалась за него, что, мол, теперь отдохнёт трудяга, полежит спокойно. Наверняка думая так и о себе. На этом свете отдыхать долго некогда, для отдыха есть другие места. Кладбище, например. И смерть не конец человеческий, а эдакий вечный санаторий для сильно уставших от жизни людей. Пока другие, оставшиеся на земле, работают, покойники отдыхают. И жизнь тянется непрерывно…

Шарик отнёсся к новому Пашиному занятию с невероятным участием и терпением, будто и вправду понимал важность порученного им дела. Привязанный к столбу веревкой, он сидел на месте как вкопанный и внимательно следил за самим Пашей и окружающими его дебрями, не обращая внимания на августовское солнце и даже не пытаясь переместиться хотя бы в тень от столба.

Паша ломал, пилил, рубил, выкапывал и таскал колючие, корявые ветки к самому краю зарослей, туда, где кончалось подобие ограды церковного кладбища: до невысокого парапета, сложенного из крошащегося в руках плитняка. За ним росли только репейники и пижма с васильками да редкими ромашками, радуя своей бразильской расцветкой незамыленный глаз любого футбольного фаната. Яркий пустырь обрывался у грунтовой дороги, шедшей вдоль берёзовой посадки, за деревьями расстилалось скучное ячменное поле, за полем виднелся черный еловый лес, хорошо видный только с высоты церковных развалин, а сами кладбищенские дебри тянулись между пустырём и футбольным полем по спуску метров на двадцать.

В общем, работы было много, грязной, жаркой, колкой.

В перерывах Паша присаживался рядом с Шариком, тот сочувствующе вылизывал ему от пота лицо и шею. Они вместе пили воду из фляжки и после десятиминутного отдыха возвращались к работе…

На третий день расчистки к Паше по одному начали приходить старики, присаживаться подальше от Шарика и давать советы, как лучше управиться с колючей порослью. Кто-то поправил развод на ножовке, кто-то ему топор подточил, кто-то молотком и напильником из старой навозной лопаты сделал настоящий кетмень, который с размаху рубил корни растений на целую пядь в рыхлой земле. Подходили и взрослые мужики, даже подъезжали на гусеничном тракторе с прицепной волокушей, но, посмотрев на Пашу, лишь недоумённо пожимали плечами: зачем? Всё равно через год-два всё опять зарастёт! И помощи своей даже не предложили. Паше это понятно было – кто же им на таком бульдозере по могилам разрешит ездить?

На четвертый день пришли бабки.

Эти уже по расчищенному начали бродить и искать поваленные плиты с надгробными надписями. Присаживались вокруг памятников с детскими совочками, отковыривали от фамилий грязь, протирали тряпочкой и разбирали старинные буквы с «ятями», что-то шептались между собой, тыкая в ещё нетронутые заросли да на футбольное поле пальцами, и уходили, чтобы возвратиться к Паше с бидончиком холодного молока и каким-нибудь пирожком, а то и двумя, чтобы и его сердитому охраннику на зубок досталось.

К шестому дню на новом «козлике» приехал из области какой-то мужик в галстуке и костюме и что-то матом кричал председателю про партийную совесть, бюро райкома и крутил у виска пальцем. А председатель, дядя Миша Столяров, сам футболист, тот, что мячи и сетки на ворота покупал, говорил ему про какую-то «божью длань», которая отделяет «овец от козлищ» и показывал рукой на разбросанные могильные плиты в бывших дебрях.

До чего они договорились, Паша не слышал, он увязывал последние ветки в охапки, чтобы грузить их на телегу, которую подогнали ему братья со стороны пустыря, а оттуда было слышно только обрывки фраз да лай привязанного к столбу Шарика, который на своем собачьем языке уговаривал начальников не ругаться матом при детях.

А уже на следующий день случилось совершенно невиданное.

Две бригады шабашников, что работали на строительстве новой птицефермы, были поставлены правлением колхоза на восстановление плит на запущенных могилах, а дорогую сетку рабицу, что была предназначена для будущих кур и цыплят, натянули высотой метров в шесть вдоль столбов со стороны кладбища, чтобы мяч с футбольного поля на могилы не пролетал.

***
       
Это было последнее лето, когда Паша был в бабушкиной деревне.
Дом кому-то продали, деньги как-то поделили, глупую скотину развели по чужим дворам, а судьба Шарика осталась неизвестной.

Знакомые рассказывали Пашиной маме байку о том, что Шарик поначалу сам бегал каждый день на футбольное поле и старое кладбище, охраняя это место пуще глаза от кошек и кур. Но к зиме пропал.

А позже, лет через пятьдесят, когда храм восстановили, поле перед церковью совсем разрушили и нашли под ним уложенные одна к одной плиты с могил бывших настоятелей храма, почётных граждан и других знаменитых людей большого села. И получилось, что Паша-то с братьями на настоящем кладбище в футбол гонял, а то, что в дебрях было – и не настоящее совсем. Там, за церковной оградой, были похоронены пьяницы, самоубийцы да воры, некрещённые младенцы да проститутки. Может, и ведьмы даже…

Пожилой уже Пал Палыч утешал себя тем, что его дедушка и бабушка на другом кладбище от трудов отдыхают, там - на холме за рекой, на самом краю деревни, откуда видны кружевные поля и прозрачный простор бездонного неба. Вот и самому бы так, не лезть в дебри, упокоиться со временем, уйти с миром и лечь на правильном месте… но рано ещё, побегаем, поиграем…

 В такие моменты душевного подъёма Пал Палыч отбрасывал в сторону детские воспоминания, вытягивал ноги на диване и переключал телевизор на футбольный канал.