По мотивам одноимённого романа Чингиза Айтматова

                Роман в стихах "И дольше века длится день".

                Людям великого труда


1                I
Сары-Озекскую степь закаляет великое Солнце,
При других полюсах было здесь океаново дно,
Ранним утром с улыбкой всем людям глядишь ты в оконце,
За столетия всё распознать никому не дано.
2
И голодной лисице терпение важно к добыче,
Суетливой пробежкой к иссохшей низины логам,
Вдоль железной дороги объедки искать непривычно,
Что с большими трудами в тридцатых проложена там.
3
Вот прошли поезда, снова тишь, ну как после обвала
Наступает игра в полумраке воздушных теней.
И столбы, как стояли, стоят. Всё же не понимала,
Почему каждый раз всё тревожней становится ей.
4
Всё понятно: теперь вечерами уже холодает,
Степь белёсым покроется инеем, как солончак,
И та редкая летняя дичь на глазах улетает,
А кто в норы зароется глубже, иначе никак.
5
С наступлением ночи лисица, шмыгнув из овражка,
Потрусила бесшумно к железной дороге одна.
Из-под лап, надрываясь, взлетела заблудшая пташка,
На объедки в награду, унюхав, наткнулась она.
6
Весь тот путь был засорён, в обрывках измятой бумаги,
С уцелевших бутылок разило дурманом крутым,
А на то, что хотелось добыть, не хватало отваги,
Но в надежде бежала, ведома инстинктом одним.
7
Вдруг она замерла, приподняв лишь переднюю лапу,
Словно бы каменея, попала врасплох, неспеша,
Растворяясь в мутном свете высокой луны, как под лампой,
Меж двух рельсов стояла как призрак, почти не дыша.
8
Шум железных колёс нарастал, почему-то не «таял»,
Но пока для неё он далёк и не надо пугать,
Хвост держа на отлёте, от голода впору залаять,
Паникуя, вдруг стала быстрее в откосах шнырять.
9
Не теряя надежды наткнуться на что-то простое,
Ну хоть чем бы убавить усиленный голодом спрос.
Не успеть, но уйти, а бывало же в жизни такое:
Грозным приступом лязг приближался от сотен колёс.
10
Заметалась плутовка всего на какую-то долю,
Но хватило того, чтоб лететь, ошалев, мотыльком,
Три луча пронеслись по осеннему жухлому полю,
Поседевшую степь, обнажая щемящим огнём.
11
Сокрушительный бег поездов по сверкающим рельсам,
Редкой гарью запахло и пылью великих дорог,
Без оглядки бежала она, уходя по оврагам,
Шум «чудовища» гнал её вдоль по степи со всех ног.
12
Отдышавшись, лисица опять побежала к дороге:
Поздней осенью голод – такая большая беда.
Голод гонит вперёд, и щемящие всплески тревоги:
Вот сейчас повезёт, перестали шуметь поезда.

Поезда в этих краях шли с востока на запад
И с запада на восток…

13                II
К будке стрелочника кто-то ночью с трудом, но добрался,
Шёл по шпалам, откосам напротив свистящей пурги,
Заслоняясь от пыли составов вперёд продвигался,
Уходивших в запретную зону Сары-Озеки.
14
Шли они к космодрому в брезентах с военной охраной,
На отдельную ветку в секретную зону земли.
Всё продумано было, всё чётко в песчаных барханах.
Небеса Королёву тогда от души помогли.
15
Отчего так спешила жена, Едыгей догадался:
Когда люди спешат, то всплывает причина тому.
Что предчувствовал он, то услышал, так и оказалось,
Но по долгу работы нельзя отлучаться ему.
16
Прокатился последний вагон, и кондуктор с площадки.
Дав другому сигнал фонарем, и всё дальше пошло.
Едыгей, чуть оглохший, стоял после мудрой оглядки,
Подоспевшей жене он сказал: «Что тебя привело?»
17
Вся в тревоге, его оглядев, шевельнула губами.
Едыгей не расслышал, но понял, что произошло.
Он повел её в будку, от ветра спасая руками,
Ветром снежным за дверью следы их в момент замело.
18
Перед тем, как услышать из уст её в самом начале,
Он приметил в жене перемены — здоровье сдаёт:
Грудь надсадно сипела, и плечи худые поднялись,
Обвинял он себя, стало больно ему за неё.
19
Яркий свет электрический в чисто побеленной будке
Обнаружил морщины синюшно-темнеющих щёк,
А была ведь литою смуглянкой, мечтой, незабудкой.
Это он не забыл и забыть никогда бы не смог.
20
«Ты присядь, отдышись», – предложил Едыгей Укубале.
Взяв за руку, и мужа присесть попросила она.
«Что случилось?» – собравшись, спросил, но не как на привале.
«Умер дед Казангап, чашу жизни испивший до дна…
21
Только что заглянула к нему: может, что-нибудь надо?
Свет горит, как всегда он на месте, бородка торчком.
«Казаке, говорю, Казаке, я и не ожидала».
На лице лишь улыбка застыла угасшим теплом».
22
Её голос пресёкся, слеза навернулась на веки.
Вот как всё обернулось внезапно под самый конец.
Был такой человек, умирал, рядом не были детки.
Мы осилим и это, коль так всё задумал Творец.
23
Буранный Едыгей – прозывался он так всей округой.
На разъезд Боранлы-Буранный, как вернулся с войны,
Помрачнев, он присел, ну а руки его, что подпруги
Уже думал, что делать, другие пути не даны.
24
«Что нам делать теперь?» – свой вопрос задала Укубала.
«Хоронить», – он привстал, вспоминая минуты войны.
«Возвращайся, буди Оспана. Ты не сильно устала?
И начальник разъезда, и мы перед смертью равны.
25
Сорок лет Казангап проработал в том пекле на месте.
Оспана в это время не думал рожать – этот век.
Жизнь отдал Казангап поездам, пробегавшим как ветер,
И не хватит волос сосчитать на любой голове.
26
И ещё всех подряд разбуди, постучи всем в оконце.
Сколько нас тут народу, все, знают лишь 8 домов.
Мы должны всё успеть до того, как закатится солнце,
А ругаться начнут – пусть подумают, сколько трудов.
27
Ты к дежурному сбегай, к диспетчеру да к Шаймердену.
Расскажи, что случилось, пусть думает, что, где и как,
Может быть, в этот раз отыскать мне сумеет замену,
Если что – позвонит, он всё знает, иначе никак».
28
«Расскажу! – Уходя, вдруг припомнив детей Казангапа:
– Вот те на, как-никак, надо им первым весть отослать:
Подросли, улетели, не радуя встречею папу».
Едыгей отчуждённо нахмурился: что тут сказать.
29
Горемычная дочь Айзаде со своим беспробудным,
Где детей полный дом, но со станции надо успеть.
Да и сын Сабитжан подоспеет, холодный, беспутный.
Хоронить будем мы, они будут, как гости смотреть.
30
Вот ушла Укубала, ей что-то сказать захотелось.
Мало что есть сказать в убегающий день похорон.
Уходя, постаревшей жена в серой дымке смотрелась.
Вот прожили старик со старухой, подумал и он.
31
И хотя, Бог его со здоровьем ничуть не обидел:
Крепок был он ещё для своих пенсионных годов,
«Пару лет потружусь, и на отдых попросят» – предвидел.
Без насмешки подумал об этом, без тягостных слов.
32
Но он знал, что нескоро найдут человека на место,
Где обходчик и стрелочник нужен для этих путей.
Кто позарится здесь загорать, замерзать, да и есть кто?
Поищи, кто захочет прожить вдалеке от людей.
33
Дух иметь надо здесь, чтобы жить в Сарозекских разъездах.
А не то пропадёшь: безучастная степь холодна,
Ей всегда всё равно, хорошо ли тебе в день приезда,
Человеку, напротив, рождается мысль одна,
34
Он терзается ею, что где-то ему было б лучше.
Степь огромна, бескрайняя, а человек невелик.
Принимай всё как есть, а иначе в тебе всё разрушит
Безучастная степь, поглотит твой беспомощный крик.
35
Сколько здесь продержались? Три года? От силы четыре.
Наспех все рассчитались, умчались и делу тамам*.
Припекало их солнце, казалось, ну словно в тандыре.
Кто куда уезжали подальше по разным краям.
36
В Боранлы-Буранном утвердиться сумели лишь двое,
Но быть может, ждала степь безмолвная именно их.
Буранный Едыгей, Казангап не играли с судьбою.
Нет, не сменят теперь Казангапа и десять других.
37
Поезда разошлись. Кто к востоку идёт, кто на запад.
Опустели в какое-то время разъездов пути.
Всё вокруг обнаружилось сразу, и звёзд перепады.
Едыгей почему-то стоял и не думал уйти.
38
Он стоял, прислонившись к столбу, не ушёл в свою будку.
Так в раздумье стоял принимавший минуты покой.
Вдалеке различил за железной дорогой верблюдов,
Неподвижно стоявших и спящих под круглой луной.
39
Он двугорбого сразу узнал. Каранара – смутьяна,
Что по силе и скорости не было равных ему,
В Сарозекских степях оставаться позволил атаном*:
Когда гон подходил, верблюдиц приводили к нему…
40
Ну а люди разъезда пока что спокойненько спали
В своих сборно-щитовых постройках вблизи от путей,
Дворовые печурки, загоны скота проявлялись,
Казангапа маз;нка и дом, что сложил Едыгей.
41
Ветровая электронасосная там водокачка
Посредине стояла на случай, ручною была,
Из-под соли в печурке на розжиг измятая пачка –
Вот такая картина к рассвету посёлок вела.
42
Весь на свете открытый ветрам, но особенно зимний.
Мёрзлым свеем* ... завалит дорогу, замёрзнут пути.
Есть и надпись двойная, написано краскою синей,
Потому и назвали его Боранлы-Буранный*.

* Тамам – в переводе с казахского на русский – конец.
* Атан – с казахского на русский – племенной.
* Свей – название ветра.
* Боранлы; – по-казахски, по-русски – Бур;нный.

43
Вспомнил, как с Казангапом вдвоём расчищали заносы.
Та работа была, скажем так, не на жизнь, а на смерть.
Через годы прислали спецтехнику – шнеки, насосы.
Перестали порой, как на фронте, в работе гореть.
44
Разве только на фронте им так приходилось подраться,
Жизнь свою отдавать за один лишь гранаты бросок.
Так и здесь приходилось заносы грести, упираться,
Волокли волокушами, кровь «отбивала» висок.
45
На седьмом километре дорога лежала низами
Сквозь прорезанный, рыхлый, песчаный бугор-каравай.
Каждый раз им казалось: «последняя схватка с снегами».
Паровозы ревели в степи – им дорогу давай!
46
Те снега поплыли, поезда полетели в проезды.
И теперь никому дела нет до того, в целом рад.
Было не было, то прибывают путейцев наезды,
То шумливые парни контрольно-ремонтных бригад.
47
Им теперь не понять: «В Сарозекских заносах с лопатой?
Чудеса! И зачем себя гробить, пути разгребать?
Нам такое не надо, в тот час разбежимся бригадой,
Так уж лучше на стройке киркой и лопатой копать».
48
День прошёл? Отработали? Столько платите, однако.
Ну а если аврал, где народ? Сверхурочных плати.
Пальцы в рот не клади, знаешь, мы навидалися всяко,
«Поищи дураков, будут чистыми ваши пути».
49
Как встречались такие оценщики здесь Казангапу,
Он вниманье своё обращал не на них – на их путь.
Едыгей не выдерживал и вспоминал маму, папу,
Портил кровь себе, спорил, доказывал дела их суть.
50
А ведь были у них с Казангапом беседы в загонах
И о том, что смешило приезжих шумливых парней,
Что живали в контрольно-ремонтных специальных вагонах,
И о многом другом в суете убегающих дней.
51
Этим умникам бегать тогда без штанов позволяли.
А они с Казаке мозговали житье-бытие.
Срок великий тех дней – с сорок пятого года держались.
Но на пенсию вышел потом аксакал Казаке...
52
Едыгей поспешил, микрофон, вот и голос раздался:
«Едыге, Едыге, – просипел Шаймерден. – Отзовись!»
Как в пургу зашумело в ушах, Едыгей отозвался…
«Больше нет Казаке, а над ним безучастная высь».
53
«Вот безмозглый хайван*, по-людски ну ни слова о смерти…»
«Едыгей, подожди, только голову мне не морочь.
Если умер, прости, ну так что же теперь, ну поверьте,
Нет людей у меня, с этим я не могу вам помочь…
54
Ну чего тебе надо, неужто сидеть будешь рядом?
Этим ты не подымешь покойника, думаю я».
Едыгей возмутился: понятия нет, да и взгляда:
«В пустом доме покойника, знаешь, оставить нельзя».

* Хайван, с тюркского – скотина.

55
«Не шуми, того самого, знаешь, старик, объясняю:
Нет людей у меня, что там делать? Ведь ночь на дворе».
«Обряжать его буду, молитвы читать, я их знаю».
«Ты? Молиться?» «Да, я, нам отец пояснял, детворе».
56
«Вот те раз, сколько лет мы прожили с советскою властью».
«Ты оставь, Шаймерден, ну причём тут советская власть.
Те молитвы! Пришли из далёких веков, не напасти,
Нашей жизни молитвы, есть помощь, духовная часть».
57
«Ну да ладно, молись, того самого, только не ссорься.
Подойдёт Эдильбай, если он согласится прийти.
А сейчас сто семнадцатый вот подойдёт, подготовься,
На втором запасном постоит, должен дальше пойти».
58
И на том Шаймерден отключился, почти разобрался,
Едыгей поспешил, но подумал: придёт Эдильбай?
В окнах свет загорелся, и лай вдруг собачий поднялся,
То жена начинала команду: «Людей поднимай!»
59
Сто семнадцатый вон подкатил и встаёт на запаску.
Вот и нефтецистерны с другого конца подошли.
Тот ушёл на восток, набирая разбег без огласки,
Ну а встречный на запад, и следом дымы полегли.
60
Ночь глубокая, стужа, а звёзды вверху разгорались.
Засветила над степью морозной чуть ярче луна,
А под бисером звёзд беспредельная степь простиралась
И двугорбый верблюд, племенной Буранный Каранар.
61
Да и ветер не спал, всё посвистывал, мусор швыряя.
Едыгей то входил в свою будку, то вон из неё.
«Ну а вдруг не придёт?» Длинноногого ждал Эдильбая.
Тут в сторонке увидел лису. Что манило её?
62
Та понуро стояла, застыв под столбом телеграфным,
Не желая сближаться и не собираясь бежать.
«Ты чего тут?» – шутя, ну а тон был его безучастным
И притопнул ногой, не имея желанья пугать.
63
И лиса отскочила подальше, уверенно села.
Так прискорбно смотрела она, показалось ему.
Глаз с него не сводя, то ль в него, то ль в другое глядела.
Что её привело, для чего, да и здесь почему?
64
Может быть, электрический свет или с голоду пришлой?
Поведение странное, может, пристукнуть и взять?
Сама просится в руки, измотана жизнею прошлой.
И рука потянулась, чтоб камень с земли подобрать.
65
Замахнувшись, примерился, но опустил свою руку.
Камень выпал под ноги, и пот его даже прошиб.
Что же в голову может прийти в час лихой человеку?
Чушь какая, и память мгновенно всю жизнь ворошит.
66
Собираясь прикончить лису, он рассказ вдруг припомнил,
То ль рассказ тех парней, то ль фотограф, привезший ту чушь…
Сабиджан рассказал, будь неладен, но мысли пополнил,
Рассказал об индусах (о переселении душ).
67
Вот учили его, болтуна, на родимую «бошку»,
Поглядеть на него в первый раз ничего по пути.
Всё-то знает, всё слышал, учили тому понемножку.
Только толку с того, и вообще человек не ахти.
68
А что, если в лисе поселилась душа Казангапа,
В её шкуре вернулся проститься, хоть был очень слаб?
В его доме тоскливо, безлюдно и пусто, лишь лампа
Продолжала гореть, как при жизни любил Казангап.
69
Ну а всё-таки он, подступая к лисе, словно в драке,
Говорил ей, как будто она понимала ту речь:
«Ты иди в свою степь, здесь не место тебе, тут собаки».
Пару раз обернувшись, та прочь закатилась в ту ночь.
70
И пока Едыгей стал сдавать длинноногому смену,
О покойнике вспомнили. Сколько людей и домов.
Пара встречных вкатилась, являя собой перемену,
Грузовой пассажирский бегущих вперёд поездов.
71
Смену сдав, рассказав, он домой поспешил, его ждали.
Сообщит ли жена дочерям о потере такой,
Те с детьми и с мужьями в другой стороне проживали,
Все трудились с мужьями в совхозах под Кзыл-Ордой.
72
И хотя Казангап не был кровным родным человеком,
К похоронам которого надо прибыть, проводить,
Как родные они с Казангапом прожили полвека,
В Буранлы родились обе дочери, стали дружить…
73
В интернате они подрастали, учились в Кумбеле,
Отвозил их туда Едыгей, иногда Казангап.
На верблюде возили туда и обратно, летели
А зимой так и дольше бежал под свистящийся сап.
74
Едыгей так решил: надо утром подать телеграмму,
Ну а там, как сумеют; пусть знают, что нет Казаке.
Пронесут Казаке и проведают старую маму.
Ну а дальше что делать? Продолжится жизнь вдалеке.
75
Перво-наперво надо пригнать с выпасов Каранара,
Будет нужен всегда, пусть побегает в день похорон.
Всё по чести решить… Здесь не надо особого дара.
«Надо саван добыть и дрова*» – всё обдумывал он.
76
И в тот самый момент содрогнулась земля, зашатало.
Так на фронте, бывало, бросало взрывною волной.
Пред собой он увидел, как в космос ракета взлетала,
Красно-огненный шар и подумал: «Огромный какой!»
77
Как и все саразекцы, он знал: космодром есть от века
Сары-Озек один. В сорока километрах от них.
И от станции той Тогрек-Там, там проброшена ветка
В той степи с магазинами город построен, как стих.

* Саван и дрова в степи дефицит.

78
И по радио слышал о том, и прочел всё в газетах.
Сабитжан жил в том городе, что был поблизости там.
Ну а коль космодром окружало всё тайной заветной,
Узнавал стороной, да и не любопытствовал сам.
79
Вот впервые увидел, как в небо вздымалась ракета,
Озарял всю округу трепещущий сполоха свет.
Он всю жизнь здесь прожил, но не видел такого момента.
«Сабитжан! Он всё знает и даст мне на это ответ!
80
Очень хочется быть ему важным большим человеком,
Он работает в том областном городке, шлёт привет.
Не прикидывался бы, к чему? Был бы скромен при этом.
Ну да бог с ним, как есть. Да и сколько теперь ему лет…
81
Казангапа мне жаль. Беспокоился часто за сына.
Он плохого о нём не сказал и не прятал свой взор,
Переехал к нему, со снохой, не привыкший к перинам.
Ну а что получилось, отдельный о том разговор…»
82
Едыгей, уходя, вспомнил всё той глубокою ночью.
Вспомнил вдруг ту лису, в ночь пришедшую к будке его,
Как смотрела она, сотрясаясь морозную дрожью:
Смерч ракеты её испугал в тот момент, каково.

А поезда шли с востока на запад и с запада на восток…

83                III
До Найманского кладбища Ана-Бейит* где-то тридцать,
Если путь свой держать от железных путей да на юг.
Колеёю обычною ехать – тогда торопиться,
Расстояние большее, надо проделывать крюк.
84
Лишь один Едыгей знал тот путь, как туда добираться.
«Мы на Ана-Бейит похороним, где предки лежат».
Едыгей имел право решать, стали все соглашаться.
Ему пробовал, правда, один возражать Сабитжан.
85
Он приехал отца проводить. Боль в душе Едыгея,
Прижимая к груди Сабитжана, он плакал навзрыд:
«Хорошо, ты приехал, родной», – обо всём сожалея,
Словно бы тот приезд мог родного отца воскресить.
86
Сабитжан на глазах Едыгея мужал крепкой веткой.
Был единственным сыном, любимцем родного отца.
В интернат приезжали к нему повидаться, с проверкой:
Как учеба идёт, поведенье родного мальца?
87
То попутным составом, но чаще верхом на верблюде.
Как он там в общежитии, и не обидел ли кто.
И что скажет учитель о нём, а быть может, и люди.
Безвозвратно ушедшие дни, и вернётся ли то…
88
А теперь тот улыбчивый взрослый стоит пучеглазый.
Но в очках и потрёпанном галстуке, шляпа на нём.
Очень хочет представить себя многозначащим, разным,
Не простого рабочего сыном простым пареньком.

* Ана-Бейит – старинное родовое кладбище.

89
Жизнь – коварная штука, непросто в начальники выйти
Без поддержки хорошей, знакомства, большого родства.
А кто он? Сын какого-то там Казангапа. Не быть им.
Он давно осознал то по-взрослому, без баловства.
90
Вот и слёзы унялись, потом перешли к разговорам…
А сынок-то приехал отца прикопать как-нибудь.
«Так далёко? На Ана-Бейит? Вокруг столько простора».
Лишь бы только отделаться, всё, тут законченный путь.
91
«Можно ж вырыть могилу вон там, за путейным прогоном.
Пускай старый обходчик всё видит, спокойно лежит.
Сам услышит, когда побегут в перегонах вагоны,
На которых работал ответственно всю свою жизнь».
92
Рассуждал, извинялся: дел много и ждут на работе,
Что дела неотложные, важные в городе ждут,
Что начальству не надо, что где-то, не их то забота.
Быть на службе ты должен в тот день, в такой час и всё тут!
93
Едыгей про себя обругал дураком себя старым.
Стыдно, жаль ему стало, что плакал с таким вот навзрыд.
Он привстал, ну а люди у стенки сидели по парам,
Пощадил память друга в сердцах, вспоминая их быт.
94
Жил старик, пара дойных верблюдиц, овечки на воле,
И сноха приезжала с детьми – он тогда был хорош.
Женский шум поднимался в тот день – Едыгей не позволил:
Сквернословить грешно: Слова вылетят – их не вернёшь.
95
Едыгей к Каранару пошел, тот, привязанный, злился
И сердито покрикивал, пригнанный им с выпасов.
Лишь два раза с гуртом приходил к водокачке - напился,
Тут злодей разевал свою пасть с рядом жёлтых зубов.
96
Обзывал он его крокодилом лишь в случае крайнем,
Когда тот свой выказывал норов ему одному,
Ты покладист когда - тогда больше кормов подсыпаем,
То приезжие парни придумали кличку ему.
97
Оседлать Каранара как есть – то большие препоны,
Долго он провозился – укладывал сбрую ему.
В этот раз он накрыл его редкой старинной попоной:
Полюбуются пусть молодые, быть может, поймут.
98
И когда Буранный Каранар был осёдлан и в сбруе,
Он заставил его приподняться по воле тех дней,
«Вот седло подтяну, меж горбами его упакую»,
И, его оглядев, возгордился работой своей.
99
А пока Едыгей занимался попоной и сбруей,
Эдильбай отозвал Сабитжана в сторонку, в тенёк.
Там у них разговор состоялся – недолго толкуя:
«Ты, я вижу, спешишь? Мы управимся, – предостерёг. –
100
Ну а завтра на Ана-Бейит поведёт Каранара
В путь последний везти Казангапа и думать о нём.
Он всё сделает, как обещал, не допустит базара.
И на кладбище том похоронит его родовом».
101
Все соседи в тот день поднялись на дела очень рано.
После жаркого дня степь хотела и плакать и петь.
Свежевать завершили хорошую тушу барана.
Самовары кипели, осталось лишь ночь посидеть.
102
На разъезде всё как и всегда: разбегались составы,
Приходили с востока, на запад стремились одни.
Айзаде с муженьком подоспели, чтоб хлопоты справить.
Неприятный в то время там случай случился один.
103
И как только она огласила своё появленье,
Зарыдали все женщины и окружили её.
Укубала особенно плакала без утешенья.
Она горе её принимала ну как за своё.
104
Над покойным отцом дочка плакала горько, по-бабьи.
Нет, никто не поймёт, не приветит с замужеских лет.
Муж всё пьёт, беспризорные дети, где шляются, знать бы,
А на всех шестерых без него уже сил-то и нет.
105
Так бандитами станут, а там поезда станут грабить,
Старший вон выпивает, в милиции взят на учёт.
А отцу хоть бы что, ему только бы градус прибавить,
И о том, что покончить бы с этим, и в ум не берёт.
106
А ему и действительно было всё то безразлично,
Он сидел отрешённый, смурной, очень грустный такой.
Тестя ты подоспел проводить, и вот так – неприлично
Для него это было, он знал это всё не впервой.
107
Баба плачет, кричит, покричит да устанет без меры.
Тут некстати вмешался начитанный брат Сабитжан.
Он сестру стал стыдить: где то видано, что за манера,
«Мы отца собрались хоронить, открывай Дарстархан».
108
Айзаде только этого вроде ждала-вот же бравый,
Воскричала она с новой силой и яростью всей:
«Ах ты умный какой и учёный нашелся тут правый,
Ты вначале жене расскажи всё про это своей.
109
Почему-то она не приехала с плачем великим,
А уж ей не грешно было бы попрощаться с отцом.
Потому она бестия, ты ж подкаблучник безликий.
Да, мой муж алкоголик, он здесь и с открытым лицом».
110
И тогда Сабитжан стал орать, «укусил» словно жалом,
Он же муж, пусть заставит сейчас замолчать Айзаду.
Ну а тот взбеленился, вскочил задушить Сабитжана.
Их с трудом удалось успокоить у всех на виду.
111
Неприятно всем стало и стыдно за эту безвольность.
Едыгей был расстроен, знал цену, но не ожидал.
И в сердцах строго-настрого предупредил: «Не позволю!
Не позорьте вы память отца, он бы не поддержал».
112
И опять напряжённо сошлись на челе хмуром брови,
И опять задавался вопрос, что ж такие они.
Не об этом мечтали в жару и зимою суровой,
В интернат их возили учиться в те годы и дни.
113
Эдильбай разрядил обстановку идеей простою,
Понимал хорошо, каково было тяжко ему.
Чтобы сгладить скандал между братом и младшей сестрою,
Он к себе пригласил всех мужчин, чтоб не быть одному.
114
Едыгей к Эдильбаю зашёл в его дом с болью той же.
Каждый раз оставалась довольной душа за семью.
В этот раз захотелось ему здесь побыть чуть подольше,
В этом доме он чувствовал: силы вернутся к нему.
115
Эдильбай был путейным рабочим, как все путевые,
Жил в двух комнатках с кухней в тех сборно-щитовых домах.
Получал за работу свою, как и все остальные.
В Эдильбая пиалах был чай, словно «мёд в сахарах».
116
И жена его – дому хозяйка, и дети как дети.
Поживут сколько смогут здесь – так полагал Едыгей.
Только жаль будет очень, когда эти люди уедут,
И на ум накатились истории жизни своей.
117
Расчехлив кирзачи на крыльце, Едыгей сидел в доме,
По-восточному лотосом сложены ноги в носках.
Первый раз осознал, что от голода в сон его клонит.
Прислонился спиною к дощатой стене впопыхах,
118
А потом разговор настоящий возник, завязался.
Едыгей позабыл о ракете, взлетевшей в ту ночь.
Ну а мудрые люди сказали – не спор разгорался,
Он открытие сделал себе – не познать, не помочь.
119
Был прохладный кумыс поначалу, шубат со хмельцою,
А к горячей закуске и водка была в доме том.
В этот раз Едыгей отказался, владевший собою:
«Мы на Ана-Бейит на рассвете все вместе пойдём».
120
А других увлекло под шубат и рассказ Сабитжана,
Но как взрослым ты людям укажешь умеренно пить.
Шубат с водкой хорош, словно вьючный верблюд каравана.
Муженёк Айзады решил водку пока отклонить.
121
Так сидели они в разговорах о случаях разных,
Эдельбай длиннорукий гостей угощал от души.
С чашкой чая вопрос Едыгею задал как бы праздный:
«Вы со смены ушли, и ракета взревела в глуши?»
122
«Ну ещё б! – рот разинув, сказал Едыгей. – Вот же сила!
Вся в огне подымалась и словно бегущий таран.
Да и я в первый раз то увидел, аж перекосило…»
«Если ты… мы подавно», – решил подшутить Сабитжан.
123
«Да что я… Я смотрел на неё на неё, как покорный повеса,
Думал, кто-то ещё в космос двинулся – счастья в пути.
Стал быстрее крутить свой транзистор, что справа повесил.
То ж по радио надо услышать, куда тут идти.
124
Я крутил свой транзистор, о том не услышал ни слова».
«Почему?» – раньше всех подивился тому Сабитжан.
Взглядом важным и значимым только без дел и улова,
Начиная пьянеть и краснеть, как стола дастархан.
125
Он, запив глоток водки шубатом, сказал: «Понимаешь?»
То престиж наш в науке, в политике, да и во всём.
В космос каждый полёт мировое событие, знаешь?»
«Нет, не знаю. В известиях слушал, ни слова о том».
126
Сабитжан покрутил головой: «Мне отсюда не видно.
Чёрт возьми, но обидно. Возможно, тут что-то не так».
«Кто же знает, что тут, что не так, но и мне же обидно –
В космос наш полетел космонавт и не знать - это так?»
127
Сабитжан перебил, возбуждённый какой-то догадкой:
«Ясно всё: беспилотный экспериментальный полёт».
«Это как?» – Эдельбай, вопросив, покосился с оглядкой.
«Сообщат в новостях, если всё то удачно пройдёт».
128
«Как же без человека летит, я вот не вразумею.
А кто ей управляет, кто в небо такую ведёт?»
Сабитжан торжествующе всё объяснил Едыгею:
«Всё по радио, и от земли та команда идёт».
129
Захотел Едыгей обо всём расспросить, не решился,
И душа почему-то противилась, да промолчал.
Сабитжан снисходительным тоном ко всем обратился,
Мол, никчёмный, всё знаю, а зять задушить помышлял.
130
Сабитжан, видно, впрямь восходительной целью задался –
Подавить боранлийцев, по знаниям цену поднял.
О научных открытиях и чудесах излагался,
Пригублял глоток водки, при этом шубат попивал,
131
И всё больше от этого он начинал возгораться,
Сквозь прозрачные стёкла очков говорил с мудрецой:
«Мы счастливее всех, если взять и во всём разобраться.
Едыгей старше всех и сравнит, век научный какой.
132
Говорят, в Древней Греции люди богам поклонялись.
На горе, на Олимпе, когда-то ютились они.
Что могли те невежды… не ладили, тем прославлялись.
Их и не было вовсе, то мифы и сказки одни.
133
А теперь посмотрите на наших богов с космодрома,
Что живут рядом с нами в степи саразекской земли.
Это гордость всемирная наша живёт в каждом доме,
Их реальным трудом в небо к звёздам ракеты ушли.
134
Их никто и не видит, не знает, нигде не встречает.
Не положено каждому встречному руку совать,
Мол, здорово, земляк, как дела, да и как поживаешь?
Настоящие боги, и всё – больше нечего знать.
135
Удивляешься ты, Едыгей, как по радио ладить.
Это всё чепуха и давно пережитый этап.
И как робот известный, людьми будет радио править,
Есть научные данные, как семижильный прораб…»
136
«Ну постой, – перебил Эдельбай, – нам же всем интересно.
Не пойму, при себе каждый должен транзистор иметь?»
«Биотоки команду дадут для тебя – не для прессы.
И куда подеваешься ты? И не будешь потеть.
137
Человек будет всё выполнять по команде из центра.
Ему будет казаться, что сам он живёт по себе,
А на деле указы все свыше и без аргументов.
Всё по строгости будет: работать, писать, да и петь.
138
Воровство, хулиганство, преступность останутся в книгах…
Предусмотрено будет всё то в поведеньи твоём.
Ты в поступках, желаниях, мыслях и прочих интригах
Будешь действовать в рамках сигнала и только лишь в том.
139
Вот сейчас, знаешь, демографический взрыв на всём свете.
То есть много людей расплодилось, что нечем кормить.
Сокращать нарождаемость, мы и за это в ответе.
И с женой будешь спать по сигналу тому, так и быть».
140
Эдильбай подчеркнул: «Всё из высших опять интересов?»
«Интерес государства превыше, то не решето!»
«Ну а если желанье с женою побыть перевесит?»
«Эдильбай, дорогой, от сигнала зависит и то…
141
Покажи раскрасавицу – ты не заметишь подарок.
Биоток отрицательный будет подключен к тебе,
Так что с этим, конечно, и там будет полный порядок.
Взять военное дело, сигнал – ты в огне на тропе».
142
«Ох и врать ты горазд, и чему тебя только учили?!» –
Откровенно смеялись, вот он чертовщину несёт,
Но, однако, неслыханно что-то в словах находили,
Понимали, что пьян, пусть болтает и водочку пьёт.
143
Буранный Едыгей резко встал без особого вида,
Пока тот не закончил свой тост, вышел тут же во двор.
«Бедный друг Казангап», прикусил серый ус от обиды.
Смерть не смерть – выпивает сидит и ведёт разговор.
144
Едыгей полной грудью вдыхал остудившийся воздух:
Обещала погода на завтра быть ясной, сухой.
Так всегда: жарко днём, ночью холодно, стынущий обух,
Дремлет степь и во сне разбирает свой день непростой.

Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток. А по сторонам от железной дороги в этих краях лежат великие пустынные пространства – Сары-Озеки.

145                IV
Ты хоть что говори, а до Ана-Бейит где-то тридцать.
Если путь свой держать от железных путей да на юг.
Колеёю обычною ехать – тогда торопиться:
Расстояние большее, надо проделывать крюк.
146
Буранный Едыгей очень рано поднялся, как папа,
На рассвете всего лишь тогда он чуть-чуть подремал.
Занят был всё до этого он: обряжал Казангапа.
И всё сделал как знал, и ему Эдильбай помогал.
147
Больше часа ушло на всё то, он довольный остался.
Между тем показал Эдильбаю, как саван кроить.
«Мои годы ушли, придёт время и мне собираться».
«Почему же?! Живите! Без вас будет скучно нам жить».
148
А потом он привёл и себя в надлежащий порядок,
Ордена фронтовые надраил, пиджак осветив.
Лишь в душе поселился в тот час расставанья осадок:
С Казаке Сарозекам, почти что всю жизнь посвятив.
149
Разве мог он подумать в Кумбеле, когда повстречались,
Когда в сорок четвёртом, контужен, вернулся домой?
Всё снаружи в порядке, в глазах лишь картинки качались,
Обливался он потом горячим, холодным порой,
150
И язык временами, чужой, не хотел подчиняться,
Чтобы слово сказать, сложно было собраться всегда.
А вернётся к Аралу и как же с работой справляться?
Тряхануло неслабо взрывною волною тогда.
151
Но, на счастье его, рыжий врач ему добрый попался
И лечить его даже не стал, осмотрел лишь любя
И сказал: «Война кончится, всё брат мой - отвоевался.
До победы дожмём, будь уверен, теперь без тебя…»
152
Полустанок Аральск, через месяц скитаний добрался.
Он с весёлого поезда слез, ну как будто с горы.
А вокруг ну ни зги, огонёк вдалеке появлялся ,
Ветер с моря ударил холодный вечерней поры.
153
Оно было тогда, подходило к железной дороге,
А теперь и в бинокли ищи ты, надежду тая.
Со ступенек вагона дул ветер родной, но и строгий.
«Вот мы встретились вновь, и я вижу родные края».
154
Едыгей знал неплохо свой тот станционный посёлок,
Где от моря извилисто улочки шли, кто куды.
Липла грязь к сапогам. Вот и с детства знакомый пригорок.
А наутро пойдёт в свой рыбацкий аул Жангельди.
155
Он и сам не заметил, как улочка вывела к морю.
Постоял у воды и бегущей в песок полосы,
Вспоминая характер Арала, военного горя,
Дым прибрежного бриза и влагу хрустальной росы.
156
«Здравствуй, добрый Арал», – прошептал Едыгей полувнятно.
А потом – вот же камень знакомый – присел, закурил.
Пред глазами круги поплыли, словно тёмные пятна,
«Табаком ты здоровью вредишь», – доктор мне говорил…
157
Едыгей собирался привстать, появилась собака,
Что бежала трусцою по самому краю воды.
Едыгей приманил – и она подбежала однако,
Подошла доверительно, может быть, и от нужды.
158
«Ты откуда бежишь? И как звать тебя? Что ты здесь бросил?
Желбасар? Арстан? А быть может, и Бориасар?
Понимаю, ты рыбу здесь ищешь, что море подбросит,
Потому тощий ты, а быть может, и болен и стар.
159
Ну а я, мой дружок, возвращаюсь домой с Кёнигсберга.
Не дошёл до него, так шарахнуло, еле живой.
Что ты смотришь так? Нечего дать тебе, не приберёг я,
Леденцы есть для сына, наверно, уже он большой».
160
Свой пустой вещмешок развязать он и не поленился.
Там косынка жене, леденцы и на платье метраж,
Пара мыла кусков, всё купил, как хотел и решился,
Да солдата бельё и пилотка, ремень, весь багаж.
161
Пёс с ладони лизнул леденец, засветился глазами.
«А теперь, друг, прощай, мне немало придётся идти».
Едыгей встал, пошёл, отмеряя край моря шагами.
Рассветало, пошёл напрямую в аул Жангельди.
162
Он к полудню пришёл, краем берега моря, где ждали,
До контузии он проходил этот путь не слабел.
Но солдату о том на войну сообщать и не стали:
Сын не вынес краснуху, зачах, заболел и сгорел.
163
И куда же писать и зачем, сам приедет узнает,
На войне там хватает по горло ужаснейших дел,
Ну, а если погибнет, то с верой, что сын подрастает.
Не беда – обломилася ветка, но ствол еще цел.
164
Укубала слезами себя иссушила, казнила.
Обнимала, рыдая, пришедшего мужа с войны.
Надо было послушать старушек, она говорила,
А не к докторше ехать в Аральск в те тревожные дни.
165
Вот такие известия ждали его без пролога,
И как только родной свой переступил он порог,
Тотчас закаменел, почернел он от горя такого:
«Я прошёл ад войны, и такой нестерпимый итог».
166
Он не мог позабыть той улыбки, беззубой, дитячьей,
Прежде он и не ведал, что будет тоскою сражён.
«Боль такая утраты, я толком его и не нянчил.
Лучше б я там погиб, не вернулся, но только не он...»
167
Вот с того началось, опостылел аул Едыгею.
На суглинистом взгорье здесь было полсотни дворов,
Всех война замела, и красивые виды не греют,
Всего десять осталось маз;нок облезлых домов.
168
Приезжали родные, хотели забрать Укубалу:
Переждёшь лихолетье, и муж твой вернётся с войны.
«Мужа здесь буду ждать, – предложению их отказала. –
Старикам и сиротам здесь крепкие руки нужны…»
169
Без делов Едыгей не хотел оставаться у моря,
Укубалы родня приглашала – работу найдём.
Поживёшь, мол, у нас, при отарах забудешь о хвори,
Будем вместе отару пасти, поначалу вдвоём.
170
Едыгей благодарен был всем, но не мог соглашаться,
Не хотел быть обузой и в тягость. День-два, а потом…
И решил с Укубалой к железной дороге податься,
На шлагбаум сгодится и сторожем ночью и днём…
171
И весною ушли. Поначалу на станциях спали,
Но работы не видно, гораздо сложнее с жильём.
Жили где им придётся, любую работу решали,
Укубала тогда выручала, пот лился ручьём.
172
Так они оказались однажды на станции Кумбель.
От тяжёлой работы валились в траву, как в постель,
Но на землю ссыпался огромными кучами уголь,
Жарил солнцем июль, почему не прохладный апрель?
173
Отдохнув, Едыгей понабрасывал уголь на тачку,
Укубала, как лошадь, тащила на горку её,
Не по силам по бабьим был груз, доходило до точки,
Тяжело в тот момент ему было смотреть на неё.
174
Был бы в силе, как прежде, он не допустил бы такое,
Разгрузил бы десятки вагонов, коль так те нужны,
Это было бы в радость, здоровье, а дело простое,
Только чтобы не видеть такие мученья жены.
175
А жена посылала свои благодарности Богу
Лишь за то, что он рядом и не покалечен войной,
А вокруг было много безруких калек и безногих,
Но её та беда не коснулась, прошла стороной.
176
И лишь только за то, что беда обошла стороною,
Пусть контужен, ослаблен – вернулся к семье и в свой дом,
Потому не роптала. Так легче справляться с судьбою,
Свету быть благодарной мириться ей с тяжким трудом.
177
Едыгею от этого было не легче, хоть молод.
Надо было решаться, не век же скитаться вот так.
А что если сказать «таубакель*» и податься им в город,
Горожанами стали бы, многие там, как-никак.
178
И на станции им приходилось трудиться на людях,
На буртовке вагона угля на деповском дворе,
Появился однажды какой-то казах на верблюде,
Восседал на верблюде, ну как на двугорбой горе.
179
Он стреножил верблюда, и знал: что взбрыкнуть не посмеет,
Пару раз оглянулся, пошёл вдоль забора, двора.
Проходя мимо них, обратился тогда к Едыгею,
Чтобы не докучала ему, как всегда, детвора.

* Таубакель с казахского на русский – была ни была.

180
Присмотрю, обещал Едыгей, как всегда и водилось.
Укубала старалась работу принять на себя,
Но спокойно он видеть не мог, как она изводилась,
Тряпку полную чёрного пота в руках теребя.
181
Человек, что просил присмотреть за верблюдом, вернулся.
Он уедет сейчас на разъезд Боранлы-Буранный.
Прежде чем уезжать, почему-то на них оглянулся.
Это был Казангап, он с Аральской родной стороны.
182
Казангап убедил их отправиться с ним до разъезда:
Уголок будет свой, и работа найдётся им там.
Был он скромно одетый, по-здешнему, в день их отъезда,
И фуражка на нём, сапоги, что подлатывал сам.
183
Можно было заметить, что он коренной работяга,
Задубленным от солнца и ветра спокойным лицом,
По рукам его жилистым, сильным, ну словно коряги,
По покатым плечам и вискам со степным солонцом.
184
Казангапу тогда уже было, похоже, лет сорок.
Он доверье внушал рассудительной речью своей:
«Молока бы побольше попить, свежий воздух здесь дорог,
И пока лёгкий труд, и покой неназойливых дней.
185
Нужны люди сейчас на разъезд на путейных работах,
И начальник просил приглашать подходящих людей.
Знаю я, здесь не рай, на безлюдных безводных просторах,
А мытариться так, лучше к нам да под крышей своей.
186
И работу найдём, и подскажем, покажем, научим.
И хозяйство своё заведёте в четыре руки.
А вдвоём вы на жизнь заработаете, будет лучше,
А здоровье вернётся - оставите Сарозеки».
187
Речь такую тогда говорил Казангап Едыгею,
Едыгей соглашался, а в мыслях таилась борьба.
В тот же день они двинулись в путь, согревая идею,
А потом оказалось, что это была их судьба.
188
Оглушён Едыгей был пространством степей. Вековые!
У Аральского моря есть много равнин и степей,
Но такое раздолье пустыни увидел впервые,
Только сильные духом живут здесь и борются с ней.
189
Оным чувством наполнились бы Едыгей с Укубалой,
Если б не Казангап – мерный шаг и конкретная речь.
Едыгей на верблюде, за ним Укубала ступала.
«Мы здоровые люди, тебе надо силы беречь».
190
А верблюд молодой, слабоват для серьёзных нагрузок,
Потому двое шагом, а третий верхом меж горбов.
Вот бы нынешний шёл Каранар с полутонной арбузов,
Трота резвого часика три, и всего-то делов.
191
Но тот путь в разговорах и видах прошёл незаметно,
Казангап описал по дороге их жизнь-будни тех,
Кто попал в Сарозеки к железной дороге заветной:
Их отец в перегибы попал, раскулачили всех,
192
Возвращаясь из ссылки, отец по дороге скончался.
А когда оправдали, семья разбрелась кто куда.
В свой аул Бешагач он от боли и не возвращался,
Да и незачем было ему возвращаться туда.
193
В Бетпак-Дале шесть лет проработал в степях Самарканда,
Земли те начинали под хлопок тогда поднимать,
Землю рыл, тракторист-бригадир, и трудились как надо,
Не за длинным рублём стали люди туда приезжать.
194
Встретил каракалпачку Букей, полюбил и женился,
В Бешагач захотели вернуться, к Аралу, к родным.
Перегибщики те же в хозяевах – план изменился,
Не хотел видеть тех, кто когда-то глумился над ним.
195
Казангап не любил вспоминать то, что все позабыли,
Лишь два раза почувствовать дал, что ничто не забыл.
Сабитжан несерьёзно про то говорил, нотки были,
В другой раз Едыгей без подвоха о том пошутил:
196
«Ну да брось, Казаке, сколько лет, надо боль поубавить».
«Дело в том: разорили – ты выживешь, не пропадёшь.
А душа остаётся потоптанной, нечем загладить.
Поживёшь, разберёшься с годами и сам всё поймёшь….»
197
Но в тот день, когда путь свой с Кумбеля в Буранный держали,
Им до тех разговоров так было ещё далеко.
«Казангап, почему вас на фронт воевать не призвали?»
На такие вопросы всегда отвечать нелегко.
198
«Нет, здоровый я был, слава Богу, пригоден, не болен.
Воевал бы как все и уверен: не хуже других.
Призывали, затем отозвали по брони, стал волен,
Закипала работа. Война, где отыщешь иных...»
199
А тем утром, на фронт Казангап уходил в одиночку,
Провожала Букей, а природа рождала пургу.
Айзада родилась и уже прижимал к груди дочку.
Может, рядом последние были следы на снегу.
200
Не она – он её проводил, прям до стрелочной будки,
Перед тем как взойти на попутный в тот час товарняк,
И теперь вся работа ложится на женские руки,
Здесь они попрощались. Уже под Москвой стоял враг.
201
Паровоз напряжённо стоял и пыхтел под парами,
Машинист торопил Казангапа в кабину к себе,
Он как только взобрался к нему, два гудка «проорали»,
Набирая разбег с грузом тяжким, справляясь в борьбе.
202
Путь открыв им, стояла Букей в сапогах Казангапа,
Перевязан платок с флажком в левой, с ребёнком в другой,
Раз последний махнули друг другу, шёл поезд на запад.
Промелькнул семафор, там Букей, что махала рукой…
203
...Есть такой Казангап Асанбаев? Я. Выйти из строя.
Документы? Он самый! Всё правильно! Следуй за мной!
Приказ Сталина есть: на железке рабочих не трогать.
...Не мешай, возвращайся, к работе, и срочно домой…
204
Они шли на закат, вот и всё, полустанок Буранный,
Солнце медленно гасло, рождалась прохлада земли,
У изгиба железной дороги аул долгожданный.
Пять, семь, восемь домов, было трудно, но всё же пришли.
205
Сердце дрогнуло здесь Едыгея, к такому безморью…
Сам приморский степняк и привыкший к Аральским степям.
Как тут жить? Взгляд жены привязал его сразу к подворью:
«Чтоб здоровье твоё поскорее вернулось бы к нам».
206
Пару дней пережили они в Казангапа маз;нке,
А потом отделились в барак для трудящихся лиц.
Молоко шло на пользу и воздух того полустанка,
Одну дал из двоих на подой Казангап верблюдиц.
207
«Белоглавую вам, своего молока нам хватает,
Молодая удойная, вторым окотом идёт.
За её сосунком присмотрите, пусть не промерзает,
Ну а сможешь сберечь его, стадо вокруг заведёшь».
208
Верблюжонок два горбика, глазки светилися лаской,
Начинал возле матери бегать, вздымаясь как «пар»,
А когда оставался в загончике, звал её страстно.
Кто подумать бы мог? Это будущий был Каранар.
209
Да, тот самый, могучий и неутомимый в округе.
С ним окажется связано много событий в степи.
А нуждался тогда сосунок в постоянной услуге.
Едыгей помнил всё, и слова Казангапа: «Терпи!»
210
Всё свободное время ему уделял, как ребёнку,
А к зиме Каранар, сосунок, ну заметно подрос.
Как пришли холода – ему тёплую сшили попонку,
До весны в ней всю зиму в степи он питался и рос.
211
Лишь к зиме Едыгей того года почувствовал силы.
Не заметил, когда перестала болеть голова.
На заносах со всеми работал, в руках силы были,
И сбылись того доброго доктора правды слова…
212
Фотокоров приезд был, конечно, для них очень сладкий.
Каранара хотели снимать и хозяев его.
Каранару не нравился шум, был на это не падкий,
Задирал свою голову, не подпускал никого.
213
Вот был номер коронный, когда на Буранного сели.
Пять на спину, два – шея, в средину засел Едыгей.
Вот какой верблюдище, и было немало веселья.
Фотокоры признались: им важен атан без людей.
214
А потом всё снимали атана: и спереди, сзади,
Стали делать замеры на холке, в обхвате груди,
Измеряли, писали и всё лишь генетики ради,
Каранара известность бежала пред ним впереди.
215
Вот же гены какие, классический тип бактриана:
И мощнейшая грудь, и отличный какой экстерьер.
Каранара трепал Едыгей, не простого барана,
«Просто чистый алмаз, потому скрупулёзный обмер».
216
А потом фотоснимки прислали, там были цветные.
Да и «Верблюдоводство» учебник прислали, всё в дар.
На обложке верблюд, а глаза-то какие родные.
Это был их верблюд, бактриан, Буранный Каранар.
217
Все те фото счастливые. Скрылось военное бремя,
Лихолетье войны – всё осталось теперь позади.
Дети, взрослые живы, настало счастливое время.
И надежды окрепли. Труд мирный ждал всех впереди.
218
И в тот день в честь гостей Едыгей заколол два барашка.
Славный пир он устроил им всем. И всё сделал один.
Шубат, водка и снеди превсякой, лишь не было бражки.
ОРСа* к ним заезжал на разъезд весь вагон-магазин.
219
Лишь бы деньги водились, а там, что душа пожелает.
Колбаса, икры разные, крабы, коньяк – ешь и пей.
А когда всё полно – и желанье скупать отпадает.
Но, теперь магазины такие исчезли с путей.
220
Как же славно тогда посидели, и стол был дородный!
Даже за Каранара подняли и выпили раз.
Елизаров поведал гостям о верблюде породном.
Человек он отличный, учёный, про степь – самый класс.
221
Казангап, Едыгей, вспоминали сказанье степное
Всё о белоголовой верблюдице, об Акмае.
О хозяйке её, о той Найман-Ане. Всё святое,
Что на кладбище Ана-Бейит, там лежит сотни лет…

Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток.
А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства Сары-Озеки, срединные земли жёлтых степей.

* ОРС – отдел районного снабжения.

222                V
Казаке в белом саване, трактор, рассвет – торопиться.
Шесть десятков придётся пройти километров пути.
Так что к вечеру им на помин хорошо б воротиться.
Поводок, Каранар был готовым в дорогу идти.
223
Едыгей в наилучшем наряде и в белой рубашке.
Галифе, сапоги и пиджак, на груди ордена.
Выходная, железнодорожная с блеском фуражка.
Да, таким должен быть Едыгей здесь, на похоронах.
224
Боранлийцы пришли проводить, от мала до велика.
Окружили прицеп, женщин плачущих можно понять.
Слово взял на себя Едыгей, исхудавшийся ликом:
Казаке здесь работал всю жизнь, и так можно сказать.
225
Когда здесь начинал он работать, всё было несладко.
Жили без водокачки, семь дней привозная вода.
И бестракторный труд, управлялись, всем тяжко, негладко.
Но по графику всё же всегда, чётко шли поезда…
226
А теперь надо трогать, всем ехать туда, то не знатно.
Да и линию нам не позволит никто оставлять.
Подождите поминки, под вечер вернёмся обратно.
Мы всё сделаем так, как велел Казангап выполнять.
227
С тем и тронулись в путь. Боранлийцы пошли за прицепом.
Плачь утих позади, Едыгей облегчённо вздохнул.
Он теперь чётко знал, что же будет теперь с этим делом.
Они шли вшестером, ветер утренний в спину задул.
228
Ещё было прохладно, пути небеса не мешали.
В целом мире привычно, два коршуна висли вдали,
Из-под ног, трепеща, жаворонки смущённо взлетали.
И они улетят с первым снегом в просторы свои.
229
И опять почему-то он вспомнил ночную лисицу,
Даже вдруг огляделся украдкой по всем сторонам.
Пред глазами поплыло былое сплошной вереницей.
Своим думкам дивился, а где предстоящим делам.
230
Восседая на друге своём Каранаре, пот вытер,
Направленье указывал прямо на Ана-Бейит.
Каранар плыл широким размашистым тротом, как ветер,
В ритм дорожный всё больше входил, он его победит.
231
Голова гордо выгнутой шеей плыла «над волнами»,
Для понятливых: был он особо красив на ходу,
Стригли воздух длиннющие ноги, холмы за холмами,
Он был главный герой, постоянно у всех на виду.
232
В «Белоруса» кабине сидел Сабитжан с Калибеком.
Он порядочно выпил вчера, были байки в ходу.
А теперь он молчал, головой бил в стекло, и с успехом.
Едыгей опасался: очки разобьёт, упадут.
233
На прицепе с покойником муж Айзады отрезвлённый,
Алкоголик никчёмный предстал с деловой стороны,
В рот ни капли не взял, сожалел: тесть его – всё, покойный.
Сам назвался в прицеп и с подавленным чувством вины.
234
Экскаватор процессию ту замыкал, был колёсный.
Эдильбай длинноногий, а вёл трактор Жумаголи.
То начальник разъезда Оспан выдал технику -честный,
Чтобы яму лопатами люди поправить смогли…
235
Позади оставался разъезд, Едыгей вдруг заметил
Рыжеватого пса Жёлбарса, что смог рядом идти.
Ну когда привязаться успел? Он ему не ответил.
Как всегда, выбирая момент, примыкает в пути.
236
Ну да бог с ним, решил Едыгей, гнать его уже поздно.
А Жёлбарс, всё поняв, как вожак побежал впереди.
Да и чем он был плох, чтобы не допускать, как же можно?
«Я грудастый, с могучею шеей, за мною иди».
237
Мысли разные вновь приходили на ум Едыгею.
Вспомнил, молоды были они с Казангапом тогда,
Было два постоянных рабочих, «других не имели»,
А другие не очень желали здесь быть, как всегда.
238
А однажды два дня расчищали от снега заносы,
Паровоз подвели, чтобы фары могли им светить.
Трое новеньких бросили всё, как же так, и не спросишь,
Сарозекскую степь матеря, хоть огнём всё гори.
239
«Мы вам не арестанты, и в тюрьмах дают отоспаться».
А к утру подались кто куда, как пошли поезда.
На прощанье свистели, хрен в зубы вам и управляться.
И опять им пришлось упираться вдвоём, вот беда.
240
Но и не потому, что облаяли их проходимцы.
Так случилось, они подрались с Казангапом тогда.
Стало невмоготу им работать, замёрзшие лица,
Ветер злою собакой цеплялся, и снова беда.
241
Весь в парах паровоз, свет в тумане ни хуже, ни лучше.
Волокушами снег продолжали вдвоём вывозить.
Два верблюда устали, не стали тянуть волокуши.
В снег упали они, нету сил, хоть убей, как же быть.
242
Что же делать теперь? Бросить дело, пока не утихнет?
Заслоняясь от ветра, стояли они на пути.
В паровозе тепло, ну а кто же пути им расчистит?
«Хватит, всё, Казаке, в паровоз! Ну погода, нет сил».
243
«А погода какою была, так такою и будет.
И ведь наша работа – лопатами путь расчищать.
Никто нашу работу не сделает, только осудит,
А имеем ли право всё бросить и так вот стоять?»
244
«Казангап, подожди, в самом деле, да что ж мы, не люди?»
«Волки – нелюди. Звери попрятались в норы свои».
«Ах ты гад, – взорвался Едыгей. – Подыхать – пусть так будет,
 – Казангапа ударив по скуле рукою своей.
245
И схватились они, перебили носы да и губы.
Хорошо, кочегар паровоза их быстро разнял.
«Казангап, он прошёл огонь, воду и медные трубы,
А теперь его нет, он помог, здесь я на ноги встал».
246
Едыгей вспоминал те молитвы, что предки читали,
Обращённые к Богу, и дух очерёдности слов.
Для того видно люди молитвы свои сочиняли,
Ведь до Бога ты не докричишься, не спросишь его.
247
Почему так устроил ты мир? Умирать и рождаться?
И с тех пор так живёт человек, приходящий в твой мир.
Неизменны молитвы с тех пор: отрицать, примиряться,
Чтоб утешился он и бессмыслицу не говорил…
248
Тыщу лет те слова шлифовались, как слитки златые,
Те слова у могилы последние тихо гласят,
Над покойным живой говорит те слова, не иные,
Из глубоких веков пришёл к людям такой вот обряд.
249
И ещё думал он, есть ли Бог? Но порою он кличет.
Эта мысль приходит однажды и душу свербит.
Большей частью о нём вспоминаем, когда лишь приспичит,
И когда почему-то от бед голова заболит…
250
На попутчиков он молодых посмотрел, сокрушился,
Что ребята молитвы, обряды не думают знать.
Хоронить как же будут друг друга, словам подивился.
«Будем помнить, прощай, и не станем тебя забывать».
251
Был он как-то на кладбище в городе, диву там дался:
На собрании он, показалось, как будто каком,
По бумагам читали ораторы, текст оглашался,
О работе, заслугах, о детях и всё об одном…
252
Едыгей хорошо помнил, знал сарозекскую местность.
С высоты Каранара всё видно ему, седоку.
И на Ана-Бейит путь держал, вспоминая окрестность,
Тракторам позволяя огиб, чтоб не быть на скаку.
253
По задумке всё шло, треть дороги они одолели,
Каранар тротом рысил и чутко команды ловил,
А за ним трактора по степи вперебой тарахтели,
День степной был к ним склонен, но солнцем нещадно палил.

Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток…
А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства Сары-Озеки,
Срединные земли жёлтых степей.

254                VI
На часы он взглянул, на лежащие долы степные,
Буранный Едыгей полагал: всё как надо идёт.
Он трусил впереди на верблюде – места непростые,
А за ним трактора, рыжий пёс следом не отстаёт.
255
Предосенняя степь, мерный топот, инертность верблюда…
Не противясь, впадаешь в раздумья, в неведанный путь.
Не помогут молитвы. Что делать? Пусть так всё и будет.
А за ним молодёжь, не познавшая жизни той суть.
256
А в том зимнем, холодном году, жена, муж, двое деток.
Прибыла на разъезд в день морозный семья, не зевай,
Года три было младшему, старшему пять, ещё детки.
А отец тех детишек был Абуталип Кутыбай.
257
Он ещё до войны был в ауле учителем в школе,
Ну а в первые дни, в сорок первом, был призван на фронт.
И учитель-жена Зарипа. В школе, как на приколе.
Но судьба привела в Буранный, как негаданный сон.
258
Они были культурные, трудолюбивые люди,
На горбу своём шпалы таскали, заносы гребли.
Был у немцев в плену её муж, они знали, что будет,
К тому времени страсти военные поулеглись.
259
Как-то так незаметно дружить стали с Абуталипом.
Он привлёк Едыгея тем, что не роптал на судьбу
И держался достойно в работе, везде, где бы ни был,
Время тяжкое все же пройдёт, продолжали борьбу.
260
Он свободное время всегда проводил с сыновьями,
Учил грамоте мерно и часто им сказки читал.
С Едыгея детьми кто б занялся? С его дочерями.
Всё сложилось удачно. Он даже о том не мечтал.
261
Зайдя как-то к ним в дом за своими двумя сыновьями,
Предложил заодно: «Буду дочек твоих я учить».
На отшибе живём, жизнь скупа, понимаете сами,
В жизни легче им будет, коль с грамотой будут дружить.
262
Понял всё Едыгей: в тех стараниях Абуталипа
Был единственный шанс исчерпать весь свой труд для детей.
Он как знал и спешил, а судьба по пятам словно липла.
Он старался оставить в их памяти пользу тех дней.
263
С Зарипой вечерами, как школа да игры детсада,
Пробегали по буквам, слогам и учили стишки.
Едыгей с Укубалой бывали тому очень рады:
Вот что значит учитель, сначала откроет вершки.
264
А беда Кутыбаева в том, что бежал он из плена,
В Югославии он партизанил до срока войны,
Там был ранен, лечили, награды, ведь память нетленна.
Это и помогло, были факты проверки видны.
265
Из сбежавших двенадцати четверо были живые,
Это и помогло. Возвратясь в сорок пятом году,
Дали письменный отзыв с тех мест командиры былые,
Честно писано было им жить на фамильном роду.
266
А тем временем поотшумели победные годы,
Замелькали снежинки, и только, «холодной войны»,
А потом покрепчало. И сжались политики броды,
Части разные света и будни огромной страны.
267
На одном из уроков пружина, сработав мгновенно,
Рано ль, поздно ль – случилось, иначе и быть не могло:
Рассказал восьмиклассникам, как убежали из плена
И как было тогда всё не просто, весьма тяжело.
268
Он указкой водил по Европе – равнины и реки,
То касался тех мест, часто снились ночами ему,
Может, здесь полоснул автомат, не приснись в коем веке,
Перейти и прожить-то пришлось не ему одному.
269
И тут резко рука поднялась, средний ряд с первой парты:
«Значит, вы, наш Агай*, всё же были у немцев в плену? –
Ясный взгляд с холодцой и глаза, устремленные в карту. –
Застрелиться должны были вы», – знал он правду одну.

* Агай – по-казахски учитель.

270
«Почему застрелиться? Тогда в том бою я был ранен».
«Потому что приказ был тогда не сдаваться врагу».
«Чей приказ?!» – «Приказ свыше». – «О как же об этом ты знатен?»
«У нас люди бывали столичные, знать я могу».
271
«А скажи, твой отец призывался? И был ли на фронте?
Если нет, то с тобою мы вряд ли друг друга поймём.
И другого исхода там не было, ранен в пехоте».
«Занимался призывом отец мой, и ночью и днём».
272
И тут класс загудел: «Должен был! Мог! Не мог! Нет, не должен!»
«Прекратить разговоры! – урок географии шёл. –
Где я, как воевал – разобрались, вопрос был несложным.
А сейчас продолжаем», – урок в прежней теме пошёл.
273
И весь класс не заметил опять ту кровавую точку:
Полоснул автомат, вновь учитель с указкой сражён,
Покатился по склону, а пули летели, как строчки,
«Окровавив ту карту Европы, послышался стон…»
274
Через несколько дней в районо появился он рано,
Предложили подать заявление, всё решено:
Нет морального права учить, был в плену. Снова раны,
И опять он с родными в дороге, вот так-то оно.
275
И кочуя с семьёю, зимой он попал на Буранный,
Лето жаркое выпало в тех поствоенных годах,
Служба службою – шли поезда и в жару и в бураны,
В рукавицах, что камни, что рельсы горели в руках.
276
И в те дни Едыгей вновь поддерживал Абуталипа,
Детвора боранлийцев томилась от той духоты,
Ни единого деревца, ни ручейка, того типа,
Лишь под тенью домов и спасались от той суеты.
277
А когда поезда проходили, тянулись как «тесто»,
Замедляли свой ход… может, он остановится здесь?
Выбегали к нему, там народу битком, нету места,
Прокатиться б, возможно, с наивной надеждой подсесть.
278
И в такую жару у родителей мысли о детях,
А что стоило Абуталипу, то знал Едыгей.
Разговор с Зарипою случился, но нет, не о сплетнях,
Приоткрылось ещё кое-что в судьбе этих людей.
279
Они щебень в такую жару подбивали под шпалы,
С опустевшим бидоном шёл Абуталип за водой,
На детей заодно поглядеть, как там старший и малый,
Шёл он быстро по шпалам – стоял ужасающий зной.
280
Майка грязного цвета висела, костлявые плечи
И пожухлая шляпа была на его голове,
Шёл, подошвами шлёпал по шпалам, весь в мыслях, без речи,
Сзади поезд возник, не услышал его человек.
281
«Сойди с линии, Абуталип!» – Едыгей ему крикнул,
Не расслышал его. Когда поезд подал свой гудок,
Машинист проезжал, кулаком погрозил, вновь окликнул,
Он в плену не седел, а теперь седине вышел срок.
282
«Ты б сказала ему, что ж он так?» – к Зарипе обратился.
«Я боюсь за него, от тебя мы не будем скрывать.
За детей он казнится, за нас. Как с войны возвратился,
Вся родня не хотела меня за него отдавать.
283
Старший брат выходил из себя и кричал и ругался,
Век ты каяться будешь, поверь, как пойдёшь за него,
Поступили по-своему мы, жизни день начинался,
Мы держались подальше от всех, чтоб не ранить его».
284
Замолчала она, подгребая щебёнку под шпалы.
«Много лет здесь живём, вы привыкнете» – он подчеркнул.
В лицо глядя, сказал: «Жить-то надо, сын старший и малый,
Подрастёт детвора, и придёт красота в наш аул».
285
Горек хлеб сарозекский, подумал он, всё замечая,
Белолицей была той зимой, как приехали к нам,
А теперь-то лицо, как земля, это всё подмечая,
По ресницам палёное солнце прошлось, по губам.
286
«Примиритесь с реальностью вы, взяв в кулак свою волю.
Посмотрю, когда сам на детишек – так сердце болит,
Для детей тяжело, всё наладится, время позволит,
Но вы здесь не одни, вокруг люди, работа кипит»…
287
Замолчали они, к теме той уже не возвращались,
Поезда пропускали и брались за дело опять.
И за горечь семьи Едыгей сам себе удивлялся,
Да и кто он такой, чтоб судить да рядить и решать.
288
Работяга, степняк, и зачем ему всё это надо,
И ему ль возмущаться, тревожить спокойную жизнь,
Но не смог успокоиться, всё ж возгоралася радость
За людей, за взаимную преданность, честно прожить.

А поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток.
А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие
Пустынные пространства – Сары-Озеки, срединные земли жёлтых степей.

289                VII
Продвигались они Сарозеками тем же манером,
Часа два оставалось до кладбища Ана-Бейит,
Каранар так же всех впереди, следом трактор с прицепом,
И Жёлбарс деловито уверенно рядом бежит.
290
Лишь когда-то здесь жили жестокие жуанжуаны*,
Захватившие всю сарозекскую степь целиком.
Кочевые здесь жили народы и строили планы,
Воевавшие между собой, и в трудах за скотом.
291
Было много дождей, сочных трав и купцов караваны,
Но потом изменился здесь климат, пропала вода.
Разошлись племена кто куда, ушли жуанжуаны,
Шли к Эдилю* они, Волга так называлась тогда.
292
Не покинули эти края коренные номады,
Оставались здесь жить у отрытых колодцев с мечтой,
Стало жить им здесь лучше лишь в послевоенные годы,
Водовозы здесь стали ходить с долгожданной водой.
293
Незаметно здесь ящик почтовый возник не убогий,
Закрывался от глаз любопытных и пусть не глядит,
И дорожка легла с космодрома к волшебной дороге,
Лишь осталось от прошлого кладбище Ана-Бейит.
294
А у кладбища Ана-Бейит была давняя драма.
По приданию, степь захватили жуаны… беда.
Обращались жестоко с людьми, как скотиной и хламом,
И за счастье считалось быть проданным в рабство тогда.
295
Ибо проданный раб мог вернуться и жить в прежнем мире,
Ждала участь ужасная тех, кто остался у них,
Убьёт память раба, сломит голову теплая шири*,
Постигала та участь обычно ещё молодых.
296
Выбривали им головы тщательно, все волосинки,
Забивали верблюда на голову – выйная часть,
Прилипала она к голове, прорастали ворсинки,
Испытаний ужасных потом приближался их час.
297
Тот, кто вынес такое, всегда превращался в манкурта*,
Память их покидала, не помнили мать и отца,
Ели то, что подбросят, в лохмотьях, под небом без юрты,
Был он верным рабом, не теряющим навык стрельца.

* Шири – выйная, ещё тёплая часть шкуры забитого верблюда, натягивалась на выбритую голову молодого раба. Волоски прорастали, шкура высыхала, подобно обручу сжимала до нестерпимой боли, напрочь лишая былой памяти, превращая в манкурта, не помнящего родства. Если из шести рабов выживал один манкурт, то это считалось успехом, ибо они не требовали человеческих условий жизни и жили под открытым небом подобно скотине.

298
Как из Азии южной погнали тех жуанжуанов,
К сарозекской степи они двигались, ей овладев,
И всех пленных в рабов обратили по скорому плану,
Этим планам достойный ответ нанести не успев.
299
В изнурительных войнах бывали моменты затишья,
И в найманские земли в затишье явились купцы.
Пастуха молодого купец повстречал, видел лично,
Оказался манкуртом пастух, малословным глупцом.
300
Он не хуже других был когда-то речист и понятлив,
И совсем молодой, ещё только пробились усы,
Недурён и обличьем. Обмолвишься словом – невнятлив
И ни мать, ни отца он не помнил — «ну капля росы».
301
«Да» и «нет» отвечает на всё, держит шапку руками,
Для манкурта, что казнь, предложи ему шапку снимать,
Будет биться, как дикая лошадь, руками-ногами,
Так и шапку не снимет ни ночью, ни днём, надо знать.
302
Но, дурак дураком, в своём деле он зоркий и редкий,
В горизонт уходил караван – проследил до конца,
А погонщик один разыграл его, мурый и меткий,
«А кому ты привет передашь? Все услуги гонца».
303
Но манкурт долго думал, молчал, на погонщика глядя,
А потом проронил: «Каждый день я смотрю на Луну,
Мы друг друга не слышим, там кто-то сидит, бога ради».
Всю дорогу погонщик от боли и глаз не сомкнул.
304
В разговоре при том была женщина – чай разливала,
В сарозекской легенде под именем Найман-Ана,
И под именем этим на сотни веков оставалась,
Но заезжие гости не знали, что знала она.
305
Расспросить ей хотелось подробно купцов о манкурте,
Но сумела смолчать, задавила тревогу в себе,
Дрожь в руках охватила её, мало места ей в юрте,
Придушила кричащую птицу в груди в той борьбе.
306
Вскоре тот караван и купцы уходили в дорогу,
В ту бессонную ночь стало ясно всё Найман-Ане:
Ей не будет покоя, помочь ей родные не смогут.
Сын её был убит жуанжуанами в той стороне.
307
Муж погиб годом раньше, прославленным был средь найманов,
Отомстить за отца сын в поход отправлялся тогда.
День за днём выезжали на поиски сына, ведь раны
Кровью сына укажут, где он уходил навсегда.
308
Потянулись тогда для неё те бессонные ночи,
Запретить себе думать, узнать бы, что сын её мертв.
Тот манкурт ей не сын, заглянуть бы в бесслёзные очи,
Но однажды поедет на поиски, сердце зовёт…
309
Здесь на летних стоянках текли каменистые речки,
Часто ночь напролёт было слышно: журчала вода.
Что в ночи говорила вода? Днём паслись здесь овечки.
В одиночку да в степь выходить было страшно всегда.
310
Выходила из юрты в ту ночь накануне отъезда,
Долго слушала степь, а над нею висела Луна,
И над белыми юртами в небе холодные звёзды,
Так решалась она, собиралась в дорогу одна.
311
За аулом овечьи загоны в лугах, где-то кони,
Лай собачий брехливый, и там же людей голоса,
Где-то кто-то кому-то чего-то невнятно проронит,
Тут ещё что-то видно, а дальше ночи полоса.
312
Сердце трогали больно девчата, поющие с краю,
Пела песни ночные когда-то она и сама,
Здесь вся жизнь протекала, здесь ставили юрты, я знаю,
Зеленели в степи и росли для животных корма.
313
Одинокую юрту она покидала к рассвету,
Ещё с вечера в долгий она снарядилася путь.
По бокам бурдюки. Что важнее воды? Нет и нету.
Акмая-верблюдица готовая. Нет, не уснуть.
314
А могла ли отважиться двинуться в степь лишь одною,
Если б не полагалась на силу и скорость Акмай?
Была яловой, после двух родов летела стрелою,
Сухопарая, крепкие ноги, не спи, успевай.
315
С прочной парой горбов и сухой мускулистою шеей
И головкой с ноздрями, как бабочки, воздух глотать.
Акмая стада стоила, каждый гордился бы ею,
Чтоб потомство её заводить, верблюжат получать…
316
Прислонилась к двери на рассвете Найман у порога,
Оглянула аул, выходя, но смотри не заплачь,
Сапоги, шаровары, камзол поверх платья былого,
А на хрупких плечах был свободно свисающий плащ.
317
Платком белым она повязала концы на затылке,
Так, в раздумьях, решила увидеться с сыном живым,
Ну а если не сбудется – чёрный платок лежит в сумке,
Но надеялась всё же увидеться с сыном своим.
318
Поседевшие волосы прятали утра мотивы,
А печать горьких лет на лице и печально чело.
«Ашвадан ля илла Хиль алла» прошептала молитвы,
Акмаю осадила решительно – ниже седло.
319
Акмая не спеша опустилася грудью на землю.
Перемётные сумки прокинула через седло,
Забралась на верблюдицу и понукнула предельно,
Встала на ноги та, даже голову чуть повело.

Смутная даль Сарозеков угадывалась в неподвижной пустоте впереди,
где поезда шли с востока на запад и с запада на восток…

320                VIII
Третий день Акмая, подвывая, трусила рысцою,
А хозяйка её подгоняла пустынной землёй,
У колодца лишь ночью был отдых прохладной порою,
А с утра снова в путь с материнской желанной мечтой.
321
Где-то здесь повстречали купцы молодого манкурта,
Может, здесь её сын оказался по воле вражды.
Сколько дней она кружит в степи днём, и ночью, и утром,
Только степь, всюду степь и обманчивые миражи.
322
Человека найти в Сарозеках – сверхсложное дело,
Человек здесь песчинка, тут воля и вера нужна.
Рано-поздно найдёшь, неустанно ищи, да и смело,
Вот на то и рассчитывала всюду Найман-Ана.
323
Но пока что она ничего так и не увидала.
На продажу, быть может, угнали в Хиву, в Бухару,
А вернётся ль пастух из далёких краев, рассуждала,
Пусть вернётся мой сын, пусть манкуртом живым, заберу…
324
Верблюдов вдруг увидела стадо , пасущихся вольно,
Приударив свою Акмаю, резко Найман-Ана
Со всех ног припустилась, вот радость, в груди стало больно.
Где ж пастух? Должен быть где-то здесь, оглянулась она…
325
Он стоял с длинным посохом, повод, верблюд и поклажа,
В нахлобученной шапке спокойно встречавший её,
Его сразу узнала, скатилась, упала ли даже?
К нему бросилась мать, голос тут же подсел у неё.
326
Сразу всё поняла, стала землю топтать под ногами,
Губы дёргались с болью и, чтоб устоять на ногах,
За плечо безучастное сына схватилась руками,
Оглушённая горем, беспомощно, не при делах.
327
И в знакомые сына черты всё смотрела сквозь слёзы,
Всё пыталась поймать его взгляд, вдруг узнает её,
Ведь узнать мать родную так просто, но таяли грёзы,
Он её не спросил, кто она, стало ясно ей всё.
328
И в какой-то момент снял с плеча материнскую руку,
На край стада взглянул, потащил за собой верблюда,
Зажимая руками лицо, мать сидела без звука,
А потом собралась, пошла к сыну, как в детстве тогда.
329
Сын-манкурт, как ни в чём не бывало, бессмысленно глянул,
Прям из-под нахлабученной шапки, поджарым лицом,
Что-то слабой улыбкой скользнуло, казалось, час грянул…
Но глаза выражали отсутствие памяти в нём.
330
«Побеседуем здесь, – с тяжким вздохом сказала мать сыну.
Они сели на землю, спросила: «Узнал ты меня?»
Покачав головой отрицательно, выпрямив спину,
«Моё имя Манкурт», – он ответил средь белого дня.
331
А потом он молчал, но пытался припомнить былое,
Капли пота сгустились на коже и тёмном лице.
Будто встала меж ними стена. Знать, бывает такое.
«А как звали отца? Может, ты вспоминал об отце?
332
Ну а сам же ты кто? Кто ты родом? Родился где, знаешь?»
Ничего он не знал, ничего он не помнил совсем.
«Что же сделали нелюди, сын мой, с тобой, понимаешь?» –
Но не тронуло матери горе манкурта ничем…
333
Можно землю отнять, и богатство, и жизнь, говорила,
У людей, кто придумал вот так вот и память отнять.
Так зачем же позволил Господь, чтобы это всё было,
На Земле зла немало и бед, как же это понять?
334
И сказала она, глядя слёзно на сына-манкурта,
Знаменитое слово о солнце, о Боге, себе.
Помнят мудрые люди о том на закате и утром,
И когда речь зайдёт о былой сарозекской судьбе.
335
И тогда начала она плач свой, который поныне
Помнят люди, что в войнах из пепла поднялись с колен,
Чтобы не допускать лихолетье и беды в помине,
«Мен ботасы олген боз мая, тулыбын келип искеген…»*
336
Из души вырывались тогда все её причитанья,
Безутешные вопли безмолвно, бескрайняя степь,
Но не трогали сына-манкурта ни боль, ни страданья,
Начинала вопросами сыну внушать, кто он есть…
337
«Жоломан твоё имя. Ты слышишь? Отец Доненбай твой,
Ты не помнишь отца? Он учил тебя с детства стрелять.
Ну а я твоя мать. Ты мой сын! Вспоминаешь ты род свой?
Ты найман, ты мой сын, я нашла тебя, хватит страдать».
338
Как стрекоз и кузнечиков слушал он мать строною.
«Что же было с тобой до того, как пришел ты сюда?
С кем хотел бы вести разговор?» Он ответил: «С Луною.
Мы не слышим друг друга, там кто-то сидит как всегда».
339
Завиднелся вдали человек, что сидел на верблюде.
«Это кто?» – мать спросила. Ответил: «Везёт мне еду».
Осадила верблюдицу быстро, пока не увидел:
«Не скажи обо мне ничего, я же скоро приду».
340
Ничего не ответил ей сын, ему то безразлично.
Поняла: совершила ошибку здесь Найман-Ана.
Надо было пешком уходить меж животных ей лично,
Удалившись изрядно, в овраге укрылась она.
341
Из оврага, на дно уложив Акмаю, наблюдала.
Углядел её всё же жестокий, злой жуанжуан,
А при нём были пика и стрелы, в нём злоба играла,
Он искал что есть силы, ну словно пропал караван.
342
Проскочил в одну сторону, тут же свернул и в другую,
Проскочив совсем рядом, в последний, ну вот он, овраг.
Хорошо Акмае повязала платком пасть втугую,
Вдруг верблюдица голос подаст и отыщет их враг.
343
Он сидел на мохнатом верблюде, смотрел сторонами.
Два конца чёрной шляпы затёртой, загнутые вверх,
И коса, заплетённая сзади в два зуба рядами.
Это враг был, принёсший немало беды тут для всех.
344
Пробежал взад-вперёд, а потом вдруг направился к стаду.
А закатное солнце над степью держалось ещё.
Сразу смерклось, потом на душе затеплилась отрада,
Есть надежда, что утром вновь сбудется встреча её.

* Искеген – Я сирая верблюдица, пришедшая вдохнуть запах шкуры верблюжонка, набитого соломой.

345
В одиночестве полном мать ночь провела рядом с сыном,
А вернуться к нему побоялась: «Ночует ли враг?»
Не оставит манкурта в рабах, увезёт его с миром,
Будет жить в своём доме, вдруг вспомнит родимый очаг.
346
На рассвете опять повела быстроногую Акмай,
Окружными путями она пробиралась к гурту,
Обнаружила стадо, всмотрелась и тут не зевай,
Сын один, убедилась, и снова к нему поутру.
347
«Здравствуй, сын Жоломан, попыталась вернуть сыну память,
Твой отец – Доненбай, вспомни имя родного отца,
Ты родился в пути, при немалом кочевье найманов.
Там три дня мы стояли, и праздник был в наших сердцах».
348
Накормила его, напоила с домашних припасов,
Стала песни ему колыбельные мать напевать,
Ему песни понравились – слушал он их без опаски,
Убегать вместе с ней она сына взялась убеждать.
349
Но манкурт и подумать не мог, как же стадо оставить.
Нет, хозяин велел быть всё время при стаде ему,
Разлучаться со стадом, ему было сложно представить,
Но душою и сердцем она пробивалась к нему.
350
Не заметила мать в той напрасной надежде жуанов,
В этот раз они ближе пробрались, спешили быстрей,
И Найман Акмаю попустила быстрее джейранов.
Край другой? Увидала второго летящего к ней.
351
И опять Акмаю припустила стрелою меж ними,
И Акмай быстроногая вовремя вышла вперёд,
Отставая всё больше, они оставались пустыми,
От смертельной погони Акмай уносила её.
352
Но не знала она, что, вернувшись, жуаны избили,
Сильно били манкурта. Какой с него спрос, чего ждать?
Задавали вопрос: «Кто она?», очень злобными были.
«Мне она говорила одно: что она моя мать».
353
«Нет отца у тебя, а где мать? Ты же «сын каракурта».
Она хочет содрать твою шапку, отпарить башку».
Побледнел, серым стало лицо, напугали манкурта,
Он втянул шею в плечи, застыл и вообще не ку-ку.
354
Да не бойся ты нас, дали лук ему, острые стрелы,
А ну, целься! Подкинули шляпу высоко ему,
Прожужжала стрела, в шляпе только две дырочки белы,
Удивились они, рука воина! Слова ни к чему…
355
И как птицу спугнули, кружила Найман как в пустыне.
И не знала она, как же быть и чего ожидать.
А угонят теперь жуанжуаны весь гурт вместе с сыном?
Может, ждать её будут, встречать, чтоб схватить, задержать.
356
И терялась в догадках она, продвигаясь задами,
В самых скрытых местах, увидала: жуаны ушли.
Не спускала с них глаз, когда скрылись они за холмами.
Душа, сердце, Акмай её к сыну опять повели…
357
«Увезу я его, знаю, сложатся песни пиитов,
Нет вины его в том, что глумились над сыном враги,
Пусть увидят найманы, деяния этих бандитов.
Есть надежда?! «Сынок, этой ночью со мною беги».
358
Саразеки велики, закат заливал плоскогорье,
И свободно, легко Акмая понеслась к табуну,
Чётко солнца лучи высветляли её в междугорбье,
Настороженной, бледной была, не желая Луну.
359
Боль в глазах, седина и морщины, душе так обидно
Приближаяся к стаду, заехала, вжавшись в седле
Оглянулась вокруг. Почему же? Но сына не видно,
Лишь с поклажей верблюд верховой, поводок на земле.
360
«Жоломан! Жоломан! Сын мой, где ты?» Окликнула сына,
Но никто не явился, никто не откликнулся ей.
«Это я – твоя мать!» Тишина как нежданная мина!
«Это я – твоя мать!» Подойди же, родной мой, смелей.
361
Не заметила мать, сын-манкурт, прячась в тени верблюда,
Изготовясь с колен, натянул тетиву со стрелой,
Отсвет солнца мешал ему, ждал он момента оттуда.
«Жоломан, – звала сына Найман, – сын мой, что же с тобой?»
362
Повернулась в седле, «Не стреляй» лишь успела воскликнуть,
Понукнула Акмай, чтоб к нему повернуться лицом,
Жадно свистнув, стрела в левый бок торопилась проникнуть,
То был смертный удар… стала медленно падать ничком.
363
Но, цепляясь за шею, упал с головы платок первым,
Превращавшийся в птицу и с криком: «Чей ты, вспоминай!»
И с тех пор крик той птицы навеки стал людям напевным,
Твой отец, помни ты, Доненбай! Доненбай! Доненбай!..
364
Там, где Найман-Ана в Сарозеках покоится с миром,
Называется кладбище именем Ана-Бейит*.
Подвиг Найман-Ана служит людям великим примером.
Память та за неё в каждом сердце поныне болит…
365
А от белой верблюдицы много рождённых потомством,
Самки белоголовы рождались, ну точно в неё,
Верблюжата черны и могучи и с тем же упорством,
Буранный Каранар словно вылитый, гены её…
366
А теперь вот везут Казангапа, покоиться с миром,
Казангап говорил: он Акмай прапраправнуком был.
Помнил всё Едыгей, не давал обрастать ему жиром,
Потому он без устали шёл и как будто бы плыл...

* Ана-Бейит – материнский упокой.

И снова шли поезда с востока на запад и с запада на восток...
А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали всё те же,
испокон не тронутые пустынные пространства – Сары-Озеки – срединные земли жёлтых степей.
Село Юца, ноябрь 2019 года – декабрь 2024 года
Главный редактор – Шульженко В.И., профессор, член Союза писателей России.



От автора
Под старость прочёл роман Чингиза Айтматова «И дольше века длится день». И «заболел» чувством долга перед великими тружениками. И так второй-третий месяц. Как отблагодарить людей? Был бы миллионером, выделил бы миллион на издание тиража романа. А нет, не из тех. И опять: как?.. И вот осеняет меня одна мысль! Мне ведь худо-бедно наш Единый Отец дал возможность владения словом. А давай я прозаический роман переложу в песню: победителям песни слагают, а поэзия – это музыка слова. Да и великий Гомер тоже не сам написал «Илиаду» и «Одиссею». Он собрал народные былины, сказания, эпос, оставив нам в стихах свою тысячелетнюю песнь. Вдохновившись этим, я решился. Как получилось, может, при жизни узнаю.
К. Саввириди
Село Юца, 24 декабря 2024 года

Группа поддержки – верных читателей романа в поэтическом формате:
1. Коробова В.С. – обладатель президентского гранта, отличник просвещения, учитель русского языка и литературы, стаж работы – 55 лет.
2. Осинцева Г.И. – член Российского Межрегионального союза писателей, действительный член Академии русской словесности и изящных искусств имени Г.Р. Державина, создатель и руководитель НТЛМО «Шестое чувство» (ГДК № 1 имени А.Д. Дементьева, г. Пятигорск), почётный работник общего образования Российской Федерации.
3. Коломиец Л.Г. – член Российского союза профессиональных литераторов, автор стихов, песен и прозы, руководитель литературно-музыкального объединения «Эолова арфа».
4. Прозорова Л.Е. – член Союза журналистов России, заслуженный работник Государственной телерадиокомпании, дважды лауреат журналистской премии имени Германа Лопатина.
5. Рыжкин Евгений, Кругликова Мария – Вицепредседатель КГО и «СоТвоРИ».
6. Берберов Л.Г. – руководитель творческой мастерской «БЛГ» (г. Ессентуки).

Новый роман в стихах по мотивам одноимённого романа Чингиза Айтматова «И дольше века длится день» поэта, прозаика, музыканта, мастера художественного слова, создателя уникального проекта «Океан», переведённого на разные языки, исполнителя авторских песен на просторах Интернета Константина Кирьяковича Саввириди

Сборник стихов и песен «Заглядывая в душу на бегу», 2009 г. Тираж – 500 экз.
Сборник «Нашей памяти океан», 2016 г. Тираж – 1000 экз.
Поэма «Океан», 2018 г., на русском и английском языках. Тираж – 1000 экз.
Рассказ «Ликер», 2024 г. Тираж – 100 экз.
Сборник стихов и песен «Ступени», 2020 г. Как новые стихотворения, так и из ранее опубликованных. Тираж – 500 экз.

Напечатано в Российской Федерации.
Права на данное издание принадлежат автору. Воспроизведение и распространение в каком бы то ни было виде части или целого издания не могут быть осуществлены без письменного разрешения автора.

Используемая литература, материал в работе над романом в стихах по мотивам одноимённого романа Ч. Айтматова «И дольше века длится день»:
сам роман Чингиза Айтматова, редактор издательства Х.Ю. Муслимов, художник А. Мамуналиев, художественный редактор К. Сейталиев, технический редактор С. Чотиев, корректор Л.М. Шейко.
И.Б. № 4143.
ISBN 5-655-00165-9 4702280200 175-88
ББК 84. Ки7-44 М.451(17)-88
Тираж 300 тысяч экз.
Ордена Дружбы народов издательство «Кыргизстан»
720737, ГСП, г. Фрунзе, ул. Советская, 170
Киргизполиграфкомбинат им. 50-летия Киргизской ССР Госкомиздата Киргизской ССР.
720461, ГСП, г. Фрунзе, 5, ул. Жигулёвская, 102.
Художественное оформление.
Издательство «Кыргызстан», 1988.
Тираж книги оплатили мои сыновья.