Одиночество 2

Можно (к Сигизмунду), а что-то ещё из бунинского (и около) не отпускает. Набежало (Мунин накаркал).
Странник... Из своих.

Странник, в старость не глядись!
Зеркала её тлетворны.
По-английски уходи
из объятий тесных, вздорных.
В Листопада круговерть,
в океанов ледовитость.
Соль Земли и Неба Твердь…
Только их космополитом
оставайся и храни
островок Родного Дома,
как незыблимый гранит
и лекарство от фантомов.
(Страннику, 13.09.2016)

Толе Маянскому (Кузнецову). Но и в бунинское попадает (не токмо «ледовитостью»).
Странникам (а они – как никто к Одиночеству) у меня было не в одну жменьку. В том числе и не без Живописи (хотя бы к Доре)...
И тому же Кржижановскому (на пару к Володе Ковбасюку), надысь, кинул («Страннику от Герменевта»).
А приподниму – Ионе Грант (Ольге)

У странников –
тех, кто бездомен на чёрствой земле –
есть крылья, но нет ощущенья пути и полёта.
Их вздох не осядет монетой в карманах крупье.
Их слово не вспыхнет в короне ночного салюта.
Останется тайна невнятных речений арго.
Танцующий Пан над опавшею пеной мистерий.
Короткие дружбы. Нестройная россыпь шагов.
Почти, как у смертных –
уход без соплей и истерик.
----------------------------
Человек, имеющий постоянное общение с вечностью, в малых земных делах должен быть образцом для всех маленьких людей, лишённых дара чувства вечного в мире. Вероятно, это до крайности трудно, и вот отчего пустынники жили в пустыне, а художники создали себе особый растрёпанный вид и обстановку художественного беспорядка.
М.П.

(Пришвинское, так пришвинское..., 15.10.2019)

Впрочем, в Память мне больше набегало что-то из своих распевов. И именно «бунинских». То его (И. А.) «Одиночество» особо и не поётся. Зато много других я перепробовал-перегонял.
Одно приподнимается с наших (витебских) шахматных междусобойчиков. Юбилей Михаила Федотовича (Клименка). Нашего «надцатикратного» (никто рядом не стоит) чемпиона области (15 раз!) и города (22!). Ушедшего в 2014-м.
А «памятное» – По-моему, на его 70-ти летие. 2008-й.

Звезда дрожит среди вселенной…
Чьи руки дивные несут
Какой-то влагой драгоценной
Столь переполненный сосуд?
Звездой пылающей, потиром
Земных скорбей, небесных слез
Зачем, о господи, над миром
Ты бытие мое вознес?

Исполнил (на застолье в нашем клубном закутке). В песню. Юбиляру понравилось. Тем более, что и он стихи Бунина помнил.
А это (1917)... Без прямого упоминания об Одиночестве, но...
Три годя спустя я к нему (за эпиграфом) и своё наладил. И снова – корявое. Однако – в память. Сегодня. И Бунину, и Михаилу Федотовичу.

Багровый след на снежном поле.
И гробовая тишина.
В краю, где каждый вздох намолен,
Не слышно звона с колоколен
И даже песня не слышна.
Над рваной раною заката
Дрожит вечерняя звезда.
Так сиротлива и близка так,
Что хочется рукой достать.
Потрогать, отогреть дыханьем.
Вместить в открытую ладонь.
Души забытой содроганье…
Уставшей от былых погонь,
Ей так же в небе одиноко,
Как мне, сегодня, на земле.
Мы все здесь – лишние немного
Среди берёз и тополей.
Среди полей и троп звериных,
В своих дремучих городах.
И журавлей, летящих клином,
Воспетых некогда в былинах,
Мы потеряли навсегда.

Кровавый снег по кромке поля.
Под сердце раненый закат.
И я – сражённый этой болью.
С звездой, погасшею, в руках.
(Боль, 23.11.2011)

А «Звезда» Бунина отозвалась у меня ещё раз. Едва ли не ровно через 10 лет. Алле Липницкой. «Сны».

Опыт жизни без купюр-обиняков.
Вне оков и серости расчёта.             
Здесь не царство ставится на кон.
Не ретиво почитается Суббота.
Здесь земля-тростинка на весу   
Над хрустальной бездною трепещет.
Сны, стекая в призрачный сосуд,
Умащают крест животворящий.
Где наш Бог? Где кущи-небеса?!
Вянет куст венков у изголовья.
Лишь земля колышет на весах
Чьи-то сны с озябшею любовью.
(20.11.2021)

А вот теперь – уже к Доминиковичу (да простят меня Лермонтов и иные, несомненно – в отличие от меня самого – заслуживавшие).
«Одиночество».
Во-первых – Новелла. Уже – из поздних. Предвоенных (1939).
О бедолаге Джоне Джонсоне, ставшим для других (как-то его приметившим) обезличенным «Дж».
Человек, с протянутой рукой. Вымогатель.

[Я давно уже пришел к этому выводу, что дверь в положительные эмоции людей для меня закрыта навсегда. Но и отрицательные чувства их, как об этом свидетельствует случай, рассказанный выше, были тоже для меня на замке.
Я искал, как бы подобрать к нему ключ.
Пустячный факт. Как-то на улице я увидел двух чрезвычайно взволнованных людей. Один был с котелком на затылке, другой держал в руке потертую серую шляпу. Человек в котелке дал человеку с протянутой шляпой два пенса подаяния и требовал пенс сдачи. Нищий говорил, что у него ни пенса, что он только что стал на свой пост, на что ему человек, сделавший доброе дело, возражал, что у кого же искать медных монет, как не у нищего. Повторяю, оба были до крайности взволнованы, оба переживали ситуацию.
С этого дня я и задумал свою систему выпрашивания негодований. Горячих человеческих негодований. Я не сразу овладел техникой. Но постепенно мои конверты с вашими именами, милые мои бойсуотерцы, стали заполняться банкнотами. О, как часто я в вечера, когда нездоровье заставляло меня оставаться дома, пересматривал эти конверты, мысленно видя ваше негодование, ваши сжимающиеся при одном имени Джона Джонсона брови. Я был в круге человеческих эмоций, меня видели, обо мне говорили! Накал человеческой ненависти, кипящая желчь согревали меня, я же не был так бесконечно одинок.]

Хотя бы толику внимания!
Пусть даже в форме негодования. Или – ненависти.
А какая между ними (этими двумя в Н) разница?! Если – в слово-имя. С «негативирующим» Н.
И то, и другое – «промывал». Правда, первое – больше просто с «негодяем» (не обязательно – «прибегающим» к патриотизму, но и не без этого).
А тут (в «негодовании») – собственно, отношение. К негодяю. Им прорастающее. В признание: – Ну, ты – (и) Негодяй!..
Негодяй – тот, кто ни к чему негоден. И – ради того, чтобы его заметили-признали – склонный к примазыванию. К чему-то достойному. Можно – к Великому. Можно – к Прекрасному. Можно – наоборот. К Мерзкому (но – с большой буквы).
Можно город (храм и т. п.) построить, а можно его и сжечь. Аки Герострат или Нерон.
Можно устроить холокост. Точно – в историю войдёшь!
Можно развязать мировую войну. Желательно – предпоследнюю, но – обязательно с «ядерной колотушкой», дабы остались те, кто будет об этом помнить, продолжая свои с дубьём и камнями.
А кто-то намерен оставить о себе память только размахиванием этой колотушкой. Мол, не запомните меня, такого-сякого Медведяюшку – ахну. Аж до Лиссабона и – точно – по Лондону и Вашингтону.
Кто-то (войдёт) – тем, что больше других просидел во Власти. Захватив-подмяв под себя народ-государство. Ну, или хотя бы «народец».
Запомнят! Если тот народец выживет, он и запомнит. Пусть и не в доброе слово, но...
Как-то – так. Можно – в Творчество (истовое), а можно – в Извращение. Но так, чтобы уже и оно – Запомнилось.
Где-то и Бога можно под это подогнать. Надеясь, что именно Он – заметит. Меня – другими не замечаемого. Ни в одном («позитивном»), ни в другом («негативном») иными человеками не признанного.
А ведь и человеки (вообще) – рано или поздно изведутся-исчезнут...
Так за что мы тут боремся-претыкаемся?! Ежели речь идёт не просто об удовольствии, а – как-то – о Бессмертии или – хотя бы – о Вечной Памяти.
Аааа... Запихаем информацию (о себе-о нас) в «несгораемый ящичек», глядишь – те инопланетяне-иногалактикане (постчеловеки) доберутся-расшифруют-восстановят. По-фёдоровски.
Тьфу, конечно!..
Но, что-то подобное нами-таки погоняет. Нами – смертными, о том знающими, но... В достойное и негодное.
Вот – и у Кржижановского. С тем побирушником Джонсоном, всем «обобранным» вернувшим всё (и даже – с процентами). После своей кончины.
Зато и себя потешившим, согревая свою бесконечную (?) одинокость (?) накалом человеческой ненависти.
А – что!? Недурно. И – где-то – оригинально. С изворотом.
Я – о «модели» от Сигизмунда.
С душещипательным (или – не очень?!) выводом.

[Письмо на этом кончалось.
Я еще раз перечел его. Бедный, бедный Дж! Сидя в сумерках в своем номере, я слушал шум Виа Систина [повествующий читал письмо, пребывая в Риме – В. Н.], говор толпы, выкрики разносчиков газет.
Да, миллионы одиночеств. Кто их сочтет?
Здесь, вот на этих почтовых листках – лишь итог одному. А другие? Кто за них ответит?!]

В общем, проблема эта Кржижановского занимала. В свете собственного Непризнания (при жизни, да и...). Как писателя. Выбиравшего между этим вожделением (признанием своей годности другими – включая «власти») и чувством собственного достоинства.
О разнице между «негодованием» и «ненавистью» (а она – если «в слово» – высвечивается) здесь заводить не буду.
А Сигизмунд (если – только в Название) в тему этой новеллой (в шесть страничек) не ограничился.
«Швы» (1927-1928). Рассказ в полтора десятка страниц. Зато – в тринадцати главках. Каждая – на страничку. Некоторые из них радуют (по крайней мере, меня) уже одними названиями.
«Человек человеку – призрак».

[Всем дано забыть. Одному не дано – забытому. Это во мне давно: от виска к виску. Знаю: выключен из всех глаз; из всех памятей; скоро даже стекла и лужи перестанут отражать меня: я не нужен и им. Меня нет – настолько, что никто даже не сказал и не скажет обо мне: нет. И вот оттого мне и не дано: забыть. Часто слышу, шагая вдоль витрин и тумб, как смешные вспученные чертики мне вслед – тонким и нудным писком: уйди-уйди. Но и уйти не дано, потому что как уйти тому, кого нет. Я не надевал на себя шапки-невидимки, на мне обыкновеннейший старый, с обвисшими полями фетр: и все же, даже глядя на меня, меня не видят, даже натолкнувшись плечом о плечо, только бормочут что-то, не подымая глаз. Я лишь смутно помню, что это такое – рукопожатие, ладонь, притиснувшаяся к ладони. И только редко-редко, когда шаги заведут меня на окраинное кладбище, к могильным камням, среди которых так удобно и покойно размышлять, я вижу слова, зовущие меня: «Прохожий» и «Остановись». И я останавливаюсь, иной раз даже присаживаюсь у креста и решетки и беседую с теми, которые не отвечают. В сущности, мы одинаковые – и они и я.]

Это – самое начало. А собственно о «швах» – чуть дальше.

[Сегодня чуть ветрено. В швы моего обтерханного пальто втискивается холод. Близко к закату. Опять – сквозь зябкую черную и длинную ночь. В сущности, я ношу на себе свою проблему: швы, разползшиеся краями, вырубцевавшиеся, с прогнившей ниткой внутри – швы. Да, все оттого, что я меж «здесь» и «там», в каком-то меж – в шве. И может быть, старое пальтецо, стягивающее мне плечи, если уже не умеет греть, то умеет напоминать: швы.]

Последний абзац можно было бы сюда и не закладывать, да Серёга (С. Л.), как-то меня к «Одиночеству» подштурхнувший, выставил в ночь на страницу «Старое пальто». Аккурат к этому. В переклик.

Одень меня, заблудшая Душа,
набрось на плечи, странное созданье.
Пройдись со мной по парку неспеша
и оцени природы увяданье
по шелесту встревоженной листвы
шагами и походками прохожих
(точней, толпы, что в рамках суеты
бредёт в одеждах, на меня не схожих).

Мой бывший растерял свои мечты
и не согрел ни рук ничьих, ни сердца,
забыв меня в квартире Пустоты,
оставив в ней не запертою дверцу.

И я ушло! Ушло не вслед ему –
своей дорогою и в ритме вальса.
И вот пришло, но судя по всему,
к порогу дома вечного скитальца.

А ты, его заблудшая Душа,
примерь меня – а вдруг прийдусь я впору?!
Примерь, не торопясь и не спеша.
А уж потом вернёмся к разговору:
сумеет ли подкладку у пальто
продуть иль нет капризная погода.

Ведь для Души пальто – не решето,
а есть нюанс осеннего дресс-кода.

Заслужил! Я – о дончанине.
Заслужил повесить своё пальто рядом с обтерханным Сигизмунда. Тем более, что «Заблудшая Душа» почти не отличается от «призраков» Кржижановского.
Названия остальных из «Швов» не менее заманчивы.
«Бутерброды с метафизикой», «Пурвапакшин» (без прочита навевает что-то индийское), «Размышления о панталыке»...
Посерёдке (седьмым) – «Украденные одиночества». Дабы не подумали, что мы позабыли о нашей «Барышне».
За ним – «Разговор о шагах». «Шаги», которые ходят-шляются сами по себе (или: сами собой) – одна из фишек поляка вообще.
Предпоследним (XII) – выверт второго (в симметрию): «Метафизика без бутерброда».
А завершающее – «Пешка на линии D». Что ещё раз подчёркивает общность наших с С. К. симпатий. Мы – о шахматах.
Ну, а сами «Швы» подмигивают коронным у Кржижановского «Щелям».
Полагаю, что и оставшуюся часть первой главки (с «призраками») надо приладить уже к висящему пальто. Больно она мне покалывает. И в наше, с Сигизмундом, философическое, и – в означенную Тему, и – сама по себе.

[И писать-то не могу иначе, как кусок за куском, в отрыве – по шву. И у мысли – будто короткое дыхание: вдох – выдох, выдох – вдох. Трудно додумывать. Вот и сегодня: сел на привычную скамью привычного бульвара, смотрю: идут – мелко и вразвалку, справа налево и слева направо, враздробь, по двое и группами. Сначала мысль: кто они мне и им я? Потом просто так смотрю: мелко и вразвалку, слева направо и справа налево: идут. И опять: человек человеку волк. Нет, неправда: сентиментально, жизнерадостно. Нет: человек человеку – призрак. Только. Так точнее. Вгрызться зубами в горло – значит поверить, хотя бы – это-то и важно – в чужую кровь. Но в том-то и дело: человек в человека давно перестал верить; еще до того, как усомнился в боге. Мы боимся чужого бытия, как боимся привидений, и только редко-редко, когда люди померещатся друг другу, о них говорят: любят. И недаром любящие ищут ночного часа, чтобы лучше привидеться друг другу: часа, когда приходят призраки. Забавно, что самая оптимистическая философия, измышленная Лейбницем, только и умела увидеть мир несочетанных монад, то есть онтологических одиночеств, из которых «ни единое не имеет окон». И если попробовать быть оптимистичнее оптимиста и признать у душ окна, способность раскрытия их вовне, то уж конечно и окна эти, и способность наглухо заколочены и забиты, как в нежилых домах. И о монадах-людях ходит дурная слава: в них водятся призраки. Самый страшный из них – человек.
Да, блаженны волки, ибо они уверовали – хотя бы в кровь. Все против всех – это то, до чего нам надо долго и трудно идти, и только когда... ну вот мысли и спутались и карандаш стал: будто увяз... в шве.]

К слову-имени:
Со «швами» у меня самого – не очень. Зато со «щелями» – в избытке. В самые разные оттенки и закорючки.

17-19.01.2025