Жить, вопреки всему Д. Кедрин

             __ _________________________________________________________

                «Жить вопреки всему…» (страницы жизни и творчества Дмитрия Кедрина).

            
                Дмитрий Борисович Кедрин, 4 (17 н. ст.) февраля 1907 г., Донбасс – 18 сентября 1945 г., с. Тарасовка (Моск. обл.).
                Похоронен в Москва.


    Эти гордые лбы винчианских мадонн
Я  встречал не однажды  у русских крестьянок,
У рязанских молодок, согбенных трудом,
На току  молотивших снопы спозаранок.

У вихрастых мальчишек, что ловят грачей
И  несут в рукаве полушубка отцова,
Я видал эти синие звёзды очей,
Что глядят с вдохновенных картин
                Васнецова.

С большака перешли  на отрезок холста
Бурлаков этих репинских  ноги босые…
Я теперь понимаю, что вся красота –
Только  луч того солнца, чьё имя –
                Россия!

                Замечательный русский  советский  поэт  Дмитрий Кедрин… Его стихи и поэмы, давно уже  ставшие нашей классикой --– это и огромная культура, и яркое поэтическое мышление,  и обострённое чувство  любви  к Родине,  к отечественной истории…

                Дмитрий  Борисович Кедрин родился  4  (17 по н. ст.) февраля 1907 г. в Донбассе на Украине.  Он был незаконнорожденным. Мать его, Ольга Ивановна, уговорила мужа своей сестры усыновить её ребёнка.  Мальчика  окрестили и записали сыном Бориса Михайловича и Людмилы Ивановны Кедриных. С 5 лет Митю воспитывали три женщины -- тётя, Людмила Ивановна, родная мать, Ольга Ивановна, и бабушка, Неонила Васильевна. Особенно большую роль в воспитании будущего  поэта  сыграла  его бабушка, хорошо образованная  дворянка. Она ввела его в мир народного творчества, познакомила  с поэзией Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Шевченко, Мицкевича…

                С 1913 г. семья Кедрина  живёт в Екатеринославе (ныне – Днепропетровск, украинский город). Здесь Митя поступает в коммерческое училище, но гражданская война прервала  ученье мальчика, и лишь в 1922 г.  он стал учиться в техникуме путей сообщения. Но проучившись в нём  2  года, Кедрин  начал работать в редакции екатеринославской комсомольской  газеты «Грядущая смена» и навсегда связал свою жизнь с печатным словом, с поэзией.  Он пишет стихи (впрочем, писать их начал рано – в 9 --  10 лет), увлекается поэзией, театром. Тогда же, в газете, в которой он работал, он начал печатать свои юношеские стихи. Конечно, влияние ведущих  поэтов той поры --– Есенина, Тихонова, Багрицкого -- нет --–нет, да и проскальзывало в стихах юного поэта. Но он с юности беспощадно требователен  к себе, и, конечно же, понимает, что ему надо ещё многому учиться, чтобы стать настоящим поэтом. И он учится -- – у классиков  русской литературы, у Бунина, у Ходасевича, который был любимым поэтом Кедрина с юности  и до конца  его дней. Кроме этого, юный поэт изучает философию, историю – т. е. усиленно  занимается самообразованием.

                Дмитрий  Кедрин  упорно ищет свои темы в поэзии. И в некоторых его ранних стихах уже  угадывается будущий  Кедрин --– автор произведений, в которых воспеты мастера, с юных лет  вызывавшие восхищение будущего большого поэта.

Склонясь  над червонной солонкой
Узорную  травишь резьбу,
Запрятав седины под тонкий
Серебряный  венчик на лбу.
На бедный  чеканенный кубок
Античные врежешь слова,
Чету полногрудых голубок
И пасть  разъярённого  льва.
Пускай голубой  кислотою
Изъедены  пальцы твои,
Зато чешуёй золотою
Блистает головка змеи.
И разве не щедрая плата –
Вливать, осторожно дыша,
Густое тягучее злато
В гранёную  форму  ковша?
Чтоб  славили гости калифа
Священное имя твоё,
По крыльям  свирепого грифа
Узнав золотое литьё.

                Желая найти поддержку в своих поэтических исканиях, молодой поэт в 1928 г. посылает некоторые стихи на отзыв, в Крым, в Коктебель, маститому поэту и критику Максимилиану Волошину; Волошину, которого  он хорошо знал и высоко ценил как поэта. «… Я <…> смотрю на эти стихи, как на начало моей  литературной работы, -- писал Кедрин Волошину в одном из писем. – В одном уверен твёрдо: менять идейное и формальное направление моих  стихов не стану. Совершенствовать их --– другое дело.»
                И Дмитрий Кедрин совершенствует уже написанное, пишет и новые стихи.

                ***
                Л. Х.

Ходит  звёзд  золотой  дозор,
Звёзды смотрят на мой позор,
В серебристый волчок луны
Одиночки небес  видны.
Громким храпом оглушена
Арестантская тишина,
И как бубен гремят в неё
Две ноги и одно  ружьё.
Всё мне слышится, как ни ляг,
Часового  трёхногий шаг,
Но, минуя его во сне,
Жизнь моя, ты являлась мне.
Тут, у сердца, твоя рука
Так нежна, так была легка,
Я любовно в ладонях нёс
Золотые  крыла  волос,
Я, как сердца моё, берёг
Этот сон, но сберечь не мог.
Сон из камеры вышел прочь,
Чёрный зонтик свернула ночь,
Голубая толпа небес
Обступает осенний лес,
И на облачных чудах вскачь
Гонит солнца багровый мяч…
Этот  медленный день опять
Пережить и перестрадать,
Надрываться и вновь нести
До грядущего сна -- прости.

                Пой и веруй!

Да, верить в славу – труд
напрасный,
Её на свете нет, а есть
Вражды ревнивой суд
Пристрастный,
Друзей  расчётливая лесть.

Хвале не  радуйся наружно,
Пусть позаботится о ней
Потомок, если это нужно:
Он беспристрастней и честней.

А ты работай, и да будет
Живое сердце – твой улов.
Завистливо и лживо судит
Толкучий рынок. Пошлых слов –

Даров его хвалы умильной –
Не жди, поэт. Тебе дано
От шелухи пустой и пыльной
Отсеять чистое зерно.

Отмерь искусству  полной  мерой
Живую  кровь и трудный пот,
Живи, надейся, пой  и веруй:
Твоё прекрасное – взойдёт!

 
                Во второй  половине 1920-х стихи Кедрина печатают уже не только в Екатеринославе, но и в московских  изданиях.

                В 1925 и 1929-м г. г. Дмитрий Кедрин побывал в Москве: встречался там с московскими поэтами Иосифом Уткиным, Михаилом Голодным, Яковом Шведовым и др.; ходил  по редакциям;  выступал в институтах на поэтических вечерах…

                В мае 1931 г. Кедрин переезжает в Москву. Он живёт у своей тёти, Марии Ивановны в чулане  старого кирпичного дома. Работает поэт в Государственном научно-техническом издательстве руководителем  кружка рабочих авторов. Пишет Кедрин по-прежнему  много, из новых стихов он сделал книгу, назвал её «Свидетели» и в1931 г. отдал в Государственное  издательство художественной литературы.  Рецензенты дали на неё неплохой  отзыв и эту книгу обещали издать в конце  1931-го или начале 1932-го г. Настроение у поэта  приподнятое. «Здесь (т. е. в Москве – В. К.) живётся мне светлее, лучше, чем там. У меня есть будущее, день мой полон, да и сама Москва, мой любимый город, бодрит меня», -- пишет Кедрин другу.
                Но светлое, радостное настроение сохранялось недолго: уже в октябре 1931-го книгу «Свидетели» Кедрину вернули. «Расхвалили и вернули», -- написал поэт другу в следующем письме.
                Живёт он по-прежнему у тётушки в чулане, пока один, но вскоре в Москву переехала семья Кедрина и поселилась здесь же (его жена и тётя, Людмила Ивановна, когда-то заменившая ему мать).
               
                Осенью 1932 г. Дмитрий Кедрин устроился на работу в многотиражную газету Мытищенского  вагоностроительного завода. Это была настоящая серьёзная  литературная работа, это был постоянный заработок, и, наконец – своё жильё. Жильё поэт получил в подмосковном  посёлке Черкизово: шестнадцатиметровую комнату в большом, дореволюционной постройки особняке. Кедрины были одними из первых жильцов в этом доме, поэтому домоуправ разрешил им выбрать любую комнату. Поэту понравилась комната, вернее – терраса, с трёх сторон застеклённая, только одна стена была глухая. Из окон открывалась панорама: змеистая речка (Клязьма), зелёный луг, на котором паслись коровы, близкий лес  и церковь, во всей своей красоте открывшаяся с высокого берега Клязьмы, где стоял особняк. «Эту комнату, только эту!  Здесь мне будет хорошо работаться», -- сказал поэт, любуясь панорамой. «Да ведь это, товарищи  хорошие, не комната, а терраска, так что глядите», -- с иронической усмешечкой сказал домоуправ.
                «Осенью пришлось вставлять вторые рамы и класть печку, но эта комната --–фонарик была самым любимым жильём Дмитрия Кедрина в Черкизове. Потом, когда через три с лишним года он уйдёт с завода, -- вспоминает дочь поэта Светлана Кедрина, -- нас немедленно  выселят, и мы поменяем ещё не одно жильё в посёлке, а лето 1936 года, после очередного выселения, мы даже проживём в бывшей конюшне… Правда, в ней был настелен дощатый  пол и проведено электричество, но отсутствовали окна,  а было только маленькое, как обычно в конюшнях, отверстие в стене и большие, окованные железом ворота.»

                Добиваться лучших условий жизни Кедрину мешала его необыкновенная застенчивость.  Те, кто вспоминает о нём, непременно подчёркивают его застенчивость и деликатность. Рассказывают, например, что в день, когда должны были принести из роддома его  новорожденнную дочь (в 1934 г.) у Кедрина сидел какой-то автор и читал свою  поэму. Было всё в точности так, как в знаменитом кедринском стихотворении «Страдания молодого классика», написанном позже:

-- Быть может, укажете недостаток?
Родной!
Уделите одну минуту!
Вы заняты?
Я буду очень краток:
В поэмке –
Всего восемнадцать футов!

Мелькают листы.
Вдохновенье  бурно.
Чтецы невменяемы, --
Бей их, режь ли…
Ты слушаешь.
Ты говоришь:
-- Недурно.
И – лжёшь.
Ибо ты от природы вежлив.

                В общем, когда дочку принесли из роддома, чтение было в самом разгаре. Но Кедрин  постеснялся прервать молодого стихотворца, чтоб хотя бы взглянуть на ребёнка; постеснялся, ибо был чрезмерно вежлив и деликатен.
                «Худенький, невысокого роста, очень близорукий и всегда задумчивый, Дмитрий Кедрин становился  сильным и прекрасным, как только речь заходила о поэзии» (из  воспоминаний Льва Озерова). Как уже было  сказано, поэт  «был  застенчив, и многим казалось, что он не уверен в своих силах» (Л. Озеров). А он верил в себя и в свои возможности, иначе не написал бы в 1927 г. стихотворение «Пой и веруй» (оно есть в моей композиции  о Кедрине – вы прочитали его недавно) и в 1934 г.:

 К эпохе  моей, к человечества маю
Себя я за шиворот приподымаю.
Пусть больно от этого мне самому,
Пускай тяжело –-- я себя подыму!
И если мой  голос бывает  печален,
Я знаю: в нём фальшь никогда не жила!..
Огромная совесть стоит за плечами,
Огромная жизнь расправляет крыла!

                Но это было  время, когда даже крупный, признанный писатель мог прочитать о себе в печати: «Большому кораблю», но не большое плавание, нет, а – «большие переделки»! А этот тщедушный поэт, малоизвестный и непризнанный, упрямо противится духу времени: << … Я бесповоротно почувствовал, -- делится он с другом, -- что переделывать себя не способен… Не хочу, потому что знаю: большим поэтом, пописывая «подходящие» вирши, я не стану… Быть маленьким я не хочу, в большие меня не пустят… Вот я и помалкиваю… Понять, что ты никогда не расскажешь другим того  большого, прекрасного  и странного, -- что чувствуешь, -- очень тяжело.>>.

                Несмотря ни на что, поэт  верил в себя и желал одного: писать лучше, ярче, совершеннее.  «Требовать от себя абсолютной честности, не выпускать стихов из рук, пока замечаешь в них хотя бы один недостаток» -- запишет Кедрин позже в одной из записных книжек.  Он пишет всё лучше, продолжает совершенствовать свои стихи: одно из самых замечательных стихотворений середины 1930-х --– пронзительное стихотворение  про сердце матери:

Дивчину пытает казак у плетня:
Когда ж ты, Оксана, полюбишь меня?
Я саблей добуду для крали своей
И светлых цехинов, и звонких рублей!»
Дивчина в ответ, заплетая косу:
«Про то мне ворожка гадала в лесу.
Пророчит она: мне полюбится тот,
Кто матери сердце мне в дар принесёт.
Не надо цехинов, не надо рублей,
Дай  сердце мне матери старой твоей.
Я пепел его настою на хмелю,
Настоя напьюсь --– и тебя полюблю!»
Казак с того дня замолчал, захмурел,
Борща не хлебал, саламаты не ел.
Клинком разрубил он у матери грудь
И с ношей заветной отправился в путь:
Он сердце её на цветном рушнике
Коханой приносит в косматой руке.
В пути у него помутилось в глазах,
Всходя на крылечко,  споткнулся казак.
И матери сердце, упав на порог,
Спросило его: «Не ушибся, сынок?»

                Конечно, автор таких стихов  достоин был роскошного жилья --– великолепной квартиры. Вспоминает Светлана Кедрина:
                << Когда я иду по подмосковному посёлку Черкизову, отец незримо присутствует рядом, ведь он так любил это место, ему так хорошо здесь работалось, в бревенчатом домике, где нашей семье принадлежала двенадцатиметровая комната. Это была первая комната, которую не могли отобрать, так как она относилась к поселковому совету. А раньше – стоило папе уйти с завода, как комнату отобрали, стоило маме уйти с фабрики, где она расписывала  косынки, как сейчас надо было сдавать жильё. А эта комната, которую мама добыла правдами и неправдами, наконец-то принадлежала нам. Мама выделила папе уголок, размером метра четыре, повесила ситцевую занавеску, за которую были поставлены стол, этажерка, кресло, повешена репродукция картины Левитана «Над вечным покоем»,  и у папы появился свой кабинетик, свой стол. До этого столы были самодельные, составленные из ящиков, или просто доска, положенная на стул. Папа был счастлив. Все свои самые замечательные произведения он написал здесь, в своём кабинетике за ситцевой занавеской.
                Когда он уставал, то отправлялся гулять. Медленно шёл по нашей улице,  долго стоял, глядя на красавицу церковь, на извилистую речку  Клязьму, на дальний лес.
                В это время папа ушёл с Вагонного завода, где работал в газете «Кузница» и чтал консультантом при издательстве «Молодая гвардия». >> Лит. Консультантом он стал в 1934 г.  Через его руки теперь проходит огромное количество произведений – и стихов, и прозы – и начинающих, и уже публиковавшихся авторов. « Я хорошо помню, -- пишет Светлана Кедрина, -- как, возвращаясь из Москвы домой отец привозил целые сумки рукописей  и ночами, когда все ложились спать, читал их.». << Мама люто ненавидела эти рукописи, которые отнимали у отца массу драгоценного времени. Порою он не мог  разобрать непонятный почерк и вынужден был пользоваться лупой. Иногда мама забирала  часть рукописей и прятала их в шкаф в надежде, что отец займётся своим. Он радовался, говорил: « Видишь, как мало осталось рукописей, теперь я могу взяться за свои стихи». Когда  же ему не  работалось, мама незаметно подкладывала ему под руку спрятанные рукописи. >>.
                Из воспоминаний выдающегося русского советского поэта Владимира Луговского:
                << Я был тогда (т. е. в 1930-е г. г. – В. К.) членом редколлегии журнала «Молодая гвардия». Дмитрий Кедрин был литературным консультантом. И всегда его грустные, но неизменно внимательные  глаза умели находить  золотые зёрна в том огромном ворохе всяческой ерунды, которая каждый день попадала на редакционный стол. >>.
                Много времени и сил отдаёт Кедрин воспитанию молодых  литераторов – ведёт с ними обширную переписку, детально и терпеливо разбирает их подчас очень слабые рукописи. Рецензии, написанные им, «отличаются необыкновенной доброжелательностью, желанием помочь начинающему автору, поддержать его», -- пишет С. Кедрина. – Отец считал, что художника надо не дёргать, а дегустировать созданное им. Прекрасное легче рождается от поощрения, чем от брани». Он писал:  «Я привык думать, что со способными людьми надо обращаться бережно». >>. И – опять Светлана Кедрина – об отношениях  Дмитрия Кедрина с молодыми поэтами: «Некоторые молодые поэты   протоптали к нам дорожку, приезжали с ворохом стихов, с ночёвкой. Например, поэт М. Левашов после папиной гибели признался маме, что Кедрин исправил ему триста стихотворений. <…>
                И всё-таки, несмотря на всё:  на мешки чужих стихов, на шум соседей за стеной, на  рёв гармошки, Дмитрий Кедрин умел от всего отрешаться и жить в своём мире. Сюда к нему приходили строитель Фёдор Конь и Алёна – Старица, Рембрандт и Аттила, зодчие храма Покрова и князь Василько Ростовский (герои кедринских произведений --– В. К.). Он внутренне был абсолютно свободен и независим, смел в своих предсказаниях  и суждениях. Вот, например, строки из его поэмы «Алёна – Старица», которая была написана в 1939 году:

                Все звери спят,
                Все птицы спят,
                Одни дьяки
                Людей казнят. >>

                Перейдя на работу в издательство «Молодая гвардия», Кедрин начинает заниматься переводами стихов поэтов народов СССР и зарубежных поэтов.

                Осуществилась давняя мечта Кедрина – работать непосредственно в литературе, быть в гуще литературной жизни, соединить своё увлечение с профессиональными занятиями. Но вместе с тем возникли и осложнения: комнату Мытищенского завода пришлось освободить, и семья, теперь уже в количестве четырёх человек, переехала в совсем крошечную комнатушку, которую получила жена Кедрина, работавшая учительницей (об этом я уже говорил – более кратко, и эти несколько фраз о новой квартире поэта --– дополнительный штрих в моей композиции).
                На вопрос: «Как живёшь?» -- жена поэта Людмила Ивановна полушутливо отвечала: «Кручусь между Кедриным и печкой!»
                << И это «кружение» выручало поэта, давало возможность писать >>, -- вспоминает друг Кедрина поэт Кайсын Кулиев, временами живший у Кедриных.
              << Людмила Ивановна постоянно заботилась о  нём, беспокоилась, жила хлопотливо. <…> Я был свидетелем её  стараний и трудов, -- пишет Кулиев. – Я видел, какой она была упорной, находчивой и рачительной хозяйкой. <…>  Кроме того, будучи образованным и способным человеком, любящим и понимающим литературу, Людмила Ивановна хорошо знала цену  таланту мужа и тому, что он успел создать. >>.

                Я уже говорил о прогулках Кедрина. Он гулял не только когда хотел отдохнуть, но и когда хотел сочинить новое. «Ну, я пошёл работать», -- говорил он и уходил. Поэт бродил по улочкам посёлка и запутанным тропинкам леса, ничего не видя и не слыша, ибо стихи рождались в нём. Соседи иногда обижались: почему не здоровается? Потом понимающе снисходили: у него же близорукость! У Кедрина действительно было плохо со зрением: минус 16; но дело было не в этом, просто он существовал в другом измерении --– поэтическом. «Ну вот я и поработал», -- говаривал он, вернувшись в комнатушку, и записывал уже готовые стихи. Потому-то в творчестве поэта так мало черновиков, что записывал он стихи уже после того, как совершилась огромная работа души и ума.

                В 1935 г. Дмитрий Кедрин создаёт, пожалуй, первое своё выдающееся  произведение на исторический сюжет, -- маленькую поэму «Приданое»;  создаёт на основе легенды о великом персидском поэте  X  в. Фирдоуси, авторе знаменитой поэтической эпопеи
              «Шахнаме».

                В тростниках просохли кочки,
                Зацвели каштаны в Тусе,
                Плачет розовая дочка
               Благородного Фердуси:
               «Больше куклы мне не снятся,
               Женихи густой толпою
               У дверей  моих теснятся,
               Как бараны к водопою.
               Вы, надеюсь, мне дадите
                Одного назвать желанным.
                Уважаемый родитель!
                Как дела с моим приданым?»

                Отвечает пылкой дочке
                Добродетельный Фердуси»
                «На деревьях взбухли почки.
                В облаках курлычут гуси.
                В вашем сердце полной чашей
                Ходит паводок весенний,
                Но, увы: к несчастью, ваши
                Справедливы опасенья.
                В нашей бочке -- – мерка риса,
                Да и то ещё едва ли.
                Мы куда бедней, чем крыса,
                Что живёт у нас в подвале.
                Но уймите, дочь, досаду,
                Не горюйте слишком рано:
                Завтра утром я засяду
                За сказания Ирана,
                За богов и за героев,
                За сраженья и победы
                И, старания утроив,
                Их окончу до обеда,
                Чтобы вился стих чудесный
                Лёгким золотом по черни,
                Чтобы шах чудесной песней
                Насладился в час вечерний.
                Шах прочтёт и караваном
                Круглых войлочных верблюдов
                Нам пришлёт цветные ткани
                И серебряные блюда,
                Шёлк и бисерные нити,
                И мускат с имбирем пряным,
                И тогда, кого хотите,
                Назовёте вы желанным.»

                В тростниках размокли кочки,
                Отцвели каштаны в Тусе,
                И опять  стучится дочка
                К благодушному Фердуси:
                «Третий месяц вы не спите
                За своим занятьем странным.
                Уважаемый родитель!
                Как дела  с моим преданным?
                Поглядевши, как пылает
                Огонёк у вас ночами,
                Все соседи пожимают
                Угловатыми плечами».

                Отвечает пылкой дочке
                Рассудительный Фердуси:
                «На деревьях мёрзнут почки,
                В облаках умолкли гуси,
                Труд  --– глубокая криница,
                Зачерпнул я влаги мало,
                И алмазов на страницах
                Лишь немного заблистало.
                Не волнуйтесь, подождите,
                Год я буду неустанным,
                И тогда, кого хотите,
                Назовёте вы желанным.»

                Через год просохли  кочки,
                Зацвели каштаны в Тусе,
                И опять стучится дочка
                К терпеливому Фердуси:
                «Где же бисерные нити
                И мускат с имбирем пряным?
                Уважаемый родитель!
                Как дела с моим приданым?
                Женихов толпа устала
                Ожиданием томиться.
                Иль опять алмазов мало
                Заблистало на страницах?»

                Отвечает гневной дочке
                Опечаленный Фердуси:
                «Поглядите в эти строчки,
                Я за труд взялся не труся,
                Но должны ещё чудесней
                Быть завязки приключений,
                Чтобы шах прекрасной песней
                Насладился в час вечерний.
                Не волнуйтесь, подождите,
                Разве каплет над Ираном?
                Будет день, кого хотите,
                Назовёте вы желанным.»

                Баня старая закрылась,
                И открылся новый рынок.
                На макушке засветилась
                Тюбетейка из сединок.
                Чуть ползёт перо поэта
                И поскрипывает тише.
                Чередой проходят лета,
                Дочка ждёт, Фердуси пишет.

                В тростниках размокли кочки,
                Отцвели каштаны в Тусе.
                Вновь стучится злая дочка
                К одряхлевшему Фердуси:
                «Жизнь прошла, а вы сидите
                Над писаньем окаянным.
                Уважаемый родитель!
                Как дела с моим преданным?
                Вы, как заяц, поседели,
                Стали злым и желтоносым,
                Вы над песней просидели
                Двадцать зим и двадцать вёсен.
                Двадцать раз любили гуси,
                Двадцать раз взбухали почки.
                Вы оставили, Фердуси,
                В старых девах вашу дочку».
                «Будут груши, будут фиги,
                И халаты, и рубахи.
                Я вчера окончил книгу
                И с купцом отправил к шаху.   
                Холм песчаный не остынет
                За дорожным поворотам –
                Тридцать странников пустыни
                Подойдут к моим воротам».

                Посреди придворных близких
                Шах сидел в своём серале.
                С ним лежали одалиски,
                И скопцы ему играли.
                Шах глядел, как пляшут триста
                Юных дев, и бровью двигал.
                Переписанную чисто
                Звездочёт приносит книгу:
                «Шаху прислан дар поэтом,
                Стихотворцем поседелым…»
                Шах сказал: «Но разве это –
                Государственное дело?
                Я пришёл к моим невестам,
                Я сижу в моём гареме.
                Тут читать совсем не место
                И писать совсем не время.
                Я потом прочту записки,
                Небольшая в том утрата».
                Улыбнулись одалиски,
                Захихикали кастраты.

                В тростниках просохли кочки,
                Зацвели каштаны в Тусе.
                Кличет сгорбленную дочку
                Добродетельный Фердуси:
                «Сослужите службу ныне
                Старику, что видит худо:
                Не идут ли по долине
                Тридцать войлочных верблюдов?»

                «Не бегут к дороге дети,
                Колокольцы не бренчали,
                В поле только лёгкий ветер
                Разметает прах песчаный».

                На деревьях мёрзнут почки,
                В облаках умолкли гуси,
                И опять взывает к дочке
                Опечаленный Фердуси:
                «Я сквозь бельма, старец древний,
                Вижу мир, как рыба в тине.
                Не стоят ли у деревни
                Тридцать странников пустыни?»

                «Не бегут к дороге дети,
                Колокольцы не бренчали.
                В поле только лёгкий ветер
                Разметает прах песчаный».

                Вот посол, пестро одетый,
                Все дворы обходит в Тусе:
                « Где живёт звезда поэтов –
                Ослепительный Фердуси?
                Вьётся стих его чудесный
                Лёгким золотом по черни,
                Падишах прекрасной песней
                Насладился в час вечерний.
                Шах в дворце своём – и ныне
                Он прислал певцу оттуда
                Тридцать странников пустыни,
                Тридцать войлочных верблюдов,
                Ткани солнечного цвета,
                Полосатые бурнусы…
                Где живёт звезда поэтов –
                Ослепительный Фирдуси?»
               
                Стон верблюдов горбоносых
                У ворот восточных где-то,
                А из западных выносят
                Тело старого поэта.
                Бормоча и приседая,
                Как рассохшаяся бочка,
                Караван встиречать – седая –
                На крыльцо выходит дочка:

                «Ах, медлительные люди!
                Вы немножко опоздали.
                Мой отец носить не будет
                Ни халатов, ни сандалий.
                Если шитые иголкой
                Платья нашивал он прежде,
                То теперь он носит только
                Деревянные одежды.
                Если раньше  в жажде горькой
                Из ручья черпал рукою,
                То  теперь он любит только
                Воду вечного покоя.
                Мой жених крылами чертит
                Страшный след на поле бранном.
                Джинна близкой – близкой смерти
                Я зову моим желанным.
                Он просить за мной не будет
                Ни халатов, ни сандалий…
                Ах, медлительные люди!
                Вы немножко  опоздали».

                Встал над Тусом вечер синий,
                И гуськом идут оттуда
                Тридцать странников пустыни,
                Тридцать войлочных верблюдов

                В 1936-м г. Кедрин пишет ещё одно произведение на восточный сюжет:– прекрасное стихотворение «Кофейня», главный герой которого -- – другой  великий персидский поэт --– Саади.

У поэтов есть такой обычай --–
В круг  сойдясь, оплёвывать друг друга.
Магомет, в Омара пальцем тыча,
Лил ушатом на беднягу ругань.

Он в сердцах порвал на нём сорочку,
И визжал в лицо, от злобы пьяный:
«Ты украл пятнадцатую строчку,
Низкий вор, из моего «Дивана»!

За твоими подлыми следами
Кто пойдёт из  думающих здраво?»
Старики кивали бородами,
Молодые говорили: «Браво!»

А  Омар плевал в него с порога
И шипел: «Презренная бездарность!
Да минет тебя любовь пророка
Или падишаха благодарность!

Ты бесплоден! Ты молчишь годами!
Быть певцом ты не имеешь права!»
Старики кивали бородами,
Молодые говорили:  «Браво!»

Только некто пил свой кофе молча,
А потом сказал: «Аллаха ради!
Для чего пролито столько жёлчи?»
Это был блистательный Саади.

И минуло время. Их обоих
Завалил холодный снег забвенья.
Стал Саади Золотой трубою,
И Саади слушала кофейня.

Как ароматические травы,
Слово пахло мёдом и плодами,
Юноши не говорили: «Браво!»
Старцы не кивали бородами.

Он заворожил их песней птичьей,
Песней жаворонка в росах луга…
У поэтов есть такой обычай --–
В круг сойдясь, оплёвывать друг друга.

                Сколько их ещё будет --– стихов и поэм Дмитрия Кедрина на исторические сюжеты, прежде всего --– из русской истории, которую поэт знал великолепно и очень любил. Он был влюблён в старинную русскую архитектуру, в язык летописей и сказаний в русскую народную песню, в искусство безвестных мастеров умельцев. Всё это сказалось на его русских исторических поэмах, первая из которых --– самое знаменитое его произведение --– шедевр русской поэзии XX в. -- – маленькая поэма «Зодчие», созданная в 1938 г. Поэма, сюжет которой основан скорей на легенде, чем на документальных данных.
                По утверждению замечательного российского поэта Евгения Евтушенко, под влиянием поэмы «Зодчие» Андрей Тарковский создал свой знаменитый фильм «Андрей Рублёв». Но это будет через 28 лет после создания гениальной поэмы Дмитрия Кедрина…

Как побил государь
Золотую Орду под Казанью,
Указал на подворье своё
Приходить мастерам.
И велел благодетель, --
Гласит летописца сказанье, --
В память оной победы
Да выстроят каменный храм!

И к нему привели
Флорентийцев,
И немцев,
И прочих
Иноземных мужей,
Пивших  чару вина в один дых.
И пришли к нему двое
Безвестных владимирских зодчих,
Двое русских строителей,
Статных,
Босых,
Молодых.

Лился свет в слюдяное оконце.
Был дух вельми спёртый.
Изразцовая печка.
Божница.
Угар и жара.
И в посконных рубахах
Перед Иоанном Чентвёртым,
Крепко за руки взявшись,
Стояли сии мастера.

-- Смерды!
Можете ль церкву сложить
Иноземных  пригожей,
Чтоб была благолепней
Заморских церквей, говорю? –
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
-- Можем!
Прикажи, государь!  --
И ударились в ноги  царю.

Государь приказал.
И в субботу на вербной неделе,
Покрестясь на восход,
Ремешками схватив волоса,
Государевы зодчие
Фартуки наспех надели,
На широких плечах
Кирпичом понесли на леса.

Мастера выплетали
Узоры из каменных кружев.
Выводили столбы
И, работой своею горды, --
Купол золотом жгли,
Кровлю крыли лазурью снаружи
И в свинцовые рамы
Вставляли чешуйки слюды.

И уже потянулись
Стрельчатые башенки кверху,
Переходы,
Балкончики,
Луковки да купола.
И дивились учёные люди, --
Зане’ эта церковь
Краше вилл италийских
И пагод индийских была.

Был диковинный храм
Богомазами весь размалёван.
В алтаре  и при входах,
И в царском притворе самом
Живописной артелью
Монаха Андрея Рублёва
Изукрашен зело
Византийским суровым письмом…

А в ногах у постройки
Торговая площадь жужжала,
Торовато кричала купцам:
-- Покажи, чем живёшь! –
Ночью подлый народ
До креста пропивался в кружалах,
А утрами истошно вопил,
Становясь на правёжь.

Тать, засеченный плетью,
У плахи лежал бездыханно,
Прямо в небо уставя
Очесок седой бороды.
И в московской неволе
Томились татарские ханы,
Посланцы Золотой,
Перемётчики  Чёрной Орды.

А над всем этим срамом
Та церковь была –
Как невеста!
И с рогожкой своей,
С бирюзовым колечком во рту, --
Непотребная девка
Стояла у лобного места
И, дивясь,
Как на сказку,
Глядела на ту красоту…

А как храм освятили,
То с посохом,
В шапкой монашьей,
Обошёл его царь –
От подвалов и служб
До креста.
И,  окинувши взором
Его узорчатые башни,
--  Лепота! --– молвил царь.
И ответили все: -- Лепота!

И спросил благодетель:
-- А можете ль сделать пригожей,
Благолепнее этого храма
Другой, говорю? –
И, тряхнув  волосами,
Ответили зодчие:
-- Можем!
Прикажи, государь! –
И ударились в ноги царю.

И тогда государь
Повелел  ослепить этих зодчих,
Чтоб в земле его
Церковь
Стояла одна такова,
Чтобы в Суздальских землях,
И в землях Рязанских
И прочих
Не поставили лучшего храма,
Чем храм Покрова!

Соколиные очи
Кололи им шилом железным,
Дабы белого света
Увидеть они не могли.
Их клеймили клеймом,
Их секли батогами, болезных,
И кидали их,
Тёмных,
На стылое лоно земли.

И в обжорном ряду,
Там, где  заваль кабацкая пела,
Где сивухой разило,
Где  было от пару темно,
Где кричали дъяки:
«Государево слово и дело!»
Мастера Христа  ради
Просили на хлеб и вино.

И стояла их церковь
Такая,
Что словно приснилась.
И звонила она,
Будто их отпевала навзрыд,
И запретную песню
Про страшную царскую милость
Пели в тайных местах
По широкой Руси
Гусляры.

                Из воспоминаний Светланы Кедриной:
                << Просыпаясь утром, я почти всегда видела склонённого над столом отца –-- пользуясь тишиной, он работал. Его стол --– место неприкосновенное: здесь -- – стопка бумаги, бутылочки с тушью, которой писал отец, портрет Бунина в самодельной   рамке, тяжёлый мраморный чернильный прибор с двумя чернильницами и ручкой в виде гусиного пера, доставшемся ему от матери Ольги Ивановны. Ею мой отец написал почти все свои произведения.
                Ещё у отца была старинная этажерка с двумя застеклёнными полочками и двумя незастеклёнными. Здесь стояли книги отца --– энциклопедия Гранта, «История искусств» Гнедича», «Жизнь животных» Брема, «Божественная комедия» Данте, «Птицы СССР». На отдельной полочке, за стеклом -- сборники любимых поэтов --– Пушкин, Некрасов, Гумилёв, Ходасевич, Ахматова, Блок. Над этажеркой висела вацнесовская «Алёнушка» и, видимо, глядя на неё, Дмитрий Кедрин однажды написал:

Стойбище осеннего тумана,
Вотчина ночного соловья,
Тихая царевна Несмеяна –
Родина неяркая моя!

Знаю, что не раз  лихая сила
У глухой околицы в лесу
Ножичек сапожный заносила
На твою нетленную красу.

Только всё ты вынесла и снова
За раздольем нив, где зреет рожь,
На пеньке у омута лесного
Песенку Алёнушки поёшь…

Я бродил бы тридцать лет по свету,
А к тебе вернулся умирать,
Потому что в детстве песню эту,
Знать, и надо мной певала мать!

                В 1938 г. Дмитрий Кедрин пишет не только «Зодчих», но и ещё одно значительнейшее произведение --– драму в стихах «Рембрандт».
                Кедрин любил Рембрандта, был частым посетителем рембрандтовской выставки 1937 г. в Москве, собирал материалы о великом голландском живописце; поэт читал специальные научные работы и журнальные статьи о Рембрандте, появлявшиеся в нашей и зарубежной прессе.
                Прежде всего    Дмитрия Кедрина привлекло в Рембрандте то, что на полотнах своих художник изображал  по преимуществу простых людей, а не сильных мира сего («Я – живописец нищих», -- говорит кедринский Рембрандт). Это было  близко  поэту, ведь главные герои и его произведений --– не цари и вельможи, а простые  люди, чаще всего – люди труда.
                Кедрин полюбил в  Рембрандте также его безмерное трудолюбие и веру в человека. Создавая великие духовные ценности, художник терпит лишения и бедствует. Он поглощён своей работой, и чем больше он ею поглощён, тем меньше обращает внимание на одолевающие его несчастья и горести. Рембрандт бедствует, но зато он свободен от произвола заказчиков, он пишет только то, что подсказывает ему его душа Художника. Рембрандт говорит:

«Так вот, клянусь: чем больше я терял,
Тем больше я имел.»

              И на вопрос – «Чего?» -- отвечает:

               «Свободы!»

                Внутренняя свобода была присуща и самому Дмитрию Борисовичу. Помните, он в начале 1930-х писал в одном из писем: << большим поэтом, пописывая «подходящие» вирши, я не стану… Быть маленьким я не хочу, в большие меня не пустят… >>.

                Он никогда не  «пописывал подходящие вирши», всегда, как и Рембрандт из его драмы, писал то, что ему подсказывала его душа и совесть Художника.
                В 1940 г. поэт создаёт повесть в стихах «Конь». Это выдающееся произведение – о полулегендарном строителе --– архитекторе конца XVI века Фёдоре Коне. «Он был Конём  за силу прозван: // Мощь жеребца играла в нём! // Сам царь Иван Васильич Грозный // Детину окрестил Конём», -- пишет Кедрин о своём герое. Поэт с болью писал о трагедии русских гениев, не признанных  в собственном Отечестве. Конь, по Кедрину, один из таких гениев. Строивший Белый город в Москве и частично дошедшие до нас стены Смоленска, он искал любую возможность украсить родную землю, бесконечно ему дорогую. Но, вынужденный бежать из Москвы –-- бежать от царской расправы, оказавшийся в италийских землях, он строит и там.

<< И строил Конь. Кто виллы в Лукке
Покрыл узорами резьбы?
В Урбино чьи большие руки
Собора вывели столбы?
Чужому богу на потребу
Кто, безыменен и велик,
В Кастелламаре вскинул к небу
Аркады светлых базилик?
В Уффици  ратуши громады
Отшлифовала чья ладонь?..
На них повсюду выбить надо:
«Российский мастер Фёдор Конь» >>.

                И всё время русский мастер тоскует по оставленной Родине. В том, как Кедрин описывает русскую народную жизнь и русский пейзаж, выразилась его любовь к Родине, любовь поэта --– патриота.

Порою, взор его туманя
Слезой непрошенной во сне,
Ему курная снилась баня,
Сорока на кривой сосне. 
И будро он походкой валкой
Приходит в рощу по дрова.
А там зима сидит за прялкой
И сыплет снег из рукава,
И словно он стоит в соборе
И где-то певчие поют
Псалом о странствующих в  море,
Блуждающих в чужом краю.
И  девки снились. Не отселе,
А те, что выйдут на лужок
И на подножку карусели
Заносят красный сапожок.
И, правду молвить, снилась тоже
Жена, ревущая навзрыд,
И двор, что звёздами горожен,
А сверху синим небом крыт.
Но самый горький, самый страшный
Ему такой видался сон:
Всё, что он строит – стены, башни,
В Москве как будто строит он!
И звал назад с могучей  силой
Ночного моря синий вал…
Неярких снов России милой
Ещё никто не забывал! 

                И не выдержал русский мастер, и вернулся он на Родину, хоть и уговаривал его итальянский архитектор Барбарини остаться в Италии. И снова строил он в Москве --– по приказу  царя  Фёдора Иоанновича строил Белый город  -- «кольцо из стен вокруг Москвы». Он и сам делал – всё, что только мог – «рыл котлован, гасил извёстку, железо гнул, столбы тесал», и руководил постройкой. И вот…

Конь башню кончил день вчерашний
И отвалить велел леса.
Резной конёк Чертольской башни
Упёрся шпилем в небеса.
Вся точно  соткана  из света,
Она стояла так бела,
Что всем казалось: башня эта
Сама по воздуху плыла!
А ночью Конь глядел на тучи
И вдруг, уже сквозь полусон,
Другую башню, много лучше,
В обрывках  туч увидел он.
Чудесная, совсем простая,
Нежданно, сквозь ночную тьму,
Резными гранями  блистая,
Она привиделась ему…
Придя с утра, к Чертольской башне,
Конь людям приказал: «Вали!»
И те, с охотою  всегдашней,
Кряхтя, на ломы налегли.

                Он, строитель и архитектор с крылатой душою, Творец, оказался непонятым царём и его приближёнными, его большой талант  остался невостребованным на Родине, куда он так стремился.      
                И этот гениальный человек просто спился – от отчаяния, от горя.
                Вот такая история ---– по-своему не менее трагичная, чем та, что описана в «Зодчих».

                И «Зодчие», и «Рембрандт» после написания были опубликованы («Рембрандта»  напечатал в журнале «Октябрь» крупный советский поэт и драматург Илья Сельвинский), но и эти публикации не принесли широкой известности Кедрину, -- он по-прежнему не признан. Что касается стихотворной повести «Конь» -- то она вообще не была опубликована при жизни автора.

                В 1940 г.  была издана поэтическая книга Дмитрия Кедрина «Свидетели», которая окажется единственной его прижизненной книгой. Эта книга выходила в свет 9 лет! За эти годы  рукопись несколько раз меняла название, утрясалась, перетрясалась, а дело не двигалось. Это угнетало Кедрина. В декабре 1937 г. он писал поэту Иосифу Уткину: «… отсутствие книжки мешает мне работать дальше, искать в себе что-то новое, она лежит на мне мёртвым грузом.» В этом же письме Кедрин говорит, что, если в 1938 году книга не выйдет, он прекратит поэтическую  работу.
                «Я помню Дмитрия Кедрина в те годы, -- пишет поэт и литературовед Лев Озеров. – Доброе слово издателей, самый малый шаг в его сторону --– он расцвёл бы. Но… безмолвие. Забросить любимое дело он не мог».
                Когда книжка Кедрина всё-таки вышла в свет --– это не обрадовало автора. Он писал своему другу, балкарскому поэту Кайсыну Кулиеву: «Эту злосчастную книжку постигла судьба ещё более печальная, чем твою. Её не зарезали --– её обрезали, недорезали, выбросили из неё много хороших стихотворений и вставили много плохих, старых, детских. <…>  В ней сохранилось не больше 5 --– 6 стихотворений  (из шестнадцати, включённых в книгу --– В. К.), которые стоят этого высокого имени.»
                << Однажды  мы с Кедриным, -- вспоминает Лев Озеров, -- решили испытать судьбу. Я отнёс его стихи в редакцию А. Суркову. Тот сумрачно скользнул по тексту, подняв голову, а ещё более поднял голос:
                -- Нет, товарищ Кедрин, не пройдёт это дело. Упадочные стихи. >>.

                А в 1943 г. появилась рецензия на стихотворения Дмитрия Кедрина, написанная Скосыревым – писателем, редактором, общественным деятелем. По словам Льва Озерова,  << она начинается с «печального заключения», что Кедрин «не чувствует слова», что у него «нет музыкального чутья на слово старины.» И совет…: «… Кедрину нужно  бежать исторических тем». И это говорится о поэте, который так силён именно в исторической теме. Вся рецензия… написана, что называется, «на вынос». Особенно это чувствуется в концовке: «Книжка Дм. Кедрина очень слаба. Поэту надо всерьёз задуматься над тем, как ему дальше работать. Если он будет упорствовать на своих приёмах, ему как поэту будет грозить  большая опасность – перестать быть поэтом.» Как славно, что он упорствовал и не изменил верно выбранному пути.  >>.

                Но как же горько бывало поэту! Это, естественно, выражалось (не могло не выражаться) в его стихах.

 Когда-то  в сердце молодом
Мечта о счастье пела звонко…
Теперь душа  моя --– как дом,
Откуда вынесли ребёнка.

А я земле мечту отдать
Всё не решаюсь, всё бунтую…
Так обезумевшая мать
Качает колыбель пустую.

                Конечно, были у Кедрина и защитники, и друзья. В разное время его стихи высоко оценивали  М. Горький и Э. Багрицкий, П. Антокольский и И. Сельвинский, В. Луговской и М. Светлов. «Всё, собранное в книге, без исключения, заслуживает печатанья… Это будет очень сильная книга», -- написал большой поэт Павел Антокольский о будущей книге Дмитрия Кедрина. От него Кедрин услышал немало тёплых, ободряющих слов. Окрылённый он уходил всегда от Ильи Сельвинского. Встречался и разговаривал о поэзии и о своих стихах с Владимиром Луговским, который рассказывал о Кедрине впоследствии, когда  Дмитрия Борисовича уже не было на этом свете:
                «У него (у Кедрина – В. К.) прежде всего было огромное чувство родины, была и историчность и глубоко проникновенная пейзажность и были самые сердечные образы лирические. <…> 
                А надо сказать, что время, когда он начинал свою деятельность, было временем шумным, когда было столько декларационных и экстравагантных произведений во многом чрезвычайно внешних, с сильным привкусом меди и медных тарелок. И казалось бы, что кедринская тихая поэтическая линия должна быть заглушена, но этот тихий голос звучал сильнее и сильнее, и не потому,  что он становился громче, а потому, что этот голос и поэтическая манера человека благородного, задушевного, талантливого и скромного. Так же как скромен его облик, скромна и вместе с тем значительна его манера.»
                Так говорит о выдающемся поэте Дмитрии Кедрине выдающийся поэт Владимир Луговской.
                Но не только литературные отношения были у Дмитрия Борисовича с поэтами: большая дружба – и человеческая, и литературная – связывала его с выдающимся балкарским поэтом Кайсыном Кулиевым, который знал цену поэзии Кедрина и поддерживал его морально в наиболее тяжёлые минуты его жизни…
                Имея такую  мощную поддержку, Кедрин всё-таки часто сталкивался с непониманием и неприятием его творчества. 

                << С огромной  обидой в сердце жил отец, -- вспоминает дочь поэта. --– Он работал не покладая рук, а не мог обеспечить семью даже самым необходимым, не мог купить себе трёх вещей, о которых мечтал --– пишущей машинки, велосипеда и часов. И всё-таки не это было самое страшное.
                Однажды отец  вернулся из Москвы подавленный и убитый, молча прошёл к своему столу и сел, опустив голову на руки. «Что с тобой, Митечка?» -- бросилась к нему мама и вдруг увидела, что плечи его сотрясаются от рыданий. Я тоже в ужасе смотрела на него: мой  сильный, умный, добрый отец плакал. Наконец он немного успокоился   и рассказал маме, что был на приёме у секретаря Союза писателей В. Ставского, который называл его «дворянским отродьем  (у Кедрина были в роду дворяне, а что касается Ставского --– так он был когда-то молотобойцем с 5-ю классами образования и люто ненавидел интеллигенцию – В.К.) и обещал загнать, куда Макар телят не гонял, если он (Кедрин -- В. К.) не выучит и не сдаст ему «Краткий курс ВКП (б)». Мама успокоила отца, сказала,  что ничего он учить и сдавать не будет, а дальше Сибири всё равно не загонят, а там тоже люди живут. Мама накапала отцу валерьянки и напоила чаем. В эту ночь родители долго не спали и говорили о том, что происходит в стране --– о шумных процессах, на которых  судят врагов народа, о том, что пропадают писатели: вчера был в клубе, что-то рассказывал, смеялся, а сегодня все узнали, что он арестован.
                Когда  читаешь историческую поэму Кедрина «Хрустальный улей» [о событиях 1902 года] , поэму, созданную в 1936 --– 1937 годах, невольно проводишь аналогии и улавливаешь  необычайное сходство с тем, что происходило у нас в стране в конце тридцатых годов:

Я бежал  по лесам в предзакатный
                задумчивый час,
На зелёных лужайках смолистые сосенки
                высились,
  Сколько тёплых домов для бездомных людей!
                А у нас, --
Подрастут эти  сосны, -- из них понаделают
                виселиц.

Я бежал по полям.  Ото льна посинели поля:
Для ребят голоштанных
                какие рубашечки славные!
А из нашей пеньки получается  только петля,
А на пажитях наших  растут не рубашки,
                а саваны!

                А разве следующие строки не о том же времени:

Потрясая цепями, блуждает
                в пространстве  земля,
Одичалая родина гибнущего человечества! >>

                А страну ждало ещё более тяжёлое испытание: 22 июня 1941 г. на СССР напала фашистская Германия --– началась Великая Отечественная война. 
                Поэт «воспринял войну как огромную трагедию, которая усугублялась тем, что из-за слабого зрения [он] был освобождён от воинской обязанности»,-- это пишет С. Кедрина, которой в начале войны было 11 лет.»

                В первые же дни войны поэт идёт в мытищенский военкомат и просит отправить его на фронт, но получает отказ. «Как мужчине и как поэту, --вспоминает Светлана Кедрина, -- ему было вдвойне тяжело находиться в тылу.>>.
                В дни, когда гитлеровцы подошли к Москве, Кедрин оказался отрезанным в своём посёлке Черкизово. Поезда в Москву не ходили, Союз писателей эвакуировался из столицы. Конечно, Кедрин не сидел сложа руки: он вместе со всеми строит бомбоубежище, патрулирует на улицах, дежурит в поселковом совете. Но ему этого было мало: он был оторван от главного в своей жизни --– от поэтической работы, не мог служить Родине пером.
                Впрочем, это не совсем точно: он только не имел возможности печататься, но поэтической работы не прерывал. Из стихов, написанных в ту страшную осень, сложилась книга «День гнева». Эпиграфом к этому циклу поэт взял слова Сервантеса – «После мрака надеюсь на свет», и  почти каждый день писал новые стихи. По словам дочери поэта, «этот своеобразный поэтический дневник донёс до нас ценнейшие детали быта прифонтового Подмосковья»: и ночные полёты авиации, и разрушенные бомбёжками дома, и толпы беженцев на станциях, и нерадостные сообщения с фронта, и плач ребёнка в убежище…
               
В убежище плакал ребёнок,
И был нестерпимо высок,
И был раздирающе звонок
Подземный его голосок.

Не треском смешных погремушек,
Что нас забавляли, блестя, --
Отрывистым грохотом пушек
Земля повстречала дитя.

Затем ли живёт он? Затем ли
На свет родила его мать,
Чтоб в яму, в могилу, под землю
Ребёнка живым закопать?

Ему не забыть этой были:
Как выла сирена в ночи,
Как небо наотмашь рубили
Прожекторы, точно мечи.

Седой, через долгие годы
Он вспомнит: его увели
От бомб, что неслись с небосвода,
В глубокие недра земли.

И если он выживет --– где бы
И как бы не лёг его путь, --
Он всюду, боявшийся неба,
К земле будет голову гнуть.

                16 октября 1941 г. Дмитрий Кедрин с семьёй пытался эвакуироваться из Москвы, но безуспешно. И снова – слово Светлане Кедриной: «При неудачной попытке эвакуироваться папа теряет свой чемодан с рукописями, где были стихи и поэмы, которые он собирался восстановить, но до того так и не дошли руки. >>. Эти произведения не найдены до сих пор (может быть --– там были шедевры --– скорей всего были)…
                «А главное, -- продолжает дочь поэта,  --– мы потеряли нашу любимую комнатку за те три дня, которые просидели на Казанском вокзале (один из вокзалов Москвы -- В. К.): соседи, которым родители отдали ключи от комнаты, повесили амбарный замок  на нашу дверь и куда-то уехали. Мы вынуждены были занять квартиру уезжающих в эвакуацию знакомых. Папа до последнего не уходил с нашей терраски, надеясь, что соседи вернутся, но, увы…
                Постепенно мы привыкали к новому жилью,тем более что оно было намного лучше нашего: две комнаты, терраса, сарай, где лежат дрова. Родители переносят сюда папин стол, этажерку, кресло.   На стену папа вешает карту и каждый день отмечает, как движется к Москве фашистская армада. Хлеб дают по карточкам, за ним каждый день огромные очереди возле сельпо: все ждут гнедую лошадёнку, которая в фургоне привозит хлеб. Его совсем мало, полбуханки, а пахнет он так, что весь сразу можно съесть, поэтому мама сшила мне полотняный мешочек для хлеба. Голод с первых дней  приходит в наш дом, как и во многие другие. Об этом папино стихотворение «Ущерб»:

                Соль на исходе.
                Масло в баке тает.
                Махорки –
                горсть осталась про запас.
                Муки – в обрез.
                Картошки не хватает.
                И керосина в примусе –-- на час!

                Гудит канонада, по ночам объявляют воздушную тревогу, мама с папой укладывают братишку в корыто, предварительно завернув и подложив матрасик, и несут в бомбоубежище, следом иду я с куклой из чёрного чулка. Папа стоит у входа в убежище, и наблюдает в бинокль за воздушным  боем. То в один, то в другой дом приносят похоронки, кричат женщины, плачут дети. Об этом – папина «Глухота»:

Война бетховенским пером
Чудовищные ноты пишет.
Её октав железный гром
Мертвец в гробу – и тот услышит!

Но что за уши мне даны?
Оглохший в громе этих схваток,
Из всей симфонии войны
Я слышу только плач солдаток.

                Папа живёт только сообщениями с фронта. Иногда он ездит в Москву, чтобы убедиться, что она жива. Его поражают аэростат над головой Пушкина (имеется в виду памятник – В. К.), мешки, заложенные в окна первых этажей, заклеенные  крест-накрест окна в домах. Москву не узнать, но она живёт, сражается, дышит.
                Поэт продолжает писать стихи -- в это время с особенной силой зазвучала в его стихах тема Родины, любовь к ней,  любовь поэта – патриота…

В тот колокол, что звал народ на вече,
Вися на башне у кривых перил,
Попал снаряд, летевший издалече,
И колокол, сердясь, заговорил.

Услышав этот голос недовольный,
Бас, потрясавший  медное нутро,
В могиле вздрогнул мастер колокольный,
Смешавший в тигле медь и серебро.

Он знал, что в дни,  когда стада тучнели
И закрома ломились от добра,
У колокола в голосе звенели
Малиновые ноты серебра.

Когда ж врывались в Новгород соседи
И был весь город пламенем объят,
Тогда  глубокий звон червонной меди
Звучал как ныне… Это был набат!

Леса, речушки, избы и покосцы
 Виднелись с башни каменной  вдали,
По большакам сновали крестоносцы,
Скот уводили и амбары жгли…

И рухнули перил столбы косые,
И колокол  гудел над головой
Так, словно то сама душа России
Своих детей звала на смертный бой! 

                Дмитрий Кедрин по-прежнему живёт с семьёй в Черкизове. Он не расстаётся с мыслью о фронте –-- продолжает ездить в Москву, в Союз писателей: << Отец ,всё время добивается  отправки на фронт. Мама противится этому, -- вспоминает С. Кедрина. «Что ты будешь делать, если потеряешь очки?» -- [это – она] – «А я запасные возьму», -- отвечает отец>>.  << И вот наконец он  возвращается из Москвы счастливый: едет на Северо – Западный фронт в газету 6-й воздушной армии «Сокол Родины» >>.
                С 18 мая 1943 г. – Кедрин – на фронте, -- трудится в боевой газете, давая всё, что тогда требовалось: статьи и листовки для партизан, отклики на события войны, фельетоны и эпиграммы,  подписи к карикатурам и шаржам --– большинство сатирических произведений за подписью «Вася Гашеткин».
                Всё, что пережил и выносил в своей душе Кедрин в начале войны -- – думы о Родине,  о её красоте, о её мужественных и отважных людях, о детях и женщинах, о русских, белорусских, украинских девушках, угнанных в немецкий плен, о святой материнской любви, -- всё это нашло отражение в его стихах, написанных в Действующей армии.

Где его найти --– такое слово,
Чтобы в этом слове ожила
Девушка  Маруся Иванова –
Дочка белорусского села!

Почему явилась ей охота
После лет ученья и игры
Променять на ручку самолёта
Женскую работу медсестры?

Потому, что стынут в петле узкой,
Бъются  под ударом топора –
Край её родимый белорусский,
Брат её, отец её, сестра…

И она идёт за них в атаку
На врага, что горло сжал им зло.
Пусть ей  маслом, брызнувшим из бака,
Ноги нестерпимо обожгло!

Ничего! На рельсах длинной ниткой –
Вражий  поезд. Он уйти готов…
Снизу бъёт  зенитка за зениткой,
Рубят ночь мечи прожекторов.

Но упорно, смело, терпеливо
Самолёт на цель она ведёт.
Бомбы скинуты, и сила взрыва
Вверх подбрасывает самолёт!

… Будет повторять правофланговый
Имя героини наизусть,
Девушке Марине Ивановой
Памятник поставит Беларусь.

Весть о ней пойдёт по всей Отчизне,
От Москвы до каждого села, --
Как она ценою смелой жизни
Навсегда в бессмертие вошла!

                Более сотни стихотворных произведений написал Дмитрий Кедрин во время пребывания на фронте. Они печатались не только в «Соколе Родины», где поэт работал, но и в газетах  других военных соединений, в листовках, выпускаемых Политотделом фронта, в центральной печати. За свою работу во фронтовой газете поэт был награждён  медалью «За боевые заслуги».
                « Мы получаем от папы бодрые, полные веры в победу письма», -- пишет дочь поэта Светлана Кедрина. Вот рывки из некоторых писем:
                «Отношение товарищей но мне хорошее, я делаю полезное дело, пишу иногда  стихи,которые нравятся мне самому, вижу много интересного. А главное – я чувствую себя в строю, а не где-то в стороне,
                а это очень важное чувство, которое я редко испытывал в Москве, в нашей писательской среде, что злило меня и портило мой характер… Здесь я делаю живое дело, со мною считаются, <…> -- это мне даёт большое моральное удовлетворение.»;
                «Живу я в лесу, в землянке, умываюсь из родника…»
                «Я познакомился здесь с исключительно интересными людьми, людьми киплинговского  колорита, и именно с ними я себя хорошо чувствую. Если бы ты знала, сколько в них дерзкой отваги, спокойного мужества, какие это замечательные русские люди!»
                Письма поэта  жене, с которой он временно был разлучён, но ни на секунду не забывал о своей далёкой семье… << Иногда это были обычные фронтовые треугольники, иногда – большие серые конверты с номерами газеты «Сокол Родины». «Когда мы получали  письмо от отца, -- вспоминает дочь поэта, -- мама усаживала нас с братом на кушетку и читала его, вытирая слёзы»;
                <<  Любимая! <…>
                Ты хотела иметь мои стихи –-- посылаю тебе их. Все послать не могу, их до 50, большинство из них – на случай. Посылаю те, которые имеют цену и для меня.
                Работаю я неплохо. Уже сделал сборник стихов и очерков, который скоро выйдет (там есть и мои стихи), написал ряд текстов для песен, музыка к которым пишется в Москве композиторами. Вероятно, к зиме или зимою здесь выйдет моя книжка (книга  Кедрина «День гнева» не вышла при жизни автора --– В. К.). Сделал либретто одного фильма (о мальчике – солдате, родных. которого убили немцы…).Фильм этот снимается сейчас, а я пишу для него стихи. Как видишь, я стал мастером на все руки. >>.
                << Неужели родной Алечка меня вспоминает (Алечка – маленький сын Кедрина --– Олег --– В. К.)? Как бы я хотел поскорее увидеть его! У меня к нему сейчас какое-то особенно нежное чувство. Скучаю я и без Светочки. Всё время  думаю и о тебе, милая, ясно себе представляю --– как ты возишься дома, едешь в Москву, вижу всё вплоть до твоей одежды и причёски. >>.
                << Я грущу также по твоим письмам, родная. Мне хочется поскорее прочитать их. Нет дня, нет ночи, когда бы я не представлял себе тебя и детей, нашей встречи. Меня это очень успокаивает.  <…>
                Кто знает, когда я теперь увижу вас, но «Жди меня, и я вернусь…», как поётся в той хорошей песне Кости Симонова, которую мы с тобою вместе слушали. >>
                << Крепко тебя целую, родная. Поцелуй маленьких.
                Твой Митя. >>.

                Новый, 1944-й год  Дмитрий встретил дома, вместе с семьёй. Он собирается вернуться в свою газету «Сокол Родины», но Северо-Западный фронт расформировывают, -- и поэту, освобождённому от воинской повинности, нужно вновь добиваться отправки на фронт. Это сложно, «а тут вот --– вот из эвакуации вернутся, -- вспоминает С. Кедрина, -- вернутся хозяева квартиры, поэтому необходимо добывать жильё. Отец пишет заявление в Союз писателей, в поселковый совет, даже Молотову --–везде обещают, но не тут же, а со временем. Папа очень нервничает. В это время ему предлагают командировку в Кишинёв, и он с радостью соглашается. Быстро делает свою часть работы и бродит, бродит по Кишинёву, который напоминает ему родной Днепропетровск, Украину, которую отец очень любил, недаром в одном из писем он пишет: «Я – хохол и этого из меня не вытравишь.» Папа вспоминает о нашем нелёгком житье --– бытье в Подмосковье, о своих  литературных неудачах --– за всё время вышла единственная его книга «Свидетели» в 1940 году, о скором возвращении хозяев квартиры, и идёт в Союз писателей Молдовы, говорит там о своём желании переехать в их город.  Там знают отца как прекрасного переводчика, заверяют, что обеспечат и квартирой, и работой.  Воодушевлённый новой идеей, он покупает на базаре плетёный чемодан с черносливом и банку с мёдом. В поезде вошедший пассажир разбивает эту банку, а старушка, рядом сидящая,  сокрушённо вздыхает: «Плохая это примета --– разбить кувшин с мёдом!»
                Вернувшись в Москву, отец отнёс свои книги в несколько издательств, но всё отвергается под разными предлогами. И снова он погружается в пучину отчаяния: не печатают, нет своего жилья. Мама, как может,  сражается за него с ним же самим: убеждает, что надо писать,  что придёт время, когда его оценят.
               
                Летом 1944 г. умерла тётя Дмитрия, Людмила Ивановна, в своё время заменившая ему мать, рано умершую от тифа. Для Дмитрия Кедрина  это был тяжёлый удар, -- тётя была последней ниточкой, связывавшей его с юностью, она любила Митю самозабвенно, преданно, а он не смог отплатить ей тем же, а потому чувствовал себя виноватым перед нею.
                А тут ещё вернули из издательства «Советский писатель» книгу Кедрина «Русские стихи», на которую поэт возлагал большие надежды. Было несколько отрицательных рецензий, -- поэта обвиняли в «Несамостоятельности», в «обилии чужих голосов», которые якобы слышатся в его стихах, в «неясности мышления»; дошли до того, что обвинили в «стыдно-плохих стихах»! Разгрому подверглись даже «Зодчие», «Рембрандт» и «Конь».  Это был новый виток травли и непризнания.

                «Отсутствие своего угла, смерть тётушки и возвращение ему книги с гнусными рецензиями окончательно выбили поэта из колеи. Исчезло радостное чувство своей нужности, которое к нему пришло на фронте» (С. Кедрина). «… все машины хотят тебя переехать», -- записывает он в это время в дневнике. И ещё записывает: «Чего боялся я? Своей судьбы.» Среди записей Кедрина встречаются и эти строки --–намётки будущего стихотворения: «Ужель суждено мне бродить по земле, ночами глядеть на луну, ужель мне придётся в зеркальном стекле увидеть свою седину?  Мне, боюсь, не придётся увидеть свою седину.»

                Но, несмотря на такое настроение, поэт продолжает, вопреки всему, и жить, и работать: после возвращения с фронта снова работает редактором Гослитиздата; переводит зарубежную  поэзию и поэзию народов СССР; пишет новые стихи…   

Ты говоришь,  что наш огонь погас,
Твердишь, что мы состарились с тобою,
Взгляни ж, как блещет небо голубое!
А ведь оно куда старее нас…

                Это философское четверостишие, созданное в 1944 г. --– одно из лучших в творчестве Дмитрия Кедрина.
                1944-м годом датировано и чудесное маленькое стихотворение, написанное явно с мыслями о детях --– дочери Светлане и сыне Олеге:

Юность! Ты не знаешь власти
                детских ручек,
Голоска, что весел, ломок и высок,
Ты не понимаешь. что,
                как звонкий ключик,
Сердце открывает этот голосок!

                Война закончилась --–поэт с большой радостью встретил День Победы. Он записывает в дневнике: «Сегодня немцы капитулировали… На сердце у меня светло и радостно…»

В потёртых сапогах и в полотняных
Косынках, вылинявших добела,
Толпа освобождённых полонянок
По городу готическому шла.

Был этот город – хмурый и старинный –
Сырой, как погреб, прочный, как тюрьма…
Склонявшийся над свечкой стеаринной,
В нём Гофман некогда сходил с ума.

Как мумия, сухой, как смерть, курносый,
Свободный от ошибок и грехов, --
В нём жил когда-то старичок философ,
Не выносивший пенья петухов.

Морщинистой рукой котёнка гладя,
Поднявши чашечку в другой руке,
Он пил свой  кофе --– в байковом халате,
В пошитом из фланели колпаке.

Румянец выступал на щёчках дряблых,
Виски желтели, как лежалый мел.
В неволе ослеплённый гарцкий зяблик
Над старичком в плетёной клетке пел.

                Июль 1945

_______________________________-

Всё мне мерещится поле с гречихою.
В маленьком доме  сирень на окне,
Ясное --– ясное, тихое --– тихое
Летнее утро мерещится мне.

Мне вспоминается кляча чубарая,
Аист на крыше, скирды на гумне,
Тёмная --– тёмная, старая --– старая
Церковка наша мерещится мне.

Чудится мне, будто песню печальную
Мать надо мною поёт в полусне,
Узкая -- узкая, дальняя -- – дальняя
В поле дорога мерещится мне.

Где ж этот дом с оторвавшейся
                ставнею,
Комната с пёстрым ковром на стене?
Милое --– милое, давнее --– давнее
 Детство моё вспоминается мне.

                У поэта большое желание работать. У него огромные планы. Он задумывает новые поэмы (в т. ч. об Андрее Рублёве, о Ломоносове, о Маяковском)…  Задумывает сказки, басни, драмы в стихах, рассказы… Хочет написать полуфантастический роман о войне… Мечтает написать книгу о психологии творчества… Вынашивает замысел второй книги стихов, которую собирается назвать «Дума о России»…
                << Отцу очень хотелось написать, -- пишет Светлана Кедрина, -- написать о своём детстве, о Днепропетровске, о революции, о голоде, об отце, Борисе Михайловиче Кедрине, почётном гражданине Екатеринослава, много сил отдавшем  строительству екатеринославской железной дороги, о смерти от тифа в 1920 году матери, красавице Ольге Ивановны Рутницкой, окончившей Институт благородных девиц в Киеве, о бабушке Неониле Васильевне, читавшей внуку в подлиннике Шевченко и Мицкевича, о тётушке Люде, которая в страшные голодные годы одна из всей семьи решалась ездить менять вещи на пшено и кукурузу. Но успел он написать лишь одну главу -- – «Воспоминание»:

                Воспоминанья детства!
                Это было
                В том городе семнадцати властей,
                Который поднимал семнадцать раз
                Свои дома из пепла и развалин,
                Чтобы назавтра снова их найти
                В развалинах и пепле…
 
                Поэт собирался жить долго. Я, как часы, заведён на сто лет», -- полушутливо писал он. Но, увы, его мечтам не суждено было осуществиться.
                «Однажды папа, -- пишет дочь Кедрина, -- возвращается из Москвы в тяжёлом состоянии: на Ярославском вокзале какие-то дюжие молодцы пытались столкнуть его под поезд, а до этого арестовали на вокзале и привели в отделение милиции, ссылаясь на то, что ищут японского шпиона. >>.  Дочь поэта рассказывает также, что, вернувшись домой в тот раз, Кедрин сказал жене, Людмиле Ивановне: << «Скажи спасибо, что видишь меня живым. Сейчас на вокзале дюжие молодцы чуть не сбросили меня под поезд. Спасибо, женщины  отбили.»
                Проходит несколько дней и он  снова едет в Москву >>, -- вспоминает Светлана. Она же пишет так --– с большими подробностями: «18 сентября 1945 года он (отец -- В. К.) каким-то невероятным образом оказывается на Казанском вокзале, садится в электричку и там, в тамбуре, его избивают до полусмерти, а потом на станции Вешняки выкидывают на железнодорожную насыпь. Утром он умирает по дороге в больницу. Мама ищет его несколько дней, и всё это время в морг, где он лежит, звонят и просят не хоронить его. Кто-то высылает нам все его документы и деньги, которые он должен был получить в издательстве.»– «… и наконец в одном из моргов ей показывают его фотографию. Она не может поверить, что это он, она не может видеть его широко открытых, полных ужаса глаз. В заключении о смерти Кедрина сказано, что у него переломаны все рёбра и ключица, смертельная травма головы. >>.

                Через много лет после гибели Дмитрия Кедрина  замечательный русский поэт  уже другого, послекедринского времени, тоже трагически погибший в 1971 г., Николай Рубцов, написал стихотворение, в котором дал своеобразный портрет  Кедрина и описал его последнюю ночь так, как это ему, Рубцову, представлялось.

Был целый мир
                зловещ и ветрен,
Когда один в осенней мгле
В своё жилище Дмитрий Кедрин
Спешил, вздыхая о тепле…

Поэт, бывает, скажет слово
В любой компании чужой, --
Его уж любят, как святого,
Кристально чистого душой.

О, как жестоко в этот вечер
Сверкнули тайные ножи!
И после этой страшной встречи
Не стало кедринской души.

Но говорят, что и во прахе
Он всё вставал над лебедой, --
Его убийцы жили в страхе,
Как будто это впрямь святой.

Как будто он во сне являлся
И так спокойно, как никто,
Смотрел на них и удивлялся,
Как перед смертью: -- А за что?

                Ещё в 1939 г. Дмитрий Кедрин написал стихотворение, в котором обращался к жене словно в предчувствии своего раннего ухода:

Когда я уйду,
Я оставлю мой голос
На чёрном кружке.
Заведи патефон,
И вот,
Под иголочкой,
Тонкой, как волос,
От гибкой пластинки
Отделится он.

Немножко глухой
И немножко картавый,
Мой голос тебе
Прочитает стихи.
Окликнет по имени,
Спросит:
«Устала?»
Наскажет
Немало смешной чепухи.

И сколько бы ни было
Злого, дурного,
Печалей,
Обид, --
Ты забудешь о них.

Тебе померещится,
Будто бы снова
Мы ходим в кино,
Разбиваем цветник.

Лицо твоё
Тронет волненья румянец.
Забывшись,
Ты тихо шепнёшь:
«Покажись!..»

Пластинка хрипнёт
И окончит свой танец -- 
Короткий,
Такой же недолгий,
Как жизнь.

                Снова – из воспоминаний Светланы Кедриной:
                << Однажды он (отец --–В. К.) позвал маму и сказал: «Послушай, Милочка, моё новое стихотворение --– и прочитал «Пластинку» (см. выше --–В. К.):
<…>  Мама, выслушав стихотворение, заплакала: «Ну почему опять такое грустное, почему? «Так получается», -- ответил папа. >>.

                С горьким чувством жил и трагически и рано (в 38 лет) ушёл из жизни Дмитрий Кедрин. Незадолго до смерти он оставил такую запись в дневнике: «Я не вижу своего читателя, не чувствую его. Итак, к сорока годам – жизнь сгорела горько и совершенно бессмысленно.  Вероятно, виною этому та сомнительная профессия, которую я выбрал или которая выбрала меня: поэзия.

                Но всё-таки, наверное, Кедрин верил в будущее своей поэзии, -- об этом говорит грандиозность его планов. Но, к сожалению, не только многим планам не суждено было осуществиться, но и многое из того, что он успел написать, при его жизни не было издано. Вскоре после гибели поэта его вдова, Людмила Ивановна Кедрина, сделала в дневнике такую запись, обращаясь к нему как к живому: «Я посвящу себя тому, чтобы ты остался в своих стихах, я издам твои книги, я заставлю говорить о тебе.»
                И Людмила Ивановна, и Светлана Дмитриевна, дочь поэта, много сделали для того, чтобы произведения Дмитрия Борисовича увидели свет: благодаря их усилиям выходили книги замечательного поэта и печатались подборки его стихов не только в нашей стране, но и за рубежом.
                Именем Кедрина назвали улицы в трёх городах СССР: в Донецке, где он родился, в Днепропетровске, ,где прошли часть его детства и юность, и в Черкизове, где он много лет жил с семьёй; << его стихи читались с эстрады, -- говорит в своих воспоминаниях Светлана Кедрина, -- читались с эстрады лучшими нашими актёрами, {пишется на них музыка}, драма «Рембрандт» шла во многих театрах страны, его книги быстро раскупались, его именем  названы перевал на Кавказе и звезда  в Большом Магеллановом облаке, библиотеки --– в Мытищах и в Черкизове, существует премия имени Дмитрия Кедрина «Зодчий», а также литературное объединение в Мытищах. >>. И на могиле поэта «я часто нахожу, -- пишет Светлана, -- положенные чьей-то доброй рукой цветы,  иногда здесь собираются люди и читают его стихи. <…> Значит, не зря прошла жизнь моего отца, не зря он прожил  такую мучительно --– трудную и короткую жизнь. И мне вспоминается его пророческое стихотворение «Уголёк»:

Минуют дни незаметно,
Идут года не спеша…
Как искра, ждущая ветра,
Незрима тлеет душа.

Когда налетевший ветер
Раздует искру в пожар,
Слепые люди заметят:
Не зря уголёк лежал! >>

                В 1987 г. умерла вдова поэта, Людмила Ивановна Кедрина, так много сделавшая для того, чтобы его произведения увидели свет. Светлана продолжала это дело одна. Но она не только занималась архивом своего отца, она и сама писала стихи.

                Мир дому сему.

Мир дому сему:
Здесь родились стихи
О тихой царевне
Несмеяне,
Моей Родине,
О страданиях и радостях,
О печали и одиночестве.
Мир дому сему:
Здесь жили мои родители,
Качали мою колыбель,
Топили печку,
Сажали в саду маки,
Были счастливы
Мир дому сему.

_____________________________________-

                ***

Когда на улице стемнеет,
Я к матери иду опять.
Её окошко розовеет
От солнца, что уходит спать.
Я громко позвоню у двери
И стану терпеливо ждать,
В немыслимое чудо веря:
Мне дверь сейчас откроет мать.
Но тишина стоит такая,
Что ужас душу леденит,
Я слышу только шум трамвая
И то, как мой звонок звенит.


                { России}.

В который раз
 Лежишь во прахе,
В который раз
Разорена.
А голова твоя --–
На плахе.
Но будет ли
Отделена?

                Звонарь.

Как лошадьми,
Звонарь колоколами правит.
То басом загудит большой,
То маленькие затрезвонят,
А то ударят сразу все,
Весельем наполняя сердце,
Соединяя небеса и землю
И среди птиц
Творя переполох.

                Обречена.

Обречена любить до гроба
И это жалкое жнивьё,
И эти снежные сугробы,
И даже это вороньё.

Обречена в дому я мёрзнуть,
Топить прожорливую печь,
И любоваться небом звёздным,
И слово русское беречь.

                Дочь Кедрина --– не только талантливый поэт, она ещё и художник. «У меня были две персональные выставки,-- писала она о себе в 2006 или 2007-м г., -- две персональные выставки и множество в коллективе с другими --– я делаю панно
из лоскута. Есть дипломы и проч. Не знаю, какое начало во мне  сильнее. А всё идёт от папы: он тушью разрисовывал подушки, рисовал мне в детстве гномиков.
                Мой сын --  профессиональный художник, пейзажист. Увлечён своей работой, живёт в мастерской --– не может от неё оторваться. По характеру  в деда (т. е. в Дмитрия Борисовича --  В. К.) и, к сожалению, очень близорук.  Дочь -- – редактор в издательстве.»

                В 1996 г. в Москве вышла книга дочери поэта Светланы Кедриной – «Жить вопреки всему» (строка из стихотворения Д. Кедрина) --–книга об отце, о семье. Эта книга получила хороший отзыв и у читателей, и у литераторов, и давно уже стала библиографической редкостью.
                «Теперь мне одной надо поддерживать огонь жизни отца и матери», --

пишет Светлана Кедрина в своей книге. -- Этому огню не померкнуть, ибо он -- Вечный.

 

–
 –