Стихи 2024 года

*

После ласк
ты сидела обнаженная
с ночником за спиной.
– Так вот откуда, – сказал я, – нимбы
у ангелов и святых!
Они просто очень близко от источника света.
И у них правильная
ретроспектива.

Твои темные, с завитушками, волосы
золотились изнутри,
лицо оставалось в мягкой тени,
на плечи, тело и бедра
узкой полосой сзади
лился обнаженный свет.

– Знаешь, – продолжал я, –
один поэт написал,
мы меняем души, не тела...
– Душа неизменна, – возразила ты, –
не то что тело.
И тогда я вспомнил: у другого поэта
душа отстранена от тела,
высоко-высоко
она сияет полной луной.
А у третьего – тело привязано, да,
а душа
вместе с тучкой и ласточкой свободна...

Я гладил полоску света,
и ладонь тут же соскальзывала в тень –
прикоснуться к соску,
животу,
еще влажным губам...

Кажется, сегодня
на пару секунд
моя душа
полностью
слилась с телом.


*

Признаю лишь Тотальный диктант,
лишь себя самого я горазд
побеждать, на листе дуэлянт,
хоть проигрывал множество раз.


*

Сквозь тяжесть век и боль в глазницах,
мигрень, какой не знал Мегрэ,
я все-таки могу пробиться
к ночному свету во дворе.

Я встану, одеревенелый,
пусть сам погаснет ноутбук,
и буду слушать – не во сне ли? –
из парка влажный перестук.

Надсвечен плящущей березы
под фонарем листвы клочок.
Ему запарки и неврозы
в подвижном мраке нипочем.

Зажжется кончик сигареты,
польется человечья трель –
из озорства, не для победы
то друг мой выйдет на дуэль.

Но враг искусен, многочислен,
ему почетно уступить.
А вдруг ты не на битву вызван,
а чтобы соловьев дразнить?


*

Где на стеллаж ложилась тень монстеры,
гнилые доски нынче, в пятнах стены.
По крыше ходят чайки, слетков ищут,
а свет в пустом читальном зале – пища
для пыли. Что она птенцам голодным?
Но не свободен корпус, хоть и отдан
дождю, и солнцу, и березке низкой.

Что, если бы сюда пойти за книжкой,
ну скажем, Стивенсона или Дойля?
Не изменить, увы, плачевной доли.

А чайки на карнизах слетков кличут.


Из Фанни Дэвис
Тихий день

Вчера я проснулась: взыграл
исполненный солнца звук.
То песня рвалась из нутра,
на свете не было мук.

На свете не было склок.
Прохладной волной свежа,
цветы обдувал ветерок,
и в каждом светилась душа.

Вчера я проснулась. Вокруг
все пело, звучало; любой,
кого я встречала, – друг,
во взгляде мелькнувшем – любовь.

Сейчас я совсем нема –
валун под волной ледяной,
валун в сердцевине холма
под шепчущей темной травой.

Без солнца путь одинок,
и звука здесь ни на грош.
Забытый, мертвый денек,
без песен и образов сплошь.

Крепись. Не вгоняет в гроб –
дает отдохнуть тишина.
От натуги не лопнула чтоб
натруженная струна.


*

...
этот экземпляр
никуда не годится.
Не то чтоб затрепан
или бессодержателен.
А мягкий переплет и карманный формат –
даже плюсы.
И нет бы ветер листал страницы
или из одной-другой
смастерили самолетик
или кораблик,
нет бы кормить слепое
общественное пламя.
Он же предпочитает лежать плашмя
далеко
на полке.


*

– Нет у тропинки края,
верно, ведет она к звездам...
Ф. Г. Лорка

Улитка нынче обгоняет
открытый на компе ютуб,
заполоняет в парке – дня нет –
и лист, и на коре уступ.

Бездомная улитка – слизень-с
не отстает, и тоже в путь.
Какой там, к черту, в мире кризис?
Под ливнем бы не утонуть.

От подорожника скелетик
оставят обе на тропе.
А мне бы – полстроки о лете
с горчинкой спрея на губе.

Что видно на краю тропинки
улиткам – и спешат куда?
Их бронированные спинки
ласкает темная звезда.

...Но – ужас! Позвонили: желтый
испанский слизень к нам приполз.
Подумаешь, заторможённый
ютуб! Тут поважней вопрос...


*

Как на березу желтая лошадка влезла,
лишь зрелый август знает. Остывает джезва.
Цветы и корни опоясывают медь,
что тщится светом яблочным меня согреть.
Я два-три дня завариваю кофе в турке,
и не сегодня завтра тридцать семь мне стукнет.
Все холодней. Луна высокая желта.
Смеется, темным лоном блазнится жена.
На лоно руку я кладу и жесткий волос
любовно тру; в другой – сжимаю книгу, повесть
о двух влюбленных, что испили жизнь и смерть
до дна. И все ж смогли друг друга обогреть.


*

Когда отпускает кашель,
ты и не заметишь даже.

Но сквозь холодящий пар
проступит осенний парк.

Увидишь об эту пору,
он темен, сродни собору,

аллея – глубокий неф,
колонны сырых дерев.

В наросте исчерна-сером
подмигивает химера.

А в полом стволе, постой,
как в нише, стоит святой.

Почувствовать – значит слиться
с тем парком. Осколки листьев –

рассыпавшийся витраж.
Молитву свою отдашь

за готику голых веток
во мгле его неприветной,

за листья на дне канав,
за брошенный кенотаф

(хозяина он укажет)...
Но вновь накрывает кашель.


*

Чтобы дома были мир и секс,
чуть простуженной жене купи
назонекс.


*

За мантией выпускника
я в неурочный час поеду.
Здесь оставаться пусть никак –
уход отмечу как победу.

Миг новизны пьяняще краток,
что с клена красный листопад.
Не время для конфедераток,
но листья вольные летят.


Экспромт

Листок висит на паутинке,
как будто миг остановил.
И ты все хочешь по старинке
с людьми контакта и любви.

Но истончившиеся связи
слабее, чем паучья нить.
Будь одиноким без боязни
листочек жухлый уронить.


*
Рай – это место, где ты можешь голым
выйти на улицу и тебя
не увезут в полицейский участок или психушку.

Где нет социального неравенства (разве что чисто природное)
и подвиг леди Годивы
не более чем обычная и безопасная прогулка верхом.

Где нет понятия улицы, а пространство
у-лица или от-лица, как и любое другое, –
твой дом.

Где старят тебя не морщины, а вечерние тени,
и ты стареешь и умираешь безропотно и безмятежно,
чтобы рассыпаться пеплом, как злой волшебник,
а утром из праха восстать, как феникс.

Но добро и зло – привилегия земли,
в раю это только билеты в надземку
и подземку,
выбор чисто эстетический,
без последствий.

Хотя если нет разницы,
нет последствий,
то искусство и рай мертвы.


Медуза

Не сестру или мать
в богине ты видела,
а прекрасную статую, могущества абсолют.
Равно и в смертных,
ослепленных твоей красотой,
прозревала
подобие статуй.

Тебе нравилось,
как они на секунду-другую
застывали, увидев тебя –
с прядью откинутой, с открытым лицом
и высокой грудью
под пеплосом тонким.

Быть на виду
было блаженством и благом,
невинным тщеславием
в кругу людей и привычных вещей,
пока не случилась беда
по воле богов.

Была ли ты жертвой
похоти Посейдона,
Афининой ревности, детской отваги Персея?
В двадцать первом веке сказали: была.
И даже поставили статую (той,
что сама обращала в статуи) –
обнаженная дева змееволосая
с мечом
и с отрубленной головой Персея
в опущенных руках.
Никакого триумфа. Просто правда.

Но прежде чем стать мифом (бессмертной),
ты была последним,
что видели статуи,
ты им даже шептала как будто:
посмотри, взгляни на меня.
И пока плоть цепенела,
одиночество насыщалось
тусклым светом твоих зрачков.
(Теперь это зрячая пустота,
черные скважины в бронзе.
Но они все еще глядят.)

Может, поэтому
я сам однажды проснулся утром
со странным стихом на губах:
"каменеют руки Персея..."?


Из Роберта Фроста

Как нежно утро октября,
но листьям тяжело висеть.
Назавтра ветер, теребя,
сорвет их все.
Воронам больше не судьба
кричать – пора оставить лес.
Как нежно утро октября,
но первый час во мгле исчез,
и кажется: столь быстры сутки,
что жизнь проходит без тебя,
а сердце требует чудес.
Листок сейчас пусть упадет,
другой – в полдневном промежутке,
над домом – этот, дальше – тот.
Укройся, солнце, пеленой,
земля, гляди на кварц цветной.
Помедли чуть!
Ведь интереснее причуд
простого винограда гроздь:
хоть листья опалил мороз,
плодам не навредил ничуть.


*

На фабрике
в Морозовском городке
иглы стучат –
поголовье машин
расцвечивает плюшевые шкурки
зайцев, Шариков, котов.

Я отказываюсь от рифмы,
как ты от тесного девичьего лифа:
вольнее дышать,
но след на коже остался.

Прекрасная несвобода!
Сколько "булав" ты сегодня пошьешь?
А завтра?

Мастерицы в цеху
отпускают скабрёзные шуточки
насчет жидкой гривы Трусливого льва,
насчет золотого натертого лона
бронзовой девы.
Смеются
и матерятся.

На немецкой машине
ты ловко меняешь шпульку,
выстреливает нитка
вслед за иголкой –
ниточка твоей жизни,
одна из струн швейной арфы,
на которой играешь
в цеху день за днем.

А дома я люблю слушать
твои байки из цеха,
непристойные, женские,
и смеяться
вместе с тобой.