Екатерина Юрьевна Квитницкая-Рыжова

Екатерина Юрьевна Квитницкая-Рыжова

     ( 19.02.1946 — 23.03.2007 )

Талант глубокий, многогранный, порой случайно узнаёшь и открываешь души тайны-
"мысль изречённая- НЕ ложь", хоть краток век судьбы любого- бессмерным остаётся слово, Поэта, разумеется, не рядового!

Из интернета
.................

Родилась Екатерина Квитницкая-Рыжова (поэтическое имя – Катерина Квитницкая) 19 февраля холодного и голодного послевоенного 1946 года. Родилась в страшную бурю, о которой писали газеты. В папином архиве сохранилась газетная вырезка, посвященная единственному младенцу, родившемуся в разгар разыгравшейся стихии. Родилась она недоношенной, весом 1 кг 800 г. Несколько месяцев в доме жила монахиня, которая помогала выхаживать ребёнка. Кормление происходило круглосуточно, каждые два часа. Девочку всё время обкладывали грелками, постоянно что-то распиливали, чтобы топилась печка. Очень скоро она перешагнула опасную грань, одержав полную победу в борьбе за жизнь.
Катя была талантлива от рождения... Уже в трёхлетнем возрасте говорила стихами. В школьные годы её стихи, печатавшиеся в «Пионерской правде», читала вся страна. Ими открывали съезды, утренники и линейки. Нашу школу заваливали письмами. Тысячи ребят в одночасье захотели переписываться с талантливой девочкой… Но не только советские школьники смогли оценить масштабы её таланта. Это понимали и родители, очень рано осознавшие, какую незаурядную дочь послала им судьба. Тем более что к числу «интеллигентов в первом поколении» они не принадлежали, культура была не благоприобретенной, а потомственной. В генетической памяти присутствовали высокоинтеллектуальные предки, имевшие по нескольку дипломов элитарных ВУЗов времён Дома Романовых – юристы, инженеры, адмиралы, генералы, профессора.
В том доме, где жила моя душа,
Теперь живут другие постояльцы.
Их жизнь имеет право состояться.
И я не захотела им мешать.
Течение их будничной воды
Могла бы запрудить моя плотина.
Я здесь жила. И, стало быть, платила
За смех веселья и за плач беды.
Пусть и они заплатят все сполна.
А может быть, судьба простит долги им.
Зачем же им чужая ностальгия,
Чужие сны, чужие имена?
Преступно будет преступить порог
И навязать им прежнюю картину:
Как тень моей плиты печет пирог,
Тень паука свивает паутину.
Как тень мужчины отворяет дверь,
И тень меня его целует нежно,
И тень ребенка ползает в манеже.
(Все это, впрочем, может быть теперь
У них самих. Вполне похоже, но –
Иные думы, драмы, драки, даты).
Я нынче тать ночной, я – соглядатай,
И мой удел – заглядывать в окно.
И домовым шуметь у них в трубе,
И вздохами вращать их вентилятор.
Но ни благословеньем, ни проклятьем
Не смею я напомнить о себе.
…И я сбежала прочь, как от погони…
Простилась с ними до скончанья дней…
И водоросли памяти моей
Качались в цветнике на их балконе…
Гелий Снегирёв (театральный актёр, писатель, журналист, кинорежиссёр, впоследствии диссидент), первый муж, герой целого пласта любовной лирики и отец единственного сына (конечно же Филиппа) был действительно очень похож на Жерара Филипа. И возраст был почти тот же. Когда они поженились, ему было 39 , а ей  – 21, что послужило одной из формальных причин яростной борьбы наших родителей против этого брака. Помимо чисто внешнего сходства с Кумиром, он обладал огромным мужским обаянием, немного театрально-богемно-гитарным, но сокрушительным и неотразимым. В анамнезе уже было несколько жен и один сын, что, понятно, добавляло родителям революционного пыла в их неравной борьбе. Всё это «бородинское сражение», предшествовавшее Катиному замужеству, и развлекавшее славный город Киев, представляло собой грандиозное шоу, срежиссированное одним единственным режиссёром – самой Катей, которая то рвалась замуж, то объявляла, что её нужно спасать.  В итоге, они обвенчались в глухом селе,  и драматургия  себя  исчерпала.
Грамматическая баллада
Причастием каким
нам должно причаститься?
Спряжением каким
запрячь свои умы?
Частица "не” теперь
есть целым, не частицей.
И места нет уже
местоименью «мы».
О, что осталось нам,
толчёным в этой ступе,
Идущим по стерне
подкошенных надежд?
Стоит прямая речь
в кавычках неотступных.
Винительный падеж.
И звательный падеж.
О, что осталось нам,
мучимым в этой муке,
Похмельным поутру
на празднике судьбы?
Неужто сослагать,
заламывая руки,
Ах, если бы! –  кричать –
и трижды: если бы!..
О, что осталось нам,
болевшим этой болью?
дышать –  вослед огню –
на чёрный уголёк?
Опять –  я вам пишу.
Опять –  чего же боле?
Неправильный глагол.
Страдательный залог.
Уберечь Катю от Кати было не под силу никому. Вся её жизнь изобиловала сражениями, восстаниями, баталиями, поражениями и викториями. При этом уж кому-кому, а родителям доставалось всегда и по полной программе.
В новогоднюю ночь, в год вторжения советских войск в Чехословакию (1968), Катя учинила настоящий скандал, да еще с продолжением – с прологом и эпилогом.
В то же время все жизненные катаклизмы неизменно разворачивались на фоне невероятной радости, которую дарило её творчество. Ведь читая её строки, можно было простить многое. Удивительная образность, фантастическая метафоричность, взрывоопасная талантливость – были искуплением и наградой.
Её строки становились афоризмами, их цитировали, пели под гитару, не зная имени автора, и даже не интересуясь этим.
Поэзия
Борису Пастернаку
I
Не похвалой, не славой, не венцом
(Тем, кулинарным, –  лавровым и гордым),
Она ложится оспой на лицо
И астмой перехватывает горло.
Сто тысяч слов, разрозненных в ночи.
Под утро начинается удушье.
И вот уже «Спасите наши души!»
Поэт в изнеможении кричит.
Куда бежать избраннику, тому,
Кто в этом мире призван быть поэтом?
В кино, в библиотеку или в гетто,
Под поезд, в ресторан или в тюрьму?
Бессилен возраст, бесполезна лесть.
Он будет отрекаться снова, снова.
Но в смертный час он задохнётся словом.
Поэзия –  смертельная болезнь.
II
А он умел, под свист и гогот,
Своих прозрений не щадя,
Слыть обезумевшим Ван Гогом
На распростёртых площадях.
Не раз, не два, не трижды восемь
Он забывается в ночи,
Как забываются вопросы,
Сполна ответы получив.
На полустанке полуслова
Остановиться –  нет больней.
И мой поэт справляет снова
Молчанья горький юбилей.
О, междуцарствия причастий,
Междоусобицы стиха!..
Лишь междометиям стихать
Между удачей и несчастьем.
И достаёт нелёгких сил
В урочный час сказать об этом.
Так горько царствуют поэты –
Как самозванцы на Руси.
Прозрение
Всё жужжу: я вижу, вижу
Взрывы почек, завязь вишен.
Блудят голуби на крыше,
Млеет кошка на трубе.
Вижу, как идёт невеста
В "Домострой” отца Сильвестра,
А крупье своей палестой
Всю деньгу гребёт к себе.
Примеряю зрячим оком:
Лупит проливень по окнам.
Краб по пляжу ходит боком,
Сам вельможный и большой.
Хорошо глазами видеть.
Но всё это в лучшем виде,
В слепоте, да не в обиде
Ясновиделось душой.
Эпитафия
Была малейшей –
не видной сразу.
Занозой –  сердцу.
Соринкой –  глазу.
Тупила шпагу
о грубый камень.
Являлась шагу
для спотыканья.
В чужой отчизне,
в пылу мгновенья
Случалась жизни
для преткновенья.
Морила –  лаской,
любила –  ядом.
И для огласки
служила ямбам.
Словами даром
лечила астму.
Казалась дамой
козырной масти.
К открытью окон
бывала птицей.
Соринкой –  оку.
Но не зеницей...
Сыну Филиппу
Будь лакомкой и маменькиным сыном.
Ешь рыбу вилкой и не бей собак.
Прощай подругам, если что не так,
И не берись за то, что не по силам.
Будь драчуном, будь неизменно храбр
Великодушной храбростью старинной.
Пускай тебе позолотит октябрь
Целебную пилюлю аспирина.
От злых напастей и от злых зверей,
От всех праздношатающихся гриппов
И от пугливых полуночных скрипов
Неосторожно отпертых дверей.
Мой сын Филипп! Не доверяй руке
Писать стихов приманчивые строки.
Будь с женщинами ласковым, но строгим.
И, главное, не стой на сквозняке!
Одним из наиболее сильных увлечений, оставивших яркий след в её творчестве, был умный, красивый и незаурядный Отар Гвахария, давний приятель Гелия. Он был генеральным директором какого-то крупного объединения... Именно Отар приобщил Катю к Грузии и её культуре, ввёл в круг грузинской литературной элиты, организовал публикации её стихов в эксклюзивном по тем временам журнале «Литературная Грузия». Старый Тбилиси, история древнего зодчества, виноградная лоза, неповторимый колорит грузинского застолья – ярко воспеты в её стихах. С лёгкой руки Отара она начала переводить грузинских поэтов – Галактиона Табидзе и Георгия Леонидзе. Её переводы, наряду с переводами Пастернака и Ахмадулиной, вошли в золотой фонд всемирной поэзии. «Эфемера» Г.Табидзе остаётся шедевром поэтического перевода. Каким-то магическим способом в канву стиха был вплетен топот конских копыт. <…>
Галактион Табидзе
Эфемера. («Неустанно, неуклонно мчатся кони от погони…»)
Перевод Е. Квитницкой
;Неустанно, неуклонно мчатся кони от погони.
Я седлал и я треножил синих коней всех времен.
Разве кто во время оно мог догнать Галактиона?
Кто теперь его догонит, если всех быстрее он?..
Синегривый конь горячий, топот мерный, всадник первый.
Кто, когда, какою клячей обогнать меня грозил?
Кто скакал со мною вровень?
Я — поэт до нитки нерва.
Разве я хоть каплей крови, хоть кровинкой — не грузин?!
Запорошен и завьюжен, путь мой в небе обнаружен.
Конь ретивый, синегривый дышит ветром перемен.
Он не взмылен, не натружен, не теснит его подпружье.
Город должен быть разрушен, если город — Карфаген!..
Заявляю, что отныне не стоять его твердыне.
Я воздвигну на руине волшебство своей мечты!
Чтоб увидеть, станут люди переваливать пустыни,
Проторяя на верблюде караванные пути.
Состязаний провозвестник, я смотрю из поднебесий.
Победитель мне известен, отвечаю головой:
Посреди стиха — цезура, и молчанье после песен,
И стремглавый конь лазурный на дорожке беговой.
Заболочено, и гнило, и постыло наше горе.
Даже адские горнила все грехи испепелят.
Но, пристрожен и пришпорен от моих фантасмагорий,
Средь небесных плоскогорий конь гарцует не пыля.
Иноходец за границы безграничного стремится.
Грива синяя струится, сила нервная кипит.
Люди, люди блудят, блудят и к нему вздымают лица.
Но напрасно падать ниц им на следы его копыт.
Преисполненная скверны, ночь преступней, чем галерник.
И луна за ней влачится, как чугунное ядро.
Пусть спасенье не случится в этом времени безмерном.
Эфемерно, эфемерно воровское серебро…
Я же сам, по крайней мере, тем богат, в чем разуверен,
И отдам своей химере всё, что видел наяву.
Раздается конский топот с сотворенья до потопа,
И, утопленник утопий, я всплываю и плыву.
Под высоким черным сводом я присвоен преисподней.
Там, где небо раскололось, приближаясь к рубежу,
Прозвучит мой вещий голос, крикнет голос: «Я свободен!»
И ступни свои о полюс я, усталый, остужу.
Как заложник жизни бренной и наследник суверенный,
Я сойду одновременно и с престола и с ума.
В беспредельной этой муке всё нетленное мгновенно,
Но не ты, к седельной луке притороченная тьма.
Окажусь я в храмах дальних, на границах орбитальных,
Там, где листья облетают на летальные цветы.
Вход одним потусторонним в обитаемые тайны
И в укромные хоромы потаенной красоты.
Это пытка, пытка, пытка — бредят синие копыта.
Посреди громов и зарев, истязуемый тоской,
Я безумными глазами наблюдаю состязанье
Лучезарного азарта эфемеры нелюдской.
В стуке дробном, дробном, дробном мир угроблен преогромный,
Ничего не слышно, кроме — кроме грома на века.
Мчатся кони, кони, кони на Вселенском ипподроме,
Мчатся синие фантомы по разомкнутым кругам…


Молитва
Родясь из ребра
хладнокровной и точной науки
Я пальцы сгибаю
подсчётом грехов и ошибок.
Как холод серебряной ложки
на место ушиба,
На место души
я кладу бесталанные руки.
Пусть каждый из нас по ночам
сам себе исповедник.
Пусть мы по слогам
своё имя слагаем и плачем.
Но все мы подобны -
всё те же "аз, буки и веди" -
В неведомых истинах
видимы наши задачи.
Что толку бесславно
иксы созывать, словно кошек,
И гладить вопросы
по конским изогнутым шеям?
Дай, Господи, мне,
угнетаемой жаждой решений,
Медовую липкую тяжесть
загара на коже.
Пусть день, образумясь,
окажется тёплым и синим.
А я откажусь
от повадок крутых и обидных.
И тотчас до Бога
дойдёт без малейших услий
Запутанный смысл
стихотворных моих челобитных.
Застенчивость - щёки
пускай горячо заморозит,
А круг, замыкаясь,
закружится пусть каруселью.
И слух мой впервые
запросит лишь правды и прозы,
И правда и проза
сыграют со мной новоселье.
*
Ложилась жизнь моя повально и невзрачно,
Как сорная трава, чей корень - извлечён
А тот, кто был иском, не найден, но утрачен,
Тот не существовал. Он, значит, ни при чём.
А тот, кто был любим, как дым по ветру гнулся.
Обдул и превознёс, окутал и обвил.
И только уходя, он молча оглянулся
И бросил горсть песка в глаза моей любви.
*
Притаившись,
как ведьма в церковном дворе,
Я жила в декабре,
а потом в январе,
Пока некто февраль
меня выбрал на танец.
По-старинному низок
был первый поклон.
Он был очень немолод,
не очень влюблён,
Но мне чудилось,
что на него устремлён
Близорукой судьбы
указательный палец.
Моей шалой судьбы
указующий перст,
Безусловно,
чертил отличительный крест…
*
Баллады о самой себе
Крестины
I
Я молода была, невинна.
Снег февраля был чист и бел.
Я помню: фея Кофеина,
Я помню: фея Кофеина
Мою качала колыбель.
Мне пела песню Кофеина,
Посмеиваясь озорно:
Расти большая, Катерина,
Расти большая, Катерина,
Мое кофейное зерно.
В морозный день, во время оно,
Оторвалась от солнца нить.
Спустилась фея Шампаньона,
Спустилась фея Шампаньона,
Чтобы меня благославить.
Мне эта фея тоже пела:
Расти, расти, мое дитя!
Смотри, какая всходит пена,
Как искры ярко и мгновенно
И расточительно летят!…
Когда моя споткнулась вера,
Однажды на закате дня,
Явилась фея Сигарера,
Явилась фея Сигарера
И стала утешать меня.
Ах, помню, помню вкус соленый,
Тот мед, топленый на огне,
Который фея Страстильона,
Который фея Страстильона
По- царски подносила мне!…
Баюкала и баловала,
Подбрасывала высоко…
Зачем же я с большого бала,
Как перепуганная баба
Бежала в полночь босиком?…
II
Накопляла себя.
Даже скаред, слуга ювелирший,
Жадно так не искал,
обметая хозяйский верстак,
Золотину свою,
как искала я выгоды виршей,
Почитая их кладом,
что было, конечно, не так…
Разоряла себя.
Уж поверьте, что целый термитник
Растащить бы не смог
так прилежно, как я разнесла,
Измельча, искроша
между всяческих Петек и Митек,
Христорадную душу
и крупную соль ремесла.
Накопляла себя.
Каждый слог был сто раз проговорен.
Стыл строжайший чекан
На холодном лице серебра.
Вон монеты мои –
под кислотным дождем на подворье,
На собачьих задворках
монетного горе-двора…
Разоряла себя.
Лишь на это имела права там,
В белокровной, холерной –
моей – среди чьих-то держав.
В урожденном Себе
надо жить, коль страна бесновата.
В урожденном Себе,
от позора себя удержав.
Накопляла себя.
Все едино – хоть поздно, хоть рано –
Между всем и всегда
провисает спасительный мост.
Голубиный помет –
на чугунном лице у тирана,
А у жертвы из черепа
Черви обедают мозг.
Я не знаю, откуда пришла,
и не знаю, зовут как.
Плохо помню Отчизну
и вовсе не помню родства.
Мне осталось одно –
кругосветное плаванье звука –
Нерушимый союз
накопительства и мотовства.
III
Быть Катериной значит: ведьмой.
Быть Катериной значит: той,
Кому опасный пламень ведом,
Берущий верх над красотой.
Кому присущи – смех от боли,
Неистовство и похвальба.
Быть Катериной – Божья воля! –
Несправедливая судьба.
Прямой завет семьи старинной,
Напрасный подвиг – с детских пор
Быть неизменно Катериной,
Самой себе наперекор!
Утраты бьют, потери учат,
Но, не раскаявшись ничуть,
Быть Катериной – эта участь
Лишь Катерине по плечу!
А сколько пито, сколько пито
В сплошном дыму, в шальном кругу!
Быть Катериной – труд и пытка,
Не пожелаешь и врагу…
Упрек тяжел. Успех случаен.
Сто здравых смыслов загубя,
Быть Катериной – означает:
Любить тебя, любить тебя…
*
В дальнейшем не стоит по жизни влачиться,
Кого-то дичиться, за что-то ручаться.
Ведь больше уже ничего не случится,
Поскольку и нечему больше случаться.
Конечно, придётся ещё наловчиться
В дурацких двуречьях основывать римы.
(Уж если ребёнка вскормила волчица,
Подобные склонности – необоримы).
Вот кривописанье для кривопрочтенья:
Слепых сосунков этих было ли двое?
И больше ничто не имеет значенья.
И сузилось горло для волчьего воя.
Ответ – без вопроса, объявленный всуе.
Два взгляда, направленных в сторону леса.
Себя избирать, за себя голосуя, –
Как демократично и как бесполезно…
Мой равный и кровный, грозится растаять
Наш след подневольный по белому свету.
Но если нас двое, мы – серая стая.
И выбора нету. И выхода нету.
*
Нечто средневековое
Вот перо и бумага.
Смелей, распишись в моей казни.
Хочешь — имя поставь
или крест нарисуй без затей.
Крючкотворством судейским
не надо оправдывать казус.
Моей смерти не важно,
каков из себя грамотей.
Власть твоя абсолютна.
да будет же казнь абсолютна.
Мозг отрубят от сердца,
как это и раньше велось.
И какая мне разница,
будет ли это прилюдно:
Гребень пальцев чужих
мне воткнётся в смятенье волос.
Приговор справедлив,
Пусть палач поживится добычей.
Но — пожалуй расписку!
Хоть имя-то, имя черкни!
Это просто формальность,
почтенный и давний обычай:
Натуральный обмен
лужи крови на каплю чернил.
Эту каплю чернил
не стирает услужливый ластик,
И топор не берёт,
обрастая зубчатой резьбой.
Приговор справедлив.
Я рвалась к необузданной власти,
Чтоб натешиться ей
над тобой, над тобой, над тобой.
Ты раскрыл мои козни.
даруй же мне казнь, как отраду.
И к бумаге беззвучной
притисни ладонь, как печать.
И тогда я клянусь
навсегда промолчать только правду
Ничего, кроме правды —
вовеки клянусь промолчать.
*
В том доме, где жила моя душа,
Теперь живут другие постояльцы.
Их жизнь имеет право состояться.
И я не захотела им мешать.
Течение их будничной воды
Могла бы запрудить моя плотина.
Я здесь жила. И, стало быть, платила
За смех веселья и за плач беды.
Пусть и они заплатят всё сполна.
А может быть, судьба простит долги им.
Зачем же им чужая ностальгия,
Чужие сны, чужие имена?
Преступно будет преступить порог
И навязать им прежнюю картину:
Как тень моей плиты печёт пирог,
Тень паука свивает паутину.
Как тень мужчины отворяет дверь,
И тень меня его целует нежно,
И тень ребёнка ползает в манеже.
(Всё это, впрочем, может быть теперь
У них самих. Вполне похоже, но –
Иные думы, драмы, драки, даты).
Я нынче тать ночной, я – соглядатай,
И мой удел – заглядывать в окно.
И домовым шуметь у них в трубе,
И вздохами вращать их вентилятор.
Но ни благословеньем, ни проклятьем
Не смею я напомнить о себе.
…И я сбежала прочь, как от погони…
Простилась с ними до скончанья дней…
И водоросли памяти моей
Качались в цветнике на их балконе…
(Из цикла "Дом с привидениями")
*
Я развернула перечень потерь.
Я за ночь много надышала дыма.
Я провинилась в том, что я теперь
Своим любимым больше не любима.
И в том, что выбегала на крыльцо,
И в том, что торопилась на свиданье.
Несчастный день. Несчастное лицо
Моё уже готово к увяданью.
Мой Бог, какая приторная соль
В моих слезах. А сны в чужой постели
Черны, как после смерти. Еле-еле
Я вылечить сумела эту боль.
Всю горечь, без облаток, без прикрас,
Глотнула залпом в миг больной и краткий,
Но снисхожденья не смогла украсть
У красной, у жестокой лихорадки.
Как горестно топорщится душа,
Как странно изуродованы мысли...
И серьги так беспомощно повисли
И кровью налились в моих ушах.
( Из цикла "Шалаш в раю")
*
Причастием каким
нам должно причаститься?
Спряжением каким
запрячь свои умы?
Частица "не” теперь
есть целым, не частицей.
И места нет уже
местоименью «мы».
О, что осталось нам,
толчёным в этой ступе,
Идущим по стерне
подкошенных надежд?
Стоит прямая речь
в кавычках неотступных.
Винительный падеж.
И звательный падеж.
О, что осталось нам,
мучимым в этой муке,
Похмельным поутру
на празднике судьбы?
Неужто сослагать,
заламывая руки,
Ах, если бы! — кричать —
и трижды: если бы!..
О, что осталось нам,
болевшим этой болью?
дышать — вослед огню —
на чёрный уголёк?
Опять — я вам пишу.
Опять — чего же боле?
Неправильный глагол.
Страдательный залог.
*
Трефовая четвёрка
Прошу тебя, судьба,
пошли покой и отдых!
Не тронь, не догони, не перенапряги!
Дай равнодушья мне.
В его нейтральных водах
Для тела и души спасательны круги.
Дай равнодушья мне -
медвежьих и берложьих
Терпения и сна, и лакомства зимы.
И если станет мне
такой закон положен,
Я отберу своё. Я не прошу взаймы.
Дай равнодушья мне!
Ты видишь, я взлакала
Такого для себя нечастого питья...
Но только много дай.
Мне вечно будет мало.
Я буду пить взахлёб,
пока я буду я.
----------------------------------
"Она очень хорошо сознавала, без ложной скромности, своё место в русской поэзии и понимала, какой порядковый номер ей принадлежал. Вслед за своей великой предшественницей Мариной Цветаевой, она с полным правом могла сказать: "Стихам моим, как драгоценным винам, настанет свой черёд". И она твёрдо знала, что черёд обязательно настанет, но не сейчас, а потом. А пока была гением-одиночкой, широко известным "в узком кругу ограниченных людей". Всю жизнь она писала "в стол", и к этому привыкла. Вместе с тем прекрасно понимала, что принадлежит к числу тех избранных, кто творит русскую поэзию.
Но никогда, даже в самую тяжелую минуту, она не пыталась разменять свой талант на мелкую монету благосклонности властей. Конъюнктурность и приспособленчество были для неё абсолютно не приемлемы. Расцвет её творчества пришёлся на непробиваемый железобетонный период застоя. Короткая хрущёвская оттепель, открывшая дорогу целой плеяде молодых и навсегда знаменитых поэтов, случилась слишком рано, когда Катя была очень юной, и поэтому её не коснулась. А затем надолго воцарились холодные сумерки. Единственно возможный путь, который был избран, – это молчание, громогласное и красноречивое, молчание как протест, молчание как приговор."
Татьяна Квитницкая, сестра
Откройте ссылку — не пожалеете https://gostinaya.net/?p=4669 Татьяна Квитницкая быть катериной памяти катерины...
Стихи. "Поэзия — смертельная болезнь"
#Знакомьтесь_Поэт
Ко Дню рождения... - 890407807176
Екатерина Квитницкая
О любви...
---------------------------------------

Направо пойдёшь – потеряешь коня.
Налево пойдёшь – потеряешь меня.
Себя потеряешь на всяком пути.
Прости...

(Осколки из "Истории любви")

*

Зачем мой обезумевший магнит
К твоим прикован драгоценным рудам,
К серебряным ночам и медным утрам,
К железным струям, влившимся в гранит?!

Как туфли ночью, прежние следы
Хочу обуть, да жаль – ступаю мимо.
Я в том «давно», которое «давным»,
Здесь шла иначе – я была любима…
Теперь, вдали от цинандальских роз,
Из-под коронной изгнанная сени,
Я стала жить – как змеи в сенокос –
Меж трав, и косарей, и опасений. . .

*

Подозреваемый в любви!
Я предъявляю вам улики.
Взгляните: справа пьяный дождь
идёт, шатаясь и скользя.
Взгляните: слева белый свет
тому дождю равновеликий.
Сознайтесь же, что в этот день
вам не любить меня нельзя.
Подозреваемый в любви!
Вот ваши ночи-одиночи.
И ваши верно потому
во тьму уставлены глаза.
Сознайтесь же, что в эту ночь
меня вы видите воочью.
Сознайтесь же, что в эту ночь
вам не любить меня нельзя…

*

Грамматическая баллада

Причастием каким
нам должно причаститься?
Спряжением каким
запрячь свои умы?
Частица "не” теперь
есть целым, не частицей.
И места нет уже
местоименью «мы».

О, что осталось нам,
толчёным в этой ступе,
Идущим по стерне
подкошенных надежд?
Стоит прямая речь
в кавычках неотступных.
Винительный падеж.
И звательный падеж.

О, что осталось нам,
мучимым в этой муке,
Похмельным поутру
на празднике судьбы?
Неужто сослагать,
заламывая руки,
Ах, если бы! — кричать —
и трижды: если бы!..

О, что осталось нам,
болевшим этой болью?
дышать — вослед огню —
на чёрный уголёк?
Опять — я вам пишу.
Опять — чего же боле?
Неправильный глагол.
Страдательный залог.

*

Ах, разве надо было столько лет
Бесчинствовать, казниться, баламутить,
Чтобы понять: любовь отнюдь не данность,
А отнятость того, чего вовек нельзя отнять,
А уберечь – тем паче.

*

Песенка о вещах

Всё стоите в углах,
всё на полках лежите вы,
Вещи, вещи,
зловещие вы долгожители.

Вот рубаха его,
эта льстивая шельма.
Прилегала к нему,
обнимала за шею.

И запястья сжимала,
как будто хотела
Помешать замахнуться.
И вот — опустела.

Тварь гитара —
манерно, вульгарно, аккордно
Подтверждала слова
его слабого горла.

На коленях юлила —
живая такая,
А теперь, потаскуха,
другим потакает...

Был стакан —
побратим, и слуга, и ходатай.
да и тот во хмелю
согласился с утратой.

Я была его страсть,
его чадо и чудо.
до сих пор я живу.
И с другими ночую.

Всё на свете сохранно,
и всё — без изъяна.
даже этот стакан,
что шатается пьяный.

Даже этой струны
злополучная тема.
даже эта рубаха,
лишённая тела.

*

Встреча двух поездов

Неужели хватило —
мороза, сводящего скулы,
Неурядицы рейсов,
перронного взмаха руки,
Чтобы я возвратилась
к язычеству прежнего культа,
Чтобы свергнутый идол
опять выдыбал из реки?

Я топила его.
А река принимать не хотела.
Помню, как он поплыл —
заскорузлый, корявый Перун.
Побелела от страха вода:
деревянное тело
Было столь безобразно,
что труднодоступно перу.

Бедный старый божок!
Бедный мой неотёсанный идол!
Ты вмещал мою душу.
Теперь ты лишился души.
Непростимым обидам
смеялся, как будто не видел.
Так куда ж ты плывешь?!
Не спеши! Не спеши! Не спеши!

Я бежала вдоль берега.
Плача, просила прощенья.
Лишь речная вода
иногда отвечала на зов.
Вряд ли стоит винить
министерство путей сообщенья
В предумышленной встрече
продрогших ночных поездов...

*

Ах, как же я была слаба,
Когда решала, злясь и мучась,
Какие предпринять слова,
Чтобы отсрочить нашу участь.
Чтоб наш разрыв опять зашить
Суровой ниткою доверья.
Но, уходя, ты хлопнул дверью.
А я осталась дальше жить.

*

Я развернула перечень потерь.
Я за ночь много надышала дыма.
Я провинилась в том, что я теперь
Своим любимым больше не любима.

И в том, что выбегала на крыльцо,
И в том, что торопилась на свиданье.
Несчастный день. Несчастное лицо
Моё уже готово к увяданью.

Мой Бог, какая приторная соль
В моих слезах. А сны в чужой постели
Черны, как после смерти. Еле-еле
Я вылечить сумела эту боль.

Всю горечь, без облаток, без прикрас,
Глотнула залпом в миг больной и краткий,
Но снисхожденья не смогла украсть
У красной, у жестокой лихорадки.

Как горестно топорщится душа,
Как странно изуродованы мысли...
И серьги так беспомощно повисли
И кровью налились в моих ушах.

*
Это мёд.
Это яд.
Это я.
И глаза твои тёплые тают.
В неразумных слезах обретают
Споконвечную соль бытия.
Не огнём, но объятьем объят.
И объявлена явная тайна:
Обитаю в тебе, обитаю…
Это я.
Это мёд.
Это яд.

*

Век печалиться не могли мы.
Мы расстались — промчались мимо.
Но, не видимая никем,
Остаюсь я тебе на память,
Как колечко с выпавшим камнем,
На руке на твоей любимой,
На неверной твоей руке..