Пушкин и мiр с царями. Ч. 4. Воздаяние. Глава трин

Пушкин и мiр с царями. Книга вторая. Мера.
Часть четвертая. Воздаяние. Глава  тринадцатая.


Да! На пути души к спасенью
Барьер крестом способен стать…

     Нам осталось совсем немногое, и мы намеренно тут не будем погружаться в длинные описания последних дней жизни поэта – на эту тему и без нас исписано бесчисленное количество страниц, но в книге о Пушкине не может вообще не быть рассказа об этих днях, не может не быть рассказа о дуэли и смерти поэта. Мы дадим тут краткую хронологию этих событий.
     Со времени свадьбы Дантеса на Екатерине Гончаровой, состоявшейся 10 января до последней дуэли Пушкина, состоявшейся 27 января прошло немногим более двух с половиной недель и на протяжении этого короткого времени все ключевые действующие лица будущей трагедии вели себя вполне прогнозируемо, вели себя так, как вели бы себя герои шекспировской пьесы, в которой на протяжении предыдущих её актов уже полностью раскрылись все характеры, и действию осталось всего лишь завершиться вполне закономерным образом.
      После женитьбы на Екатерине Гончаровой Дантес против своего желания не получил доступа в дом поэта и закономерно продолжил свои настойчивые ухаживания за Натальей Николаевной Пушкиной во время великосветских мероприятий, которых в ту пору года было предостаточно и на которые жена Пушкина регулярно выезжала. По наблюдениям людей, хорошо знавших Наталью Николаевну она продолжала поддерживать хорошие отношения с сестрой и видимость хороших отношений с Дантесом.
     Дантес внешне отлично освоился с избранной им ролью довольно дерзкого и острого на язык преследователя избранной им женщины и везде, где только мог, эту роль свободно и открыто демонстрировал. Широкий придворный круг, назовём его условно кругом графини Нессельроде, его в этом движении всячески поддерживал, поддерживал так, как поддерживают в высшем свете – улыбками, рукопожатиями, взглядами, ничего не значащими с виду фразами, несущими в себе двойные смыслы, и так далее. Но были люди, которые пытались как-то образумить смелого молодого человека.
      М.К. Мердер впоследствии вспоминала: «На балу (22 января 1837 года – прим. авт.) я не танцевала. Было слишком тесно. В мрачном молчании я восхищенно любовалась г-жею Пушкиной. Какое восхитительное создание! Дантес провел часть вечера неподалеку от меня. Он оживленно беседовал с пожилою дамою, которая, как можно было заключить из долетавших до меня слов, ставила ему в упрек экзальтированность его поведения. Действительно, жениться на одной, чтобы иметь некоторое право любить другую, в качестве сестры своей жены, – боже! для этого нужен порядочный запас смелости… Я не расслышала слов, тихо сказанных дамой. Что же касается Дантеса, то он ответил громко, с оттенком уязвленного самолюбия:
  – Я понимаю то, что вы хотите дать мне понять, но я совсем не уверен, что сделал глупость!
  – Докажите свету, что вы сумеете быть хорошим мужем… и что ходящие слухи не основательны.
  – Спасибо, но пусть меня судит свет».
  Ответ Дантеса в этом случае очевиден – он не собирался прислушиваться ни к чьему мнению, а планировал дальше вести себя так, как ему это казалось нужным в сложившейся ситуации. К тому же, вполне вероятно, что он действительно был увлечён Натальей Николаевной – если не в качестве влюблённого, то, как минимум, в качестве разгорячённого до немалой степени охотника за крайне желанной добычей.
   М.К Мердер тут же пишет: «Впрочем, о любви Дантеса известно всем. Ее, якобы, видят все. Однажды вечером я сама заметила, как барон, не отрываясь, следил взорами за тем углом, где находилась она. Очевидно, он чувствовал себя слишком влюбленным для того, чтобы, надев маску равнодушия, рискнуть появиться с нею среди танцующих».
   Домыслы мемуаристки оставим на её совести, но обратим внимание на то, что она в этом случае были лишь одной из многих, убеждённых в чувстве Дантеса к жене Пушкина, и неотрывно, с жадным вниманием следивших за развитием столь интересной им истории.
  Мы с Вами помним, что Дантес был живым и острым на язык человеком, человеком, умевшим сказать смелый и точный каламбур. В те дни острословие Дантеса обратилось против Пушкина, сам же Пушкин на фоне сильнейшего нервного напряжения потерял лёгкость реакции – ему было не до элегантных колких шуток, а двусмысленные остроты Дантеса только ещё сильнее разгорячали поэта.  В качестве примера со слов княгини Вяземской приведём такой острый дантесовский пассаж: «На одном вечере Геккерен, по обыкновению, сидел подле Пушкиной и забавлял ее собою. Вдруг муж, издали следивший за ними, заметил, что она вздрогнула. Он немедленно увез ее домой и дорогою узнал от нее, что Геккерен, говоря о том, что у него был мозольный оператор, тот самый, который обрезывал мозоли Наталье Николаевне, прибавил: «Il m’a dit que le cor de madame Pouchkine est plus beau que le mieп (он мне сказал, что мозоль жены Пушкина прекраснее, чем моей (франц.)».
   Об этом случае Вяземской рассказал сам Пушкин. Очень двусмысленной деталью фразы Дантеса, превращающей её в истинный каламбур было то, что во французском языке слова «соr» (мозоль) и  «corps» (тело) звучат очень схоже и каламбур Дантеса переводил его фразу в разряд сексуальных домогательств.
  Кроме рассказа Вяземской об этом каламбуре нам от неё же известно ещё об одной двусмысленной шутке Дантеса. Так, на разъезде с одного из   балов Дантес Геккерен, подавая руку жене Екатерине, громко сказал ей, так что Пушкин слышал: Аllons, ma legitime (Пойдем, моя законна –прим. авт.)! По другой версии, этот случай произошёл на одном из больших вечеров, где Дантес взял  блюдо с фруктами со словами «Это для моей законной», что вызвало глубокое негодование у Пушкина.
  Понятно, что двумя этими шутками атаки Дантеса не заканчивались, несомненно, он отпустил ещё не одну подобную остроту, находясь в самых разных ситуациях, и часть этих острот, конечно же, доходили до Пушкина. Тут же мы можем уверенно добавить – некоторые остроты Дантеса на это теперь и были рассчитаны – Жорж до поры был весьма осторожен, но осторожничать везде и всегда он не привык, и чем дальше, тем больше смелел, смелел ещё и от того, что видел и чувствовал то, как Наталья Николаевна постепенно теряла перед ним свою былую уверенность.
  Масла в огонь при каждой подвернувшейся возможности старался подлить и старый Геккерен – слабую часть в линии обороны своего противника он видел именно        в    Наталье     Николаевне,    именно   через  неё теперь он стремился раздражить Пушкина, прекрасно понимая, что либо прямая измена жены, либо создание видимости такой измены в духе истории шекспировского Отелло будет тяжелейшим ударом для поэта. Геккерен снова взялся пускать в ход свои любимые приёмы. Об этом читаем у А.И. Васильчиковой: «Жена Пушкина, безвинная вполне, имела неосторожность обо всем сообщать мужу и только бесила его. Раз они возвращались из театра. Старик Геккерен, идя позади, шепнул ей, когда же она склонится на мольбы его сына? Наталья Николаевна побледнела, задрожала. Пушкин смутился, на его вопрос она ему передала слова, ее поразившие».
      Можно с глубоким уважением относиться к правдивости и физической чистоте Наталье Николаевны перед мужем, но своими правдивыми рассказами она ставила его в очень сложное психологическое положение: если бы после очередной обиды она вдруг решила бы не выезжать в свет, чтобы не плодить там новых искушений, Пушкин тем самым получил бы возможность либо махнуть рукой на обидчика и простить ему вольный или невольный грех, а в крайнем случае – получил бы время на поиск оптимального решения. Наталья Николаевна, однако, будучи уверена в собственной внутренней невиновности и в правоте, продолжала ездить туда, куда ей заблагорассудится, но при этом – будучи обижена, а значит – нуждаясь в защите. Пушкин понимал, что должен защитить её и стремился сделать это доступными ему и проверенными в далёкой и безрассудной юности методами.
       Тогда же произошёл ещё один, едва ли не самый чувствительный для всех втянутых в это противостояние людей случай.
   Мы с Вами уже говорили об Идалии Полетике, дальней родственнице Гончаровых. Эта молодая женщина страстно ненавидела Пушкина, скорее всего – по причине того, что была им отвергнута, и потому была готова на любую месть в его отношении. Дантес в те дни написал Натали письмо, в котором уверял её в своей страстной любви, требовал от неё встречи для объяснения и угрожал, что если она на эту встречу не согласится, тогда он покончит с собой, и если он это сделает (а он это сделает непременно), то с собой после этого покончит и сестра Натали, и таким образом на совести жены поэта будет два мёртвых человека.
   Мы не знаем, долго ли колебалась Наталья Николаевна, но в конце концов на эту встречу она решилась. Встреча должна была состояться на квартире Полетики в её присутствии. Поскольку Пушкин состоял под тайным надзором полиции, её агенты немало внимания уделяли и слежке за его женой (хотя, не можем исключать и того, что это было просто инициативой Бенкендорфа или даже государя). Понятно, что слежка эта не велась буквально по пятам, но чтобы сохранить конфиденциальность встречи Натали и Дантеса, Полетика попросила гвардейского ротмистра Ланского под видом прогулки последить за тем, чтобы никакая подозрительная личность не появилась возле подъезда её дома во время визита Натали к ней в дом.
    О дальнейшем развитии этого события коротко и ясно пишет П.И.Бартенёв: «Мадам N. N. (Идалия Полетика – прим. авт.), но настоянию Геккерена, пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу, что, когда она осталась с глазу на глаз с Геккереном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастию, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, и гостья бросилась к ней».
   По другой версии, Наталью Николаевну выручила служанка, прибежавшая на шум.  Так   или   иначе,  Наталья Николаевна впопыхах уехала от Полетики не то –  домой, не то – к Вяземским, но тайна встречи хранилась недолго. В воспоминаниях А.П. Араповой читаем: «Несмотря на бдительность окружающих и на все принятые предосторожности, не далее как через день, Пушкин получил злорадное извещение от того же анонимного корреспондента о состоявшейся встрече. Он прямо понес письмо к жене. Она не отперлась, но поведала ему смысл полученного послания, причины, повлиявшие на ее согласие, и созналась, что свидание не имело того значения, которое она предполагала, и было лишь хитростью влюбленного человека. Это открытие возмутило ее до глубины души, и, тотчас же, прервав беседу, она твердо заявила Геккерену, что останется навек глуха к его мольбам и заклинаниям и что это первое, его угрозами вынужденное, свидание станет последним.
  Приведенное объяснение имело последствием вторичный вызов на дуэль Геккерена, но уже составленный в столь резких выражениях, что отнята была всякая возможность примирения».
  Эти воспоминания Араповой, как и все другие её воспоминания о матери, вполне закономерно полны желания максимально смягчить и позитивировать образ мышления и действий Натальи Николаевны. Мы же не можем не обратить внимания на странность самого согласия на тайную встречу с человеком, который до того практически открыто объявил о своих сексуальных претензиях, и что этот человек, выманив желанную для него женщину на тайное свидание просто не мог себя повести иным образом – у Дон Жуана свои законы, и Наталья Николаевна в свои двадцать шесть лет уже была обязана понимать эти не слишком хитрые для познания вещи.
 Что же касается указания Араповой на то, что именно этот случай стал поводом для вызова на дуэль – скорее всего, это так, но в других мемуарах есть указания на то, что Пушкин вызвал Геккерена после того, как старый барон обратился к его жене в театре, кто-то пишет, что дантесовские каламбуры переполнили чашу терпения поэта…
  У нас нет точной посуточной и поминутной хронологии этих событий, мы точно не знаем, что следовало за чем. Нам можно просто уверенно сказать о том, что рано или поздно Дантес сказал бы ещё несколько каламбуров, старый Геккерен тоже что-нибудь подбросил бы в огонь, а Наталья Николаевна ещё пару раз появилась бы там, где ей совершенно не следовало находиться, и в этом случае поэт всё равно совершил бы свой вызов – он задолго до того вечера, когда было написано последнее письмо Геккерену решил выйти на смертный поединок. Мысль о возможном убийстве ненавистного противника давно овладела поэтом и он ждал безоговорочного повода для её реализации.
  Дантес чувствовал, что перегнул палку и 24 января не поехал на большой бал, где он мог пересечься с Пушкиным. По некоторым сведениям, именно на этом балу Пушкин хотел публично зацепить его  и тем вызвать дуэль, но встреча не состоялась и версия осталась ничем не подтверждённой, хотя – если бы Пушкин хотел зацепить именно Дантеса, то зачем ему бы понадобилось на следующий день, 25 января, писать своё резкое, ставшее роковым, письмо старому Геккерену.  Вот его текст:
             «Господин Барон!
 Позвольте мне подвести итог всему, что случилось. Поведение вашего сына было мне давно известно и не могло оставить меня равнодушным. Я довольствовался ролью наблюдателя с тем, чтобы вмешаться, когда почту нужным. Случай, который во всякую другую минуту был бы мне крайне неприятен, пришелся весьма кстати, чтобы мне разделаться: я получил анонимные письма. Я увидел,    что     минута    настала,   и  воспользовался этим. Вы знаете остальное: я заставил вашего сына играть столь жалкую роль, что жена моя, удивленная такою трусостью и низостью, не могла удержаться от смеха; душевное движение, которое в ней, может быть, вызвала эта сильная и возвышенная страсть, погасло в самом спокойном презрении и в отвращении самом заслуженном.
 Я принужден сознаться, Господин Барон, что ваша собственная роль была не особенно приличной. Вы, представитель коронованной главы, – вы отечески служили сводником вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (довольно, впрочем, неловким) руководили вы. Вы, вероятно, внушали ему нелепости, которые он высказывал, и глупости, которые он брался излагать письменно. Подобно старой развратнице, вы подстерегали мою жену во всех углах, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; и когда больной сифилисом, он оставался дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы ей бормотали: «Возвратите мне моего сына!»
  Вы хорошо понимаете, Господин Барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы мое семейство имело малейшее сношение с вашим. Под таким условием я согласился не давать хода этому грязному делу и не опозоривать вас в глазах нашего и вашего двора, к чему я имел возможность и что намеревался сделать. Я не желаю, чтобы жена моя продолжала слушать ваши родительские увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын после своего гнусного поведения осмеливался разговаривать с моей женой и еще того менее – обращаться к ней с казарменными каламбурами и разыгрывать перед нею самоотвержение и несчастную любовь, тогда как он только подлец и шалопай. Я вынужден обратиться к вам с просьбой положить конец всем этим проделкам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым я, поверьте мне, не остановлюсь.
  Имею честь быть, Господин Барон, Ваш покорный и послушный слуга
  Александр Пушкин».
      В тот же день Пушкин был приглашён с женой на вечер к Вяземским. Туда же был приглашён и Дантес с супругой. Обе пары отправились в гости. Дантес ничего не знал и наверняка предполагал в очередной раз сказать Натали  что-нибудь интересное, а вот поведение Натальи Николаевны в очередной раз удивляет – она после свидания с Дантесом у Полетики всё-таки решилась ехать на очередную встречу с человеком, который к тому времени в немалой степени скомпрометировал её в глазах многих представителей великосветского общества – пусть компрометация имела относительный характер, но она всё-таки была!
      Может ли быть так, что на этой поездке настоял Пушкин?  Вполне может быть, но у неё было право не ехать, однако им она не воспользовалась.
      Дантес у Вяземских в тот вечер вёл себя непринуждённо. По словам князя Вяземского «и Геккерен, и обе сестры были спокойны, веселы, принимали участие в общем разговоре». Но сам Вяземский и не был особо наблюдателен, и не пользовался к тому времени, в отличие от его жены,  глубоким расположением Пушкина.
      Княгиня Вяземская сразу почувствовала в поведении Пушкина что-то необычное, странное. Предчувствия  не обманули её. Впоследствии она вспоминала: «Пушкин, смотря на Жоржа Геккерена, сказал мне: «Что меня забавляет, так это то, что этот господин веселится, не предчувствуя, что его ожидает по возвращении домой». – «Что же именно? – сказала я. – Вы ему написали?» Он мне сделал утвердительный знак и прибавил: – «Его отцу». – «Как, письмо уже отослано?» Он мне сделал еще знаки. Я сказала: – «Сегодня?» Он потер себе руки, повторяя головой те же знаки. – «Неужели вы думаете об этом?   –   сказала  я.  –  Мы  надеялись,  что  все  уже кончено». Тогда он вскочил, говоря мне: «Разве вы принимали меня за труса? Я вам уже сказал, что с молодым человеком мое дело было окончено, но с отцом – дело другое. Я вас предупредил, что мое мщение заставит заговорить свет». Все ушли. Я удержала Виельгорского и сказала ему об отсылке письма».
      Обратим внимание на то, что Пушкин говорит с Вяземской о том, что он собирается мстить старому Геккерену, будучи, однако, при этом уверенным, что стреляться он будет с Дантесом – ведь не о грядущих же моральных  страданиях Дантеса  по поводу вызова его приёмному отцу говорил поэт Вяземской, то есть, месть Геккерену подразумевала возможное убийство Дантеса. Пушкин и далее страстно хотел рассчитаться с ними обоими!
      Вяземская между тем пыталась как-то повлиять на ход событий. Она надеялась на то, что её муж, друг Пушкина, сумеет отговорить Пушкина от рокового поступка, но князь Вяземский в это самое время уехал к Карамзиным и там задержался до самого утра. В.А Перовский и М.Ю Виельгорский по просьбе княгини очень долго дожидались её мужа, но не дождались и к середине ночи разъехались по домам. Усилия Вяземской ни к чему не привели.
      Дантес же по возвращении домой обо всём сразу узнал. Было понятно, что стреляться на дуэли с Пушкиным придётся в этой ситуации именно ему, поскольку старший Геккерен к поединку был не способен. В надежде на мирное решение задачи Дантес с письмом Пушкина отправился к старому графу Строганову, так сказать, на консультацию. Об этом читаем у А.М. Васильчикова: «…этот Строганов был старик, пользовавшийся между аристократами особенным уважением, отличавшийся отличным знанием всех правил аристократической чести. Этот-то старец объявил Дантесу решительно, что за оскорбительное письмо непременно должно драться, и дело было решено».
  Старый барон ван Геккерен 26 января отправил Пушкину ответ на его послание:
      «Милостивый Государь!
Не зная ни вашего почерка, ни вашей подписи, я обращаюсь к виконту д’Аршиаку, который вручит вам настоящее письмо, с просьбою выяснить, точно ли письмо, на которое я отвечаю, исходит от вас. Содержание его до такой степени переходит всякие границы возможного, что я отказываюсь отвечать на все подробности послания. Вы, по-видимому, забыли, Милостивый Государь, что вы же сами отказались от вызова, который сделали барону Жоржу Геккерену и который был им принят. Доказательство того, что я здесь утверждаю, существует, оно написано собственно вашею рукою и находится в руках секундантов. Мне остается только предуведомить вас, что виконт д’Аршиак едет к вам, чтобы условиться о месте встречи с бароном Жоржем Геккереном и предупредить вас, что встреча не терпит никакой отсрочки.
Я сумею позже, Милостивый Государь, научить вас уважению к званию, которым я облечен и которого никакая выходка с вашей стороны оскорбить не может.
Остаюсь,
Милостивый Государь,
Ваш покорнейший слуга
Барон Геккерен.
  Читано и одобрено мною.
  Барон Жорж Геккерен».
   
       Письмо Пушкину доставил уже хорошо знакомый ему Д’Аршиак, которому судьба   в   очередной раз определила быть секундантом Дантеса. Пушкин письма Геккерена не читал, но принял вызов от имени его сына.
       Итак, стало ясно, что дуэль состоится. Пушкину был нужен секундант. Он попробовал перевести стрелки на Дантеса, сказав Д’Аршиаку, что ему подойдёт любой человек в этой роли, даже выбранный противной стороной, но Д’Аршиак категорически отказался от этого предложения, сказав, что это не их дело – поиск секунданта для Пушкина. Заметим, что в этом отказе Д’Аршиака скрывалось тайное желание в очередной раз предотвратить дуэль, хотя все прямые участники дела понимали, что это почти невозможно.
      Пушкин решил предложить роль секунданта сотруднику английского посольства Магенису, известному своей принципиальностью и порядочностью. Магенис вечером должен был быть на балу у графини Разумовской. Там Пушкин и надеялся его встретить. Тогда же он повстречался с баронессой Вревской, замечательной Евпраксией Вульф, которая почти весь январь гостила в Петербурге, с которой Пушкин в те дни часто встречался, и которой доверял многие свои тайны.
      За несколько дней до отправки письма Геккерену Пушкин в театре говорил Вревской о своём желании искать смерти, а в ответ на её увещевания и на призыв задуматься о детях, он ответил, что императору известно его дело, и что государь обещал ему в случае печального исхода взять детей под свой покровительство. Об этом в своих воспоминаниях рассказывала сама Вревская, и всё ей сказанное вполне может быть правдой, потому что Пушкин по причине памяти о гадании  Кирш никак не мог быть уверен в благополучном исходе дуэли, а разговор с царём  тему дуэли у Пушкина был, причём – дважды, и Пушкин, давая слово государю не стреляться без его ведома, вполне мог сказать царю что-нибудь о детях в случае гибели на дуэли, которая при определённых условиях могла бы всё же состояться. Государь, никак не желавший этой дуэли, мог полушуткой успокоить Пушкина – в этом тоже не было бы ничего удивительного.
      В тот вечер Пушкин встретился с Вревской, рассказал ей о будущей дуэли и попросил хранить тайну. Вревская тайну сберегла – помешать Пушкину она не могла. Впоследствии её многие осудили за то, что она хранила молчание, в числе этих людей была и Наталья Николаевна. Давайте же теперь представим на минуту, что Вревская рассказала бы Наталье Николаевне о будущей дуэли. Что бы это изменило? Ведь одна дуэль из-за Натальи Николаевны уже должна была состояться, и кто-то на ней мог погибнуть… Наталья Николаевна переменилась от этого? Будь отложена по её необычайной прихоти вторая дуэль – вскоре бы состоялась третья, состоялась бы просто потому, что никто никому не хотел уступать. Скорее всего, Вревская ощутила в своём сердце трагизм ситуации, и решилась понести его в себе – это был не тот человек, который мог бы просто подумать о Пушкине плохо.
      Вечер Пушкин провёл на балу у Разумовской. Натали там не было, не было и Дантеса. Пушкин был весел, шутил со знакомыми, танцевал, но вот договориться с Магенисом ему не удалось – скорее всего, из-за того, что англичанин захотел разобраться в причинах дуэли, а Пушкин, в свою очередь, не захотел их полностью открывать. Пушкин остался на балу и  продолжал себя вести свободно и открыто, легко общался с Тургеневым и другими знакомыми так, что большинство из них ничего не могли заподоздрить.
       Однако, кое-кто оказался попроницательнее остальных Княгиня Вяземская оставила такое воспоминание: «Накануне дуэли был раут у графини Разумовской. Кто-то говорит Вяземскому: «Пойдите, посмотрите, Пушкин о чем-то объясняется с Д’Аршиаком; тут что-нибудь недоброе». Вяземский отправился в ту сторону, где были Пушкин и Д’Аршиак; но у них разговор прекратился».
        Вероятнее всего, тем самым «кем-то», предложившим Вяземскому вмешаться в разговор Пушкина и Д’Аршиака была сама княгиня, но если наше предположение не верно – воздадим должное наблюдательности неизвестного нам участника бала.
      Бал у Разумовской закончился поздно вечером. Гости графини благополучно разъехались по домам, не подозревая о том, что подавляющее большинство из них видели Пушкина живым в последний раз.
      27 января Пушкин встал довольно рано, в восемь часов утра. Ему предстояло решить задачу с выбором секунданта. У него, кстати. была одна очень неплохая кандидатура – граф Соллогуб, но этот вариант поэт, к величайшему сожалению, тогда практически не рассматривал. Почему? Мы  с Вами помним о том, как Пушкин после завершения предыдущей дуэльной истории сказал Соллогубу, что он был больше секундантом Дантеса, чем его собственным, несомненно имея в виду миротворческую деятельность Соллогуба.
      Соллогуб в компании с Д’Аршиаком могли бы и в этот раз как-то попытаться прекратить движение дуэлянтов к барьеру, а Пушкин этого не хотел категорически. Ему нужен был секундант, который ни в коем случае не помешал бы ему осуществить его замысел. Кандидатура в конце концов была найдена – лицейский друг Пушкина, инженер-подполковник Данзас как нельзя лучше подходил для этой роли. По словам Нащокина, «Данзас – веселый малый, храбрый служака и остроумный каламбурист… он мог только аккуратнейшим образом размерить шаги для барьера да зорко следить за соблюдением законов дуэли, но не только не сумел бы расстроить ее, даже обидел бы Пушкина малейшим возражением».
      Пушкин написал письмо Данзасу, попросил его о немедленной встрече, а сам сел заниматься записками Голикова о Петре Великом. К десяти утра он получил письмо от Д’Аршиака с вопросом о секунданте и тут же отправил ему ответ. После этого поэт читал книгу Ишимовой по истории России для детей, которую высоко оценил.
      К  двенадцати часам поэт встретился с ничего до поры не подозревавшим Данзасом. Ещё через некоторое время поэт получил ещё одно письмо от Д’Аршиака на ту же тему, и тогда друзья отправились во французское посольство, где для Данзаса всё наконец прояснилось. Там он был оставлен Пушкиным для окончательного выяснения деталей предстоящей дуэли.
      Вскоре условия дуэли были окончательно уточнены, записаны на бумаге и подтверждены подписями обоих секундантов. Вот эти условия:
 1. Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга, за пять шагов назад от двух барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.
 2. Противники, вооруженные пистолетами, по данному сигналу, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьера, могут пустить в дело свое оружие.
 3. Сверх того принимается, что после первого выстрела противникам не дозволяется менять место для того, чтобы выстреливший первым подвергся огню своего противника на том же расстоянии.
 4. Когда обе стороны сделают по выстрелу, то, если не будет результата, поединок возобновляется на прежних условиях: противники ставятся на то же расстояние в двадцать шагов; сохраняются те же барьеры и те же правила.
 5. Секунданты являются непременными посредниками во всяком объяснении между противниками на месте боя.
 6. Нижеподписавшиеся секунданты этого поединка, облеченные всеми полномочиями, обеспечивают, каждый за свою сторону, своею честью строгое соблюдение изложенных здесь условий,
 Пушкин во время разговора секундантов находился дома и ожидал там своего друга. По словам А.Н. Аммосова, записанным со слов Данзаса, «С этой роковой бумагой Данзас возвратился к Пушкину. Он застал его дома одного. Не прочитав даже условий, Пушкин согласился на все. В разговоре о предстоящей дуэли Данзас заметил ему, что, по его мнению, он бы должен был стреляться с бароном Геккереном-отцом, а не с сыном, так как оскорбительное письмо он написал Геккерену, а не Дантесу. На это Пушкин ему отвечал, что Геккерен, по официальному своему положению, драться не может».
  В этом очередном объяснении Пушкина с Данзасом мы видим упорное желание поэта одним выстрелом максимально наказать обоих Геккеренов, принципиально не разбираясь в том, кто из них и в какой мере, по его мнению, перед ним виноват.
  И тут очень интересной выглядит мысль императора Николая Павловича, высказанная им в частном разговоре с братом вскоре после дуэли: «Дотоль Пушкин себя вел, как каждый бы на его месте сделал; и хотя никто не мог обвинять жену Пушкина, столь же мало оправдывали поведение Дантеса, и в особенности гнусного его отца Геккерена. Но последний повод к дуэли, которого никто не постигает и заключавшийся в самом дерзком письме Пушкина к Геккерену, сделал Дантеса правым в сем деле. C’est le cas de dire, chasser nature, il revient au galop. (Вот случай сказать: гони природу в дверь, она влетит в окно – (франц.)».
  Обратим здесь внимание на то, что император с детства воспитывался в дворянской среде, был строевым офицером и прекрасно разбирался в дуэльном кодексе, другое дело, что по своему положению он был обязан на корню пресекать всяческие попытки убийств дворянами друг друга.
 У Пушкина не было пистолетов, и он попросил Данзаса поехать в оружейный магазин Куракина за выбранной заранее парой пистолетов. После покупки пистолетов друзья должны были встретиться в кондитерской и оттуда отправиться к месту дуэли на Чёрной речке.
  Данзас отправился к Куракину за пистолетами, купил их, а поэт на некоторое время остался дома. Пушкин при этом всё время помнил о своём обещании предупредить государя о предстоящем поединке. Сделать он это должен был как обычно, через Бенкендорфа. Записка Бенкендорфу была поэтом написана, но, подумав, он её не отправил и записка осталась в кармане сюртука, в котором Пушкин стрелялся – там это письмо и было впоследствии найдено.
  Напомним, что в то время русский император венчался церковью на царство и был на троне помазанником Божиим. Нарушение Пушкиным данного государю честного слова было реальным клятвопреступлением – для кого-то это – пустые слова, но в реальности поэт поехал на дуэль с целью убийства человека, находясь при этом в роли клятвопреступника. Насчёт этого можно высказывать самые разные мнения, которые при этом не в состоянии изменить непреложные и печальные факты.
 Примерно в половине четвёртого Пушкин и Данзас встретились в кондитерской Вольфа. Данзаса не покидала мысль о том, что надо как-нибудь предотвратить дуэль, но он никак не мог придумать, как это можно было сделать. Во время переговоров с Д’Аршиаком он спросил о возможности примирения, но француз с грустью ответил ему, что примирение невозможно
  Данзас    и  Пушкин ехали в санях по дворцовой набережной. День был ясный, погожий и столичная публика вовсю гуляла и по центру города и по его ближайшим окрестностям. Неожиданно навстречу поэту и Данзасу в экипаже проехала Наталья Николаевна. Данзас встрепенулся в надежде на то, что муж и жена заговорят друг с другом, и всё замечательным образом в одну минуту разрешится, но Наталья Николаевна была близорука и мужа просто не увидела, а Пушкин отвернулся и смотрел в другую сторону – специально он это сделал, или случайно – мы не знаем, но согласитесь, есть в этом всём глубокий и печальный символизм: она в роковой час его чуть ли не в упор не видела, а он от неё просто отвернулся. Грустно!..
 Город был полон гуляющей публики. Данзас попросил возницу ехать помедленнее. Он то доставал на глазах у прохожих пистолеты, то прятал их, останавливал сани, вынимал пули, ронял их, подносил их к стволам – всё это делалось в надежде на то, что кто-нибудь заметит необычность ситуации и остановит движение саней, но – нет! Только несколько знакомых из встречных саней прокричали им что-то весёлое. Как оказалось впоследствии, Д’Аршиак почти в точности повторял проделки Данзаса в той же самой надежде, и с тем же самым успехом.
  К половине пятого дуэлянты приехали на Чёрную речку. Теперь дуэли могли бы помешать только неожиданно появившиеся жандармы, и они должны были там появиться. Напомним, что Пушкин всё время находился под тайным надзором полиции, за ним внимательно следили, и возможная будущая дуэль не была тайной для Бенкендорфа и для государя. Николай Павлович предполагал, что Пушкин вполне может не выполнить данное ему обещание и дал строгий приказ Бенкендорфу предупредить дуэль. Из того, что о будущем поединке никому ничего не говорил Пушкин, совершенно не следует, что ничего никому не говорил и Геккерен. Вне всякого сомнения, о дуэли знала графиня Нессельроде и все приближённые к ней люди, несомненно о ней знал и Бенкендорф, скорее всего, знал он и о месте будущей дуэли.
  На эту тему существует такой рассказ А.С. Суворина: «Николай I велел Бенкендорфу предупредить дуэль. Геккерен был у Бенкендорфа. – «Что делать мне теперь?» – сказал он княгине Белосельской. – «А вы пошлите жандармов в другую сторону».
  Скорее всего, что так всё и было на самом деле, и на основании этого очень многие считаю убийцами Пушкина Бенкендорфа, Белосельскую, Нессельроде  и Уварова. На самом же деле этот эпизод указывает на другое. Во-первых, на абсолютную невиновность государя в гибели Пушкина. Во-вторых – на то, что дуэль действительно была тайной только для друзей Пушкина и для праздной публики, а заинтересованные лица были о ней неплохо осведомлены. Что же касается Бенкендорфа, то он совершенно не собирался убивать Пушкина – он служил императору и больше никому, и соблюдал свои личные и императорские интересы, и прекрасно чувствовал, что Дантес из-за его ухаживаний неприятен государю, и что если с ним что-то случится, то в этом не будет ничего плохого, а Пушкин в этом случае будет примерно наказан и удалён из столицы, и жизнь Бенкендорфа будет спокойнее, а если что-то случится с Пушкиным, то из столицы будет удалён уже Дантес, и это тоже будет хорошо и для императора, и для Бенкендорфа. Пушкин же несомненно раздражал Бенкендорфа просто потому, что воплощал собой породу непонятных ему людей, с которыми постоянно  случается что-то нехорошее, а рано иди поздно с ними происходит что-то совсем нехорошее, но в высшей степени закономерное. Бенкендорф мог просто не мешать совершиться этой ясно понимаемой им закономерности – только и всего, а    советом     Белосельской   он   мог и не воспользоваться, но – воспользовался.
  Белосельская же и все составлявшие с ней одно целое в отношении Пушкина люди были просто его неприятелями, желавшими, чтобы в отношении несносного человека наконец свершилась долгожданная справедливость – Пушкин был в их глазах воплощением порока так, как они этот порок понимали и они хотели, чтобы судьба в отношении надоевшего им беспокойного человека наконец довершила своё дело.
  При этом никто из  противников Пушкина наверняка не желал ему смерти – ну разве что старый Геккерен, все остальные наверняка просто хотели, чтобы Пушкин был хорошенько побит, удачно подстрелен и наказан за подстрекательство к дуэли. Люди конечно же злы, но в большинстве своём не настолько злы, чтобы в своей основной массе желать ближнему жестокой смерти только за то, что этот ближний говорит что-то не то, что им нравится. Так что, Бенкендорф, Белосельская и иже с ними – не убийцы Пушкина, как об этом любят писать, а косвенные его соучастники, не будем их оправдывать, – это тоже немало, но пистолеты в руки они никому не вкладывали.
  Мы не будем тут слишком подробно описывать саму дуэль. Скажем лишь, что во время приготовления к ней Пушкин внешне был очень спокоен, но всё же в его поведении чувствовалось нетерпение перед предстоящим поединком.
  Когда пистолеты были заряжены и барьеры были отмечены шинелями, была дана команда сходиться. Пушкин первым подошёл к барьеру и начал целиться, но Дантес, не доходя до барьера одного шага, выстрелил первым. Пушкин упал. Секунданты и Дантес бросились к нему, но Пушкин остановил их и по-францзски сказал: «Подождите! Я чувствую достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел!» Дантес возвратился на своё место и встал полубоком возле барьера.
  Раненый Пушкин полулёжа минуты две выцеливал свой выстрел и наконец сделал его. Раздался выстрел. Жуковский пишет: «Геккерен упал, но его сбила с ног только сильная контузия; пуля пробила мясистые части правой руки, коею он закрыл себе грудь, и, будучи тем ослаблена, попала в пуговицу, которою панталоны держались на подтяжке против ложки: эта пуговица спасла Геккерена. Пушкин, увидя его падающего, бросил вверх пистолет и закричал:
  – Браво!»
      Д’Аршиак потом вспоминал: «Выстрелив, г. Пушкин снова упал. Почти непосредственно после этого он два раза впадал в полуобморочное состояние, на несколько мгновений мысли его помутились. Но тотчас же он вполне пришел в сознание и больше его уже не терял».
      Вслед за этим между Пушкиным и Д’Аршиаком состоялся такой короткий диалог:
   – Убил я его? – спросил Пушкин у француза.
  – Нет, – ответил тот, – вы его ранили.
  – Странно, – сказал Пушкин, – я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет… Впрочем, все равно. Как только мы поправимся, снова начнем.
 Последняя фраза Пушкина очень многозначительна. Он уже был тяжело ранен, и врать ему было совершенно не для чего. Из его слов следует, что он действительно хотел убить Дантеса, и что его эмоциональный заряд в этом направлении был настолько силён, что даже на фоне мучительной боли он ещё не переставал думать о возможности повторения попытки убийства своего противника. Но в этой его фразе есть и другие слова – слова о том, что он не ощутил удовольствия от возможного убийства молодого и нахального кавалергарда. В эти словах был внутренний голос живой человеческой души, не просто души Пушкина, а его человеческой души вообще.
 Тертуллиан сказал, что душа по природе своей – христианка, всякой человеческой душе изначально свойственна любовь, и гениальный поэт, привыкший в минуты духовного взлёта, в минуты вдохновения слушать свою душу и Того, кто к ней обращается в очередной раз услышал то, что должен был услышать, услышал даже сквозь глухую стену собственного гнева и злости. Кто-то меня сейчас обвинит в том, что я приписываю Пушкину что-то такое, чего в нём не было, но ведь он сам в своих письмах и обращениях к близким много раз говорил о себе «я  жёлчен», а «жёлчен» - это – не разгневан, это – зол.
  Как выглядел Пушкин в это время со стороны? По словам того же Д’Аршиака, сказанных им А.И.Тургеневу «Поведение Пушкина на поле или на снегу битвы д’Аршиак находил «parfait» (превосходным)».  Умница и просто добрый человек Д’Аршиака  думал в эти минуты о том, как примирить противников тут же, но слова Пушкина о том, что после выздоровления он думает всё начать снова, отняли у него эту возможность.
  А что же Дантес? Выстрел Пушкина был настолько силён, что пуля сбила Дантеса с ног и он упал. Напомним, что он был сильно ранен в руку, которой прикрывался, и что в конечном итоге его спасла металлическая пуговица – свидетельства участников дуэли прямо говорят об этом.
  Истории о металлической кольчуге или о стальной кирасе, якобы надетой Дантесом под рубашку – это плод вымысла людей, любящих Пушкина и разочарованных исходом дуэли. К сожалению для них, эти люди, возможно, хотели бы иного исхода дуэли, не видя при этом её внутренней логичности. Дантес при всех его недостатках никогда не позволил бы себе одеть на поединок какую-то кирасу даже просто потому, что надень он её, и стань это известно – репутация его была безнадёжно уничтожена и ему также пришлось бы уехать из России, как ему пришлось уехать после гибели Пушкина. Дантес был тем, кем он был – напыщенным, самовлюблённым, самоуверенным, в немалой степени эпатажным и в определённых ситуациях нахальным, но он не был мелким и подлым.
 Пушкин получил ранение в нижнюю часть правой стороны живота. Пуля раздробила верхнюю часть тазовой кости в месте её соединения с бедренной костью и там застряла. Поэта осторожно положили в сани и медленно повезли. Дантес поехал в других санях. Этот эпизод кратко описан Д’Аршиаком; «Сани сильно трясло во время переезда на расстоянии полуверсты по очень скверной дороге, г. Пушкин страдал, не жалуясь. Г. барон Геккерен смог, поддерживаемый мною, дойти до своих саней, и там он ждал, пока противника его не перенесли, и я мог сопровождать его в Петербург. В продолжение всего поединка спокойствие, хладнокровие и достоинство обеих сторон были совершенны».
 Когда сани противников доехали до Комендантской дачи, там оказалась карета, присланная для участников дуэли старым Геккереном. Дантес уступил её Пушкину, но самому Пушкину об этом не сказали. В этой карете раненого поэта и привезли домой. Пушкин был всё время в сознании и по дороге начал догадываться об опасности своего состояния.
 Наталья Николаевна была дома. Пушкин хотел, чтобы его положили в его кабинете, стараясь при этом минимально обеспокоить жену. Со слов Данзаса этот эпизод описан А.Н. Аммосовым: «У подъезда Пушкин просил Данзаса выйти вперед, послать людей вынести его из кареты и, если жена его дома, то предупредить ее и сказать, что рана не опасна.
В передней люди сказали Данзасу, что Натальи Николаевны не было дома, но когда Данзас сказал им, в чем дело и послал их вынести раненого Пушкина из кареты,    они   объявили,  что  госпожа их дома. Данзас через столовую, в которой накрыт уже был стол, и гостиную пошел прямо без доклада в кабинет жены Пушкина. Она сидела со своей старшей незамужней сестрой Александрой Николаевной Гончаровой (которая одна в доме знала о письме Геккерену – прим. авт.). Внезапное появление Данзаса очень удивило Наталью Николаевну, она взглянула на него с выражением испуга, как бы догадываясь о случившемся.
 Данзас сказал ей, сколько мог покойнее, что муж ее стрелялся с Дантесом, что хотя ранен, но очень легко. Она бросилась в переднюю, куда в то время люди вносили Пушкина на руках.
 Увидя жену, Пушкин начал ее успокаивать, говоря, что рана его вовсе не опасна, и попросил уйти, прибавив, что как только его уложат в постель, он сейчас же позовет ее. Она, видимо, была поражена и удалилась как-то бессознательно».
  Пушкина уложили на постели, раздели, подали ему чистое бельё, и только тогда он позволил, чтобы Наталья Николаевна вошла к нему. Данзас отправился за доктором Арендтом, но того не оказалось дома и первым врачом, осмотревшим Пушкина был опытный акушер Шольц.   
  Он так описывает свой диалог с раненым поэтом: «Больной просил удалить и не допустить при исследовании раны жену и прочих домашних. Увидев меня, дал мне руку и сказал:
  – Плохо со мною!
 Мы осматривали рану, и г. Задлер уехал за нужными инструментами. Больной громко и ясно спрашивал меня:
 – Что вы думаете о моей ране? Я чувствовал при выстреле сильный удар в бок, и горячо стрельнуло в поясницу, дорогою шло много крови, скажите мне откровенно, как вы рану находите?
 – Не могу вам скрывать, что рана ваша опасная.
 – Скажите мне – смертельная?
 – Считаю долгом вам это не скрывать, но услышим мнение Арендта и Саломона, за которыми послано.
 – Спасибо! Вы поступили со мною, как честный человек, – при сем рукою потер он лоб. – Нужно устроить свои домашние дела.
 Через несколько минут сказал:
 – Мне кажется, что много крови идет?
 Я осмотрел рану, но нашлось, что мало, и наложил новый компресс.
 – Не желаете ли вы видеть кого-нибудь из близких приятелей?
 – Прощайте, друзья, – сказал он, глядя на библиотеку. – Разве вы думаете, что я час не проживу?
 – О, нет, не потому, но я полагал, что вам приятнее кого-нибудь из них видеть… Г-н Плетнев здесь.
 – Да, но я бы желал Жуковского. Дайте мне воды, меня тошнит.
 Я трогал пульс, нашел руку довольно холодною, – пульс малый, скорый, как при внутреннем кровотечении; вышел за питьем и чтобы послать за г. Жуковским; полковник Данзас взошел к больному. Между тем приехали Задлер, Арендт, Саломон, – и я оставил больного, который добродушно пожал мне руку…»
 Примечательно, что в эти трагические минуты поэт хотел видеть возле себя именно Жуковского – человека, который воплощал в себе чувства истинной справедливости в оценках  чужих поступков, любви и христианского отношения к ближнему.
После осмотра Шольца рану поэта и его самого поочерёдно осмотрели Задлер и приехавший последним Арендт. Пушкин попросил Арендта откровенно объяснить ему его положение в свази с тем, что он хотел бы сделать важные последние распоряжения. Арендт ответил ему так:
  – Если так, то я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды.
  Пушкин поблагодарил и его за откровенность, и попросил пока ничего не говорить жене.
  Кроме немецких врачей в это время возле Пушкина находился русский доктор Спасский. Именно он по просьбе друзей и родных сказал Пушкину о том, что ему необходимо исполнить христианский долг – исповедаться и причаститься перед смертью. Пушкин согласился немедленно, и на вопрос, какого бы именно священника он желал видеть. поэт ответил, что согласен на встречу с любым священником, и тогда к нему пригласили пожилого священника, отца Петра из церкви на Конюшенной улице.
  Исповедь смертельно раненого поэта потрясла священника. Уже после смерти Пушкина отец Пётр сказал об этой исповеди такие слова: ««Я стар, мне уже недолго жить, на что мне обманывать? Вы можете мне не верить, когда я скажу, что я для себя самого желаю такого конца, какой он имел».
  Вместе со священником в квартиру поэта возвратился и ненадолго отъехавший доктор Арендт.  В восемь часов вечера Арендт собрался в дворец к государю. Пушкин попросил Арендта, чтобы тот передал Николаю Павловичу его просьбу о прощении за нарушение данного ранее ему обещания не участвовать в дуэли. Арендт согласился. Затем, по словам Жуковского,  «покинув Пушкина, он ( Арендт – прм. авт.) отправился во дворец, но не застал государя, который был в театре, и сказал камердинеру, чтобы по возвращении его величества было донесено ему о случившемся. Около полуночи приезжает за Арендтом от государя фельдъегерь с повелением немедленно ехать к Пушкину, прочитать ему письмо, собственноручно государем к нему написанное, и тотчас обо всем донести. «Я не лягу и буду ждать», стояло в записке государя к Арендту. Письмо же приказано было возвратить».
  К часу ночи Арендт вернулся и привёз записку от императора. В ней были такие слова: ««Если бог не приведет нам свидеться в здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и последний совет: умереть христианином. О жене и детях не беспокойся; я беру их на свои руки». 
  Пушкин был до чрезвычайности тронут этим посланием императора и просил Арендта  оставить записку у себя, но тот сказал, что должен вернуть записку государю и забрал её. Вскоре после этого Арендт уехал, наказав при этом при необходимости срочно вызывать его. При Пушкине остались русские доктора Буяльский и домашний доктор Пушкина Спасский.
      Состояние поэта постепенно ухудшалось. В это время в доме поэта уже съехались все его самые близкие друзья: Жуковский, князь Вяземский, граф М. Ю. Виельгорский, князь П. И. Мещерский, П. А. Валуев, А. И. Тургенев, Е.И. Загряжская. Все они оставались вблизи Пушкина до его последнего часа.
      В ту ночь изо всех друзей в комнате с Пушкиным почти постоянно находился один Данзас. Ему Пушкин продиктовал все свои неподтверждённые векселями долги. Данзас несколько раз выразил желание вызвать Дантеса на поединок для того, чтобы отомстить  за ранение друга, но Пушкин категорически отказался от этой идеи: ««Нет, нет, – отвечал он Данзасу, – мир, мир».
    На Наталью Николаевну было страшно смотреть. Она всё время твердила фразу, что муж её не умрёт, что она чувствует, что он будет жить. Жуковский в письме к отцу Пушкина так описал эти минуты в доме умирающего поэта: «Княгиня (Вяземская – прим. авт.) была с женою, которой состояние было невыразимо: как привидение, иногда подкрадывалась она в ту горницу, где лежал ее  умирающий  муж;   он  не   мог  ее  видеть (он лежал на диване лицом от окон к двери), но он боялся, чтобы она к нему подходила, ибо не хотел, чтобы она могла приметить его страдания, кои с удивительным мужеством пересиливал, и всякий раз, когда она входила или только останавливалась у дверей, он чувствовал ее присутствие. «Жена здесь, – говорил он – отведите ее».
     Пушкин мучился от болей и мучился от мысли о том, что он причиняет страдания жене. «Будь спокойна, ты невинна в этом». – сказал он ей, а в другой раз сказал : «Не упрекай себя моей смертью: это – дело, которое касалось одного меня». Слова его, однако, не слишком успокаивали Наталью Николаевну.
     К концу ночи боли в животе чрезвычайно усилились. Пушкин страдал до невыносимости, лежал, кусая губы, но при приближении к нему жены всячески старался скрыть свои страдания. Однажды при одном из докторов он проговорился:
      – Зачем эти мучения? Без них я бы умер спокойно.
      Временами боли были такими, что поэт хотел застрелиться.
      Утром Пушкину стало немного легче. Нельзя сказать, чтобы он повеселел, но можно сказать, что он немного успокоился. Поэт пожелал попрощаться с друзьями и все, кто был в доме получили возможность сказать Пушкину последние слова любви и услышать такие же слова в ответ.
      Пушкин пожелал благословить детей – их к нему полусонных приносила Александрина Гончарова – это был единственный момент, когда она подошла к умирающему поэту. Пушкин благословил детей и пожелал увидеть Карамзину. За ней послали, она приехала и по просьбе Пушкина со слезами благословила его.
  В это же самое время Жуковского с квартиры Пушкина вызвали к царю. Он немедленно отправился во дворец, где государь сразу же принял его. Дальнейшие события сам Жуковский описывает так: « «Извини, что я тебя потревожил, – сказал он мне, при входе моем в кабинет». – «Государь, я сам спешил к вашему величеству в то время, когда встретился с посланным за мною». И я рассказал о том, что говорил Пушкин. «Я счел долгом сообщить эти слова немедленно вашему величеству. Полагаю, что он тревожится о участи Данзаса». – «Я не могу переменить законного порядка, – отвечал государь, – но сделаю все возможное. Скажи ему от меня, что я поздравляю его с исполнением христианского долга; о жене же и детях он беспокоиться не должен; они мои. Тебе же поручаю, если он умрет, запечатать его бумаги; ты после их сам рассмотришь».
 Я возвратился к Пушкину с утешительным ответом государя. Выслушав меня, он поднял руки к небу с каким-то судорожным движением. «Вот как я утешен! – сказал он. – Скажи государю, что я желаю ему долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России». Эти слова говорил слабо, отрывисто, но явственно».
      С обеда состояние поэта снова начало ухудшаться. К нему в это время приехал Владимир Иванович Даль и его приезд ненадолго вселил в Пушкина малую надежду на выздоровление, но довольно скоро всё вернулось на круги своя.
      Пушкин захотел послать Геккеренам своё прощение, и попросил сначала это сделать Вяземского, но потом подумал, и решил попросить сделать это княгиню Е.А. Долгорукову, поскольку женщина, по его мнению, должна была лучше справиться с этой задачей. Княгиня поехала к Геккеренам и исполнила просьбу умирающего. Дантес не нашёл в этом случае ничего лучшего, как сказать: «Я тоже ему прощаю».
      Состояние поэта постепенно продолжало ухудшаться. Во второй половине дня приехал  доктор Арендт, и никакой надежды на позитивный исход не выразил. При этом то, как Пушкин переносил свои страдания, произвело на доктора сильнейшее впечатление. Читаем об этом у Вяземского: «Арендт, который видел много смертей на веку своем и на полях сражений, и на болезненных одрах, отходил со слезами на глазах от постели его и говорил, что он никогда не видел ничего подобного, такого терпения при таких страданиях. Еще сказал и повторил несколько раз Арендт замечательное и прекрасное утешительное слово об этом несчастном приключении:
  – Для Пушкина жаль, что он не был убит на месте, потому что мучения его невыразимы; но для чести жены его – это счастье, что он остался жив. Никому из нас, видя его, нельзя сомневаться в невинности ее и в любви, которую к ней Пушкин сохранил.
  Эти слова в устах Арендта, который не имел никакой личной связи с Пушкиным и был при нем, как был бы он при каждом другом в том же положении, удивительно выразительны. Надобно знать Арендта, его рассеянность, его привычку к подобным сценам, чтобы понять всю силу его впечатления. Стало быть, видимое им было так убедительно, так поразительно и полно истины, что пробудило и его внимание и им овладело».
   Дочь Карамзина, княгиня Е.Н. Мещерская, тоже присутствовавшая при  этих печальных событий оставила такое воспоминание: «Посреди самых ужасных физических страданий (заставивших содрогнуться даже привычного к подобным сценам Арендта) Пушкин думал только о жене и о том, что она должна была чувствовать по его вине. В каждом промежутке между приступами мучительной боли он ее призывал, старался утешить, повторял, что считает ее неповинною в своей смерти и что никогда ни на одну минуту не лишал ее своего доверия и любви».
  Последняя ночь Пушкина прошла в мучениях, хотя боли были не такими, как в часы его пиковых страданий в ночь предыдущую. Вот вечернее свидетельство доктора Спасского: «Я возвратился к Пушкину около 7 часов вечера. Я нашел, что у него теплота в теле увеличилась, пульс сделался гораздо явственнее и боль в животе ощутительнее. Больной охотно соглашался на все предлагаемые ему пособия. Он часто требовал холодной воды, которую ему давали по чайным ложечкам, что весьма его освежало. Так как эту ночь предложил остаться при больном д-р Даль, то я оставил Пушкина около полуночи».  А вот его же утреннее свидетельство: «Рано утром 29 числа я к нему возвратился. Пушкин истаевал. Руки были холодны, пульс едва заметен. Он беспрестанно требовал холодной воды и брал ее в малых количествах, иногда держал во рту небольшие кусочки льда и от времени до времени сам тер себе виски и лоб льдом. Д-р Арендт подтвердил мои и д-ра Даля опасения».
  Жена время от времени подходила к Пушкину и несколько человек слышали, как он однажды сказал ей: «Ступай в деревню, носи по мне траур два или три года. Постарайся, чтоб забыли про тебя. Потом выходи опять замуж, но не за пустозвона».
   Княгиня Вяземская в один из моментов осталась с Пушкиным наедине и Пушкин передал ей свой нательный крест для того, чтобы княгиня отдала его Александрине Николаевне, что впоследствии и было сделано.
  Пушкин продолжал слабеть. После часу дня он вдруг попросил, чтобы жена покормила его мочёной морошкой. Наталья Николаевна с радостью исполнила эту просьбу и стала всем говорить: «Вот вы увидите, он будет жив!»
  Вскоре, однако, Пушкин начал впадать в забытьё. Смерть приближалась. Его последние минуты были кратко и ясно описаны В.И. Далем: «Друзья и ближние молча,    сложа   руки, окружили изголовье отходящего. Я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг, будто проснувшись, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал:
 – Кончена жизнь!
 Я не дослышал и спросил тихо:
 – Что кончено?
  – Жизнь кончена, – отвечал он внятно и положительно. – Тяжело дышать, давит, – были последние слова его.
  Всеместное спокойствие разлилось по всему телу, руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни, колена – также, – отрывистое, частое дыхание изменялось более и более на медленное, тихое, протяжное, еще один слабый, едва заметный вздох – и пропасть необъятная, неизмеримая разделяла уже живых от мертвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его. Жуковский изумился, когда я прошептал: «Аминь!» Д-р Андреевский наложил персты на веки его».
  Все, кто хорошо знал Пушкина и любил его, были до глубины души тронуты посмертным выражением лица умершего поэта. Лучше всего об этом написал глубоко верующий человек, Василий Андреевич Жуковский, его словами мы и закончим эту печальную главу нашей книги: «Когда все ушли, я сел перед ним и долго, один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было в нем в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха, после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и не покой. Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое. Нет! Какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось спросить: что видишь, друг? и что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну! Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».