Психологический портрет молодого психолога

        Я окончил вуз по специальности "психология". Получив диплом, удачно, как мне казалось, устроился на работу – на должность инженера-психолога-социолога на химзаводе – внушительном предприятии с разбросанными по городу производствами. Моей сверхзадачей было осчастливливать коллектив, а непосредственными задачами – вскрывать абсцессы, фиксировать нужды и чаяния. Я мотался по производствам, задавал вопросы кому не попадя, раздавал работягам анкеты, мною же сочинённые, а потом в стенах лаборатории экономики, в штате которой числился, разбирался, что удалось нашпионить. Много времени тратил на то, чтобы перевести свои безрадостные шифровки на эзопов язык, коим были изложены вдохновенные строфы заводского Промфинтехсоцплана.
        Уточню: на дворе красовалась середина семидесятых. Психология, которую только-только начали насаждать в Союзе, сразу же выявила неготовность низших, так сказать, управленческих звеньев к научному пониманию человеческой личности. Чем ниже, тем неготовней. В этих кругах считали приход новой науки преждевременным, относили её к феноменам, о которых написал Мережковский:

                Слишком ранние предтечи
                Слишком медленной весны.

        Мы же, студенты и молодые специалисты, приветствовали психологию как первую ласточку. (Восторги молодости!) Хотя оказалось, что ошибались все – и мы, и они. Психология не зачахла и не рассыпалась в прах. Но и не нанесла Системе никакого урона – не то, что нагрянувшие впоследствии Секс, Гласность и Интернет. Не успела продефилировать пятилетка, как причудливая наука нормально вписалась в бюрократическую Систему.
        Согласно каким-то законам, они не имели права уволить молодого специалиста (меня) в течение полутора лет. Я тоже не мог уволиться, чтобы не лишиться диплома. Отсюда происходило то, что как минимум раз в неделю начальник лаборатории вызывал меня в кабинет, запирал дверь, и мы начинали тяжеловесную дискуссию, кто из нас больше вредит любимому нашему народному хозяйству: я со своими исследованиями, оторванными от реальности и состряпанными только из безответственных мнений представителей племени пещерных морлоков, примитивных и агрессивных, или он со своими отчётами, ещё больше оторванными от реальности и пропитанными насквозь ядом очковтирательства и уклонения от проблем методами забалтывания, заглаживания или даже затопления оных в болоте согласований.
        Конечно, я был неправ. Мой босс, старый еврей Перельман, ни разу не был оторван от сытных сосцов реальности. Он был плоть от плоти её.
        Однако, пользуясь случаем, скажу следующее:
        – О, чванливая сука реальность! Как я ненавижу твой снобистский кортеж, когда ты проносишься мимо меня, скромного пешехода, идущего по обочине бытия! Ненавижу твои сигналящие фанфары и твою бриллиантовую турбулентную перхоть!
        Впрочем, полтора года я вытерпел.
        Следующие полтора года я опять проработал по специальности. Устроился в один технический вуз ассистентом тамошней кафедры педагогики. Работа была что надо! Часа три-четыре в день, причём далеко не в каждый. Раздражали, конечно, стукачи-студенты. Стучали, в основном, в деканат и доносили, например, если я отпускал их с занятий раньше положенного. (Ну разве не сволочи?) Однажды донесли, что я оскорбительно отозвался о программах советского телевидения, сказал, что они рассчитаны на низкопробные вкусы. Пришлось оправдываться, что я не имел в виду новостные программы... Тем не менее я поступал и высказывался, как считал нужным; Сталина мы победили и на бытовой стук реакция притупилась.
        Как это часто бывает, халява кончилась неожиданно. Заведующий кафедрой вызвал меня в кабинет и сказал:
        – Пора тебе браться за диссертацию.
        Внутри меня что-то ёкнуло. Я как раз собирался взяться, наконец, за составление книги стихов.
        Я, кажется, не упомянул, что всё это время, пока истязался психологией, писал стихи.
        И даже не сомневайтесь, я считал себя настоящим поэтом, причём достаточно опытным, ведь я занимался поэзией давно, с десятого класса, точнее, с момента, когда впервые влюбился по-настоящему. (Не считая короткого эпизода в классе пятом или шестом, когда написал стихотворные эпитафии на всех своих одноклассников. Много лет после школы они при встречах припоминали мне этот взлёт вдохновения. Припоминали, конечно, как анекдот, но и это стихи!)
        Правда, была тут одна загвоздка. Я считал себя поэтом как бы по совместительству. Ведь мне приходилось писать исключительно "в стол", поскольку мои стихи в редакциях газет и издательств считались антисоветскими. Почему? Никто не мог объяснить толком. Я понимал из их слов только то, что в моих стихах они слышат призывы к какой-то анархии и буржуазному индивидуализму. А у нас нельзя жить так, чтобы сам по себе. Нужно, чтобы все за одного, один за всех.
        Я пытался сказать им, что не я первый, не я последний. Приводил в пример Пастернака:

                Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.
                Надёжному куску объявлена вражда.

        Они отвечали, что Пастернак написал это до революции, да и после бывало, что Пастернак заблуждался... Они побеждали меня в дебатах. Как результат я мыслил свою "поэтическую карьеру" исключительно в симбиозе с научной: стану большим учёным, членом-корреспондентом Академии наук, например, а тогда никто не посмеет отказать в публикациях авторитетному человеку.
        Но книгу готовить следовало конкретно сейчас. Иначе накопившиеся стихи могли утянуть меня в бездну.
        "А вдруг получится совместить? – попробовал я себя обнадёжить. – Другие же пишут свои диссертации десятилетиями!"
        – Я должен тщательно всё обдумать.
        – Обдумай, – заведующий приветливо посмотрел на меня. – Но сперва мы тебя примем в партию.
        Тут я чуть в обморок не упал. Партия! Самый действенный инструмент контроля над личностью, придуманный на Руси-матушке. Безотказное средство против смутьянов. Как там у Маяковского?

                Партия – это единый ураган,
                из голосов спрессованный тихих и тонких.

        Я сразу представил себе этот ураган, спрессованный из голосов ничтожеств, подхалимов, лицемеров, приспособленцев, каких полным-полном в каждом вузе. Да они сметут меня за долю секунды!
        – Мне надо обдумать! – повторил я как попугай и с такими словами как ошпаренный выскочил из кабинета.
        Хотя и козе понятно, что обдумывать было нечего. Ровно на другой день, невзирая на слёзы женщин, стариков и детей, я подал заявление, чтобы уволиться.
        Я завязал с психологией.
        Овчинка не стоила выделки.