Сергей Жадан. Покой

І

Слово смерть, условность которого
понимают только живые,
слово, что обозначает пограничье языка,
слово, спрятанное в словаре, как страх в теле,
похожее на больного ребенка – наполненное
отчаянием и надеждой,
слово, которое на самом деле
ничего не объясняет.

По эту сторону всё является жизнью. Даже то, что
кажется чрезмерным, обременительным,
противоречащим всему живому – тоже является жизнью.
Жизнью является наша смертельная усталость, наше врождённое
самоуничтожение, охота на собственное сердце.
Жизнью является наше заглядывание в безумие, заигрывание со злом,
вбегание в ночь.

Но наступает момент, когда ты замолкаешь, когда
после тебя остается только молчание,
как полотно, в которое завернули смазанное оружие.
Тишина – форма, которую заливают памятью.
И не прокричишь эту тишину, не заживишь разрыв, не соединишь
язык живых с молчанием умерших.

Смерть – это когда нет слова для обозначения
твоей любви, это бессилие языка,
накатывание безыменности, пауза как основа.

Ты никогда этого не объяснишь.
Ты, что за голосом ощущала потоки воздуха,
что переносила в карманах серебро ночного звучания –
теперь не можешь ничего сказать о смерти.
Поскольку слово смерть принадлежит живым.
А вот ты – уже не принадлежишь.

Язык как осмысленное дыхание, как дыхание, полное
смысла, полное труда.

Содержание как свет в воздухе: вынь его – останется мрак.

Глаз как воплощение ужаса, как предпосылка доверия.

Нас объединяет свет.
Сейчас его нет.

ІІ

Что отличает смерть?
Невозможность о ней свидетельствовать.

Когда становится неcтерпимой незадействованность лёгких,
одиночество человека, которому не на кого гневаться.

Более одинокое, чем одиночество.
Что может быть более одиноким, чем одиночество?
Только ощущение потери.

Дети, рождённые между войнами,
как стебли, положенные между страницами
школьных учебников –
теперь мы чувствуем себя как стихи, которые никто не читает.

Великое забытое искусство радости,
умение радоваться тому, что всё возможно.

По ту сторону всё возможно.
Пока мир течёт через тебя,
как река пересекает долину,
пока свет может позволить себе роскошь –
отбрасывать тень, обозначать свои границы мраком –
до тех пор всё возможно, доступно, твоё. 

Но приходят другие времена.
И наступает
наше великое одиночество.
Пустота, что нас объединяет.
Отсутствие, наполненное нами.

И в этой ослепительной темноте
именно ты:

будь частью света,
тем предельным дыханием,
которым темнота захлебнётся,
отзовётся,
оборвется. 

Будь частью снега,
которому привелось упасть,

снега, что напоминает о неизбежности появления
и необратимости ухода.

И пусть природа снега так непохожа на тёплое
дыхание,
пусть небо зимы похоже на простыню,
на которой этой ночью не спали,

но именно ты сумеешь

быть жадным глотком воздуха,
стать частью речи,
хрупким глаголом,
что соединяет
настоящее время с прошлым,
возвращение с изгнанием.

III

Жаль, что именно сейчас, когда появилось
много ответов на наши вопросы, тебя
нельзя
услышать.

Уже не узнать,
что ты думаешь
об изморози, оттепели, о тихой работе
травы, об архитектуре печали.

И если язык живых держится на любви,
на чём тогда держится язык мёртвых?
Возможно, на сострадании.

Небо как глагол прошедшего времени –
всё уже совершено, завершено, всё
отражается в глазу, всё остаётся
в голосе.

Скажешь что-нибудь об этих деревьях?
Чёрные деревья, такие смелые,
беззащитные, похожие на слово «отчизна»,
написанное от руки в школьной тетради.
Деревья как почерк, как фиксация пространства –
что ты можешь сказать об этом?

Даже по ту сторону линии света должны были бы
вычитываться скопления облаков и
и прочерченность русел. У всего, что
исчезает, у всего, что уходит и рушится, у всего,
что выпадает за пределы жизни, так или иначе
есть своё угасание. Оно западает между дождей,
между рассветов,
между детских ладоней.

Необратим путь реки, необратим и
неостановим, призван напоминать нам
о ежедневном уходе.

Непроницаемым является пространство смерти, но всё же
кто-то прикасается к тебе посреди улицы
и напоминает о главном –
о декабрьском воздухе,
созданном для того,
чтобы утолять дыхание.   

IV

Я способен прожить лишь то, что могу назвать.
Меня можно принизить лишь тем, что я понимаю.

Всё остальное остаётся вне моего языка.
То есть, вне моих возможностей.

Почему нам теперь не хватает слов?
Изменились времена,
изменился воздух, и я не вижу в нём того,
к чему привык – тайны и верности;

я не знаю, как назвать ветра над свежими могилами,
я не знаю, как отрицать огонь,
я не понимаю значения камня,
что вымывается весной.

Но стоит признать – мы сами
боимся говорить откровенно о том,
что нас на самом деле волнует –
о возможностях памяти.

Страх потерять всё оставляет тебя ни с чем.

Кто-то говорит «смерть» – и все замирают.
Так, будто мы обречены слушать
то, что не может быть услышано.

Нас с тобой продолжает объединять столько вещей.
Столько ночных переходов,
тайных дверей, молчаливых коридоров.

Ветер, прилетающий с моря,
проходит по городу, как нож,
исчезает за холмами.

Дождь, как точный перевод,
делает ближе небо.

Тёплые дома на проспекте.

Разрывы небес над площадью.

Лёгкий, бесконечный мир,
мир нашего пения, мир нашей печали,
в котором даже одиночество
воспринимается, как проявление чьей-то любви.

Ещё одна попытка ощутить возможности языка.
Ещё один шанс прервать молчание.
Ещё одно доказательство существования Бога.
Такое простое.
Такое очевидное.
Такое жуткое.

30.12.2024

(Перевод с украинского)