Родина

 
Heimat — немецкое слово, означающее «родина», «отечество», «отчизна».
 
Татьяна Ивановна Родина, в девичестве Вагина, была внучкой вятского колхозника и женой бывшего прапорщика, Адольфа Генриховича Хаймата, сменившего свою фамилию на русский вариант в девяностые годы, когда следом за падением Берлинской стены он был вынужден покинуть с контингентом ГСВГ место службы под Дрезденом. Часть расформировали. За Урал Адольф не поехал, написал рапорт и уволился, решив попытать счастья в хлебосольной столице.

В Москве, встретив в очереди в «Макдональдс» студентку текстильного института Таню, Адольф, очарованный её прелестями, думал не долго, познакомился и выложил русской красавице всё начистоту: что при дележе вагонов для вывоза нажитых в ГДР материальных ценностей ему не досталось места по жребию, и теперь он нищ, но полон творческих планов. Сбережённое на исторической родине арийское здоровье отливало на его бритых щеках привлекательными алыми пятнами, изо рта веяло загранароматом мятной жвачки, «вареная» джинса на коленках и гульфике топорщилась вызывающе нагло, назло столичному морозцу.

Он рассказывал, что мог бы «бомбить» по столице, но машины у него нет, как у сослуживца, лейтенанта интендантской службы Иванова, бывшего Хабибулина, который вместе с фамилией новоиспечённой московской жены взял в приданное «копейку» и «однушку» где-то в районе Бирюлево. Мог бы устроиться по военной специальности куда-нибудь на склад, но рынки со складами в Москве в это смутное время отошли уже к уроженцам Кавказа, среди которых у него сослуживцев не было. Оставалась призрачная возможность примкнуть к какой-нибудь группировке и заняться рэкетом на одном из многочисленных «черкизонов», но полученный прапорщиком в конце восьмидесятых горбачёвский партийный билет, который якобы открывал в Германии возможность служебной карьеры, теперь только портил репутацию будущего кандидата в «братки», а с этим и вероятность скорого обогащения, не говоря уже о стрелковой и физической подготовке, которые были безвозвратно утеряны на сонных политзанятиях и играх в «очко» с дембелями на тумбочке в душной каптёрке.

Очередь была длинная. По мере беседы Таню все больше привлекала смешная перспектива сменить свою ненавистную фамилию на более благозвучную с помощью этого симпатичного, по-военному прямого и недалёкого парня, нечаянно упустившего свой шанс в жизни не по своей вине, а по воле исторических обстоятельств. Через полчаса Таня твёрдо решила, что заигрывание стоит свеч и ей своего шанса упускать нельзя, как случалось не однажды при знакомстве с заносчивыми прыщавыми москвичами, которые исчезали с горизонта после первой же ночи, проведённой на её койке в общежитии. Она была покорена натиском и целеустремлённостью приблудного вояки, чью неистовую энергию легко было направить в нужное для неё русло. Отсутствие московской прописки её несколько огорчало, но и Орехово-Зуево, где проживали предки Адольфа, сосланные когда-то на «сто первый километр», вполне годилось для старта её девичьих грёз, давно поставивших крест на возвращении в далёкий вятский край.

Адольф оплатил бургеры и колу деньгами, которые заработал тут же в очереди, продав свои места, занятые раза четыре в извилистой, змееподобной толпе, уплотняющейся по мере её продвижения к дверям «Макдональдса». Таня даже помогла ему в этой невинной лжи, не поддакивая сомневающимся «вас тут не стояло!», а произнося голодным покупателям «ах, куда же вы запропастились!» своими пухлыми на морозе губами с толстым слоем польской морковной помады.

Запах и цвет знакомой косметики, доставшейся Тане ещё от мамы-ветеринара и вызывающей безусловное доверие в сердцах понаехавшей в Москву за иноземными яствами публики, срабатывали на поражение. Люди молча уступали место в очереди не обиженно, а обречённо, лишь чаще попыхивая парком на морозе.

Наши герои, покидая модное заведение, от души посмеялись в тот день над провинциальными «лопухами» и присмотрелись друг к другу. Таня предложила Адольфу сменить имя на «Анатолий», раз уж он немецкий «хаймат» на русскую «родину» поменял, на что Адольф согласился наградить её своей свежей фамилией в качестве свадебного подарка, без подсказки со стороны будущей невесты…

Неожиданно сыграли студенческую свадьбу.

Почему «студенческую»? Потому что через месяц знакомства Анатолия, зачастившего в комнатку к Тане и двум её подружкам, как человека военного назначили помощником коменданта женского общежития текстильного института, заодно предоставив там же помещение в цокольном этаже, сменное бельё и временную регистрацию. Чуть позже его заочно зачислили сразу на второй курс технологического факультета, где таких дефицитных парней, кроме него, была всего пара на сотню девушек. Таким образом к Пасхе Адольф стал Толиком, а Таня Вагина – Татьяной Ивановной Родиной.

Скучно рассказывать о том, сколько молодых сил и ума потратили Родины на то, о чём обеспеченные своим рождением в столице москвичи редко задумываются.

Выражение «Москва не резиновая» ко времени всеобщей приватизации стало весьма условно, а скоро и вовсе устарело. Понятие «силиконовая» ей теперь больше подходило. Столица пыжилась растягиваться вверх, вниз и в разные стороны до неопределённых размеров, хватило бы средств у желающего приобрести там жильё. Размер этих средств был также подвижен, «порайонно и поокружно» раздут, как всё живое в силиконе, и точным оценкам не поддавался. Поэтому, стартовав с малого, Родины запустили свой бизнес с подселения в общежитие незарегистрированных граждан провинциальной России, позже Молдавии и Украины, наконец, Средней Азии и Китая, снабжая их необходимым за счёт министерства высшего образования.

Арийско-вятская коммерческая жилка в семье Родиных распространилась и на соседние общежития бывшего Октябрьского района: знаменитый «Дом Коммуны», общаг завода им. Орджоникидзе и - вплоть до метро Калужской и Беляево: общаг МИСиСа, института Патриса Лумумбы, Губкинской «кочегарки» и много чего жилищеподобного. Отодвинутая на второй план учёба больших забот Родиным не доставляла, основным их занятием и средством безбедного существования стало предоставление угла за денежные знаки приблудным заезжим, желательно иностранного происхождения. Оформление простеньких документов, для которых достаточно было принтера, знакомого в полиции и грузной тёти из паспортного стола, занимало немного времени. Мелких чиновников и представителей власти Родины изредка подкармливали и подпаивали, в зависимости от их положения, но, когда сталкивались с неприкрытой алчностью или вымогательством, то скромно уходили в тень, не высовываясь из своего цоколя, дабы не быть пойманными с поличным.

Вели они себя со всеми скорее заискивающе, чем приветливо. Одевались скромно. Детей не заводили, денег на ветер не бросали, оправдываясь тем, что копят на собственное жильё где-нибудь в Химках или Балашихе. Но после дефолта девяносто восьмого, когда Татьяна Ивановна закончила аспирантуру, ей места при кафедре не нашлось, и она устремилась в свободный полёт - в производство изделий из льна, благо в Дрезне, под Ореховым-Зуевым, обнаружилась пара знакомых свекрови мастериц, которые ткали на ручных станках столовый текстиль, шторы и покрывала. К тому же Анатолий, тогда ещё директор ДЕЗа, был приглашён на выборы главы управы Гагаринского района, и Родины, наконец, собрались переезжать из цокольного этажа общежития в квартиру на Ленинском проспекте с окнами на Нескучный сад. Но из природной скромности об этом и о своём выросшем пятикратно «последефолтовом» валютном счёте промолчали…

***

Пал Палыч встретился с Татьяной Ивановной лет десять спустя после переселения Родиных на Ленинский, случайно, когда сопровождал заказ из её мастерской на очередные шторы для коттеджного посёлка под Москвой, где тогда работал. Сделка была миллионная, на элитные экологически чистые деревянные избы с модными интерьерами владелец денег не жалел: лён, шерсть и хлопок закупались сотнями погонных метров. Ручная работа удваивала стоимость. Каждый коттедж был убран в своём стиле и цветовой гамме. Капризный хозяин, разбирающийся (как ему казалось) во всём, что касается любых материальных ценностей, не упускал случая проявить себя и знатоком дизайна, долго согласовывал расцветки и качества тканей, склоняясь всё больше к тартановым килтам и шотландской клетке, которая не успела ещё наскучить ему в недавно приобретённом замке под Комри. Родина относилась к нему снисходительно, противоречила редко, потакала его желаниям и не забывала иногда восхититься хозяйским вкусом и кругозором, надеясь на долгосрочные отношения с этой «неупиваемой» золотой чашей, падкой на лесть и скабрезные анекдоты.

В её машине по дороге в коттеджный посёлок Татьяна с Пал Палычем всё больше болтали о прежней Москве.

Палыч, в прошлом студент стального института, жил когда-то в «Доме Коммуны», чьи окна выходили на окна общаги текстильного. Какое-то время он даже подрабатывал там дворником. Однажды участвовал в предновогоднем празднестве, организованном студентками-ткачихами в своём спортзале с приглашёнными будущими металлургами. Пару раз ночевал на втором и третьем этажах и даже помнил цвет пластмассовых тазиков в комнатах у девчонок - от розовых до нежно-сиреневых. В них, наспех вывалив изнутри и тишком сунув под матрас нижнее бельё, хозяйки наливали тёплой водички из чайника для гигиенических нужд гостя. Помнил и две пустых бутылки из-под игристого, которые, не промахнувшись, он наполнил горячей мочой, лежа боком на узкой кровати, и, ещё теплыми, героически пронёс в руках через вахту ранним утром на улицу, не пролив ни капли, чтобы не осквернить ненароком место безвозмездной текстильной любви. Содержимое из бутылок он честно выплеснул в сугроб только перед «Домом Коммуны» …

- В наше время не было уже таких строгостей, - улыбалась его воспоминаниям Родина. – Мы уже смешанным составом жили. Поэтому и юноши недолго юношами оставались, и девушки девушками – соответственно.

- Неужели через десять лет мужские туалеты на этажах устроили? – удивлялся Палыч.

- Угу. Адольф постарался… - и тут же рассказала Палычу всю свою историю, с которой вы, уважаемый читатель, уже знакомы…

- Да-а… Как время бежит! – рассуждал Палыч. – Кто бы мог подумать, что через каких-то десять лет так всё изменится!.. Но почему же опять Адольф, а не Анатолий?

- Так он уже не Родин, а Хаймат опять. Назад, в немца идентифицировался. Родители в Дрезне, а он – в Дрездене. Как вам такое?

- Ловко! Хотя советскому прапорщику и не такое по плечу… Боюсь спросить: а вы контакты с ним поддерживаете?

Татьяна Ивановна промолчала, не поморщившись, и посмотрела в зеркало заднего вида.

- И детей нет?

- Нет, - быстро и чётко ответила она. – Чтобы завести детей нужна счастливая случайность, а Адольф случайностей сторонился.

- Это как? – не понял Палыч.

- Терпел. Ждал момента. Всё копил. А как скопил, смылся с деньгами на историческую родину, как только Лужков доверие у Медведева утратил. А почему? Не знаете?

- Откуда нам знать?

- Мэр, к вашему сведению, был противником приватизации городского имущества. Он был за то, чтобы Правительство Москвы само регулировало цены на ЖКХ, а не отдавало их на откуп Мосэнерго, Газпрому и остальным монстрам.

- Сам всё захапать хотел? С начальником не делился? – ёрничал Палыч, недолюбливавший Лужкова потому, что тот в кепке был похож на его первого мастера в доменном цехе, который в конце каждой пятиминутки перед сменой любил повторять: «И чтобы ни одна б****… Ты понял?!» Что означала матерная фраза, трудно было себе представить, но все согласно кивали, делая вид, что поняли…

- Ну, «Лужок» плохо слушался, если правду сказать… - поясняла Татьяна Ивановна. - А Адольф при нём в мэрии не последним человеком был. С мигрантами плотно работал. Это он предлагал их отдельно селить в резервации за МКАДом: типа в «Азер-таун», «Таджик-таун», «Узбек-таун». Была же раньше в Москве «Немецкая слобода», «Лефортово» для голландцев, «Фрязино» для итальянцев. Почему бы и нет? Берегли бы свою культуру вдали от москвичей, и к нашей культуре за деньги приобщались, русский язык учили, историю, литературу, традиции, чтобы экзамены на гражданство сдать. А кто не сдал, пожалуйте обратно, на родину, там, где тебя понимают. А из оставшихся формировать «Дикую дивизию»: по всеобщей воинской обязанности отправлять иноверцев в армию служить, пусть Москву-кормилицу защищают, чем они лучше русских?.. На эти проекты Адольф большой кусок из бюджета оттяпал… Я уже тендер выиграла бурки да папахи для них шить с галунами да башлыками, да уж поздно было…

В общем, в дороге трепались ни о чём.

За время этих коротких бесед Пал Палыч познакомился со всей технологией и бухгалтерией частного производства Татьяны Ивановны, которая не собиралась от него ничего скрывать. Как Дрезденские материалы выдают за Дрезнинские, и – наоборот. И как это всем сходит с рук. Не то что Дмитрию Леонову, русскому директору текстильной фабрики под Орехово-Зуевым… Тот лет пять назад выбросился зачем-то с четырнадцатого этажа, успев-таки отметить свой тридцать первый день рождения. А может, и помог кто-то…

Родина рассказывала об этом очень сдержанно, едва смотрела на дорогу, думала о чём-то своём и слегка покусывала аппетитную нижнюю губу.

Палыча интересовало другое, человеческое. И он спросил её как-то уже на выезде из столицы, окончательно сбитый с толку:

- Зачем? Зачем вы это делаете? Для кого?.. Родителей у вас уже нет. Детей, надо полагать, вы заводить не собираетесь. Муж, так называемый, черт его знает где со своей швабской семьёй! Вы эффектная умная женщина! Вам денег, что ли, не хватает? Вы уже этот дом напротив Нескучного сада со всеми квартирами можете купить, я же ваши контракты и сметы читаю! Куда вам одной столько? Не страшно? Вас же тоже могут из окна выбросить…

- Да? – подняла тонкую бровь Татьяна Ивановна. – Возможно… Только им ничего не достанется, и они это понимают… Я уже всем желающим отжать моё хозяйство давно объяснила, что они ни копейки с моей смерти не получат.

- Почему?

- Очень просто. Мне терять нечего. Завещанное уйдёт в Донской монастырь, всё до копеечки. Я своим вятским показала, на что мы, Вагины, способны. А Адольфу нет смысла меня устранять, пока мы женаты: я же всю его семью кормлю. Да и его самого, кстати, тоже…

- Знаете, эти бандиты могут и по-другому заставить отдать. Пригрозить, пыткой воздействовать, болью… Сжечь ваше производство с конторой, наконец!

- Это то же, что собственные деньги сжечь! - усмехнулась Родина. – Таких дураков даже среди бандитов нет.

- Так вы им платите, всё-таки?!

- Не им! А тем, кто позволяет им быть бандитами. Понимаете?

- Ого! – восхитился Пал Палыч. – И хватает на всех денег?

- Не денег, Пал Палыч, а ума, красоты и здоровья… Ну, вы же мужчина, вы должны чувствовать… – мягко намекнула Татьяна Ивановна, смерив его до пояса необычным взглядом, и через паузу продолжила бархатистым контральто: - Вот когда это всё у меня кончится, а кончится, надеюсь, не скоро, я, дорогой вы мой, фамилию свою девичью назад верну. Стану настоящей Вагиной и улечу на накопленную в офшоре пенсию куда-нибудь на Кипр, тканый камлот возрождать… Вы знаете, что такое камлот? Из козьей шерсти?.. Да куда вам… «Старосветских помещиков» у Гоголя перечитайте, там Афанасий Иванович в тулупе, подшитом камлотом, по дому шастал…Так вот, удочерю там какую-нибудь девочку из Эфиопии или из Эритреи, красавицу, сургучом писаную, и научу её по-русски матом ругаться… А ещё куплю ей дикого кипрского осла, капрасского, здоровенного и тупого, чёрного с белым подбрюшьем, и назову его Адольфом, чтобы…  Чтобы сидела девчонка на нём верхом, дубасила его палкой и покрикивала: «хаймат», «хаймат» !..

Татьяна Ивановна врубила погромче «Рамштайн», где Тилль Линдеманн на русском поёт «Любимый город» Богословского, оскалилась на все жемчужные зубы и, добавив скорости своему спорткару, смело пошла на обгон маячившего у неё перед носом дорогого «мерседеса», благо загородная трасса была полупуста и позволяла это сделать.

Она подпевала немцу: «…родные ветры вслед за ним летят…»

Деревья на обочине слились в одно сплошное тканое полотно.

Пал Палыч взглянул на спидометр и прикрыл от греха глаза: припомнил розовый тазик из девичьего общежития, который не помешал бы ему в этот момент.