Черная Книга Глава I Стихи Безумия, Гимн I

Чёрная книга

Мысль - это волна, Божественный вакуум, наполняющий актуальное бытие, верша его судьбу в неизмеримый временем промежуток, поскольку там, где Мысль имеет наибольшую власть, отсутствует в целом понятие «время».
Когда я понял это, все стало уже не таким важным. Безумие чёрной собакой уцепилась за мою сущность, а мой Дух, томимый скользкими цепями столь не любимой мной плоти, воспарил яркой птицей в самой мрачной долине, именуемой «Я». Когда я закрываю глаза, стекая сознанием в раковину сна, предо мной всегда предстаёт Темный Человек с чистыми белыми глазами, холодными и безучастными. Я собираюсь заново в приемлемую форму и достаю из ниоткуда неровный клинок из бесконечно белого света, нападая на того, кто не даёт пройти мне дальше по коридорам бессознательной рефлексии. Вступив в танец ловкой смерти, мы меняемся мыслями, что ранят нашу хрупкую оболочку, сплетенную из образов и видении, разрушая каждую нить, держащую нас в моменте схватки до победного конца. Самое страшное не то, что я могу проиграть и стереть себя из этой арены до следующего отхода в ладью с матрасом, заново вступая в противостояние, а то, насколько у моего противника схожие со мной черты лица…

Глава I: Стихи Безумия

Гимн 1

Рукописи не горят.
Это ложь. Горят, ещё как. Отрадно наблюдать, когда любовно выведенные слова на бумаге сгорают в мгновенье, оставляя после себя лишь серые хлопья, хрупкие, лишенные целостности. Я сам хочу сгореть, истлеть в своём мучении, ведь нет страдания более для прикоснувшегося к творчеству чем невозможность им поделиться и получить признание. То, что бесполезно, должно сгореть и я верю, что однажды настанет момент, когда я перестану бояться и лягу в пламя вместе со своими листами.

Я видел свет
И в нём рождён был удивительный финал,
Идея фикс в нем померла, не найдя знак
Как обрасти желанной костью, выходя
Из головы Творца, стремясь к белым листам,
Испачкав их своими соками любви,
Пахан потчует дочь, его перо в ее руке
Мазками грязными черта имя скоблив,
В точку он кончил, поник вдвойне эгрет,
Дальше насилие, расстройство, укор,
Немое совести кино страшней чем прокурор,
Моёт Шандон не смоет моветон с женского лона
Пороки тают на фарфоре ее лика святого,
Он все не верит, да и бык в зеркале не врет,
Став божеством в ее глазах, стекая золотым дождём ,
Всем своим волосатым весом поглотив чужую плоть,
Самооценка пала ниже трухи дощатых полов,
Муза плачет не от коитуса, виной тут грязный фистинг
попрал границы личные, ее Анимус нежный,
под глазом цвёл ирис, лицо будто страница,
весь макияж как сплошной текст написан извращенцем,
белье как парус синий с отверстиями силы
террора беспощадного, сажает Крокус в сити
тела столь хрупкого, которое не снилось
не Волочковой, не транс небинарным псинам.
И я люблю ее! Крикнул всеядный еретик, добавив к боли оплеух, в ухо удар тяжкой руки, шли в дело ноги, награждая за излишнее терпение, аллюр тупого мерина над трупом Афродиты, фарш без костей остался, молекулярно слепленный с волокнами древесными стенок ЖК элитного, а после осознание, высасывающее время, причины и последствия стянули в хомут шею, нехватка кислорода, лишен был теразина и голова нового бога белёсым обрамилась.
Я ставлю каплю как конец, она блестит как клещ, въедаясь
Чрез целюлозовый хребет, зубами мякоть раня,
Перечитав весь результат ночных недосыпании
Внутри меня скрипит стервец: «Фигня! Начнём сначала!»
О, Боже, как же мне сойти с узкой тропинки злодеянии,
Образ страдании Музы отпустив, что жертвой умирает
Так много раз, естественно, черновики в жестокости огня,
Нутро мое изнемогает в лихорадке.
Я вижу свет горящих рукописей в горниле,
И в нем рождается идея фикс, что померла,
Не найдя знак Высших Сил о способе побега,
Из тюрьмы, что в сердце у Творца.