Господи, улыбнись

Мне часто казалось, что впереди где-то, на пока не открывшемся горизонте моего пути однажды встанет, как алатырь-камень из древних легенд и заговоров, особый день, человек или место, дело или событие –не важно, что, но будет это нечто великое. Значительное, бессмертное, как ни назови...

Я ожидала сама от себя этого по дерзости и неумению еще управлять внутренним напором духа, возлагая на себя какой-нибудь – хоть золотой, хоть терновый – венец.

Я рвала себе нервы, любя, и провожала покойников. Проехала много земель и пролетела над горными цепями и океанами, прошла путями религии, волшбы и искусства, читала немеренное количество умно-составленных  – и даже озарённых светом непритворного, настощего – слов... Сама составляла слова в сложные и обаятельно-простые ряды, клялась красотой и красоте – клялась. Я всё искала, всё ждала.

Но мне было написано, похоже, на роду моём не взойти в гордыне, но предельно, в чем только можно, превзойти её. Унизить ли, очистить ли себя от плевел науки и опыта до зёрнышка, поняв, что зёрнышко то – горчичное. То самое, что в одной притче... Или же конопляное (немного больше и слаще) – то, что было обретено и потеряно в одной старой нравоучительной сказке.

Сказками я питалась, срывала их с веток потерянного рая, сама провожала их в люди,  веруя, что кому-то да нужно будет это. Но что за дело теперь...

Я сняла с себя всё – и невидимые венцы, и обереги, и крестик и всякое намерение великого, найдя его в вещах самих себя не стоявших бы, если бы не было бога везде.

Бога я обнимала, ела его, пила, в нём стояла и шла, спорила с ним, его не боялась, ему, как единственному всегда поверенному моему и суженому, доверяла сердце. Он всегда и был там и научил меня видеть в каждом то же сердце. Постепенно совлекал он со всего мира своего свою же поволоку, открывая себя самого. И я увидела, что ничего не было никогда ничтожного в мире, что зёрнышко – будь оно горчичное, конопляное, просяное или хлебное – не меньше Анд, бесконечной русской степи, Пантеона или Индийского океана.

Я лишь могу дышать на стекло теперь и холодными снаружи, но всё еще сохраняющими тепло в тонких глубинах своих пальцами писать на нём: "Господи, улыбнись мне..." И он улыбается мне в моем отражении, стекает с потного стекла  ночной электрички, весь в огнях проносящейся мимо жизни, светящейся по ночам, как ёлка под Рождество.

Господи, улыбнись им. Всем, кто в малости своей забыли, что они цари, волхвы и апостолы. Улыбнись нам, мы члены тела твоего, ты сердце наше и наша кровь. И каждое дерево твое, камень и раковина моллюска – твой дом.