Кто идёт, тот и дорогу правит

 
 
ВСЕМУ СВОЁ ВРЕМЯ

В деревне все люди - родня! Так говорила мне Таня Иванова, - не седьмая вода на киселе, не пятая кость в седьмом колене, а родня и большая: наши бабушки были двоюродными сёстрами.
Идея поехать на родину предков - в деревню Кургомень Виноградовского района - не давала ей покоя.
Однажды они с троюродной сестрой Еленой Кузнецовой, моей ровесницей, уже побывали там, собирая материал о нашей общей родословной.
Но интерес у моих городских родственниц к родине Таниной бабушки Кати и деда Елены Михаила только усилился.
Да и я, как обычно, ещё с весны жила мыслями о поездке на малую родину. То один уголок её возникал перед мысленным взором, то другой, и сердце моё рвалось к ней.
  Мы размечтались съездить в Кургомень втроём, на машине. Но время шло, с машиной не получалось, и Таня, самая молодая из нас, решилась ехать одна. А я, представив, как сложно бывает человеку в малознакомом месте, только в последний момент оторвалась от своих теплично-огородных дел, оставив их на приехавших в гости дочерей.

 И вот мы с Татьяной едем в мою родную Кургомень. Добираемся на разных автобусах до районного центра - Двинского Березника. На вокзале ищу взглядом жгучую брюнетку с  чёрными сильно вьющимися волосами, какой я запомнила её с той давней встречи. И вдруг догадываюсь, что незнакомка с прямыми и светлыми как солома волосами и есть моя Таня!
Ехать вместе куда веселей и интересней. Знакомые места открываются какими-то новыми сторонами, и не только места, но и люди. В дороге всегда чувствуешь жизнь полнее. В дороге чувствуешь жизнь!Радостные, но изрядно измученные ездой в душных автобусах, мимо пустых домов, оставшихся от некогда  больших деревень, мы почти достигли цели.  Навьюченные рюкзаками и сумками, стоим на дороге, возле указателя деревни. Шофер высадил нас, наотрез отказавшись остановиться в самой деревне, за километр отсюда,  ссылаясь на новые указания своего начальства и видеокамеры в кабине! Придётся идти пешком. Сумки оттягивают руки, но вскоре видим: нас встречают. Это Нина Точилова с внуком Юрой. Парень легко закидывает наши рюкзаки на плечо. К сёстрам Нине и Татьяне я приезжаю каждое лето. Они поддерживают меня во всём. Но сейчас я с гостьей. Нина зовёт перекусить с дороги, говорит, что сестра приболела. Узнав о наших планах, предупреждает:
- Вы осторожней, у нас который год в Раде и на лугу медведи ходят. Если что, музыку включайте погромче!
 Дав Нине слово зайти вечером к ним на ужин, идём с нашим провожатым до самого поворота к моему дачному домику.
Широкая дорога  медленно стекает с холма. Сколько же здесь простора и воздуха! Вот великан тополь у дома Сергея и Лиды Чураковых, наших друзей и моих однофамильцев. Но они ещё не приехали из города. Вдали сквозь верхушки ивняка и ольшанника просматриваются крыши окрестных домов, и от этого тепло на сердце.
 
Мой ветхий домишко, построенный когда-то соседом Павлом Зыковым на месте моего  родного дома (тот сгорел из-за старой проводки) и проданный потом мне, встретил нас мягкими тряпичными половичками, полом, усыпанным  высохшими осами, проникшими сюда через невидимые глазу щели. Потолок в ржавых разводах от дождей. Бывший хозяин дома был хоть и добрейшим человеком, но не шибко хозяйственным и доверчивым как дитя. Пока он ходил в море, совсем забросил свой крепкий двухэтажный дом, и  дом попросту растащили. Из оставшихся брёвен впоследствии горе-строители соорудили Павлу этот летний домик. Но для меня главное - место. Родной угор, извилистый Ундыш внизу, а за ним пойма, вся в воронках от снарядов времён гражданской войны и интервенции. За ней - поросший соснами угор вплоть до поворота речушки к лесу, к истоку, а с другой стороны - к сосновой Раде, к устью, к Двине.
Вокруг домика вперемешку с малинником стеной стоит трава, среди которой нам предстоит, взяв вёдра, пробиваться вниз, к Ундышу. Колодец рядом с домом сиротливо выглядывает из травы, ворот с него давно исчез, да и сруб начинает заваливаться набок. Вспоминается, как в раннем
детстве с замиранием сердца смотрела я в его глубину, где играла бликами ключевая вода. Вода не застоявшаяся, живая. И мама крутила ручку ворота, и цепь скрипела, поднимая звонкое ведро - черепугу. А теперь лишь берёза, посаженная ею, приветно шелестит листвой, касаясь земли отвесными ветками. Подойти к ней, приклонить голову на грудь...
 
Открыв ставни на окнах, спускаемся к Ундышу. Угор весь в ямах, вымытых в грунте полой водой. Как бы не убиться!
Наконец опахнуло свежестью, водорослями, заблестела тёмная вода лесной речки, метнулись в стороны шустрые водомерки. С трудом удалось зачерпнуть воды с глинистого берега, но Таня ещё ухитрилась снять всё на видео. Дальше с полными вёдрами мы кое-как взобрались на угор. Забренчал рукомойник, зашумел поставленный чайник. Солнышко вышло из-за облака и сквозь ситцевые занавески осветило наш скромный уют, заиграло по стенам. В открытое окно ворвался запах трав, разморённых на солнце. Выгрузив из сумок припасы, мы с удовольствием пили чай.

- Ну что, куда двинемся дальше?
  Тане уже не сиделось в доме, она то брала косу и пыталась косить, то граблями снимала с проводов как-то попавшую туда дохлую ворону, то пробовала первые ягоды малины.
- Думаю, прогуляемся по деревне, навестим дом наших прадедов Косцовых. Вон он, на Горе красуется, как раз напротив моего.
- Трудно поверить, но с нашей первой поездки в Кургомень прошло девять лет! - удивляется Таня.- А ведь всего триста пятьдесят километров от Архангельска, несколько часов на автобусах да десять минут на пароме - и я здесь, а собираться пришлось целых девять лет!
- Но, наверное, всему своё время.
- Время – это как раз то, о чём я думала в дороге и радовалась, что в этот раз мы с ночёвкой!
- Знаешь, и у меня так было! С начала девяностых целых пятнадцать лет я не могла приехать сюда. Дети маленькие, скот, задержки зарплаты, все эти годы работала без отпусков...
- Похоже, у нас с вами много общего!
И, как бы в подтверждение этим словам, мы достаём из рюкзаков лёгкие сарафаны и с удивлением обнаруживаем, что они... одинаковые!

 
       ДОМ ПРАДЕДА

  Дом стоит на Горе, то есть на возвышенности, в деревне Гора. По широкому прокосу среди луговых цветов поднимаемся к нему. К сожалению, дом закрыт на замок. Ну что ж, хозяева нас не ждали. Живут они в Рочегде, за пять километров. Обходим дом вокруг. Перёд его обшит и покрашен хозяевами, а остальная часть сохранилась в первозданном виде. Нет только взвоза. Трогаем тёмные щелястые брёвна, впитываем запах и тепло дерева. Как весело, должно быть, стучал топор  прадеда, как радостно было на душе, когда он тесал брёвна, вырубал в них пазы, соединял друг с другом, возводя стены, прокладывал между брёвнами мох!
В детстве я бывала в этом доме, но не знала его предысторию.
 А четверть века назад мне довелось побывать в Кургомени на открытии памятника павшим во время Великой Отечественной войны, поставленного на собранные односельчанами средства. Возле бывшего медпункта, среди берёз, за новыми столами разместились жители и гости деревни. После торжественных речей общались, танцевали, знакомились, пели песни военных лет.  А по дороге домой нас с "девчонками" в гости зазвали. В этот самый дом на Горе. Дом Николая Филипповича Косцова, прапрадеда Тани и Елены и брата моей прабабушки Парасковьи Филипьевны Торховой.

Дом построил сам Николай Филиппович, здесь у них  с женой Екатериной родились и выросли дети: Иван, Михаил (дед Лены Кузнецовой), Анна и Катерина (бабушка Тани), здесь появились на свет двое из четверых дочерей Михаила. Здесь доживал последние годы и прапрадед Филипп Иванович.
А я помню лишь то время, когда в доме уже жила семья Созоновых. И пригласила нас в свой родной дом нынешняя хозяйка - Любовь Конотопова (младшая из семьи Созоновых).  Позвала на качелях покачаться. А качели - на повети. Помещение над хлевом,   сеновал. Покачалась я, даже частушку спела:
На качелюшке качалась, под качелюшкой вода.
Бело платье замарала, мне от маменьки беда.
Качели в былые времена в каждом доме на Пасху вешали. А тут пожалуйста, качайся хоть круглый год. Сена-то теперь нет.
Но интересно было оказаться среди старинных вещей, что ещё от прадеда остались: мучник (ларь для муки), короба всякие,  орудия труда, которыми пользовались Косцовы: жернова, коса–горбуша.
А в доме русская печь, вся, как в сказке, в землю вросла. Кухня разделена шкапом старинным  и дощатой заборкой. Так и называется эта часть избы: за заборкой.
 На потолке ещё заметна отметина, где было кольцо для очепа. На него вешали зыбку. Сколько младенцев вынянчено здесь, сколько колыбельных помнят эти стены!

- В прошлый приезд мы с Леной тоже побывали в этом доме, - вспоминает Таня. - Вот я думаю, а много ли осталось у моего поколения от эпохи прадедов царской России?
 Даже наши родители, рождённые в сороковых-пятидесятых годах, не помнят многого. Советская власть стёрла из памяти быт крестьянской семьи. Смотришь в музее на прялки с борецкой росписью да на иконы старообрядцев - и сейчас только понимаешь, что это могло быть взято из дома твоего прямого предка. А ведь дом ещё стоит, да и «взята» не только вещь, а целое основание жизни.

Дом старый, бревенчатый, но ещё  крепкий, сохраняемый заботами Любови и Сергея Конотоповых.
А ведь раньше и дом прапрадеда Филиппа Ивановича стоял рядом, через три дома. И другая родня жила по-соседству: Селивановы Павел Спиридонович и Анастасия Прокопьевна. Та самая Пашина Спиричева (прозвище по мужу), о которой расспрашивали старожилов мои троюродницы Лена и Таня девять лет назад. Прабабушка Лены. И вот уже по воспоминаниям родных и записям своей тёти - Риты Михайловны Владимировой Лена подготовила и прислала мне макет новой книги. Словно сквозь глушь и помехи времени  донеслись далёкие голоса:
"Через много лет, размышляя о жизни своей, бабушка Настя говорила:
– Только и покрасовалась я на этом свете, пока жив-здоров был Павел Спиридонович. Он был застинье моё.
Вся мужская работа, любое дело было ему по плечу и к рукам. А мне - рожай детей, нянчи их, вари для них еду, шей для себя и для них одежду. Шить я очень любила. В Питере Павел купил мне швейную машину «Зингер».
 –  Шей, Настя, – говорил Павел, – наряжайся сама и детей наряжай! А из чего шить наряды, из чего варить еду – это уж не твоя забота!
Умел Павел как-то заметить, когда я шибко расстроена. Посмотрит на меня с пониманием.  Поговорим с ним.  И полегчает у меня на душе… Кабыть взял он из моих рук половину  тяжёлой ноши и взвалил на свои плечи".

"Застинье моё". Какая похвала  мужчине, за которым жена как за каменной стеной!
Осиянные светом былой эпохи, спускались мы по прокосу с заросшего цветами угора. Хотелось подольше удержать это ощущение встречи с домом предков. Словно на прощанье благословил он на добрый путь, обнимая своей любовью.

После обеда мы с Таней отправились на Красную горку,место гуляний наших дедов и бабушек, а позднее - место работы наших родителей, когда здесь уже стояла ферма, а в девяностые годы были построены эстакады, где разделывали и складировали лес.
Пробираясь сквозь молодую сосновую поросль, вышли мы к заповедным соснам. Корявые толстые корни топорщились, как щупальца сказочных существ, в глубине под ними зияли чьи-то норы, под ногами похрустывали россыпи сухих шишек. Здесь в детстве мы играли, а теперь любят фотографироваться гости деревни и местные жители. С болью смотрим на поломанные ветки. Если бы ещё и берегли эту красоту!
Дорога повела нас дальше, и вскоре мы оказались где-то вблизи устья Ундыша. Глубокая, тёмная вода выглядела почти неподвижной. Две лодки виднелись сквозь сплетение веток - на них выезжают на озеро и на Двину здешние рыбаки. А мы шли-шли и вышли к полою. На берегу (как приятно!) стол и скамейки, рядом на земле - угли потухшего костра. С берега открылся взору остров Лоза. В былые времена там росли огромные лиственницы, которые были срублены местными жителями для постройки домов. В сенокосную страду в Лозу переходили вброд. Сейчас, несмотря на середину лета, воды в полое много, хоть он и обмелел, но множество валунов на дне скрыты от глаз. А в особо жаркие лета они на виду. Вспоминаю, как мы с подругой лежали среди камней на мелководье, и текучая вода омывала наши тела, журчала на перекатах. На песчаном дне сплетались в единый узор следы подводных обитателей, пустые ракушки валялись на песке, белея раскрытыми створками.
Но сейчас здесь глубоко и вода довольно холодная. Наскоро искупавшись, мы отправились в обратный путь.      

РУКАМ РАБОТА, ДУШЕ РАДОСТЬ

Придя домой, занялись наведением порядка. Я полезла на чердак - проверить состояние крыши.
Домик требовал капитального ремонта. На крыше сплошные дыры, закрытые изнутри досками, под ними стоят тазики, разложена плёнка, чтобы защитить потолок от дождя. Возле трубы песок намок и короткие доски готовы обвалиться.
Рассказываю Тане, как два года назад сама срочным ремонтом занималась.
Приехала тогда, смотрю, а на крыше толь, которым она покрыта, оторвало ветром и нижний конец его на провода закинуло, что идут в дом. Просить некого, мужа нет и в окружающих домах нанять некого.  Но если Вселенная даёт проблему, то даёт и способ её решить. И точно, в коридоре нашёлся горбыль нужной длины,   с его помощью я скинула толь с проводов, и тот сразу лёг куда надо.
Дальше нужно было его прибить, чтобы опять не сдуло. Вода во время дождей сквозь дыры в крыше лилась прямо на мои  половички, они до сих пор были влажными.
С большим трудом притащила я огромную лестницу, нашла молоток, гвозди ржавые кривые, выпрямила их, залезла, прибила этот горбыль и ещё несколько мелких досок, найденных в дровах.
Но это было не всё. Вторая-то сторона толя не прибита, та, что по краю крыши, высоко. А крыша трухлявая, крошится,
лестница старая, на ладан дышит.
Переставила её кое-как к нужному месту, попробовала ползти, да вот незадача - трясётся вся! Так и вспомнила, как подруга моя на высоченный трамплин в юности поднялась по лестнице, а потом её оттуда снимали. Ну, у меня, конечно, не так высоко, просто лестница очень старая.
Слезла я обратно. Постояла, думаю, ну нет, надо всё равно самой делать, коли уж попросить некого.
Давай снова подниматься. Но уже руками держусь не за ступеньки, а за боковые брусья. Лестница вроде трястись перестала, я тоже. Добралась  благополучно, прибила ещё несколько досочек по краю крыши. Спустилась весьма довольная собой.
А дальше надо печку глиной замазывать, кругом щели и дыры, глина вся повыкрошилась.
Глины я ещё в прошлый приезд накопала, песок речной тоже был в запасе. Глина в воде мокла.
Звоню старшему сыну, спрашиваю, как раствор для замазки приготовить. Он говорит, смешай три части песка и одну часть глины. А чтобы проверить на готовность, сделай комок и брось его об пол, с высоты примерно один метр. Если он не превратился в лепешку, не растрескался, значит, готово.
Ну, я давай глину месить, прямо как тесто, руками; "испытание" провела, всё нормально. Печь замазала со всех сторон. Гордости ещё прибавилось: я сделала это! Да и что удивительного? Мать моя всю жизнь прожила одна, многое сама делала, было у кого научиться.

Так и закончился день, в воспоминаниях и рассказах о себе.

Просыпаешься в пять утра, а за окном туман, как будто река к дому подошла, разлилась во всю ширь, другой берег едва просвечивает. А по дороге уже машины идут на переправу, шумят, как будто совсем рядом. И идёшь босиком на улицу, чтобы насладиться этой предутренней красотой, пока мокрые от росы цветы не развернули свои бутоны. И сетка паутины тоже вся в капельках росы. Вбираешь красоту и музыку рассвета.

 У РОДНЫХ МОГИЛ

На другой день с утра мы с Таней идём на кладбище. Это довольно далеко. Минуем недавно обновлённый мост через Ундыш. Как жаль, что строители срубили плакучую иву, - её серебристая крона на фоне вековой ели так украшала это место! А дальше у дороги ещё в восьмидесяти годы стояла ферма. За сорок лет вдоль дорог вырос настоящий лес, идёшь и вскоре перестаёшь понимать, куда. Дорога не близкая, долго петляет среди кустарников, наконец, минуем мостик через Логовушу и выходим к Бору. Здесь девять лет назад наш земляк Виктор Степанович Чураков со товарищи построил красивую часовенку. Можно будет поставить свечи и помолиться за усопших.

Мы обходим могилы родственников, чисто прибранные роднёй, холмики слегка присыпаны мягкой хвоей. В сосновом бору почти не растёт трава, не заваливает землю листвой, светло и чисто. Солнце просвечивает сквозь ветки, бежит по земле ласковым полосами. Где-то стучит дятел, между холмиков шмыгают бурундучки. Таня читает надписи на памятниках, на старинных крестах. Как много здесь однофамильцев:  Косцовы, Чураковы, Бурмагины, Зыковы, Торховы, Селивановы. Это фамилии из нашей родословной.
- Мне кажется, в деревне все люди - родня, - говорит Таня. - Мы знаем только предков по прямой линии, но ведь были ещё братья и сёстры, родные и двоюродные, их дети и внуки. Как бы хотелось узнать о них больше!
- Вполне возможно, - соглашаюсь я, - если Кургомени нашей не один век! Сведения о ней есть, начиная с пятнадцатого века. Ещё столетие назад здесь проживало около тысячи человек. А теперь зимует человек десять.
 - На что мне точно всегда не хватает времени, так это на кладбище в Бору! - вздыхает моя спутница. - Хоть и нагулялись мы «досыта» по корням сосен, пока нашли всех родных и однофамильцев.
Таня долго разглядывала старообрядческий  крест на могиле прапрадеда, с трудом удалось прочитать надпись: "Царство Божие..."
Сам по себе приход на кладбище всегда вызывает волнение, а трепетные чувства усиливаются вдвойне, когда находишь следы той эпохи.
- Подумать только, - удивляется девушка, - родне удалось сохранить в первозданном виде тот самый Крест, который был поставлен моим прадедушкой моему прапрадеду!
- Крест этот было упал, но твоя тётушка Нина Григорьевна приезжала, поставила на место.
 - Хорошо бы ещё поговорить с кем-нибудь из старожилов, вдруг расскажут какую-нибудь историю!
- Сегодня пойдём в гости, - спешу порадовать Таню.
- К кому?
- А кто первый позовёт, к тому и пойдём!
Так расуждали мы по дороге домой. В деревне ведь как?  Позовут на пирог - и подхватишься, возьмёшь гостинец - и айда.
 
На самом деле, уже не раз в гости приглашала Людмила Петровна Мищук. Человек старой закалки, поколения послевоенных лет. Живёт она в Лидиньшине, одной из двадцати деревень, составляющих Кургомень, на высоком берегу озера Подлидинского.
Наскоро перекусив, мы отправились к ней. Песчаная дорога, обильно усыпанная хвоей, ведёт нас через небольшой сосновый лес - Раду. Смоляной дух от нагретых солнцем стволов, заросли зверобоя вдоль дороги, беломошные полянки с сыроежками и мухоморами. И радость на сердце, радость! Сколько ни ходи по этой дороге, а всё какие-то сказочные местечки примечаешь. Сосны с причудливо изогнутыми стволами. Обилие рябин, по осени увешанных ягодами. А над обрывом к полою кто-то повесил качели, чтобы пощекотать нервы, взлетая над бездной.
Вот начались красивые домики деревни Погост. Среди них здание бывшего клуба, ныне тоже чей-то жилой дом.
Полой внизу плавно переходит в озеро, которое полукругом  огибает нужную нам деревню - Лидиньшину. Поэтому официальное название озера - Круговицкое. В межень между озером и полоем сквозь текучую воду просвечивает песчаная перемычка. А по весне опять полая вода соединяет их в одно целое.
Сейчас воды не много и не мало, и широко обнажилось песчаное дно. На пляже  загорают и купаются дети. Хорошо бы и нам перебраться на эти пески. Но напрямую не перейдёшь, вода.
Жарко. Под Лидиньшиной спустились с угора, окунулись возле нагретых солнцем брёвен плота, сделанного специально для купальщиков. Теперь можно и в гости.

МАТЬ ТА, КОТОРАЯ ВЗРАСТИЛА

И вот мы взошли на высокое крыльцо крайнего дома и оказались в гостях у Людмилы Петровны (сразу просит называть её без отчества), да и разве поверишь, что этой улыбчивой женщине восемьдесят два года? Людмила ведёт нас из комнаты в  комнату, а их здесь не счесть. Всё их убранство создано её руками. На стенах фотографии в рамках, на диванах и кроватях красивые лоскутные покрывала.
 С ноутбука доносится пение хора. Над русской печью занавеска с принтами - фотографиями Людмилы с дочками и внуками и пожеланиями.
- Это мне дочери на юбилей подарили, - рассказывает хозяйка. - Проснулась утром, а меня сюрприз ждёт.
А ещё я очень люблю Кубанский Казачий хор! Внучка подарила плеер и туда закачала весь репертуар. Была я на концерте их в Белгороде. Там дочка живёт, Марина. А через год в Минске - там внучка Яна.
- Людмила, а откуда у Вас такая любовь к казачьим песням? Может быть, кто-то их ваших предков был из казаков?
- Мне помнится, на праздниках родители часто пели казацкие песни. Может быть, отец служил там в Первую мировую. Было фото: на голове у папы  мохнатая папаха. И сабля была, метр высоты, отдал племяннику. А так в роду не было казаков...
Как хорошо, что теперь есть интернет! Я ведь переписываюсь ВКонтакте с солистом балета Романом Чернявским и Иваном Гринь, - делится Людмила. - И с Народным артистом России, солистом хора Виктором Сорокиным. А ещё - с писателем, путешественником Леонидом Резниковым.
Ладно, что это я, - всё о себе да о себе. Пойдёмте в комнату, я расскажу вам о моих родителях!
 
 - Дед и бабка мои по отцу, Андрей Иванович и Матрёна Тимофеевна Созоновы всю жизнь прожили в Кургомени, в своём доме в середине Лидиньшины.
У них было шестеро детей, папа мой, Пётр Андреевич - старший. Родился он в тысяча восемьсот восемьдесят шестом  году, а женился поздно, в тридцать лет на красавице Татьяне из зажиточной семьи. И дом этот уже для них был построен на краю деревни. И всё бы хорошо, да жена умерла молодой, тридцати семи лет, осталось  шестеро детей. А умерла после того, как вскоре после последних родов (были близнецы) забеременела вновь и сделала у бабки аборт. Пришла домой, легла и умерла. Похоронив жену, отец решил: детям нужна мать. Стал искать у себя в деревне, но в Кургомени такой не оказалось, чтобы пошла за вдовца с «шестерыма робёнками».
Поехал свататься в Топсу, за семь километров. Там ему присоветовали одну девушку. Отца её, Григория Бурмагина (не родня ли нашим Бурмагиным?), на первой мировой убило, мать осталась с тремя детьми: брат Коля да сестра Мария, да она, Дуня, старшая. Так и жили. Была Дуняша неказиста, метр с кепкой, да на одном глазу бельмо - корова хвостом махнула. Ей двадцать три, отцу моему сорок три года. Вот отец приехал к ней по наводке, мати ей и говорит: «Дунька, поди за него замуж!»
А та спряталась в чулане, плачет, думает, ну как она на шестерых робёнков пойдет?
Мати сказала «иди» и всё. Дело в том, что молодых в то время на зиму отправляли на лесозаготовки. И мать, конечно, боялась, что девка там не выдержит, надорвётся, потому и хотела поскорее её замуж спихнуть.
Через неделю отец снова к ним приехал, забрал сундук с приданым (холстов у Дуни было наткано), - хошь не хошь, а делать нечего, поехала с ним. Папа высокий, статный, красивый. Привёз. Она на него не смотрит.
Она на него глаз не подымает, говорила потом: «Я год на него не смотрела. Пойду по деревне, встречу его и не знаю, что это мой мужик».
Вот живут, а она нет-нет да и сбегает домой, в Топсу. И хочет там остаться, да мати выпроваживает: «Дунька, иди, там у тебя теперь дом!»
Два раза по дороге домой она хотела утопиться. Между нашим Бором и Топсой озёра глубокие есть. Один раз по пути из Топсы решила: «Утоплюсь!» Подошла к воде. А там повыше по лугу идёт мужик. «Как я буду топиться?» Вышла наверх - никакого мужика нету, поблазнило.
Второй раз хотела топиться - лошадь едет, на телеге мужик сидит. Ну как при свидетелях топиться? Поднялась опять наверх - никого нету, опять привиделось. Кабы такая оказия не приключилась, и нас бы на свете не было.
А потом она забеременела, сыном Васькой. В двадцать шестом году они записались, а через два года Васька родился. Домой-то она иногда сбегонёт, а мати ей: «Дунька, оставайся!», а она: «Нет уж, я теперь не останусь, там у меня робёнок!» И стали жить, и четверых ещё нажили. Вася, Катя, Таисья, Паша и я. Тая умерла недельная. Последние двойняшки, что у отца от Татьяны были, тоже рано умерли. Так мама восьмерых воспитала, на своих и не своих не делила. "Этима руками, - скажет, бывало, - жала и косила, и коров доила, и хлеб пекла, и детей пеленала.
Зыбку качаешь, только очеп скрипит. Невесело жить, коли ись нечего. Да всё как-то пробавлялись. Откуль и силы брались?"
Общий дом, дети, общая земля. Общая радость и беда общая.

В СЕМЬЕ СОВЕТ, ТАК И ГОРЯ НЕТ
 
У меня не такая уж тяжёлая жизнь была, - продолжает Людмила, - а вот родители мои достойны рассказа. Когда я родилась, в сорок втором,  папе на тот момент было уже шестьдесят. После войны отец ходил на заработки по деревням, брал санки-чунки, выкройки и колодки для катания валенок, сапоги шил.  Шёл вниз по правой стороне Двины, останавливался в какой-нибудь избе и катал валенки всей деревне. И так тридцать километров. Потом переходил на правую сторону Двины и шёл обратно. Приходил домой к Пасхе. «Люська, бежи домой, татка пришёл!» Я бежала домой. Тата приносил сахар кусковой, песок. Заработает сахарного песку, по две ложечки насыплет на стол. Мы макали хлебом. А у меня уже пусто. «Ну что, деушка, песок кончился?» И опять положит. И свой сахар мне отдаст. Никогда не ругался. Такой был человек, только посмотрит на тебя и всё. Ну, Ваське, брату, правда, иногда попадало валенком, вредный был.
А отец был мастер на все руки. Летом ходил городил колхозные угороды, чтобы скот на поля не зашёл. Зимами плёл намордники для телят, сетки для рыбной ловли, делал из ивовых виц морды и верши (ловушки для рыбы), а весной ставил их в заездки. Это такой плетень из кольев и веток, отец сооружал их в заливе на другой стороне озера.
 Рыба в морду зайдёт, а обратно выйти не может. Один раз ему двенадцать лещей попало, трепыхаются в морде.  Я маленькая была, испугалась, думала, там чёртышко. Лещей мы солили.
А во время Первой мировой войны папа служил в царской армии, при штабе писарем. Почерк у  него был каллиграфический: три года он отучился в церковно-приходской школе. А в колхозе потом работал счетоводом. Собрание было в колхозе. И там была принята резолюция: «Колхоз не выполнил план, потому что Созонов Пётр Андреевич всю зиму ходил катал валенки». План не выполнил колхоз!
Помню голод после войны.  Жизнь крестьян душили налоги.  Молоко от коровы, мясо, если зарезали телёнка, шерсть от овец, шкуры,  яйца - всё надо было отдать государству.  И не важно, есть ли у тебя корова или куры. Себе оставались только головы, внутренние органы и копыта. Молока  мы и не видели. Суп ели из общей тарелки, мясо сдано государству, варили из головы.  Хлеба купить было нельзя. Хрущёв потом налоги отменил. Папа за рекой в кустах косил горбушей. Это коса такая, как большой серп, чтобы косить внаклонку. Ставил там небольшую копну. Зимой на санках по льду таскал домой.
Трудно жили. Женщина родит и на другой день на работу. Ни выходных, ни отпусков, ни зарплаты. Только трудодни. На них в конце года сена давали. Не помню, ещё что. Зарплату давали только служащим: председателю колхоза, секретарю, учителю. Нам даже хлеба в магазине нельзя было купить, сами пекли каравашики.
Мама работала на скотном дворе (а двор был сделан в доме деда, когда после его смерти в сорок втором году дом остался бесхозным).
  Приду к маме, она поставит меня между коровами, а в ведре с молоком уже кружка на дне. «Деушка, пей, пей!» А молоко тёплое, невкусное. А надо пить. Вот, наверно, это молоко меня и спасло. Невкусное, но я пила! «Пей да и всё!» А сама-то она громко разговаривает с доярками, чтобы не подумали, что я тут, молоко пью. Потому что донести могут. А я клевер ела вместе с листьями. Голод был большой.

Папа с мамой прожили почти полвека в мире и согласии.  Никогда отец не повышал голос, мата от него не слышали. Такой был карахтер. А мама бойкая, ему под стать. У него и у мамы были хорошие голоса. На Пасху родня собиралась у нас, мужчины пили пиво и пели. Мама, что бы ни делала, всё пела: печку ли топит, корову ли доит - всё поёт. Любимые песни были, помню, «Уродилася я в поле как былинка», «Потеряла я колечко», "Милые подружки, вам счастье, а мне нет". Отец выпьет, бывало, и говорит ей: «Дунюшка! А знаешь ли, что? Ведь я Вас люблю!»
Дети выросли, летами отец ездил их навестить, как тогда говорили, «бурлачить». Говорил: "Мне собраться - только подпоясаться!" Едет к дочери  Клаве в Ижевск, та денег даёт до Москвы, до Одессы. Там дочка Шура. А та ему денег на обратный путь даёт, до Москвы, до Немана, потом в Архангельск к сестре. Там же жил сын  Дима, а Афанасий (а позже и Василий) ходили на пароходах. Всех отец навестит, потом и домой.
Прожил девяносто три года. Хотелось ещё пожить. Говорил: «Хороша Советская власть, да больно протяжная». Или «Широко шагаете, товарищи, штаны не порвите!» «А что дальше-то будет?»
 В конце пятидесятых пенсия была пять рублей, это у мамы, потом стала восемь рублей пятьдесят копеек, потом двенадцать, потом двадцать. У отца пенсии не было совсем. Был он уже без зубов, ел медленно, пока жевал, ничего в общей миске не оставалось. В пятидесятом году даже голодный обморок случился. Шёл из леса, упал, жёнки увидели, привели.
Прожил ещё четверть века, может, и ещё бы пожил. Да проверял морды в одной рубахе на холодном ветру. Простыл и всё. Воспаление лёгких. Всё лето и осень болел. Сил не стало. Дома и умер. В конце января семьдесят шестого года.
 Мама зиму и лето прожила одна в деревне, а на зиму я стала забирать её к себе. На пятую зиму привезла её, а через месяц, в октябре, случился инсульт. Мгновенный.  Пароходы не ходили, распута. Но зять привёз её домой. Как просила когда-то она.
Похоронили её в Бору рядом с папой, с его родителями и первой женой Татьяной. Теперь там лежат и сын Алёшечка, и муж Коля. И сестра с мужем,  и внучка, и сватья.

Людмила стихла. Она думала о своём. Перед нами только что прошла вся жизнь её родителей. Деревенский живой мир с детскими голосами, с звуками косы, режущей траву, с мычанием коров. Вздрогнули стёкла в окне под порывом ветра, словно о дно подойника зазвенели струйки молока. В открытое окно ветер донёс запах свежей травы и озёрной воды. На озере рыбак ловил рыбу, закидывая снасти с лодки...


УВИДЕЛА ЕГО, И СЕРДЦЕ ЁКНУЛО
 
Я уже говорила, что родилась летом сорок второго. А в одиннадцать лет уехала в Ижевск, помочь сестре с детьми, а вернулась только после десятого класса. Пока жила там, забыла и белые ночи, и название речки Ундыш.
 В мыслях было одно: мой долг  - «родителей до смерти докармливать». И надо было куда-то идти работать. «Дояркой я не советую», - мама сказала. А куда ещё идти? Подружка Зоя Бекетова посоветовала в лесопункт Няводы, воспитателем детсада. Год там я отработала. Потом в Нондрус, к сестре Кате, там два года. Большой посёлок тогда это был. А лес закончился, и все посёлки (Няводы, Нондрус и Пыстрому), все дома и людей перевезли в Рочегду. А теперь и в Рочегде лес вырубили. И узкоколейку, все восемьдесят километров, разобрали.
Поехала я в педучилище поступать, два года отучилась, направили в Северодвинск, в пятый садик. В бараке садик и ясли, а напротив наш барак, двадцать семь комнат и кухня. Мы в третьей комнате, а в одиннадцатую парни вселились, четверо. Сразу после армии. И трое сразу к нам пришли, знакомиться. Трое пришли, а мне не глянутся. Хоть и красивые парни, ничего не скажешь. Приходят и раз, и два, а четвёртый не идёт. А подружка говорит, четвёртый тоже красивый парень, Коля белорус. Наконец пришёл. Волосы беленькие, глаза голубые. Приглянулся с первого взгляда. Вот этот мальчик будет мой! И завлекла. И всё. Полюбились мы. Что тут калякать, давай свадьбу стряпать!
Свадьбу делать надо, а у самих денег нет. У него гимнастёрка и брюки, у меня подушка. У него ложка солдатская, у меня - подушка. Вот и всё приданое. Свадьба была пятого июня шестьдесят пятого года, папа приезжал на свадьбу. Стали жить в общежитии этом. А по весне там затапливало всё. У нас уже Наташка родилась - и кроватка в воде. Потом комиссия была, дали нам комнату, шестнадцать квадратных метров. Тут и Марина родилась. Потом и Алёша родился. Николай стал на очередь, дали квартиру на Орджоникидзе, три комнаты. Сорок лет в ней прожили.
Я всё в садике работала. А потом голоса не стало. Всё простуды, простуды. На улице с ребятами надо разговаривать, а голос совсем пропадает. Приду с прогулки, надо занятия вести. А голоса совсем нет. Стала искать я другую работу. Разговорилась с подругой, она проводницей на поезде работала. Шесть вагонов, а по выходным - двенадцать, два рейса в день до Нёноксы. Подруга пугала трудностями, но я была уверена, что справлюсь. Пошла к начальнику просить переводку, не хотелось терять проценты. Говорю, у меня трое робёнков, да и голоса нет, как работать? Не подписал.
Что делать? Написала письмо директору завода. Это письмо очень быстро к нему дошло.  Дали мне переводку! В детском саду двадцать один год отработала и восемнадцать лет на «железке».

Муж мне с руками попался, всё что угодно делал. Когда ещё первый раз к нам пришёл, принёс стружку печь растопить, а у подружки часы наручные сломались. А он взял и починил! Родился Николай в Белоруссии в сорок втором, под Брестом. Отца убили в Берлине в сорок пятом.  Мать воспитывала двоих сыновей. Коля в четырнадцать лет пошёл с братом работать: корчевали кусты, осушали болота. Строил мост под Брестом. В армии служил здесь, в Северодвинске. Потому и встретились. Повезло мне на мужа. Любили друг друга безбожно. Он был отличным папой и мужем.
  Работал в автопредприятии шофером, на автобусе. Проработал один год, и вдруг - ДТП на мосту. Дурак майор взял большую машину и поехал кататься. Коле свернуть было некуда. Стукнулись. Осколок стекла попал в глаз. Уговорили его, чтобы не заводил дело. Ремонтировали автобус целый месяц. А глаз-то он потерял. На автобусе запретили работать, стал слесарем, потом электриком. И восемь лет работал механиком по выпуску машин в рейс. Перед выходом на пенсию подал в суд, что потерял зрение на производстве. Выиграл. Дали глазную пенсию за три года. Потом приходилось постоянно ездить в город, проходить комиссию, чтобы подтвердить инвалидность. Но стало у него две пенсии. Не счесть, сколько у  Николая было похвальных грамот, благодарностей. Занесён в Книгу почёта автопредприятия, на городскую Доску почёта, в областную Книгу почёта. В партию не вступал, поэтому орден не давали. А друзьям-коммунистам - дали.


ДОМ ХОЗЯИНОМ КРЕПОК

На пенсию вышли, жить решили в деревне, в отцовом доме. Это было уже в году девяносто восьмом. Дом надо было поднимать, а помощников найти не удалось, все старые, немощные. Так самому и пришлось Коле всё делать, в одиночку. Внутри всё оклеили, покрасили, и вдруг у него - инсульт. Врачи из Рочегды приезжали, лечили, правую руку велели разрабатывать. А как, мы тогда способов не знали. Привёз дров, надо пилить. Я говорю: «Найми кого-нибудь!» А он: «Мне надо руку разрабатывать».  Дровяной сарай построил. Пять или шесть грядок сделал, да картошку ещё посадили. А нет бы грушу взять и руку тренировать.
Крышу шифером покрыл, старую зимнюю избу разобрал, новую поднял, обшил. В Рочегде была мастерская, рамы для окон заказал, двадцать штук, со стёклами. Ещё до выхода на пенсию старую русскую печь разобрал и сложил новую, с плитой. Перед домом построил баню. Это уже в восьмилесятом году было, мама ещё успела в ней помыться.
 Огород, теплицы, две бани, картофельная яма, гараж, колодец, пристройка для бычка, веранда.
 Только вот мало Бог жизни дал.
 Приехали в деревню в мае восемьдесят восьмого, а через год - инсульт. Оклемался. Ногу так и волочил до смерти. Потом два инфаркта, нелеченые. Прожил на пенсии семь лет. Вот уж девятнадцать лет, как его нет.
Но сначала сын умер, Алёша. В январе двухтысячного поехал на заработки в Питер, да недолго и проработал.  Комнату снимали с другом, в апреле поехали домой. У дома задремали в машине. Друг проснулся, а Алёша нет. Похоронили в Бору.
Пять лет я ревела. Потом Коля умер, ещё пять лет ревела. Забыла, как и улыбаться. Сейчас отошла. Примирилась. У подруг тоже у всех мужья ушли.

Зиму жила одна в Кургомени, одна в большом доме. Раньше, бывало, боялась, когда Коля на рыбалку уходил, а потом страх прошёл. Однажды он так уехал, а на повети повесил сеть сушить и говорит: «Ты вечером сними, а то запутается от ветра».  В два часа ночи я проснулась, а ветрище такой! Вспомнила, что сетка там висит. Да я как побежала, свет включила, а на улице темень, хоть глаз выколи! Сняла сетку. И с тех пор уж я не боялась.
Людмила закончила свое повествование. Ясным, ровным светом было озарено её лицо, она улыбалась.

ТАКОЕ ВСЁ РОДНОЕ, СЛОВНО РОДИЛАСЬ ЗДЕСЬ

На обратном пути обнаруживаем в ельнике россыпи земляники. Едим прямо горстями. А запах-то какой! Не уходил бы отсюда.
Рядом с ельником старая школа. Вокруг столетние ели. Зданию шестьдесят два года. Школу открыли, когда я пошла во второй класс. А через двенадцать лет стало некого в ней учить. Как ни берегли здание, но крышу снесло ураганом. Рядом берёза, ствол её неохватен. Ласковый ветер тихонько колышет свисающие до земли ветви. Это  одно из самых дорогих мест для жителей Кургомени.   
А до начала гражданской войны на этом месте стоял храмовый комплекс, очень красивый. Древнейший в северном крае памятник деревянного зодчества!
  Таня вспоминает, что в доме прадеда был обнаружен дневник одного из наших предков, Ивана Косцова, где есть такая запись: «1 мая 1919 года сгорели церкви, колокольня и школа, зажжённые снарядом большевиков».
На месте церквей и колокольни  жителями установлен Поклонный крест. Стоишь возле, и тоска подступает к сердцу. И чувствуешь бесконечную вину и невыразимую жалость.
После Таня напишет мне о том душевном потрясении, которое она испытала:
"И вот я здесь, где о старой церкви напоминают только камни на земле. Они покрылись земляникой и будто вросли в землю - это уже история, но история не какого-то крестьянина Виноградовского района, а моего предка, чьё фото моя бабушка бережно хранила все эти годы. Берегла, чтобы однажды пришло и моё время почувствовать прочное «каменное основание» и осознать историю целого государства на примере моей семьи".
На крутом берегу, над самым обрывом - скамейка, ну как тут не посидеть, не полюбоваться открывшимся на озеро видом? На песке, отделённом полосой воды, всё ещё загорают и купаются.
Дорога вновь ведёт нас через Раду. Сквозь кроны деревьев просвечивает полой. К воде идёт широкая тропа, заманивая посмотреть, что там. Сворачиваем и оказываемся на том самом пляже, который мы видели, сидя на скамье. Измученные жарой, мы рады искупаться, поплескаться на мели, поднимая тучи брызг.
Таня стоит на песке, в руках у неё прозрачный красно-розовый шарф. Вдруг она поднимает его над головой, налетевшие порывы ветра раздувают его, как алый парус.
- Ты прямо как Ассоль, ждёшь на берегу своего капитана Грея! - говорю я. А про себя думаю: "Как же она похожа на свою бабушку Катю!"

 Вечером сходили ещё к "русалочьим" озёрам, цепью протянувшимся по бесконечному лугу почти до Рочегды. Вид их всегда напоминал картину на ковре советских времён, где в лазурной воде резвятся русалки. А по местной легенде, они обитали именно здесь. А мы, бывало, летние дни проводили здесь, купаясь и загорая.
Среди высокой травы с трудом нашли тропинку, чтобы подойти ближе к воде. Полюбовались россыпями кувшинок, постояли на причудливом мостике, сделанном местным умельцем. Солнце, проснувшееся утром в Заундышье, медленно плыло к закату, чтобы ненадолго заснуть на нашем берегу. Получится ли осенью ещё раз приехать сюда?

Утомлённые дорогами, но счастливые и довольные, мы вернулись домой. Пора готовиться к отъезду, автобус проходит мимо в пять часов утра. Сколько раз я приезжала сюда одна и обходила дорогие сердцу места! А сейчас, с моей молодой спутницей, всё заиграло новыми красками. Хотелось делиться воспоминаниями и впечатлениями, что мы и делали остаток вечера. Рассказ Людмилы произвёл на нас сильное впечатление. Перед нами постепенно развёртывалась жизнь двух поколений, если не сказать больше. Судьбы, характерные для своего времени и в то же время необычные. Выбор пути зависит от себя самих. И то, как пройдёшь этот путь, тоже. "Кто идёт, - говаривала моя бабушка, - тот и дорогу правит". И мама, и отец Людмилы, и она сама, и её муж Николай прошли по выбранной ими дороге достойно. "По совести жили, да и не умели другомя!"- так можно сказать о жизни целого поколения.
Взяв, казалось бы, непосильную для молодой девушки ношу, мать Людмилы достойно выдержала выпавшие на её долю испытания. "Живёшь, как против течения плывешь, да ещё и песни поёшь". Это и о ней тоже.
А дочь переняла у родителей не только сильный характер, но и любовь к песне. В свои годы она не унывает, хотя много лет почти не спит ночами после тяжёлой болезни. Говорит, надо жить на всю катушку, сколько Бог дал. С осени до весны она в Северодвинске, рядом с дочерью Натальей, а потом спешит в свой деревенский дом. Дочь приезжает, навещает маму. Внуки шлют фотографии правнуков.
Людмила переписывается в интернете с интересными людьми, разгадывает сканворды, навещает  дочек и внуков, заряжая всех своим жизнелюбием.

А Таня призналась, что в этот раз ощутила кургоменские места по-настоящему родными.
Позднее, когда я писала эти строки, переписываясь по теме родства одновременно с Людмилой и Леной, внезапно выяснилось, что пересеклись-таки две цепочки, соединяя наши родословные. Словно две реки переплелись своими рукавами-протоками, дав начало ещё двум новым рекам. Оказалось, что дядя Людмилы по отцу, Александр Андреевич Созонов, в своё время женился на Агафье Прокопьевне - сестре Анастасии Прокопьевны. Той самой Пашиной Спиричевой, прабабушке Лены, о которой мы вспоминали в начале. Тот самый дядя Людмилы, о трагической гибели которого она нам рассказывала. Когда двенадцать человек экипажа вынуждены были во время бури добираться на лодке к гидрографическому судну "Торос" и почти все погибли.
 Но выросли дети и внуки Агафьи Прокопьевны и Александра Андреевича. И внучка их Наталья очень хотела бы познакомиться со своей тётей Людмилой. Теория Тани о вероятности родства всех жителей деревни нашла здесь подтверждение. А если вспомнить известную пословицу, то родня не те, кто родня, а те, кто роднится. Точиловы, благодаря которым я так часто бываю в родной деревне, Чураковы, Косцовы. Очень мало довелось пообщаться в этот приезд, но о каждой семье можно написать книгу.
Не хотелось уезжать, но дома ждали дела. Напоследок вернулись к теме ремонта домика, а ещё я решила сделать для родни запасные ключи. Чтобы у них была возможность без моего участия навещать Кургомень. В любое время приезжать к этим озёрам, земляничным полянам и звёздам зверобоя, к любимому Ундышу. К светлой сосновой Раде и Бору с дедовскими могилами. К людям, которые живут здесь и являются хранителями деревни и её истории. К родным людям.

 Июль - декабрь 2024 г.