Вы верьте, верьте

Плывет в тоске необъяснимой
певец печальный по столице
И. Бродский

как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.
И. Бродский

День как день, только ты почему-то грустишь.
В. Цой

Всё не то и всё не так, когда твоя девушка больна.
В. Цой



Лет десять Новый год был мнимый,
(не знаю как так приключилось):
я стал ужасно нелюдимый,
и жизнь не жил — она мне снилась.
Так сжались десять лет до года,
и рядом, из существ разумных,
одно большое — звать Природа,
и много малых, книжно-умных.

По Александровскому Саду,
что так знаком что нет квартиры
где всё привычней было б взгляду,
от всех скамеек до сортиров,
гулял я юным, пьяным, дерзким.
Гулял не думая что буду
гулять таким миссионерским.
Одно роднит — мы верим в чудо!

Десятилетия кругами,
как смерчи, тридцать лет кружили,
а мы с тем юношей врагами
не стали — мы с ним всё ж дружили.
Где ни присядь там вспомню хохот.
О, как, мой друг, мы отжигали.
Тридцатилетняя эпоха!
Как хорошо что мы застали!

У Достоевского, в записках,
есть мысль что слаще отказаться
когда всё можно. И без риска
ты можешь всем тем наслаждаться,
но слыша внутренний свой голос,
или Того Кто много выше,
ты направляешь к Солнцу колос,
при том раздольем жарко дышишь.

Свободный выбор свой от Бога
реализуешь в полной мере.
Была ль тогда свободней тога,
иль лишь в мозгах и больше в вере?
Не мне судить как было сверху,
низы же совесть лишь судила.
Пахал, кто чист был, за тарелку.
Кто жадно жил ушёл в могилу.

Чуть сузил глаз тот иностранец
что, в ночь в столице, делал снимок.
Где рой сомнамбул тех и пьяниц,
и плед тех ласковых улыбок?
Мне стайка встретилась красавиц,
без песен плыли, без обнимок:
предновогодний белый глянец
лежит весь в синяках ушибов.

Теперь глобально потеплело.
Тепло снаружи. Даже жарко.
Река из снега обмелела.
Идёт прожарка.
Год новый словно отменили,
везде повышенная трезвость.
И кто-то скажет: эх, вот жили...
И вспомнит детство.

Плыву в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнётся снова.
Мечтою, светлым сном, хранимый,
как будто кован.
Так парапет на Воробьёвых
стоит вдоль набережной длинной.
Никто не бросит здесь швартовых,
подстать Неглинной.

Зима! Хоть речка не замёрзла,
и бурые несутся воды,
но всё же плавать слишком борзо
в очах оттаявшей природы.
И день как день и вдоволь хлеба,
вот только Девушка больная.
Её качает вправо, влево...
Бредёт, от жара вся сгорая.

Родная, чем могу помочь я:
малинка, мёд, имбирь и редька?
Меня штормит и треплет, в клочья,
когда Она спит, в голос бредя.
Плывут снежинки в белом Небе,
из ниоткуда появляясь.
Я заказал молебен в требе.
За здравие. Постясь и каясь.

Плывут в тоске необъяснимой
все луны лет, как свечи в церкви.
На набережной нелюдимой
бенгальских нет, и фейерверков.
Не заходя на мост, обратно
я повернул до Воробьёвой.
Я здесь бродил тысячекратно,
молясь, чтоб стала Ты здоровой.

Уверен Кто-нибудь поможет,
в глаза вернётся искра зримо.
Бывает что внутри нас гложет
что часто иллюзорно, мнимо.
Пройдёшься в парке по сугробам,
надышишься, до красных щёчек,
выходишь словно с бани, новым,
и сердце вновь, как уголёчек,

мерцает жаром тихих будней.
И ничего не подгорает.
И кажется что мир стал чуден.
Вы верьте, верьте — так бывает:
Сад Александровский в тюльпанах,
блаженство в сердце объяснимо,
и ритм танцев бьётся в станах,
и жизнь не проходит мимо!