Тони Харрисон. Кумкват для Джона Китса

Кумкват для Джона Китса

Тони Харрисон


Нашел я фрукт для своего прайм-тайм,
не апельсин, и не танджело, и не лайм,
и не грейпфрут, что круглою луной
висит, и не лимон, что вяжет рот слюной,
(хоть в прошлый год я полон желчи был,
мечты о сладкой жизни хоронил),
ни танжерин, что словно солнца свет,
ни фрукт, которому названья нет,
среди моркови, репы и картошки,
на рынках северного графства Йоркшир,
мой фрукт поэт постарше назвал бы Фрукт Услад,
он был бы тем, чем был для Китса виноград,

когда в стихах высказывал он мнение, 
что меланхолия в союзе с наслаждением,
но если б Китсу был известен этот фрукт,
не апельсин, и не лимон, другой продукт,
уверен я, хоть Китс и был знаком,
с вкуснейшим яблочно-айвовым пирогом,
но знал бы он мой фрукт, в экстаз бы впал,
“вкус винограда на губах” бы поменял, 
 не больше вишенки, и только раз вкусив,
он испытал бы радости прилив,
и написал бы он строфу про этот плод,
что соблазнил к грехопадению весь род.

Но коль вкусила Ева яблоко опять,
пришлось бы вкус того откуса описать,
и если б Джону Китсу суждено
прожить побольше лет, как мне дано,
уверен я, что– в 42 он был бы рад,
воспеть со мной восточный фрукт Кумкват,
который с дерева я рвал и прямо в рот,
он кисло-сладкий, иль наоборот?
Сладка в нем кожура или под ней?
Внутри или снаружи - где кислей?

В сомнениях, хоть прожил я полпути,
ответ я Китса попросил б найти:

Кумкват отведав, сможешь ли сказать,
где сладко, кисло, терпко где опять?

Я не могу, как не могу сказать точь-в-точь
где день начался, и исчезла ночь,
поэтому кумкват, что съеден целиком -
фрукт самый лучший, и метафора притом,
бальзам на душу для того, кто в 42
в блаженной Флориде, и с Китсом, и в слова
пытается сложить, кумкват жуя,
раздумья о единстве бытия,
все поглощая: мякоть, сердцевину, сок-
вот жизни полнота - таков урок,
и терпкость чувствуешь, когда уже не млад,
и фруктов, о каких мечтал, прошла пора,
тогда всех лучше выразит кумкват,
что смерть - изюминка, как жизни кожура.


Чтоб опыт в жизни обрести  любой,
попробовать на вкус должны мы все с тобой.
Дано судьбою больше мне, чем Китсу, лет,
но я лишь старше, не мудрее, нет.
и мне уж молодым не умереть,
осталось невоспетое воспеть,
дни и кумкваты мне даны не зря,
чтоб выразить никчемность бытия.
Не просто интервал в шестнадцать лет
где много ужасов, надежд и бед,
но на планете этой целый век случился,
между моим рождением и смертью Китса-
эти сто лет - горячий, огнедышащий вулкан,
дымится кратер, кровь клокочет по краям;
взрывается предмет размером с греческую вазу-
и рвется тишина, и гибнут оды сразу.
Богиня Флора задыхается от смрада.
Джон Китс, ты не познал такого ада.
Наяды в пересохших реках, Дриады без ног,
ползущие по болотам, цепляясь за мох,
рубашка Несса, которая заживо сжигает детей,
ты был их вдвое старше перед смертью своей…

Тебе двадцать шесть было иль двадцать пять,
когда сердце твое перестало стучать?
Мне не проверить, нет книг под рукой.
Хоть повод для радости здесь небольшой,
доволен я тем, что имею кумкват,
и мнение твоё, Джон, узнать был бы рад,
но мертвые кумкватов не едят, не пьют вино,
дрожать в объятьях Презерпины им дано,
не в ласках с милой наслаждаться им теплом,
и не смотреть, как их любимая потом
грейпфрут срывает спелый на заре,
как я увидел в полусне в полночной мгле,
её, одним движением загорелой кисти она срывала
луну, что вечером прогулку вдоль болот нам освещала.
Коктейль представил с лунным соком я тотчас,
как будто бы луну я видел в первый раз,
планету, что освещает фрукты бледным светом,
и каждый цитрус превращает в спутник свой при этом.

По вечерам сияют звезды надо мной,
как выжатая цедра из черной кожуры ночной;
с восходом Солнце разрезает черный магнит,
лучами, как соком струится, и мир наполняют дни,
дни, когда солнца свет меня заставлял рыдать,
дни, когда в забытье трудно было с кровати встать,
дни, когда в Ньюкасле, сидя возле постели дочки,
думал, может быть в этой жизни лучше поставить точку,
дни в Лидсе, Рождество, мой первый черный пиджак,
и мандарины рядом с венками для мамы лежат,
и дни, как здесь в солнечной Флориде. Дни!


Раннего утра туман разгоняют солнца огни,
Я срываю кумкват, и с ветвей облетает роса,
свежей прохладой моего касаясь лица.
Мерцания патоки на цитрусовых плодах
в предрассветных грез-сновидений садах.

Лаймы, как Голуэй, после недели дождей,
светятся зеленью, от которой только больней, 
у фруктов росой охлажденная кожура,
они в небесах пылали всю ночь до утра.
Вот наступает день новый. О дни! Когда мы оба два,
мой дух и Китса дух, приветствуем кумкват.
Кумкват, ты утешение для поющих многая лета,
как сладкий, так и горький, благослови язык поэта!
Вкушаю целиком кумкват, и нахожу слова:
“Все распрекрасно в 42!”



A Kumquat for John Keats by Tony Harrison

Today I found the right fruit for my prime,
not orange, not tangelo, and not lime,
nor moon-like globes of grapefruit that now hang
outside our bedroom, nor tart lemon's tang
(though last year full of bile and self-defeat
I wanted to believe no life was sweet)
nor the tangible sunshine of the tangerine,
and no incongruous citrus ever seen
at greengrocers' in Newcastle or Leeds
mis-spelt by the spuds and mud-caked swedes,
a fruit an older poet might substitute
for the grape John Keats thought fit to be Joy's fruit,

when, two years before he died, he tried to write
how Melancholy dwelled inside Delight,
and if he'd known the citrus that I mean
that's not orange, lemon, lime, or tangerine,
I'm pretty sure that Keats, though he had heard
'of candied apple, quince and plum and gourd'
instead of 'grape against the palate fine'
would have, if he'd known it, plumped for mine,
this Eastern citrus scarcely cherry size
he'd bite just once and then apostrophize
and pen one stanza how the fruit had all
the qualities of fruit before the Fall,

but in the next few lines be forced to write
how Eve's apple tasted at the second bite,
and if John Keats had only lived to be,
because of extra years, in need like me,
at 42 he'd help me celebrate
that Micanopy kumquat that I ate
whole, straight off the tree, sweet pulp and sour skin-
or was it sweet outside, and sour within?
For however many kumquats that I eat
I'm not sure if it's flesh or rind that's sweet,
and being a man of doubt at life's mid-way
I'd offer Keats some kumquats and I'd say:

You'll find that one part's sweet and one part's tart:
say where the sweetness or the sourness start.

I find I can't, as if one couldn't say
exactly where the night became the day,
which makes for me the kumquat taken whole
best fruit, and metaphor, to fit the soul
of one in Florida at 42 with Keats
crunching kumquats, thinking, as he eats
the flesh, the juice, the pith, the pips, the peel,
that this is how a full life ought to feel,
its perishable relish prick the tongue,
when the man who savours life 's no longer young,
the fruits that were his futures far behind.
Then it's the kumquat fruit expresses best
how days have darkness round them like a rind,
life has a skin of death that keeps its zest.

History, a life, the heart, the brain
flow to the taste buds and flow back again.
That decade or more past Keats's span
makes me an older not a wiser man,
who knows that it's too late for dying young,
but since youth leaves some sweetnesses unsung,
he's granted days and kumquats to express
Man's Being ripened by his Nothingness.
And it isn't just the gap of sixteen years,
a bigger crop of terrors, hopes and fears,
but a century of history on this earth
between John Keats's death and my own birth-
years like an open crater, gory, grim,
with bloody bubbles leering at the rim;
a thing no bigger than an urn explodes
and ravishes all silence, and all odes,
Flora asphyxiated by foul air
unknown to either Keats or Lempri;;re,
dehydrated Naiads, Dryad amputees
dragging themselves through slagscapes with no trees,
a shirt of Nessus fire that gnaws and eats
children half the age of dying Keats . . .

Now were you twenty five or six years old
when that fevered brow at last grew cold?
I've got no books to hand to check the dates.
My grudging but glad spirit celebrates
that all I've got to hand 's the kumquats, John,
the fruit I'd love to have your verdict on,
but dead men don't eat kumquats, or drink wine,
they shiver in the arms of Prosperine,
not warm in bed beside their Fanny Brawne,
nor watch her pick ripe grapefruit in the dawn
as I did, waking, when I saw her twist,
with one deft movement of a sunburnt wrist,
the moon, that feebly lit our last night's walk
past alligator swampland, off its stalk.
I thought of moon-juice juleps when I saw,
as if I'd never seen the moon before,
the planet glow among the fruit, and its pale light
make each citrus on the tree its satellite.

Each evening when I reach to draw the blind
stars seem the light zest squeezed through night's black rind;
the night's peeled fruit the sun, juiced of its rays,
first stains, then streaks, then floods the world with days,
days, when the very sunlight made me weep,
days, spent like the nights in deep, drugged sleep,
days in Newcastle by my daughter's bed,
wondering if she, or I, weren't better dead,
days in Leeds, grey days, my first dark suit,
my mother's wreaths stacked next to Christmas fruit,
and days, like this in Micanopy. Days!

As strong sun burns away the dawn's grey haze
I pick a kumquat and the branches spray
cold dew in my face to start the day.
The dawn's molasses make the citrus gleam
still in the orchards of the groves of dream.

The limes, like Galway after weeks of rain,
glow with a greenness that is close to pain,
the dew-cooled surfaces of fruit that spent
all last night flaming in the firmament.
The new day dawns. O days! My spirit greets
the kumquat with the spirit of John Keats.
O kumquat, comfort for not dying young,
both sweet and bitter, bless the poet's tongue!
I burst the whole fruit chilled by morning dew
against my palate. Fine, for 42!