В моих висках опять стучат кувалды

Есть в памяти приметные зарубки,
которые не скрыть и не замазать.
Мололся я в афганской мясорубке:
совсем ещё пацан, в неполных 20-ть,
схватил 4 пули несмертельных,
но дух мне вышибло, и слёг я в кому.
Что примечательно? С крестом нательным
явился прадед и по-деловому,
без лишних слов, повесил крест на шею.
Сказал, что, мол, родился в гимнастёрке,
а посему, вставай, внучок, скорее.
С напутствием – будь в жизни дальнозорким! –
рассеялся, исчез. А я очнулся.
Очнулся без креста, в бронежилете.
Стучали по вискам кувалды пульса –
как и сейчас, спустя десятилетья.

* * *

Он снова мне пригрезился, приснился.
На край кровати сел – седой и старый.
Глядел, молчал, давил улыбкой кислой.
Молчал и я, и ждал небесной кары.
Потом услышал: – Видишь, что творится?
– Конечно, дед, я вижу – не ослепший.
А нос мой чуял кофе и корицу,
и воздух был желейно-загустевший.
Мы ртов не открывали – мысли сами
текли телепатическим обменом:
дед шевелил дремучими усами,
я отвечал глазами откровенно.

– Скажи мне, что с Иваном? Жив ли, нет ли? –
на небе! слышно стоны Украины…
В Афгане вы воистину воскресли…
Да что же всё так горько, побратимы?
Да что же ты, Серёженька, молчишь-то?
Кричи и днём, и ночью правду-матку!
Мужик ты – не беспомощный мальчишка:
и разум есть, и воля есть, и хватка.

– Не всё у нас так просто, дед Прокопий:
за правду нас не жалуют, а судят.
И сколько ни бросай по власти копий –
от власти, ты поверь мне, не убудет.
И матери в России недовольны,
и жёны топчут властные ступеньки,
но, знаешь, много тех, кто добровольно
позарился на бешеные деньги.

Чуть дольше ночи длился разговор наш.
Дед лагерь вспомнил – северный и страшный,
и бил словами по щекам – да всё наотмашь! –
он лес валил, а я, выходит, зряшный.
Вдруг с возгласом – увидимся на звёздах! –
дед растворился. Лучше не бывал-бы!..
А я хватаю ртом желейный воздух –
в моих висках опять стучат кувалды.