Шоколадом лечить печаль...

Шоколадные горькие плиточки
на серебряной звонкой фольге.
Шар воздушный на тоненькой ниточке
в небо звёздное на потолке.

И звучит в голове по-цветаевски
стих восторженной нежной любви
к легкомыслию белого аиста
в пустоте грозовой синевы.

Всё звучит — и от звука калечится,
и страдает пораненной тьмой,
что лежит на душе и не лечится
шоколадками и синевой.

Лишь надуманность нервною клеточкой
околесицу, вздор на строку
продолжает чертить, словно веточка,
почерневшая в мокром снегу.

Легкомыслие милым не кажется,
и прохожие слишком вдали
от того, что им скоро размажется
по лицу, по закрытой груди

смехом вечного грубого странника
или хохотом стылых небес,
пока крошки от чёрствого пряника
где-то прячет завистливый бес.

Пока плети свистят над колоннами,
над затылками душ и голов;
и висит в немоте за иконами
простодушная вера в богов.

Я снежок укусил словно яблоко
и представил, что снова в раю
собираю под деревом граблями
палый снег, как сухую листву.

Я представил, и сразу осыпалась
замороженным смехом зима,
охлаждая бредовые вымыслы.
Где безумие, ум, берега?

Рождество, благовест, снисхождение —
и сугробы, сугробы двора.
Закипающий чайник и «ждение» —
и потухшая чья-то свеча.

Посиневшие тени и веточки,
недосказанность чьих-то стихов,
шоколадные горькие клеточки;
чай заварен, остыл и готов.