Пушкин и мiр с царями. Ч. 4. Воздаяние. Глава двен

Пушкин и мiр с царями. Книга вторая. Мера.
Часть четвертая. Воздаяние. Глава  двенадцатая.



Печальный выбор этот страстный
Он сам упорно совершал…

     В понедельник 23 ноября император Николай Павлович с утра занимался обычными делами – с утра у него по расписанию были высшие государственные чиновники с докладами, в обед он около часа  гулял, а по возвращении во дворец принял графа Бенкендорфа и камер-юнкера Пушкина –  запись об этой аудиенции сохранилась в камер-фурьерском дворцовом журнале.
     Общее содержание этой беседы нам также известно благодаря воспоминаниям самого Николая Павловича и свидетельствам графа Бенкендорфа. Государь внимательно выслушал рассказ Пушкина о произошедших событиях и задал необходимые в этом случае вопросы. Итогом беседы поэта с императором стал строгий запрет Пушкину на будущее участие в каких-либо дуэлях. Николай Павлович к тому времени очень неплохо выучил характер своего великого поэта и, прекрасно понимая, что в какой-то момент чувства Пушкина могут взять верх над его желаниями, взял с поэта слово чести о том, что он, Пушкин, в этом случае обязательно поставит государя в известность о сложившейся ситуации. Пушкин, немного поколебавшись, такое слово государю дал.
       Пушкин не мог себе позволить оставить поточные дела – они требовали его непременного участия, и он занимался ими. В конце ноября - в начале декабря он обязан был выпустить в свет четвёртый том своего журнала, и он выпустил его, но если предыдущий том он в большой степени хотя бы наполнил своими статьями, написанными по разным литературным поводам, то обстановка последних недель не позволила ему сделать и этого. Работать с авторами он не имел душевных сил и не был в финансовом состоянии это делать – напомним, что у журнала оказалось всего лишь 600 подписчиков. При этом количестве подписчиков первый и второй тома издавались тиражом 2400 экземпляров в расчёте на их продажу в рознице, но и этот расчёт не оправдал себя, третий том был издан тиражом 1200 экземпляров, а четвёртый – всего лишь девятьсот. В нём Пушкин поместил воспоминания Дениса Давыдова о взятии Лейпцига, стихи Тютчева и «Капитанскую дочку», текст которой занял бОльшую часть журнальных страниц – это, кстати, был неплохой коммерческий ход, позволявший при исключительности пушкинской прозы рассчитывать на увеличение тиража журнала в следующем году.
 Но главным делом для Пушкина оставалась всё-таки борьба с Геккеренами. История с дипломами периодически дополнялась разными пикантными подробностями – например, Соллогуб побывал в гостях у д'Аршиака и тот показал ему несколько печатных бланков с шутовскими дипломами на самые разные издевательские звания. Соллогуб дальше описывает эту ситуацию так: «Он (д'Аршиак прим. авт.) рассказал мне, что венское общество целую зиму забавлялось рассылкою подобных мистификаций. Тут находился тоже печатный образец диплома, посланного Пушкину. Таким образом, гнусный шутник, причинивший его смерть, не выдумал даже своей шутки, а получил образец от какого-то члена дипломатического корпуса и списал».
  Понятно, что этот факт, как и некоторые другие, не мог ускользнуть от пристального внимания Пушкина. Поэт  продолжал оставаться при своём убеждении в том, что никакой свадьбы не будет, и что всё происходящее – всего лишь дешёвый фарс, разыгранный бароном при участии пасынка для обмана почтенной публики. Кроме того, Пушкин совершенно не скрывал своего отношения к барону и к Дантесу, и то, что он не отослал своё дышащее гневом, жёлчью и ненавистью письмо Геккерену, совершенно не означает, что он не провозглашал принципы этого письма в самых разных местах, а при плотности светского общения в Петербурге того времени едва ли не каждое произнесённое в каком-нибудь салоне слово буквально на следующий день становилось известным во всех других салонах. Таким образом, Геккерены всё прекрасно знали о настроениях Пушкина и о его намерениях, направленных в их сторону. Понятно также, что такие действия поэта не могли оставаться без ответа с их стороны.
     Условно тогдашнее светское общество по отношению у Пушкину можно было разбить на три группы: сторонников Пушкина, противников Пушкина и любопытствующих, полуравнодушных наблюдателей происходящего. Сторонники Пушкина были в меньшинстве, и занимать активную позицию в обществе никак не могли – им в этом своей чрезмерной, пугающей всех агрессивностью мешал сам Пушкин, который в своём поведении руководствовался не нормами христианской морали и не понятиями здравого житейского смысла, а своим собственными понятиями об ущемлённой чести и пострадавшем при этом чувстве собственного достоинства. Изначальные мотивы Пушкина при этом можно признать логичными и опирающимися на реальные факты, но большинство людей в своих решениях как раз опираются на принципы христианской в основе своей морали и на здравый житейский смысл, Пушкин же своей агрессивной последовательностью заставлял близких друзей наедине или в узком кругу пытаться как-то успокоить или утешить его, но в больших светских собраниях друзья Пушкина просто не имели здравых аргументов в защиту поэта из-за его несоразмерных обстоятельствам реакций на незначительные вроде бы события. Противники же Пушкина наоборот, из-за его ярких        эмоциональных      выходок      постоянно    получали    дополнительную аргументацию против поэта, и находясь в серьёзном численном большинстве могли легко распространять свои взгляды, которые по этой и по другим вполне понятным причинам становились доминирующими в обществе.
      Добавим также сюда и то, что противники Пушкина занимали в свете немало сильных общественных и государственных мест, откуда было  особенно легко транслировать сверху вниз свои настроения и немалая часть угодливой светской публики в этом случае с удовольствием подключалась к мнению своих патронов. О наблюдателях процесса мы тут ничего говорить не будем – с ними итак всё понятно.
     В самые разные годы в самых разных источниках многие авторы любили писать о травле поэта в столичном свете. Разочаруем нашего читателя: травли как таковой не было, но противостояние было. Виной этому противостоянию были те, кто против Пушкина был настроен, и виной этому противостоянию был сам Пушкин, мы с Вами об этом немало говорили – одни его эпиграммы чего стоили! Если же вернуться к дуэльной истории с Геккеренами, то мы можем бесконечно говорить о подлости и низости старого барона, но мы и не можем не говорить о смертельной угрозе обоим Гекеренам, которую создал Пушкин, а такой человек, как Геккерен не мог в этой ситуации не защищаться всеми доступными ему методами – мы тут не защищаем барона – мы всего лишь объясняем линию его поведения.
      Барон в ситуации с угрозами со стороны Пушкина и с жестокими насмешками с его же стороны не мог  не обратиться к противникам Пушкина для создания некоей коалиции, в рамках которой он мог бы координировать определённые действия, направленные против грозящего ему самыми суровыми человеческими карами поэта, а Геккерен уже на своём собственном опыте убедился, что Пушкин в гневе готов на любые самые сумасбродные с точки зрения обычного человека решения. Кроме того, Геккерен знал, что Пушкин так или иначе пользуется поддержкой государя, а это имело принципиальное значение, и выручить старого лиса тут могли только многослойные редуты, построенные по всем правилам военной и дипломатической науки.
      Государь же в конце ноября ещё раз всем показал свою уравновешенность и мудрость – в самом конце месяца он через Бенкендорфа прислал Наталье Николаевне Пушкиной дорогой подарок её сестре на свадьбу. После этого у Дантеса не было никаких шансов отказаться от женитьбы на Екатерине, если только он не думал полностью отказаться от военной карьеры в России, а он об этом и не собирался думать – все его мысли именно этой карьере и были подчинены.
      Пушкин по достоинству оценил и сам подарок государя свояченице, и дипломатическую тонкость, с какой этот подарок был сделан, но и это событие его не успокоило Он продолжал подозревать обоих Геккеренов во всевозможных каверзах. При этом само собой разумеется, что объявление о будущей свадьбе не открыло Дантесу двери в дом Пушкина, на что он несомненно рассчитывал – Пушкин категорически запретил принимать Дантеса в его доме и будущие молодожёны встречались у тётки сестёр Гончаровых, Загряжской, которая, кстати сказать, вела себя с величайшим тактом и любовью по отношению ко всем племянницам и с глубочайшим уважением к чувствам Пушкина.
    Эта книга – о поэте, и мы не можем тут не задать вопрос: писал ли Пушкин в то время стихи? Мы не знаем тайны его черновиков, но в собрании сочинений 1836-м голом помечено чуть более полутора десятков стихотворений, половина из которых не закончены. В чём тут дело – трудно судить, но мы помним с Вами высказанную    за   несколько   лет до гибели идею Пушкина о том, что лирический поэт способен писать до тридцати пяти лет, а дальше его время заканчивается, помним мы также и то, что Пушкин говорил о том, что драматические вещи можно писать и до семидесяти. Жизнь поэта, видимо, была подтверждением этого наблюдения или предчувствия, или – и того и другого вместе взятых. Главным доказательством тут служит сам Пушкин. Помните эти строки:
                От меня вечор Леила
                Равнодушно уходила.
                Я сказал: «Постой, куда?»
                А она мне возразила:
                «Голова твоя седа».
                Я насмешнице нескромной
                Отвечал: «Всему пора!
                То, что было мускус темный,
                Стало нынче камфора».
                Но Леила неудачным
                Посмеялася речам
                И сказала: «Знаешь сам:
                Сладок мускус новобрачным,
                Камфора годна гробам».
В этом стихотворении заключён ответ всем почитателям творчества великого поэта – мы владеем почти полным его поэтическим наследием, но нам остался почти неизвестен Пушкин-историк, нам мало известен Пушкин-прозаик, нам плохо известен Пушкин-трагик, мы едва услышали Пушкина-литературоведа, Пушкина-учёного – это да! И в который уже раз хочу обратить внимание читателя на то, что оскудение пушкинской лиры происходило по естественным для живого человека причинам и никак не в ущерб качеству стихотворных произведений – гений в каждой своей строчке оставался гением, чтобы убедиться в этом просто откройте любое стихотворение поэта, написанное в 1836 году! Как замечательны стихотворения Пушкина, написанные белым классическим стихом! Сколько в них ясности и соразмерности! Какая чёткость образов! Обратим также внимание и на то, что в последние годы жизни в стихотворениях поэта всё яснее начинала звучать тихая христианская гамма – душа поэта подспудно тянулась туда же, куда тянутся все живые человеческие души. Помните?
                Отцы пустынники и жены непорочны,
                Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
                Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв.
                Сложили множество божественных молитв;
                Но ни одна из них меня не умиляет,
                Как та, которую священник повторяет
                Во дни печальные Великого поста;
                Всех чаще мне она приходит на уста
                И падшего крепит неведомою силой:
                Владыко дней моих! дух праздности унылой,
                Любоначалия, змеи сокрытой сей,
                И празднословия не дай душе моей.
                Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,
                Да брат мой от меня не примет осужденья,
                И дух смирения, терпения, любви
                И целомудрия мне в сердце оживи.
Чистый камертон поэта продолжал поверять все звуки его лиры до последних дней его жизни.
      Мы с Вами знаем, через какие нравственные мучения проходил Пушкин в те дни. Половина авторов, зарегистрированных на сайте «Стихи.ру» в случае подобных мучений исписали бы тонны бумаги, рассказывая о своих страданиях. Пушкин по этому поводу не написал ничего. Может быть он сочинил пару-другую неизвестных нам эпиграмм – нам о том ничего не ведомо, но пушкинская лира звучала в унисон только с чистым духом вдохновения, а поскольку в те дни дух вдохновения в поэте молчал, молчал и Пушкин, хотя вполне был способен что-нибудь нарифмовать о своих душевных трудностях. Он не считал для себя возможным выносить на всеобщее обозрение плоды рассудочных упражнений, эти плоды в его понятии не являлись поэзией, они не были достойны жертвенника, которому он преданно служил.
    Над чем же работал Пушкин в то время и работал ли над чем-то вообще? Конечно работал – это был тайный великий труженик, он продолжал заниматься «Историей Петра». Об этом есть интересное воспоминание надворного советника Келлера: «Он много говорил со мной об истории Петра Великого. «Об этом государе, – сказал он между прочим, – можно написать более, чем об истории России вообще. Одно из затруднений составить историю его состоит в том, что многие писатели, не доброжелательствуя ему, представляют разные события в искаженном виде, другие с пристрастием осыпали похвалами все его действия». Александр Сергеевич на вопрос мой: скоро ли будем иметь удовольствие прочесть произведение его о Петре, отвечал: «Я до сих пор ничего еще не написал, занимался единственно собиранием материалов: хочу составить себе идею обо всем труде, потом, напишу историю Петра в год или в течение полугода и стану исправлять по документам». Просидев с полтора часа у Пушкина, я полагал, что беспокою его и отнимаю дорогое время, но он просил остаться и сказал, что вечером ничем не занимается. Возложенное на него поручение писать историю Петра весьма его обременяло. – «Эта работа убийственная, – сказал он мне, – если бы я наперед знал, я бы не взялся за нее».
      Останься Пушкин в живых, не знаю, какую историю Петра мы бы читали – автор книги уже высказал своё мнение по этому вопросу, но так же, как архивная работа над историей Пугачёва породила «Капитанскую дочку», точно так же архивная работа над историей Петра породила бы не одно, а несколько замечательных прозаических произведений – в этом нет никакого сомнения.
  Кроме работы над историей Петра Пушкин очень серьёзно увлёкся тогда изучением «Слова о полку Игореве». Он готовил книгу с комментариями к «Слову», но не хотел издавать её до смерти Шишкова, первого, и очень неудачливого комментатора этой древнерусской поэмы, не желая чем-то задеть престарелого патриарха русской словесности. Гениальный взгляд Пушкина прозирал в те глубины «Слова», которые были недоступны обычному литератору тогда, и, скорее всего, остаются недоступными до сих пор – то, что было легко Пушкину, недостижимо для обычных тружеников пера.
 По этому поводу мы можем найти у М.А. Коркунова: «С месяц тому, Пушкин разговаривал со мною о русской истории; его светлые объяснения древней Песни о полку Игореве, если не сохранились в бумагах, невозвратимая потеря для науки…» А вот на эту же тему, но немного попространнее находим у А.И. Тургенева: «Я зашел к Пушкину справиться о песне о Полку Игореве, коей он приготовляет критическое издание… Он хочет сделать критическое издание сей песни, в роде Шлецерова Нестора, и показать ошибки в толках Шишкова и других переводчиков и толкователей; но для этого ему нужно дождаться смерти Шишкова, чтобы преждевременно не уморить его критикою, а других смехом. Три или      четыре    места    в    оригинале  останутся неясными, но многое пояснится, особливо начало. Он прочел несколько замечаний своих, весьма основательных и остроумных: все основано на знании наречий слов и языка русского… Я провел у них весь вечер в умном и любопытном разговоре».
       Да, Пушкин ещё  бывал лёгок и свободен в разговоре, но люди, любившие его замечали это всё реже и реже. Гораздо чаще в тогдашних воспоминаниях о поэте мы находим строки, подобные строкам В.П. Бурнашова: «(4 декабря 1836 г., у Греча, на именинах его жены). Пушкин, как заметили многие, был не в своей тарелке, на его впечатлительном лице отражалась мрачная задумчивость. Пробыв у Греча с полчаса, Пушкин удалился. Греч сам проводил его в прихожую, где лакей Пушкина подал ему медвежью шубу и на ноги надел меховые сапоги. «Все словно бьет лихорадка, – говорил он, закутываясь, – все как-то везде холодно и не могу согреться; а порой вдруг невыносимо жарко. Нездоровится что-то в нашем медвежьем климате. Надо на юг, на юг!»
       Дочь Карамзина Е.Н. Мещерская, появившаяся в Петербурге в начале декабря 1836 года сразу заметила: «С самого моего приезда я была поражена лихорадочным состоянием Пушкина и какими-то судорожными движениями, которые начинались в его лице и во всем теле при появлении будущего его убийцы».
      Напомним, что к тому времени в столице уже вовсю шёл сезон балов, и если Дантес не мог появляться в доме Пушкиных, то на балах и на светских раутах он постоянно пересекался с поэтом и – с Натальей Николаевной. Наталья Николаевна регулярно ездила на балы и на разные дворцовые церемонии. Там обычным для себя образом она восхищала всех, кого только возможно своей красотой. Вот свидетельство А.И.Тургенева, написанное в те дни: «Я был во дворце с 10 часов до 3 1/2 и был почти поражен великолепием двора, дворца и костюмов военных и дамских, нашел много апартаментов новых и в прекрасном вкусе отделанных. Пение в церкви восхитительное! Я не знал, слушать ли или смотреть на Пушкину и ей подобных? – подобных! но много ли их? жена умного поэта и убранством затмевала других».
      При этом если раньше на жену Пушкина просто смотрели как на редкостную красавицу, теперь она привлекала к себе всеобщее внимание ещё и как героиня загадочной истории с непонятным продолжением, и тем более – непонятным концом. Точно такие же взгляды были устремлены на Дантеса и на Пушкина. Самолюбивый кавалергард, прекрасно понимая это, ничем не хотел показать своего ущемления и вёл себя с не очень  скрытой бравадой.
     У Дантеса, кстати, в то время тоже далеко не всё было хорошо на нервной почве, дуэльная история тоже очень сильно напрягала его душевные силы. Мы с вами уже находили свидетельство одного из его товарищей о том, что он был отличным офицером, правда, в противовес этому, нам попадались и другие свидетельства о его подходах к полковой службе. Так, в конце ноября за очередное отличие в воинской службе Дантесу в полку было назначено пять кряду внеочередных дежурств – случайными такие наказания не бывают, видно, господин кавалергард был слишком увлечён какими-то иными заботами. Однако, так или иначе, он как-то успевал и отдежурить в полку, и встретиться у Загряжской с Екатериной Николаевной, и побывать на великосветских мероприятиях.
      Так продолжалось до 12 декабря – в этот день Дантес простудился и заболел, по свидетельству полкового начальства, заболел настолько, что был на время отставлен от службы.
      Какое облегчение от этого испытал Пушкин – мы не  знаем, но знаем что он пытался в эти дни жить обычной жизнью – вместе с Вяземским, Жуковским и Виельгорским   написал    торжественный    «Канон»   в честь композитора Глинки, недавно создавшего оперу «Жизнь за царя», вёл деловые переговоры с французским издателем Плюшаром о публикации тома своих стихотворений, вёл обширную переписку с друзьями и знакомыми.
       В числе писем того времени интересны письма Михайлы Калашникова и Павлищева. Первый, всю жизнь воровавший деньги у своих хозяев и грабивший подчинённых ему крестьян, просил у Пушкина об устройстве своих осложнившихся дел, а второй, догадываясь о том, что Пушкин не сможет или не захочет отдавать ему сорок тысяч за Михайловское, предлагал Михайловское продать. Мысли Пушкина к тому времени были далеки от интересов Михайлы Калашникова и Павлищева – Михайлу Пушкин в конце концов раскусил и не собирался ему ничем помогать, а в отношении Михайловского всё было одновременно и сложнее и проще. Дело в том, что в конце ноября министр финансов Канкрин ответил поэту, что без монаршей воли  Болдино не может быть выкуплено в казну. Пушкин поблагодарил Канкрина за ответ и понял, что источника денег для выкупа Михайловского у зятя у него нет. Кроме того, чисто  в эмоциональном плане Пушкину во второй половине декабря было уже не до Михайловского – его, к несчастью, заботили совершенно иные вещи.
  Дантес болел, но не настолько, чтобы никак не контактировать с будущей женой, и подготовки к будущей свадьбе это никак не замедляло. В доме Пушкиных всё кипело. По этому поводу Пушкин писал отцу: «Моя свояченица Катерина выходит замуж за барона Геккерена, племянника и приемного сына посланника голландского короля. Это очень красивый и славный малый, весьма в моде, богатый, и на четыре года моложе своей невесты. Приготовление приданого очень занимает и забавляет мою жену и ее сестер, меня же приводит в ярость, потому что мой дом имеет вид магазина мод и белья».
  Понятно, что это письмо – это письмо отца к сыну, который совершенно не хочет отягощать слабеющего старика своими психологическими проблемами. Однако, примерно тогда же о грядущей свадьбе узнала сестра Пушкина Ольга Сергеевна, у которой о грядущем событии было иное мнение, и его она изложила в своём письме отцу: «Вы сообщаете мне новость о выходе Екатерины Гончаровой за барона Дантеса, теперь Геккерена. По словам г-жи Пашковой, которая об этом пишет своему отцу, это удивляет город и предместья не потому, что один из самых красивых кавалергардов и самых модных мужчин, имеющий 70 тысяч рублей доходу, женится на m-lle Гончаровой, – она для этого достаточно красива и достаточно хорошо воспитана, – но потому что его страсть к Натали ни для кого не была секретом. Я об этом прекрасно знала, когда была в Петербурге, и тоже подшучивала над этим; поверьте мне, тут что-то либо очень подозрительное, либо – недоразумение, и, может быть, будет очень хорошо, если свадьба не состоится».
      Несмотря на сильнейшее внутреннее напряжение, Пушкин в это время поддерживал с Екатериной Николаевной ровные отношения – после отмены дуэли и объявления будущей свадьбы она несколько успокоилась и полностью отдалась приготовлениям к будущему торжеству. При этом сёстры Гончаровы и Наталья Николаевна нередко в сопровождении Пушкина выезжали в свет или в театр, где Пушкин был неизменно дружелюбен по отношению к Екатерине. Об этом есть такое свидетельство А.Аммосова: «Со свояченицей своею во все это время Пушкин был мил и любезен по-прежнему и даже весело подшучивал над нею по случаю свадьбы ее с Дантесом. Раз, выходя из театра, Данзас встретил Пушкиных и поздравил Катерину Николаевну Гончарову, как невесту Дантеса; при этом Пушкин сказал шутя Данзасу:
 – Моя   свояченица не знает теперь, какой она будет национальности: русскою, француженкою или голландкою?»
  Понятно, что это была великосветская шутка, но и говорилась она в великосветском обществе, заметим – шутка эта не обнаруживает никакой причастности самого поэта к ситуации и не обозначает никакого отношения к ней.
  Поэт, как все нормальные люди, попавшие в поле внутреннего эмоционального напряжения, желал хотя бы на время как-то абстрагироваться от них и погружаться в мир своих глубокомысленных идей, развивать их, но круг людей, в котором он мог это делать становился всё уже и уже. Александр Иванович Тургенев был в числе этих его друзей. Он пишет в конце декабря: «Пушкин мой сосед, он полон идей, и мы очень сходимся друг с другом в наших нескончаемых беседах; иные находят его изменившимся, озабоченным и не вносящим в разговор ту долю, которая прежде была так значительна. Но я не из числа таковых, и мы с трудом кончаем одну тему разговора, в сущности не заканчивая, то есть не исчерпывая ее никогда; его жена повсюду прекрасна как на балу, так и в своей широкой черной накидке у себя дома. Жених ее сестры (Дантес) очень болен, он не видается с Пушкиными».
  Тургенев оставил ещё одно воспоминание на эту тему, которое не может не оставить у нас чувство грустного сожаления по поводу ранней общей потери нашего национального достояния: «Последнее время мы часто видались с Пушкиным и очень сблизились; он как-то более полюбил меня, а я находил в нем сокровища таланта, наблюдений и начитанности о России, особенно о Петре и Екатерине, редкие, единственные… Никто так хорошо не судил русскую новейшую историю: он созревал для нее и знал и отыскал в известность многое, чего другие не заметили. Разговор его был полон жизни и любопытных указаний на примечательные пункты и на характеристические черты нашей истории. Ему оставалось дополнить и передать бумаге свои сведения».
      Болезни, однако, не вечны – Дантес потихоньку выздоравливал – выздоравливать быстро для того, чтобы поскорее оказаться на службе, ему было ни к чему, но в конце концов с началом святок кавалергарду пришлось окончательно поправиться – в праздники ему хотелось везде быть во всей форме. Сохранился рапорт его непосредственного командира от 28 декабря об «исходатайствовании дозволения проезжать по хорошей погоде поручику барону де-Геккерену по случаю облегчения в болезни».
 Выздоровление Дантеса предполагало дальнейшее развитие ситуации и принесло Пушкину дополнительное внутреннее напряжение. И тут мы с Вами должны поговорить об одной вещи, о которой в этой книге  говорилось уже не раз, и которая имела важнейшее значение во всём происходящем.
 Вспомните гадание немки Кирш! Вспомните смерть, предсказанную поэту от руки высокого  блондина! Пушкин был очень суеверен – мы много раз говорили об этом, и через всю свою жизнь он пронёс воспоминание об этом гадании, многократно обсуждая его со множеством своих, даже случайных знакомых – достаточно вспомнить его обсуждение темы высокого блондина-убийцы даже с женой казанского этнографа Фукса, описанное нами в одной из предыдущих глав. Вспомним о том, что у Пушкина никогда не возникало идеи уклониться от рокового противостояния с потенциальным блондином-убийцей, наоборот – он всегда искал этих противостояний, так сказать, оказывался готовым на выход к барьеру. И вот, судьба послала ему навстречу очередного высокого красавца-блондина. Дантес действительно был красив, красив настолько, что даже тётка сестёр Гончаровых,    старая   фрейлина   Загряжская, заочно настроенная к нему весьма критически, сказала Дантесу при знакомстве такие слова: ««Говорят, что вы очень красивы, дайте-ка на себя поглядеть». После этого она велела принести две свечи, чтобы получше его рассмотреть, и добавила: «Верно! Вы очень хороши!»
  Итак, Пушкин несомненно предугадыввал в Дантесе своего возможного убийцу, но по соображениям чести и по всему своему внутреннему складу он не видел для себя возможности уклониться от жёсткого столкновения, которое в этой ситуации всей душой предчувствовал. Давайте вспомним все предыдущие пушкинские дуэли – за исключением двух-трёх случаев практически везде инициатором поединков был Пушкин!  Поэт предвосхищал будущую дуэль и на мысль об этой дуэли, несомненно, накладывалось в его уме предсказание немки Кирш. Обратите внимание на то, что во всех воспоминаниях о Пушкине тех дней нигде нет упоминания о том, чтобы Пушкин с кем-то тогда делился мыслями по поводу рокового предсказания, а забыть он  о нём не мог – он никогда о нём не забывал.
  Всё это только добавляло причин для его внутреннего раздражения и переживаний. Жаль, очень жаль, что поэт не искал других способов разрешения внутреннего в первую очередь конфликта, конфликта с самим собой, жаль, что у нас нет никаких свидетельств о его духовных поисках в это время. Были ли они?
 В силу этих и иных причин с поэтом происходили психологически закономерные вещи, свидетельства о которых мы находим, например, у А.В. Трубецкого, кавалергарда тех времён, весьма критично настроенного по отношению к Пушкину, и не слишком жаловавшего Дантеса: «На святках был бал у португальского, если память не изменяет, посланника, большого охотника. Во время танцев я зашел в кабинет, все стены которого были увешаны рогами различных животных, убитых ярым охотником, и, желая отдохнуть, стал перелистывать какой-то кипсэк (книга с гравюрами – прим. авт.). Вошел Пушкин. «Вы зачем здесь? Кавалергарду, да еще не женатому, здесь не место. Вы видите, – он указал на рога, – эта комната для женатых, для мужей, для нашего брата». «Полноте, Пушкин, вы и на бал притащили свою желчь; вот уж ей здесь не место»… Вслед за этим он начал бранить всех и вся, между прочим Дантеса, и так как Дантес был кавалергардом, то и кавалергардов. Не желая ввязываться в историю, я вышел из кабинета и, стоя в дверях танцовальной залы, увидел, что Дантес танцует с Натали».
  А вот рассказ П.И. Бартенёва со слов княгини Вяземской: «Накануне нового года у Вяземских был большой вечер. В качестве жениха Геккерен явился с невестою. Отказывать ему от дому не было уже повода. Пушкин с женою был тут же, и француз продолжал быть возле нее. Графиня Наталья Викторовна Строганова говорила княгине Вяземской, что у него такой страшный вид, что, будь она его женой, она не решилась бы вернуться с ним домой. Наталья Николаевна с ним была то слишком откровенна, то слишком сдержанна».
   Мы не можем тут не сказать нескольких слов о Наталье Николаевне. Пушкин мог бы употребить свою мужскую власть и запретить ей появляться в свете так, как он запретил Дантесу появляться у себя в доме, но он не стал делать этого – мы с Вами видим, что на протяжении всей своей семейной жизни Наталья Николаевна пользовалась полным доверием мужа и чрезвычайно широкой свободой.
   К сожалению, эта свобода оказалась ей не по её тогдашним силам. Могучий интеллект не был её свойством, повторимся – не за это она была выбрана в жёны, а житейский опыт и тонкое нравственное чувство в то время ещё не стали частью мировоззрения Натальи Николаевны. Она в те дни стала жертвой собственного    недомыслия    и  гордости – гордости не явной, жертвой того, что в церковной жизни называется гордыней – ей хотелось показывать миру и свету то, что она показывала и раньше, показывать в условиях, в которых способ самореализации необходимо было изменить. Тогда она этого сделать не смогла, а Пушкин, предоставляя ей свободу действий, несомненно ожидал от неё перемены образа этих действий.
 К сожалению, и в этом случае муж и жена Пушкины не были единым семейным организмом. Очень внятно об этом написала дочь Карамзина Е.Н. Мещерская: «Собственно говоря, Наталья Николаевна виновна только в чрезмерном легкомыслии, в роковой самоуверенности и беспечности, при которых она не замечала той борьбы и тех мучений, какие выносил ее муж. Она никогда не изменяла чести, но она медленно, ежеминутно терзала восприимчивую и пламенную душу Пушкина. В сущности она сделала только то, что ежедневно делают многие из наших блистательных дам, которых однако ж из-за этого принимают не хуже прежнего; но она не так искусно умела скрыть свое кокетство, и, что еще важнее, она не поняла, что ее муж иначе был создан, чем слабые и снисходительные мужья этих дам».
  В то же время весь столичный высший свет, большая часть которого была недоброжелательна к Пушкину вовсю занимался разглядыванием ситуации вокруг поэта и его семьи. Мотивы женитьбы Дантеса для каждого созерцателя этой истории, учитывая его взаимоотношения с Натальей Николаевной, Екатериной Николаевной и Пушкиным виделись под особенным углом и порождали невообразимое количество домыслов и рассуждений. Говорить об этом в самых разных местах при отсутствии других тем для разговора можно было бесконечно даже просто потому, что каждый новый взгляд на раздражённого Пушкина и самоуверенного Дантеса, не оставлявшего Натали своим вниманием, давал для этого всё новые поводы. Даже императрица Александра Фёдоровна, кроткое создание, тоже была погружена в происходящее. Вот отрывок из её письма баронессе Тизенгаузен: «Мне бы так хотелось иметь через вас подробности о невероятной женитьбе Дантеса. – Неужели причиной ее явилось анонимное письмо? Что это великодушие или жертва? Мне кажется, – бесполезно, слишком поздно».
  1 января Дантес получил официальное разрешение на брак, основные приготовления к этому времени уже были сделаны и 10 января свадьба состоялась. Прагматичный француз, женясь на не слишком богатой невесте сумел хорошо разобраться в её финансовых возможностях и на момент свадьбы потребовал закрепить два обстоятельства: во первых, ежегодную выплату его жене известной суммы, ввиду того, что выделить ее часть имения до смерти больного отца было невозможно, во-вторых, он захотел иметь гарантию в том, что со временем эта часть наследства без всяких препятствий перейдет к его жене, при чем желал строго фиксировать объем наследства. Брат сестёр Гончаровых Дмитрий Николаевич специально к свадьбе из Москвы привез официальное согласие родителей невесты с  обещанием выплачивать ежегодно Екатерине Николаевне по 5.000 рублей ассигнациями, причем 10.000 рублей были выданы немедленно на приданное невесте». Мы же попутно тут можем ещё и обратить  внимание на разницу с женитьбой Пушкина.
 10 января состоялась свадьба Дантеса и Екатерины Николаевны Гончаровой. Она прошла в двух церквях – молодожёнов повенчали сначала по православному а затем по католическому обрядам. Католическое венчание состоялось в личной часовне жены неаполитанского посланника Бутеро и там же состоялся торжественный свадебный ужин. Со стороны невесты присутствовали члены её семьи  –  граф   Григорий  Строганов  с  супругой, – родные дядя и тётка невесты и другая тётка сестёр Гончаровых, их добрый гений Е.И. Загряжская. Пушкины тоже были на свадьбу приглашены, но поэт на ней не появился, и на венчание приехала только Наталья Николаевна. Со стороны Дантеса присутствовали значимые лица дипломатического корпуса, а посаженной матерью согласилась быть сама графиня Нессельроде.
 Наталья Николаевна была только на обряде венчания и уехала сразу же после службы, не оставаясь на ужин – была ли это её личная воля, или так решил Пушкин – мы не знаем.
 Свадьба Дантеса никак не остановила бесконечных светских пересудов насчёт отношений между Дантесом, Пушкиным, Натальей Николаевной и – Екатериной Николаевной. Даже самые близкие к Пушкину люди в силу обычного человеческого свойства тоже интересовались этой темой и нее могли сделать никаких однозначных выводов. Вот, к примеру, что пишет Н.М. Смирнов (напомним – муж Смирновой-Россет): «Пушкин не поехал на свадьбу и не принял молодых к себе. Что понудило Дантеса вступить в брак с девушкою, которую он не мог любить, трудно определить; хотел ли он, жертвуя собою, успокоить сомнения Пушкина и спасти женщину, которую любил, от нареканий света; или надеялся он, обманув этим ревность мужа, иметь, как брат, свободный доступ к Наталье Николаевне; испугался ли он дуэли, – это неизвестно».
   В аналогичных догадках терялись все остальные, с тем лишь отличием, что противники Пушкина преобладали количественно и с удовольствием продолжали дополнительно злословить на его счёт.
  Далеко не случайно император Николай Павлович, зная обстановку в высшем свете, а также, отлично зная характер Пушкина, вскоре после свадьбы Дантеса намеренно или не намеренно встретил поэта, и очень серьёзно поговорил с ним, напомнив о его обязательстве не вступать в дуэли, а в самом крайнем случае сначала ставить в известность государя о своих намерениях. Пушкин в этом разговоре подтвердил данное им императору слово.
      Сразу после свадьбы Екатерина Николаевна поселилась с мужем в помещении голландского посольства, арендованном им на Невском проспекте и стала исполнять там роль хозяйки.
      Дантес очень серьёзно надеялся после свадьбы получить доступ в дом Пушкина и прислал поэту письмо, в котором предлагал поддерживать между двумя семьями дружественные контакты на личном уровне со взаимными посещениями. Пушкин за всеми попытками примирения видел лишь очередные уловки старого барона и волокитство со стороны молодого Геккерена, и категорически Дантесу отказал от дома. Наталья Николаевна по требованию мужа к сестре не ездила и принимала дома её одну, и это было всего лишь одним из проявлений напряжения, существовавшего между Пушкиным и Геккеренами.
  Дантес предпринял вторую попытку внешнего примирения, и прислал Пушкину ещё одно письмо. Тогда же граф Строганов устроил для новобрачных в своём доме обед, куда был приглашён и Пушкин, не знавший об истинной цели приглашения, которая заключалась в попытке внешнего примирения двух семей и таким образом – получения права молодого Геккерена  на регулярное появление в доме Пушкиных. Эта вторая попытка вышла очень неудачной – в первую очередь для старого Геккерена, но в отдалённой перспективе – для всех, так или иначе причастных к гибели поэта людей.
 Вот что  пишет об этом случае А.Аммосов: «На свадебном обеде, данном графом Строгановым в честь новобрачных, Пушкин присутствовал, не зная настоящей цели этого обеда, заключавшейся в условленном заранее некоторыми лицами   примирении  его с Дантесом. Примирение это однако же не состоялось, и когда после обеда барон Геккерен, отец, подойдя к Пушкину, сказал ему, что теперь, когда поведение его сына совершенно Объяснилось, он, вероятно, забудет все прошлое и изменит настоящие отношения свои на более родственные, Пушкин отвечал сухо, что, не взирая на родство, он не желает иметь никаких отношений между его домом и г. Дантесом… Несмотря на этот ответ, Дантес приезжал к Пушкину с свадебным визитом; но Пушкин его не принял.
Вслед за этим визитом, который Дантес сделал Пушкину, вероятно, по совету Геккерена, Пушкин получил второе письмо от Дантеса. Это письмо Пушкин, не распечатывая, положил в карман и поехал к бывшей тогда фрейлине г-же Загряжской, с которою был в родстве. Пушкин через нее хотел возвратить письмо Дантесу; но встретясь у ней с бароном Геккереном, он подошел к нему и, вынув письмо из кармана, просил барона возвратить его тому, кто писал его, прибавив, что не только читать писем Дантеса, но даже и имени его он слышать не хочет. Верный принятому им намерению постоянно раздражать Пушкина, Геккерен отвечал, что, так как письмо это было писано к Пушкину, а не к нему, то он и не может принять его. Этот ответ взорвал Пушкина, и он бросил письмо в лицо Геккерену со словами:
– Tu la recevras, gredin (ты его примешь, негодяй)!
 После этой истории Геккерен решительно ополчился против Пушкина».
 Опытный дипломат понял, что в открытую переиграть Пушкина у него уже никак не получится, и он вовсю пустил закулисные ходы, распространяя о Пушкине и его жене самые разные сплетни. В этом ему вольно или невольно помогал Дантес, который никак не мог смириться с той ролью, которую ему навязывал Пушкин – с ролью человека, женившегося на нелюбимой женщине из страха пред поединком и нежеланием разрушать свою будущую карьеру. Таким образом, к середине января между основными участниками будущей трагедии сложилась та психологическая ситуация, которая и привела к известной всем развязке.
  Мы не будем тут цитировать многочисленные свидетельства разных известных людей того времени, ограничимся лишь двумя из них. Первое принадлежит барону Фризенгофу: «Дом Пушкиных оставался закрытым для Геккерна и после брака, и жена его также не появлялась здесь. Но они встречались в свете, и там Геккерен продолжал демонстративно восхищаться своей новой невесткой; он мало говорил с ней, но находился постоянно вблизи, почти не сводя с нее глаз. Это была настоящая бравада, и я лично думаю, что этим Геккерн намерен был засвидетельствовать, что он женился не потому, что боялся драться, и что, если его поведение не нравилось Пушкину, он готов был принять все последствия этого».
  Фризенгоф не был русским и, возможно, именно по этой причине сумел отметить то, о чём редко писали наши соотечественники: Дантес не хотел дуэли, но внутренне был готов к ней.
       Второе наблюдение принадлежит князю Вяземскому: «Это новое положение, эти новые отношения мало изменили сущность дела. Молодой Геккерен продолжал, в присутствии своей жены, подчеркивать свою страсть к г-же Пушкиной. Городские сплетни возобновились, и оскорбительное внимание общества обратилось с удвоенной силой на действующих лиц драмы, происходящей на его глазах. Положение Пушкина сделалось еще мучительнее, он стал озабоченным, взволнованным, на него тяжело было смотреть. Но отношения его к жене оттого не пострадали. Он сделался еще предупредительнее, еще нежнее  к ней. Его чувства, в искренности которых невозможно было сомневаться, вероятно, закрыли глаза его жене на положение вещей и его последствия. Она должна была бы удалиться от света и потребовать того же от мужа. У нее не хватило характера, и вот она опять очутилась почти в таких же отношениях с молодым Геккереном, как и до его свадьбы: тут не было ничего преступного, но было много непоследовательности и беспечности. Когда друзья Пушкина, желая его успокоить, говорили ему, что не стоит так мучиться, раз он уверен в невинности своей жены, и уверенность эта разделяется всеми его друзьями и всеми порядочными людьми общества, то он им отвечал, что ему недостаточно уверенности своей собственной, своих друзей и известного кружка, что он принадлежит всей стране и желает, чтобы имя его оставалось незапятнанным везде, где его знают. Вот в каком настроении он был, когда приехали его соседки по имению, с которыми он часто виделся во время своего изгнания. Должно быть, он спрашивал их о том, что говорят в провинции об его истории, и, верно, вести были для него неблагоприятные. По крайней мере, со времени приезда этих дам он стал еще раздраженнее и тревожнее, чем прежде».
      Уточним, что соседками по имению Вяземский здесь называет Евпраксию Вревскую и её родственниц из осиповского кружка – эти люди были дороги Пушкину, и он их взглядом очень дорожил – оно служило для него неким маркером общественного мнения.
     Что же двигало в те дни людьми, волею судеб ставших родственниками, и одновременно – прямыми участниками трагедии, приведшей к гибели одного из этих людей?
      Эта книга посвящена Пушкину, и его мотивы нам тут достаточно ясны – поэт воспринял всё, как величайшее личное оскорбление, и был готов ради удовлетворения оскорблённого самолюбия и чести сражаться с обидчиками даже до смерти одного из  них, или – до своей собственной смерти (не будем тут забывать о вере Пушкина в предсказания и о предсказанной ему гибели на поединке).
      При этом мы не можем не обратить внимания на определённую психологическую натянутость некоторых посылов Пушкина, ну хотя бы – в части желания иметь незапятнанную в глазах всего общества репутацию. Давайте согласимся с тем, что это желание для любой социально значимой личности в принципе невыполнимое – всегда найдётся какой-нибудь человек, а чаще всего – группа людей, которая будет распространять о такой личности какие-нибудь глупые или подлые измышления – так было, есть и будет всегда, ничего с этим поделать нельзя, и всякая личность, находящаяся на общественных вершинах должна с этим смириться. Тем более с этим должен был смириться Пушкин, подавший за свою не слишком длинную жизнь множество поводов для самых несусветных разговоров, причём за некоторыми из них стояли не грязные наветы, а печальные факты. Конечно, можно сказать, что Пушкин в этом случае имел в виду свою семейную репутацию и репутацию собственной жены, но и в этом случае ему для сохранения внутренней чистоты личных позиций не стоило изменять супруге как минимум один раз со знатной аристократкой и не стоило вступать в серьёзную связь с сестрой жены, потому что имея за плечами эти связи, он в немалой степени лишал себя в этом суровом противостоянии поддержки высших сил, а проще говоря – поддержки Господа Бога.
      Говоря о стремлении Пушкина сохранить семейную честь, обратим внимание и на то, что поэт полностью доверял жене и оставлял ей полную свободу поведения, будучи при этом полностью уверен в честности и искренности её помыслов и поступков, но Наталья Николаевна любила пококетничать, а если женщина любит кокетничать, мы вполне можем сказать, что она – кокетка –  в той, или иной степени, но кокетка. Кокетство – не самый тяжкий грех, но это – провокация, и Пушкин это прекрасно знал, то есть, позволяя жене провоцировать кого-либо, он,  в то же самое время требовал, чтобы все остальные не замечали этих провокаций, либо – молчали о них, а когда эти провокации привели к неприятным для Пушкиных итогам, поэт вознамерился прекратить все действия, сплетни и пересуды одним волевым махом с возможным убийством того, кого он считал главным виновником происшествия.
      Итак, не будем  забывать о том, что это именно Пушкин грозил убийством своим соперникам – они для борьбы с ним выбрали другие методы. Эти методы были грязны, подлы, но они не имели под собой посыла к кровопролитию, которым Пушкин совершенно открыто грозил в неотправленном письме Геккерену, и о котором, несомненно, не раз говорил со своими друзьями.
       Дантес в своих показаниях, данных им после дуэли, несколько раз пишет о том, что Пушкин угрожал его жене страшной местью и несчастьями, направленными на него, Дантеса, и барона Геккерена. Дантес пишет, что Екатерина Николаевна боялась говорить ему об этом. В желании избежать наказания, молодой Геккерен мог врать и под присягой – не будем исключать этой возможности, но что тогда сказать о словах добрейшего и честнейшего сотрудника Пушкина Плетнёва, который в своих воспоминаниях пишет о том, как Пушкин говорил ему о своих записочках, регулярно посылаемых Дантесу ещё до свадьбы и перед ней. Эти записочки, по словам самого Пушкина в передаче Плетнёва, должны были заставить Дантеса вызвать Пушкина на дуэль, но француз от дуэли, на взгляд поэта, трусливо уклонялся.
      А что же Жорж Дантес, он же – Геккерен-младший? Как он должен был себя вести в этом деле и как он вёл себя в действительности? Из четырёх главных действующих лиц трагического финала жизни Пушкина Дантес – самый предсказуемый. Линия его поведения проста и понятна и нуждается в минимуме комментариев: красавец-кавалергард, блистающий в высшем свете,  просто не мог не обращать внимания на самых ярких женщин дворцового небосклона, и само собой – на Наталью Николаевну. Не получив от неё должного отпора, а даже наоборот, регулярно получая с её стороны знаки кокетливо выраженного  внимания Дантес, как опытный волокита, воспринял это как руководство к действию.
      Справедливости ради скажем прямо: а мог ли он воспринять это как-то иначе? Не об этом ли многократно писал своей жене Пушкин, и – наверняка ещё чаще говорил ей о том же, предупреждая свою молодую супругу о неприятных последствиях кокетства? Последствия эти рано или поздно должны были наступить, и они наступили в отношениях Натальи Николаевны с Дантесом. Дантес не был целомудренным мальчиком, и рано или поздно он должен был захотеть получить заветный приз. Наталья Николаевна не прочувствовала этого, излишне веруя в собственное внутреннее равновесие и в безразличие, как она говорила, к Дантесу.
      Дантес по законам жанра был обречён добавить градус в собственном поведении и дальше завысить уровень претензий – у него просто не было иного психологически мотивированного выхода, он так и поступал. Но тут вмешался старый Геккерен, а следом – и Пушкин. Тут уж Дантес должен был понять, что рано или поздно в его амурные дела кто-то вмешается и тогда акценты неминуемо сместятся. Пушкин взялся активно разрушать и в конечном итоге разрушил многие его планы по устройству собственной жизни в России, и Дантесу не  за  что  было  благодарить  Пушкина – в итоге он действительно женился не на той, на которой думал жениться изначально, но женился не столько из трусости, сколько из нежелания разрушить всё то, что у него не так плохо складывалось в России.
      А теперь скажите, дорогой мой читатель, скажите, положа руку на сердце: а как бы Вы сами вели себя, попади Вы в ситуацию, в которой находился Дантес, к примеру, перед женитьбой на Екатерине Гончаровой и сразу после неё? Согласились ли бы Вы на роль посмешища в глазах сослуживцев и всего большого петербургского света, или стали бы как-то пытаться защитить свою прежнюю репутацию независимого, довольно острого и даже немного дерзкого человека? Ведь непременно попытались бы! Вот и Дантес пытался! Ему в его ситуации просто ничего не оставалось делать, как заигрывать с Натальей Николаевной, которую он, кстати, сам определил как «жеманницу» – я хочу напомнить вам тут  его ноябрьский разговор с Соллогубом. Неплохо также тут нам вспомнить и слова барона Фризенгофа о браваде в поведении Дантеса в те дни – Фризенгоф прав: это и была самая настоящая бравада, единственный способ психологической самозащиты, доступный Дантесу в те дни – само собой, мы не говорим тут о христианских способах самозащиты, потому что, к великому сожалению, никто из четвёрки главных тогдашних действующих лиц этого печального спектакля к христианских способам самозащиты прибегать не собирался – ни Пушкин, ни Дантес, ни Наталья Николаевна, ни старший Геккерен.
      Да, Наталья Николаевна, несмотря на церковное воспитание её матушки, тоже не выбрала христианский способ выхода из этой ситуации. Мы уже немало написали о линии её поведения в те дни, и повторимся ещё раз:  величайшей ошибкой жены поэта была её собственная мысль о том, что если она не собиралась изменять своему супружескому долгу, и что если по этой причине она была чиста перед своим мужем, то ей и не нужно было ничего менять в своём поведении. При этом Наталья Николаевна любила пококетничать, она не была природной, генетической кокеткой, но кокетство, как способ общения с мужчинами ей нравился – Наталья Николаевна не была особо остра на язык, не была исключительно умна, вот ей ничего кроме кокетства и не оставалось мы писали об этом, но ведь кокетство – это не очень завуалированное искушение, соблазнение слабого и игра с сильным, которая может далеко завести – мы не раз говорили и об этом тоже.
       Получается, что так или иначе, Наталья Николаевна вступала на путь греховной игры, игры не на уровне явных действий, но на уровне помыслов и неявных действий, в игру, о критической опасности которой впервые в истории человечества заявил Спаситель в Нагорной проповеди. Наталья Николаевна по собственной доброй воле оказалась втянута в порочный круг, из которого она оказалась не в силах также добровольно выйти, как добровольно она в него вошла, а опасность её пребывания в этом кругу становилась очевидной очень многим людям.
       Кто-то при этом радостно потирал руки – этих людей было немало, кто-то горестно вздыхал, а кто-то пытался предупредить опасное развитие событий – в числе этих людей был, между прочим, и император Николай Павлович. Вот его рассказ барону Корфу: «Под конец жизни Пушкина, встречаясь часто в свете с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю, как очень добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комеражах (сплетнях), которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть сколько можно осторожнее и беречь свою репутацию и для самой себя, и для счастия мужа, при известной его ревности. Она, верно, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мною, он   стал   меня благодарить за добрые советы его жене. – Разве ты и мог ожидать от меня другого? – спросил я. – Не только мог, – ответил он, – но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женою. Это было за три дня до последней его дуэли».
       Нас в этом разговоре не должно смущать указание государя на разговор с Пушкиным, состоявшийся за три дня до дуэли поэта – наверняка  он говорил с Натальей Николаевной ощутимо раньше – не встречался же он с Пушкиным ежедневно. Беседа царя с Пушкиным на этот счёт могла произойти только случайно, хотя случаи эти при вовлечённости Пушкина в дворцовые дела были нередки.
       К сожалению, Наталья Николаевна проигнорировала не только постоянные предупреждения мужа о нежелательности кокетства, но и предупреждение государя – мы не можем знать, что она подумала во время разговора с царём, но линия её поступков указывает на то, что она тогда решила в своей личной жизни ничего принципиально не менять.
      Теперь мы должны сказать несколько слов о старшем ван Геккерене и о его линии поведения, до чрезвычайной степени повлиявшей на развитие конфликта. Если сравнивать линию поведения какого-либо человека с линией поведения какого-либо животного, то линию Геккерена-старшего можно сравнить с линией поведения змеи. При этом мы обязаны напомнить, что в подавляющем большинстве случаев змея не стремится атаковать первой – при опасности она сначала обычно пытается уйти, ускользнуть – точно так же вёл себя и Геккерен. Вспомните о его первых разговорах с Натали – он ведь просил её быть холодной с Дантесом, просил прекратить с ним всякие отношения, оттолкнуть его от себя. Мы уже говорили о том, что это было на тот момент времени едва ли не идеальным решением задачи, в конечном итоге устроившим бы все стороны процесса.
      Когда Геккерен увидел, что из его идеи ничего не вышло, как человек, который не привык отступаться, и, как человек, видящий угрозу своим планам, он приступил к следующему пункту своей программы. Когда и из этого пункта получилось не то, что он ожидал, он сумел повернуть события таким образом, чтобы минимизировать возможные потери, то есть, он каждый раз вёл себя, как настоящий, до мозга кости, дипломат. Дипломат – это ведь,  вопреки расхожему мнению, никак не миротворец, дипломат – это человек, находящийся в чужеродном окружении, это – всегда разведчик,  и человек, стремящийся добиться в нём своих целей любыми невоенными методами.
     Мы не знаем, известно ли было Гекерену о содержании неотправленного ему письма – вполне возможно, что и нет, но основные угрожающие тезисы этого послания несомненно голландский посланник из доступных ему источников выяснил, то есть, всё происходящее он просто обязан был воспринимать как угрозу основам его личной безопасности. Кроме того, Пушкин всем стремился внушить мысль о своей победе над Геккеренами, поскольку он заставил Дантеса жениться из трусости, а все знали, что к женитьбе Дантеса подтолкнул именно Геккерен, то есть, если женитьба была поражением, то она была едва ли не в первую очередь поражением Геккерена. С этим матёрый интриган смириться никогда не смог бы – он   и не смирился.
      Мы не знаем, что говорил Геккерен Дантесу по поводу его непрекращающихся ухаживаний за Натали – может быть, он не подталкивал его к ним, но – несомненно не отвращал потому, что с определённого времени одной из важнейших его задач стала месть Пушкину, и всё, что было плохо для Пушкина автоматически становилось хорошим для Геккерена. Время в какой-то степени играло    на   него    просто    потому,  что едва ли не каждый новый день добавлял негатива в отношения Пушкина и Геккеренов, и негатив этот каждый раз был раздражительным и оскорбительным для поэта, который уже давно сделал свой выбор и, к сожалению, не искал никакой возможности отказаться от него, а наоборот, искал возможности привести приговор своего собственного суда в исполнение.