Борис Слуцкий

Что-то физики в почете,
Что-то лирики в загоне…
1959

А мой хозяин не любил меня.
Не знал меня, не слышал и не видел,
но все-таки боялся, как огня
и сумрачно, угрюмо ненавидел.

Когда пред ним я голову склонял -
ему казалось, я улыбку прячу.
Когда меня он плакать заставлял -
ему казалось, я притворно плачу.

А я всю жизнь работал на него,
ложился поздно, поднимался рано,
любил его и за него был ранен.
Но мне не помогало ничего.

А я всю жизнь возил его портрет,
в землянке вешал и в палатке вешал,
смотрел, смотрел, не уставал смотреть.
И с каждым годом мне все реже, реже
обидною казалась нелюбовь.
И ныне настроенья мне не губит
тот явный факт, что испокон веков
таких, как я,
                хозяева не любят.

Борис Слуцкий был со мной практически со школьной скамьи, только я знать об этом не знал, ну хотя бы известный афоризм, или мем, «Что-то физики в почете,
что-то лирики в загоне…», ну, конечно все мы его знали, поскольку я был студентом-физиком. Или вот стихотворение «Ключ», оно попало ко мне в сборнике самиздата, поразило своей искренностью и правдивостью, но автор тогда меня мало интересовал, просто я занимался другими вещами, а поэзия была где-то там, на периферии. Ну и конечно, «Лошади в океане», я увидел, как некто декламирует эти стихи с экрана телевидения, и это было чисто случайно, и я опять автора не узнал. А автор был очень хороший советский поэт Борис Слуцкий. Но начну я с известного собрания Союза писателей СССР по поводу Пастернака (о Борисе Пастернаке я писал отдельно, см. http://stihi.ru/2023/10/23/6760).
    31 октября 1958 года состоялось собрание Союза писателей СССР с осуждением публикации на Западе романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Там были буквально все писатели и поэты Советского Союза, и все они до одного осуждали Пастернака. Были там и Солоухин, и Макаров, гневно выступали Смирнов и Софронов (стенограмму заседания вы можете почитать, она есть в сети). Видимо, не было только Паустовского. Был там и Борис Слуцкий. Он, в частности, сказал: «Поэт обязан добиваться признания у своего народа, а не у его врагов. Поэт должен искать славы на родной земле, а не у заморского дяди. … Всё, что делаем мы, писатели самых различных направлений, — прямо и откровенно направлено на торжество идей коммунизма во всём мире. Лауреат Нобелевской премии этого года почти официально именуется лауреатом Нобелевской премии против коммунизма. Стыдно носить такое звание человеку, выросшему на нашей земле» (Из стенограммы). Позднее Слуцкий постоянно выражал сожаление об этом эпизоде, говорил, что у него тогда «сработал механизм партийной дисциплины». Я читал и о другой причине, побудившей Слуцкого сказать эти слова. Казалось бы, страх ушёл из страны, тиран умер в луже мочи, о последней компании борьбы с космополитизмом можно забыть, уже был съезд, разоблачивший культ личности, уже началась Оттепель, и казалось, с нами больше ничего такого произойти не может. А оказалось – Сталин в генах, страх никуда не делся, сразу же пошли обсуждения Пастернака в первичных организациях и конечно, честные и искренние осуждения, типа знаменитого: «Не читал, но осуждаю». По другой версии Слуцкий боялся, что случай с Пастернаком будет использован для приостановки реформ и окончания этой самой оттепели, и мне кажется это логичным: сталинисты никуда не делись, они рядом, за соседним столом, или за соседним станком. А Слуцкий был боевым офицером, и это уже в русской традиции начиная с декабристов: вернувшись с войны и у себя дома попробовать исправить положение. Кто-то приводил фрагмент его стихотворения «Домой»:

Что ты стелешься над пожарищем?
Что не вьешься над белой трубой?
Дым отечества? Ты - другой,
Не такого мы ждали, товарищи. …
(полностью – в подборке ниже)

Да и позже, как только начались попытки уже при Брежневе реабилитировать Сталина, он подписал «Письмо Двадцати пяти» (Письмо 25 деятелей советской науки, литературы и искусства Л. И. Брежневу против реабилитации И. В. Сталина от 14 февраля 1966 года).

    Борис Абрамович Слуцкий (7 мая 1919, Славянск — 23 февраля 1986, Тула) — русский поэт. Борис Слуцкий родился 17 мая 1919 года в Славянске в еврейской семье. Отец, Абрам Наумович Слуцкий, уроженец Черниговской губернии, был мелким служащим. Мать, Александра Абрамовна - преподаватель музыки. У Бориса Слуцкого были младшие брат Ефим (Хаим) и сестра Мария. Двоюродный брат Меир Слуцкий (Амит) в 1962—1963 годах возглавлял военную разведку Израиля, а затем до 1968 года - Моссад.
   В 1922 году Слуцкий вместе с родителями и братом переехал из Славянска в Харьков, где семья поселилась на Конной площади, дом № 10. Некоторое время учился в Музыкальной школе имени Бетховена. В 1937—1941 годах учился в Московском юридическом институте, одновременно с 1939 года — в Литературном институте имени А. М. Горького, который окончил в 1941 году, в первые дни войны. Первые стихи опубликовал в марте 1941 года.
   Во время Великой Отечественной войны с июня 1941 года Борис Слуцкий был рядовым 60-й стрелковой бригады, затем служил секретарём и военным следователем в дивизионной прокуратуре. Дальше служил на различных должностях политотделов, но, несмотря на то, что он был политработником, постоянно лично ходил в разведпоиски. На фронте Слуцкий был тяжело ранен. Войну закончил в звании майора.   В августе 1946 года из-за тяжёлых головных болей был комиссован и признан инвалидом 2-й группы. Следующие два года провёл в основном в госпиталях, перенёс две трепанации черепа. Осенью 1948 года снова стал писать стихи. В 1951—1952 годах с помощью Льва Озерова и Давида Самойлова занимался поэтическим переводом, в частности, переводил Бертольда Брехта и Мирослова Крлежу.
   В декабре 1952 года Слуцкий попал под каток борьбы с космополитизмом, в частности, он лишился   работы. Я так понял, с момента увольнения и до смерти Сталина, примерно три месяца, были чрезвычайно тяжелыми для Слуцкого и морально, и материально. Про этот период что только не написано, типа, подумаешь, три месяца без работы. Тошно читать.   
   Но стихи он писал, писал в стол. Стихи Слуцкого после войны долгое время не печатались. Лишь после статьи Ильи Эренбурга «О стихах Бориса Слуцкого» («Литературная газета», 28 июля 1956 года) вышла книга его стихотворений «Память», после чего он был принят в Союз писателей СССР (1957).
    Одно из первых публичных выступлений Слуцкого перед большой аудиторией состоялось в Центральном лектории Харькова в 1960 году и было организовано его другом - поэтом Львом Лившицем. Вместе с несколькими другими знаковыми поэтами 1960-х годов появился в эпизоде «Вечер в Политехническом музее» в фильме Марлена Хуциева «Застава Ильича», там он читает со сцены стихи погибших на войне товарищей Павла Когана и Михаила Кульчицкого (см.Приложения).
        В феврале 1977 года умерла жена Слуцкого, Татьяна Борисовна Дашковская (1930—1977), много лет страдавшая от лимфомы. Для Слуцкого это стало настоящим ударом, от которого он уже не оправился. За три месяца он написал около двухсот стихотворений, в том числе обращённых к жене, — и замолчал как поэт до конца жизни.
        Последние годы Слуцкий провёл в Туле у младшего брата Ефима; в течение продолжительного времени находился в психиатрической лечебнице. В публикациях своих произведений участия не принимал. Скончался 23 февраля 1986 года, похоронен на Пятницком кладбище в Москве. Спустя семь лет рядом с ним был похоронен его литературный душеприказчик Юрий Болдырев, опубликовавший во время перестройки более тысячи стихотворений Слуцкого и ещё многое другое, написанное «в стол».
     Слуцкий был очень плодовитым, каждый день писал по стихотворению, а в лучшие годы — по три-четыре в день. Стихи эти отличаются неровностью, среди известнейших — «Кёльнская яма» (1956), «Лошади в океане» (1956), «Физики и лирики» (1959), «Хозяин» (1962). В 2017 году в архивах были обнаружены несколько сотен неизвестных стихотворений Слуцкого, часть из которых увидела свет в журналах «Знамя», «Новый Мир», «Дружба народов», «Аврора», «Иерусалимский журнал».

У него не было патетики, рубит напрямую, иногда близко к прозе, очень тревожные стихи, много прямых высказываний. Иногда думаешь: от души или от ума написано, да от того, и от другого. Его очень ценил Евгений Евтушенко, а Иосиф Бродский считал, что Слуцкий коренным образом сломал звучание советской поэзии:
   «Его стих был сгустком бюрократизмов, военного жаргона, просторечия и лозунгов. Он с равной лёгкостью использовал ассонансные, дактилические и визуальные рифмы, расшатанный ритм и народные каденции. Ощущение трагедии в его стихотворениях часто перемещалось, помимо его воли, с конкретного и исторического на экзистенциальное — конечный источник всех трагедий. Этот поэт действительно говорит языком XX века… Его интонация — жёсткая, трагичная и бесстрастная — способ, которым выживший спокойно рассказывает, если захочет, о том, как и в чём он выжил.»
   Что же касается мнения Дмитрия Быкова о том, что он (Дмитрий Быков) стал поэтом, прочитав стихи Бориса Слуцкого, то мне это не интересно, и стал ли он поэтом, это ещё  большой вопрос. Тут интересно другое, Дима Быков считает, что Борис Слуцкий абсолютно не афоризмичен. Вот это да! Представляете, у человека вообще чуйка отсутствует! А как же афоризм эпохи:
«Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне». Блин, слов нет!

Стихи Бориса Слуцкого

«Что-то физики в почете»

Что-то физики в почете.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете,
Дело в мировом законе.
Значит, что-то не раскрыли
Мы, что следовало нам бы!
Значит, слабенькие крылья —
Наши сладенькие ямбы,
И в пегасовом полете
Не взлетают наши кони…
То-то физики в почете,
То-то лирики в загоне.
Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно.
Так что даже не обидно,
А скорее интересно
Наблюдать, как, словно пена,
Опадают наши рифмы
И величие степенно
Отступает в логарифмы.
1959 г.

«Домой»

То ли дождь, то ли снег,
То ли шел, то ли нет,
То морозило,
То моросило.
Вот в какую погоду,
Поближе к весне,
Мы вернулись до дому,
В Россию.
Талый снег у разбитых перронов -
Грязный снег, мятый снег, черный снег -
Почему-то обидел нас всех,
Чем-то давним
и горестным тронув.
Вот он, дома родного порог, -
Завершенье дорог,
Новой жизни начало!
Мы, как лодки,
вернулись к причалу.
Что ты стелешься над пожарищем?
Что не вьешься над белой трубой?
Дым отечества?
Ты - другой,
Не такого мы ждали, товарищи.
Постояв, поглядев, помолчав,
Разошлись по вагонам солдаты,
Разобрали кирки и лопаты
И, покуда держали состав,
Так же молча, так же сердито
Расчищали перрон и пути -
Те пути, что войною забиты,
Те пути,
по которым идти.

«Лошади в океане»
                И.Эренбургу
Лошади умеют плавать,
Но — не хорошо. Недалеко.
«Глория» — по-русски — значит «Слава», -
Это вам запомнится легко.
Шёл корабль, своим названьем гордый,
Океан стараясь превозмочь.
В трюме, добрыми мотая мордами,
Тыща лощадей топталась день и ночь.
Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все ж они не принесли.
Мина кораблю пробила днище
Далеко-далёко от земли.
Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.
Что ж им было делать, бедным, если
Нету мест на лодках и плотах?
Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.
И сперва казалось — плавать просто,
Океан казался им рекой.
Но не видно у реки той края,
На исходе лошадиных сил
Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.
Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли.
Вот и всё. А всё-таки мне жаль их —
Рыжих, не увидевших земли.
1950 г.

«Ключ»

У меня была комната с отдельным ходом,
Я был холост и жил один.
Всякий раз, как была охота,
В эту комнату знакомых водил.

Мои товарищи жили с тещами
И с женами, похожими на этих тещ, —
Слишком толстыми, слишком тощими,
Усталыми, привычными, как дождь.

Каждый год старея на год,
Рожая детей (сыновей, дочерей),
Жены становились символами тягот,
Статуями нехваток и очередей.

Мои товарищи любили жен.
Они вопрошали все чаще и чаще:
— Чего ты не женишься? Эх ты, пижон!
Что ты понимаешь в семейном счастье?

Мои товарищи не любили жен.
Им нравились девушки с молодыми руками,
С глазами,
в которые,
раз погружен,
Падаешь,
падаешь,
словно камень.

А я был брезглив (вы, конечно, помните),
Но глупых вопросов не задавал.
Я просто давал им ключ от комнаты.
Они просили, а я — давал.

«Бог»

Мы все ходили под богом.
У бога под самым боком.
Он жил не в небесной дали,
Его иногда видали
Живого. На Мавзолее.
Он был умнее и злее
Того — иного, другого,
По имени Иегова…
Мы все ходили под богом.
У бога под самым боком.
Однажды я шел Арбатом,
Бог ехал в пяти машинах.
От страха почти горбата
В своих пальтишках мышиных
Рядом дрожала охрана.
Было поздно и рано.
Серело. Брезжило утро.
Он глянул жестоко, — мудро
Своим всевидящим оком,
Всепроницающим взглядом.
Мы все ходили под богом.
С богом почти что рядом.
И срам, и ужас
От ужаса, а не от страха,
от срама, а не от стыда
насквозь взмокала вдруг рубаха,
шло пятнами лицо тогда.
А страх и стыд привычны оба.
Они вошли и в кровь, и в плоть.
Их даже
дня
умеет
злоба
преодолеть и побороть.
И жизнь являет, поднатужась,
бесстрашным нам,
бесстыдным нам
не страх какой-нибудь, а ужас,
не стыд какой-нибудь, а срам.

«Кёльнская яма»
Нас было семьдесят тысяч пленных
В большом овраге с крутыми краями.
Лежим безмолвно и дерзновенно,
Мрём с голодухи в Кёльнской яме.

Над краем оврага утоптана площадь -
До самого края спускается криво.
Раз в день на площадь выводят лошадь,
Живую сталкивают с обрыва.

Пока она свергается в яму,
Пока её делим на доли неравно,
Пока по конине молотим зубами, -
О бюргеры Кёльна, да будет вам срамно!

О граждане Кёльна, как же так?
Вы, трезвые, честные, где же вы были,
Когда, зеленее, чем медный пятак,
Мы в Кёльнской яме с голоду выли?

Собрав свои последние силы,
Мы выскребли надпись на стенке отвесной,
Короткую надпись над нашей могилой -
Письмо солдату Страны Советской.

«Товарищ боец, остановись над нами,
Над нами, над нами, над белыми костями.
Нас было семьдесят тысяч пленных,
Мы пали за родину в Кёльнской яме!»

Когда в подлецы вербовать нас хотели,
Когда нам о хлебе кричали с оврага,
Когда патефоны о женщинах пели,
Партийцы шептали: «Ни шагу, ни шагу...»

Читайте надпись над нашей могилой!
Да будем достойны посмертной славы!
А если кто больше терпеть не в силах,
Партком разрешает самоубийство слабым

О вы, кто наши души живые
Хотели купить за похлёбку с кашей,
Смотрите, как, мясо с ладони выев,
Кончают жизнь товарищи наши
Землю роем, скребём ногтями,
Стоном стонем в Кёльнской яме,
Но всё остаётся - как было, как было! -
Каша с вами, а души с нами.

«Запланированная неудача»

Крепко надеясь на неудачу,
на неуспех, на не как у всех,
я не беру мелкую сдачу
и позволяю едкий смех.
Крепко веря в послезавтра,
твердо помню позавчера.
Я не унижусь до азарта:
это еще небольшая игра.
А вы играли в большие игры,
когда на компасах пляшут иглы,
когда соборы, словно заборы,
падают, капителями пыля,
и полем,
             ровным, как для футбола,
становится городская земля?
А вы играли в сорокаградусный
мороз в пехоту, вжатую в лед,
и крик комиссара, нервный и радостный:
— За Родину! (И еще кой за что!) Вперед!
Охотники, рыбаки, бродяги,
творческие командировщики
                с подвешенным языком,
а вы тянули ваши бодяги
не перед залом — перед полком?

«Воспитан в духе жадной простоты…»

Воспитан в духе жадной простоты
с ее необходимостью железной,
я трачу на съедобное, полезное,
а Таня любит покупать цветы.
Цветок — он что? Живет не больше дня,
от силы два. А после он завянет.
Но Таня молча слушает меня —
любить цветы она не перестанет.
Вдруг тень ее мелькает на стене.
Вдруг на столе горячий светик вспыхнет.
И что-то засветилося во мне:
цветок, цветок, цветок пришел ко мне —
на малое великое подвигнет.

«Сласть власти не имеет власти…»

Сласть власти не имеет власти
над власть имущими, всеми подряд.
Теперь, когда объявят: «Слазьте!» —
слезают и благодарят.
Теперь не каторга и ссылка,
куда раз в год одна посылка,
а сохраняемая дача,
в энциклопедии — столбцы,
и можно, о судьбе судача,
выращивать хоть огурцы.
А власть — не так она сладка
седьмой десяток разменявшим.
Ненашим угоди и нашим,
солги, сообрази, слукавь.
Устал тот ветер, что листал
страницы мировой исто;рии.
Какой-то перерыв настал,
словно антракт в консерватории.
Мелодий — нет. Гармоний — нет.
Все устремляются в буфет.

«Обои»

Я в этот сельский дом заеду,
как уж не раз случалось мне,
и прошлогоднюю газету
найду — обоем — на стене.
Как новость преобразовалась!
Когда-то юная была
и жизнью интересовалась,
а ныне на стену пошла.
Приклеена или прибита,
как ни устроили ее,
она пошла на службу быта
без перехода в бытие.
Ее захваты и поджоги,
случившиеся год назад,
уже не вызывают шоки,
смешат скорее, чем страшат.
Совсем недавно было это:
горит поджог, вопит захват.
Захлебываясь, газеты
об этом правду говорят.
Но уши мира — привыкают,
и очи мира — устают,
и вот уже не развлекают
былые правды их уют,
и вот уже к стене тесовой
или какой другой любой
приклеен мир, когда-то новый,
а ныне годный на обой.

«Деревня, а по сути дела — весь…»

Деревня, а по сути дела — весь.
История не проходила здесь.
Не то двадцатый век, не то двадцатый
до Рождества Христова, и стрельчатый
готический седой сосновый бор
гудит с тех пор и до сих пор.
Не то двадцатый век, не то второй.
Забытая старинною игрой
в историю
                извечная избенка
и тихий безнадежный плач ребенка.
Земля и небо. Между — человек.
Деталей нет. Невесть который век.

«Плохие времена тем хороши…»

Плохие времена тем хороши,
что выявленью качества души
способствуют и казни, и война,
и глад, и мор — плохие времена.
Пока ты цел, пока ты сыт, здоров,
не зван в суды, не вызвал докторов,
неведомы твой потолок и цель,
параметры — темны, пока ты цел.
Когда ты бит, когда тебя трясут,
и заедает вошь, и мучит суд,
ты бытию предпочитаешь быт.
Все выясняется, когда ты бит.
Но иногда все существо твое
предпочитает все же
                бытие,
и власть теряет над людьми беда,
когда бывает это иногда.

«Десятилетье Двадцатого съезда…»

Десятилетье Двадцатого съезда,
ставшего личной моей судьбой,
праздную наедине с собой.
Все-таки был ты. Тебя провели.
Меж Девятнадцатым и Двадцать первым —
громом с неба, ударом по нервам,
восстановлением ленинских норм
и возвращеньем истории в книги,
съезд, возгласивший великие сдвиги!
Все-таки был ты. И я исходил
из твоих прений, докладов, решений
для своих личных побед и свершений.
Ныне, когда поняли все,
что из истории, словно из песни,
слово — не выкинь, хоть лопни и тресни,
я утверждаю: все же ты был,
в самом конце зимы, у истока,
в самом начале весеннего срока.
Все же ты был.

Приложения:
1. Борис Слуцкий. «Застава Ильича»
https://www.youtube.com/watch?v=MjrwScoPOwM

Фото: Борис Слуцкий

17.1.2025