Немного о Гартмане

Надо сказать, меня несколько удивило, что в моих многостраничных (о нескольких тысячах) штудиях ни разу не было упомянуто имя Гартмана. Ни того, ни другого (третьи и прочие меня волновали куда меньше).
Не упомянуто ни слухом, ни духом. Хотя, на счёт духа, я, пожалуй, несколько перебарщиваю. Духом (каким-то где-то как-то) могло и веять. Хотя бы к Эдуарду, который – фон.
Притом, что и «критический онтолог» Николай достаточно мне знаком. Томик с его сочинениями (скорее всего – «Эстетика» ещё 1958-го издания) должен пылиться в книжных развалах моего Логова.
Вот. Именно в такой обложке, сумрачно синего цвета.
Одного не помню. Когда-то я отдавал её на прочтение. Вероятно – Бабичу. Василий Васильевич – человек обязательный. Но (даже если в читателях был он) в состоявшемся возврате на сто адсоткаў я не ўпэўнены.
Да. Сигизмунд посвятил своего «Гартмана» бессознательному Эдуарду. А ведь критичный Николай был для нашего поляка приемлем никак не менее. Просто, как неокантианец (пусть и перешагнутый) – для любителя Канта. И – вообще. В том числе – и как ученик феноменолога Гуссерля.
С некоторыми трудами Николая Кржижановский вполне мог познакомиться. «Основные черты метафизики познания» вышла в 1921-м, а «Этика» – в 1926-м. Аккурат под создание С. К. своего «Мюнхгаузена».
Но, по-любому, тот стих («Гартман») был адресован всё-таки Эдуарду.
При более тщательной ревизии своего Архива я наткнулся-таки на имя, с обделённым мною Гартманом перекликающееся. И – даже не единственное.
Кто из вас слышал имя (фамилию) писателя Гарта?!
Полагаю, что – немногие. Особенно тяжело будет припомнить такого тому, кто не читал «Чёрное море» Паустовского.

[Мандельштамовское «Нет, никогда, ничей я не был современник…» подходит к Грину едва ли не больше, чем к самому Мандельштаму (который все-таки делал попытки хотя бы на уровне поэтических деклараций влиться в новую жизнь страны). Кричащее несовпадение Грина с эпохой и её людьми попытался отразить Паустовский в романе «Чёрное море», где Грин был выведен под именем писателя Гарта:
«Гарт был писателем. У своей фамилии Гартенберг он отбросил окончание, чтобы целиком слить себя со своими героями – бродягами и моряками, жившими в необыкновенных странах.
Герои Гарта носили короткие и загадочные фамилии. Все они, казалось, появились из тех легендарных времён, когда над морями стояла вечная жара, вражеские линейные корабли, сходясь в бою, приветствовали друг друга криками «ура!», и пираты, шатаясь по океанам, веселились, как черти.
Если принять во внимание, что Гарт жил в Советском Союзе, то не только содержание его рассказов, но и внешность этого писателя не могли не вызвать недоумения.
Гарт ходил в чёрном просторном костюме, строгом и скучном, как у английского священника. Только порыжевшие швы и заплаты говорили о тягостных днях одиночества и нищеты.
Жизнь Гарта была бесконечно печальной и горестной жизнью бродяги и отщепенца.
Как ребёнок зажимает в кармане единственную драгоценность – лодку, вырезанную из коры, так Гарт прятал в себе весёлый мир выдумок о несуществующей жизни. Ему казалось, что всё вокруг враждебно этому миру.
Чем насмешливее смотрели окружающие на выдумки Гарта, тем с большей, почти болезненной любовью он охранял их от любопытства людей.
Гарт был тем, что принято называть «живым анахронизмом». Он выпал из своего времени. Внятный внутренний голос говорил, что пора просыпаться от пёстрых снов, что пересоздание мира требует жертв и борьбы, но Гарт отмахивался от этого голоса, как спящий от настойчивого зова».]

Вообще-то, Hart, ежели с немецкого – скорее всего «Твёрдый» или «Жёсткий». С разными там (округ) тяжестями, да трудностями.
У англичан (пусть наш Гартман – таки немец) что-то ещё подтягивается. Вплоть до Оленя. К тому немецкому (с тяжкостью-трудностью) у англосаксов – своё Hard.
Это – если в имя.
Отчего Паустовский превратил Грина в Гарта?!
А если проверить без перехода H в G?! Gart... Garten – типа «сад», или «огород». А садовник – G;rtner.
«Садовник» – мабыть, и к Грину (Гриневскому), и к Кржижановскому было бы ближе. По их амплуа.
К чему я так здесь к Грину прицениваюсь?! А хотя бы потому, что творчество последнего весьма импонировало тому же Кржижановскому.
Они не просто пересекались-перекликались, но и реально встречались. Осталась даже фотка. В Крыму.
Под неё уместно привести текст Любови Ситниковой «Встреча двух необжитых материков».

[В одном из своих выступлений гриновед С. Толкачёв заявил: «Недостаточно изучено окружение Грина, с некоторыми именами приходится сталкиваться впервые... Мы просмотрели истинную жизнь Грина, мы пользовались поверхностными, удобными, работающими на образ отрешённого от реальной жизни романтика, «сказочника странного», а не на образ земного, чуткого человека...»
Итак, вот имя и судьба одного из тех, с кем был близко знаком наш земляк Александр Степанович Грин. Это – Сигизмунд Доминикович Кржижановский (1887-1950).
Я боюсь, что, услышав фамилию этого писателя, иные читатели примут его за революционера Кржижановского, а прочитав заглавие его книги «Воспоминания о будущем», вспомнят давний шарлатанский фильм Дейникена о пришельцах. Они обманутся.
Страна Сигизмунда
В рассказе Кржижановского «Страна нетов» обыграна фраза из русской писцовой книги XVII века: «Объявившихся на государеву службу почитать в естех, а протчих людишек писать нетами».
Под пером Кржижановского возник фантастический мир, неуловимо смахивающий на что-то родное, рассейское: неты живут, пишут книги о том, что они есть, – доказывают себе себя. Боятся истины, потому что она их отменит, и упражняются в умении не знать. Умеют, быв ничем, казаться всем. Живут неты кучно: им кажется, что из многих «нет» можно сделать одно «да».
В рассказе «Итанесиэс» тоже знакомая ситуация: на краю старинных географических карт, на краю света обитает народец с огромными ушами, в которые можно кутаться, как в одеяла. Когда настали гиперборейские холода, этим тварям пришлось выбирать: или, вслушиваясь в шорох мира, погибнуть, или сложить уши вокруг себя и выжить. Выжили закутавшиеся...
Из рассказа «Чужая тема»: «Рассказы Ваши, ну, как бы сказать, – преждевременны. Спрячьте их – пусть ждут... А сами-то Вы – из зачёркнутых или из зачёркивающих?»
Зачёркнутый
В 20-30-х годах, по воспоминаниям Абрама Арго, «в литературных и окололитературных кругах много говорили о Сигизмунде Доминиковиче, поэте, прозаике, драматурге, критике, эссеисте, текстологе, человеке великой образованности, замечательном лекторе».
Кржижановский родился в Киеве в 1887 году. Затем – гимназия, юридический факультет университета. Побывал в Германии, Швейцарии, Италии, Франции. Владел всеми европейскими языками, включая древнегреческий и латынь, не говоря уже о «семейном» польском. Более всего занимался историей и теорией театра, литературы, музыки, психологией творчества, философией.
Из нескольких томов его прозы при жизни было напечатано лишь несколько рассказов. Четыре раза он пробовал в СССР издать книгу, и четыре раза это срывалось. «Автор нашумевших вёрсток» – это сказано про него. В записных тетрадях Сигизмунда рождались горькие афоризмы:
Литература – борьба властителей дум с блюстителями дум.
Когда над культурой кружат вражеские разведчики, огни в головах должны быть потушены.
В поезде нашей литературы ни одного вагона для некурящих... фимиам.
Я живу на полях книги, называемой «Общество».
Я живу в таком далёком будущем, что моё будущее мне кажется прошлым, отжитым и истлевшим.
C сегодняшним днём я не в ладах, но меня любит вечность.
Моя жизнь – сорокалетнее странствование в пустыне. Земля обетованная мне будет предложена с заступов могильщиков.
Непечатание спасло его от гибели в годы репрессий. Он знал, что пришёлся советской литературе не ко времени. В 1932 году, в очередной раз пробуя пробить стену на пути Кржижановского к читателю, друзья передали несколько его новелл Максиму Горькому. Великому пролетарскому писателю очень всё это не понравилось, о чём он и сообщил с раздражением. «Инакопишущие» лишь в редких случаях могли рассчитывать на его сочувствие. Кржижановский иронизировал:
У нас слаще всего живётся Горькому, а богаче всех Бедному.
В 1939-м Кржижановского приняли в Союз писателей. И ничего не изменилось. Эпохе исторического беспамятства этот писатель, утверждавший, что «искусство есть одна из систем мнемоники», оказался ни к чему. Кржижановский остался непрочтённым никем, кроме посвящённых, таких, как Булгаков, Таиров, Волошин, Белый, Шенгели, Ланн, Антокольский, Грин.
Без малого 20 лет – с 1923-го по 1941-й – Кржижановский пытался пробить книгу, а потом перестал. И бросил писать. Пил, а на вопрос – почему? – отвечал: «От трезвого отношения к действительности». Или: «Опьянение даёт глиссандо мироощущений до миронеощущения включительно». Эпизодически занимался переводами. Вяло читал – за гроши – никому не нужные лекции по зарубежной литературе в окраинных московских клубах.
Темы ненаписанных новелл растрачивал в беседах со случайными знакомыми да забредавшими в гости немногими уцелевшими в чистках литераторами. Не жил – доживал, безнадёжно болел, подводя итоги, которые выглядели тоскливыми. В 1950-м – инсульт. Вскоре, 28 декабря, в Москве, Кржижановский скончался. Место захоронения не найдено.
«Прозёванный гений», – так (словами Игоря Северянина о Лескове) написал в дневнике Георгий Шенгели, услышав о смерти Кржижановского. Первая книга гения – «Воспоминания о будущем» (повесть конца 20-х) – вышла лишь в 1989 году.
Здравствуйте, Александр Грин!
В хронике писательской судьбы Кржижановского значится:
–1926 год. Написаны повесть «Клуб убийц букв» и новелла «Фантом».
– Вторая половина лета - в Коктебеле у Волошина; знакомство с Александром Грином.
«Позавчера произошла нежданная и потому вдвойне радостная встреча: Грин – я... – писал Кржижановский жене из Коктебеля в августе 1926 года. – Узнав, что я намарал «Штемпель: Москва» [жур. «Россия», 1925, N 5 – Л. С.], оживился и пригласил к себе... Знакомство это – Вы знаете почему – для меня очень ценно и нужно».
Последняя фраза станет понятна, если вспомнить, что писатели Левидов, Ян, Антокольский, Шенгели и другие, хорошо знавшие творчество Кржижановского, сопоставляли его вещи с лучшими рассказами Александра Грина и Эдгара По.
В крымской беседе среди прочего Александр Степанович и Сигизмунд Доминикович говорили о новелле последнего «Собиратель щелей». Именно эта новелла вдохновила Макса Волошина подарить новеллисту свою акварель с такой надписью: «Дорогому Сиг. Дом., собирателю изысканнейших щелей нашего растрескавшегося космоса».
В писательской судьбе Грина и Кржижановского – много общего. Оба создали свои фантастические миры, оба не вписались в эпоху, не стали конъюнктурщиками. Грин, как и Кржижановский, – не открытый до сих пор материк. Это два материка, которые пристально всматривались – и всматриваются сейчас – друг в друга. В записной книжке Грина вполне могли бы родиться строки Кржижановского:
Как писатель – с кем я, с большинством или с меньшинством? Если считать по числу голов, то я в меньшинстве, но если брать по числу мыслей, то разве я не в большинстве!
Любовь СИТНИКОВА, ст. научный сотрудник музея А. С. Грина]

В отличие от самого Кржижановского и хорошо знакомых мне Гартманов Грина я не обошёл (вниманием) и два-три верша ему посвятил. Не говоря уже об иных с ним перекликах.
Их («два-три») вспомню и здесь. Уже – без объёмистых (в двух случаях) «послесловов».

Представил. Истово! Предместье.
Поместье – тоже б в самый раз.
Но – лучше так. Я с кем-то вместе.
Веранда (можно без террас).
И книжка. С Грантом. Можно с Грэем.
Всё – капитан. Она – Ассоль.
И парус, взвившийся на рее…
Меня, однако, понесло:
Какие реи на веранде!
Я там – один. Стою. Курю.
Ходил – ну, разве на шаланде.
А тут, по Грину, феерю.
Эх, Толя! Что нам те Ассоли!?
Я руку Вам хотел пожать.
Но жму лишь буквы на консоли,
В своих клише слегка греша.
(Рукопожатие, 17.04.2016)

Это – отклик Толе Маянскому. На его «Предместье».
Гарт... Я – о том прозвище (к Грину) от Паустовского.
А ведь оно перекликается и с Грантом Жюля Верна и с Грэем самого Грина...

В Вильнюсе зачитывались Грином.
Где-то рядом – вотчина отца.
Польский род – не знатный, но старинный.
Доблестью шляхетскою бряцал.
Пыль веков. Какой там к чёрту кесарь!
Ты и Новой власти – поперёк.
Мир прогнулся под унылым прессом.
Каждый комиссар, считай, царёк.
Цепь златая. Музыка Фанданго.
Приисков шуваловских руда.
Иноходью дикого мустанга.
От житейской муки – в никуда.
Недотёпа! Книжник сухопарый.
Недобравший ласки и тепла.
Зурбаган реальней Занзибара.
Бисер из богемского стекла.
Лампа под зелёным абажуром.
В амбразуру щурится луна.
В кипарисах тянется понуро
та же жизнь. Сиделкою жена.
Старый Крым…
Ну, чем он лучше Вятки?!
Багровеют Грэя паруса.
И опять тушуется Голядкин,
перепутав явок адреса.
Бальмонт, исписавшись, станет Блюмом.
Гуль с рефреном каркнет «Nevermore!».
Полночь опускается угрюмо.
Бархатная накипь. Натюрморт –
на обложке креповой.
«Гасконцу»
в небесах Икаром не порхать.
Белый домик. Низкие оконца.
Ветхая чугунная кровать.
Снится детство. Стих о насекомых.
– Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын!
Сам учитель Божьего закона
дёргает коллегу за усы.
Тихая романтика романса.
Всаднику легко без головы.
Андромеда. Зарево Торманса.
Час Быка, да сумерки Совы.
Впрочем, это будет некто дальний,
что поверит в призраки коммун.
В технику без примеси сусальной.
Ну, а ты не нужен никому.
Старый Крым. Знакомая картина
Шорохи ореховых дерев.
Кладбище надёжней карантина –
понимаешь это, присмирев.
В Вильнюсе…
– А может, показалось?! –
Вспомнит о тебе один поэт.
Пятый год. Империя в пожарах.
Биографий жуткий пируэт.
(Реквием романтике. Грин, (24.11) 4.12.2016)

Помимо Послеслова, к этому был и знаковый эпиграф от Ю. Григорьева. А и напихано (в сам текст)... Включая – снова знакового, уже для Кржижановского – Эдгара По и какую-то жменьку намёков на биографию самого автора (В. Н.).
И, наконец – «Литература». Вдогонку предыдущему.

«Сашенька, недельку не попей!
Сам дошёл. И мне, родимый, худо» –
Просит Грина Нина-Котофей...
Все уйдём –
Слепыми. Ниоткуда.
В немоту. Где – «больше никогда».
В навсегда. С ненужною любовью…
Оплывают с тверди города
золотом сусальным к изголовью.
Никому. Нисколько. Ничего!
Главное – ни в ком не повториться.
Сгинет в котловане Чевенгур.
Море опрокинется корытцем.
Здесь технарь Климентов пишет в стол.
Там Булгаков комкает либретто.
Кремль указуюшим перстом
строит иерархию поэтов.
Внемлют инженеры и врачи.
Весело поскрипывают перья.
Сквозь ушкО пролазят в первачи
вёрткие проныры-подмастерья.
Ну, а вам,
шаманящим –
приют!
Крепкий сон, блаженное успенье.
Вечный дом. Надёжней, чем в раю.
Лунный свет и тихое забвенье.
(6-7.12.2016)
PS:
«Котофей» – так звал свою супругу Александр Грин.

А о «Гартманах» мы ещё, вероятно, продолжим.

5.01.2025