Хлам

      Перманентно поле, разрывом сделано.
  Но какая задача, какое кольцо протекции зреет сопровождением
  узкой дистанции взгляда стать? Изобрести стирание, тишину? Отнюдь. –
  Новый исток ветвления: ясно льющееся свечение мнит излучина.
  Вервь, скрип колодца (волокон трение), кроны крест, шаг и ночь монастырской кладки, –
  как усложняющиеся рождения в искре рабицы; так дух тернист извне,
  затем поразителен произвольностью. Всё усложняется: было и будет гораздо, гораздо больше.
 
      Жидкий двунатр тумана в реологии хрусталика.
  Собирается в утомление на лице. Каплевидностью взгляда всклень бинт тропы пропитан.
  Заляпано содержимое электролизом постепенности.
 
      Предвечерьем
  сыпется багровый лес из сизой тучи, что сумерками
  невесел картон каркаса.
 
  Отсюда недалеко: и бумаги святая магия, и общность почвы, поскольку ходит гусеница,
  и пряжа отсчёта в сорных копях лущения, – моего отсчёта
  сугубо – вот камедью лес багров, вот дыма мутно сыра щепа, –
  и лучше бы вряд ли сказал, но заново, но не попытка, а поражения душный хлам,
  но не дыр латание, не стихи, а вяжущий обертон просчёта, –
  оттого и ценю и люблю, что редкостен, сколь неизбежен есть, как уроки ям.
 
  Выдохну. – (Да, снова отравлен дым.) – А что дальше? – Не видно дальше. –
  По крайней мере, отсюда оно не просматривается. Вдоль края меры
  себя, как вытянутых стволов, и сквозь их опалённый крахмал, исторгая, история
  лишь ушлыми стеблями долго снящегося ползёт, утюжит кривую драхму:
  приходила ты, навзничь бледная в измельчённый лёд, что не выудить слов, ибо в нём нет воды, –
  так усталость порой случается прутьям лестниц, чугунных оград и кирпичных больничных стен,
  так – ты тоже знаешь – зачастую страшно ветх цемент бывает уже от рожденья, увы, –
  как я собираю эту опустошённость в скупой оркестрик своей же непроницательности, увы.
 
  В следующей жизни станешь дуплом дерева, которое не валят, будешь петь
  тысячу и сто лет, выводить книгу воздуха за градусом градус в пикировании страт, –
  ведь везде по одной звезде
  для контраста и фона в помятой памяти мягких пятен (для восстановления).
 
  Потенциален ломко, как спички, сросшиеся
  в луч пылающей тетивы, в ускользающих линий меркнущее злобление,
  в тень испуга на выгоне и субъектность, растущую вместе с ливнем
  за эбонитовой трубкой и авторучкой чистыми вечерами с книгой. Они всегда –
  карма и ностальгия смерти, разогретой до рыхлости перед загрузкой в рану
  (и я понял, любая подобная ностальгия – в ряду регистров, щелчки в канве,
  как ловля гранитных львов на ресницу в центре всеобщего обозрения).
 
  Итак: медленно, чрезмерно, невыносимо медленно положение опаляемо не отсюда,
  поелику и зоркость лун, и хрусталик «сейчас», листок, заостряющийся и выгибаемый
  от просветов в решётках пламени (скажешь: из вогнутого неблагозвучия, что не вяжется;
  просто застрял в огне), как в утробы смертельного жёлоба жуткий подвижный гроб, чья гибель, –
  теперь не хочу ни пересечений, ни тем более совпадений даже, ведь разговору
  столь же мучительно, сколь и быстрее всего и легче упадок в безвкусную мякоть слякоти
  на два пальца вниз, в яркие окна недомогания, ускоряя насыпь.
 
  Заскрипели. Вынести всё сюда. Вот сырьё линий. Прокат. Вот мокнет. Вот останки гаубицы,
  ещё живой, но уже разобранной, и тяжёлые, как вода сквозь небо из неба встарь.
  Макет недышащих лёгких, чтобы знать вслепую; косые ручьи уже. Нищие: нищим
  длительность благосклонно вырезана литым куском, поскольку рассечены, поскольку
  вышеназванная рассчитывается через то, как и насколько брус, с торца подгнивающий неуклонно.
 
Декабрь 2024 – Январь 2025