Аониды 11

А ведь он (С. К.), при всех своих причудах, писал просто хорошо! Гений, не гений... – Но!
Так что Максимушка (Несладкий) – полное фуфло. Лосева в своё время «приголубил». И Кржижановского «лаской» не обошёл.
Ой, и не любил он, со своими «университетами», по-настоящему образованных людей!
Это, опять-таки, к вопросу об «образованцах».
Поскольку пчёлок Павсания мы вам от Сигизмунда не обещали, соберём (на удачу) жменьку просто с «жужжаниями».

[И тут Мюнхгаузен, вскочив на сидении, кричит в сотни квадратных глаз, протянувшихся справа и слева: «Эй вы, чего уставились, не пускайте его!». И дома по первому же оклику, послушно придвигая окна к окнам, загораживают собору путь; со вздохом облегчения, барон опускается на подушки, но в это время он видит повернувшееся к нему смертельно бледное лицо Джонни: «Что вы наделали! Мы гибнем». И, действительно, только теперь барон видит, что ведь дома нищего Ист-Энда, лишенные промежутков, впаяны друг в друга, кирпичи в кирпичи, образуя одну, лишь цифрами номеров членимую массу: и как только те позади придвинулись друг к другу, передние кирпичные короба принуждены делать то же – и улица медленно сдвигает стены, грозя расплющить и мчащийся автомобиль, и тех, кто в нем; оси машины – нет-нет – чиркают о стены, скорей, – впереди просвет площади; но поздно -- гигантская плющильня зажала бессильно жужжащее авто в затиск многоэтажных коробов, ее стальные крылья и кузов хрустят, как елитры насекомого, попавшего меж земли и подошвы. Ударом ноги Мюнхгаузен вышибает надвигающуюся справа на него оконную раму и впрыгивает внутрь дома. Но бедному Джонни не повезло – он в пролете меж двух окон – улица уперлась кирпичами в кирпичи, – короткий крик, затерявшийся в удары громад о громады, – все стихло.]
(«Возвращение Мюнхгаузена»)

Жужжащее авто. Со стальными крыльями, попавшими в тотальный затиск и окорот. В захруст прокрустова Ложа...
Навевает массу ассоциаций (мне – начиная с Блока, через Платонова, Введенского и...)

[Вначале все шло успешно: Катафалаки уже усвоил отличие клыка от глазного, флюса от фистулы, узнал, что зуб мудрости цепляется за челюсть, осложняя работу щипцовой хватки, то одноветвным, то двуветвным корнем, научился юлить жужжащей иглой бормашины внутри судорожно дергающегося зевка и наконец, ухватившись стальным сцепом за хрустящий зуб и притиснув на всякий случай к креслу вспрыгивающие коленные чашки пациента, выпалывать кость от кости, как траву из земли.]
(«Материалы к биографии Горгиса Катафалаки»)

Ряд героев Кржижановского несёт на себе черты автора. Ну, это – понятно...
А жужжание (здесь – дождя) в сочетание со щелями, под смрадным потолком – отсюда. Поэтому... А несчастное насекомое (Муху) – жалко! Ему остаётся только зудеть. От боли...

[Муха родилась в печной щели, под низким и чадным потолком кухмистерской. Щупала хоботком жирные пятна на скатертях. Ползала по немытым тарелкам. Вечерами любила сидеть на оконном стекле, мечтательно глядя сложногранными глазками сквозь толщу стекла в зеленолистную весну. О стекло, сотрясая его под мушьими лапками, бились лязги и шумы улиц.
Сегодня с утра разжужжался дождь: рои прозрачно-белых бескрылых мух ползли сверху по той стороне двойного, в обводе из замазки стекла. Мухе всё было диковинно, всё ново, и хотелось туда, мимо прозрачных ползунков, растаскавших пылинки с окна, к шумным ручьям, к помощным лёту ветрам, в зеленолистную весну.
Но кому-то было скучно ждать своей порции супу: он изловил размечтавшуюся муху и так, в рассеянии, оторвал ей – сначала одно, потом и другое крылышко. Муха зазудела от боли и дёрнулась из пальцев. Мир перевернулся и выпал вон из сложногранных глазок: как невидящая, ползла бескрылая, тычась головой о солонки и горчичницы на выгибавшихся от боли ножках: вползла в щель и долго, не шевелясь, стояла глазами в стенку. А когда через неделю, меж листьев, там, за окном, раскрылись тысячи и тысячи, в радужных ободках, будто ищущих кого-то глаз, – муха оставила щель и снова, волоча лапки, всползла на край подоконника: окно теперь было настежь в весну, но весна была уже чужая и ненужная, не для неё: постояв в раздумье, бескрылый уродец снова уполз назад, в щель.
И поэт сидел в кухмистерской, у столика, придвинутого к окну. Суп давно простыл и желтел круглой лужицей у локтя. В груди ровно, методическим дятлом, стучало сердце. У локтя ждал суп. За окном ждала весна, всматриваясь тысячами и тысячами спрятанных меж лепестков в зарадужье глаз. Не хотелось – ни супа, ни весны.
На столике – раскрытый журнал. Перелистал. Чьи-то стихи:

На зыбких клавишах звучат шаги Весны:
Вся в струнных шорохах, вся в завитушках трелей, –
Идёт, – и на пути синеют травы-сны
И влажный снег с ветвей роняют ели.
У талой лужицы грустит влюблённый гном,
Ручьи звенят, сплетаясь в сложной фуге, –
И дятел на сосне, как мерный метроном,
Считая такт, тоскует о подруге.

– Бессмыслица: разве клавиши затем, чтобы по ним ходить, или вот, «Весна»: весна – время года, и кто видел, чтобы у времён года были какие-то не то трели, не то завитушки.
Строка о дятле почему-то даже обидела человека, который ещё вчера был поэтом. Он отшвырнул журнал.
– Кстати: кем писано.
Брови прыгнули кверху: человек, вчера ещё бывший поэтом, прочёл под восемью строками стихов – своё собственное имя.]
(«Поэтому»)

Стих С. К. мне – даспадобы. Звуковые ряды-переклики...
Мне-таки (это, с Мухой) и в Бродского («распятого» Женей) дохнуло. Альфреду и Ирене Брендель (1985). Тоже ведь – с Поэтом...

Пока ты пела, осень наступила.
Лучина печку растопила.
Пока ты пела и летала,
похолодало.

Теперь ты медленно ползешь по глади
замызганной плиты, не глядя
туда, откуда ты взялась в апреле.
Теперь ты еле

передвигаешься. И ничего не стоит
убить тебя. Но, как историк,
смерть для которого скучней, чем мука,
я медлю, муха.
.....................................

Ах, цокотуха, потерявши юркость,
ты выглядишь, как старый юнкерс,
как черный кадр документальный
эпохи дальней.

Не ты ли заполночь там то и дело
над люлькою моей гудела,
гонимая в оконной раме
прожекторами?

А нынче, милая, мой желтый ноготь
брюшко твое горазд потрогать,
и ты не вздрагиваешь от испуга,
жужжа, подруга.
.............................................

И т. д. В 21 частоколочку. Не без жужжания. С Поэтом...
А от С. К., мне... Да во многое. Хотя бы – в Кафку. В своём «Больничном» я Мухе Бродского (не только помянутой), кстати, аукал. Не без щелей...
Поэтому вспомню и своё

«Мухомолье»

Грек открывает страшный чёрный глаз,
и муха, взвыв от ужаса, взлетает
(И.Б. Post Aetatem Nostrum)
----------------------------

Иосиф здесь Бодлера превзошёл
И Кафку, с насекомой заморОчью.
Что ж увидала муха в том глазу?!
Какие страхи бедную взорвали?
Точней, взметнули, вызвав этот «взвыв».
Ущелье чёрное. Где в каждой из щелей
Таилось мук незримых шевеленье.
И муки муху в небо подняли.
Всю оболочку ужасом наполнив.
Теперь от человечьих узелков
У ней останутся надолго тараканы.
Тому виной не глаз, а чей-то нос.
Простого грека. И не весь – но кончик,
Который так заманчиво увлёк.
А страсть, она – известная зараза.
И глаз лишь завершил метаморфоз.

А в «Поэтому» (напрашивалось, в название и «Поэт и Му») Доминиковича были и жужжащие хоры. Уже – жуков...

[Поэт шёл всё дальше и дальше – в чащу. Сучья не смели не то что царапнуть, даже коснуться его.
Кто-то, овитый в белые ткани туманов, ждал меж почтительно стихших трав и цветов. Лишь тихое «тинь-тинь» синих колокольцев, да сжужжавшиеся хоры жуков.
– Кто.
Утихли и эти.]

Жменька (наша, с Сигизмундом) – пока не вся. Ещё чуток отсыпем. Дальше.

30.12.2024