Аониды 3

Итак…
Касательно комментария к фрагменту. Не без наложения на него Жениного (мы – о Шешине) уличения иных – не обязательно только Бродского и Миши – в «образованстве».
Зачем Одоевцевой понадобилось именно «Лето в аду» («Une saison en enfer» Рембо), ради которого она прокралась к книжному развалу в «предбанник», сразу так и не скажешь. Впрочем, Артур увлекал в те годы не одних посеребрённых веком акмеистов.
Прокралась и, вместо Рембо, наткнулась на Мандельштама, запрокинувшего голову у статуи Родена. Бледный, как смерть, Осип Эмильевич бредил. А мабыть – радел. Слову, о Слове... В набегавшей ему «Ласточке».
Кем производилось послышавшееся Ирине (Ираиде) «лёгкое жужжание» – вдруг прекратившееся в полной Тишине – я так и не понял. То ли камлающим Мандельштамом, то ли самой Тишиной.
Гений! Печать (исходящая сияющим ореолом) гениальности лежала на всём его облике. Но особенно – на лунатическом лице. И это – уже не в сумерках, а в совершенной темноте.
Да уж... Бродского (а тем более Мишу) таким точно никто не видел.
И без рыдающих аонид в этом магическом действе, конечно, не обошлось. Без их (в имени) торжественно-трагического «АО».

 Я слово позабыл, что я хотел сказать...

Слово вообще или именно их – аонид – имя?! Что О. М. не помнил (или, попросту, не знал) значения (смысла?!) – изначально было не так важно. Его мучило забытое Слово. Целиком. В его нераздельности на фонему, семему и пр. А когда Слово наконец возрыдало (из забытия, в «выпуклой радости узнавания»), значение так себя и не объявило.
А ну его! –
Мы – о Значении. Главное – Звучание. Выпуклое (не плоское, как у соритмичных тому «данаид»), богатое, высокое...
Так, это – скорее, к Символизму (да уже не столько от Рембо, сколько от Малларме), чем к Акмеизму. Потому Гумилёв и не мог так бледнеть и заходиться, как Мандельштам. И лоб его морщился и краснел от натуги – куда там до матовости!
Арифметическая операция (у Николая Степановича). А тут – Чудо! Священнодействие, а не рядовое стихосложение.

...Ремесло
Поставил я подножием искусству;
Я сделался ремесленник: перстам
Придал послушную, сухую беглость
И верность уху. Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию. Тогда
Уже дерзнул, в науке искушенный,
Предаться неге творческой мечты.
Я стал творить; но в тишине, но в тайне...

Дудки! Фигушки тебе, Сальери. Накося-выкуси!
Вообще-то (на счёт гениальности), Пушкин там (в «М и С») – как бы о Музыке, а не о Поэзии. Поэзия и Музыка. Музыка и Математика. Всё там – непросто. Всё – и сходится, и расходится.
Как и в Творчестве с Ремеслом.
Ниии... Я – не к тому, что Мандельштам не круче Гумилёва. Круче, конечно... Хотя – «дело вкуса, слуха и т. п.».
Я о том, что увиденного Одоевцевой также мало, дабы судить о настоящих различиях в Предмете

[Так вот как это происходит. А я и не знала. Не догадывалась. Я не раз видела, как Гумилев, наморщив лоб и скосив глаза, то писал, то зачеркивал какое-нибудь слово и, вслух подбирая рифмы, сочинял стихи. Будто решал арифметическую задачу. Ничего таинственного, похожего на чудо, в этом не было. И я не испытывала волнения, охватившего меня сейчас. Волнения и смутного страха, как перед чем-то сверхъестественным.]

Что касается Бродского... Раз уже Жене именно он (а не тот же Н. С.) понадобился в лице образца «образованца». Бродского, на моей памяти, кто только не шпынял-не лягал. Особенно под известный «русский интерес» к «космополитам». Но и не без «двух евреев на одного» (как в том старом фельетоне – «Окололитературный трутень» – от Лернера и Бернера).
Только по Стихире я (и не столько в защиту – Иосиф в этом особенно не нуждается – сколько просто в «фу») «заметил» от Льва Алабина до Елены Лигинченко.
С последней я, было, оговорился – в «Лигвиненко». Ладно бы – в «Лингвиненко» (к отлатыненному «языку»)...
Поскольку Елена была одним из первых «бродскоедов», кого я в сей обители приметил (ещё в 2015-м), предъявлю и то своё «фу». «Бродскоеды».

На Бродского наехали: «Говенный, – мол, – пиит.
Не русский, нобельман, притом – зануда.
И вовсе он – не веха, а заноза, что сидит
В здоровом теле нашего народа.
Иуда – если в рифму. И приблуда – ничего.
Но мы блюдём законы этикета.
Без мата вам доложим, что талант не ночевал
В его эклогах, виршах и сонетах.
На критиков сошлёмся. И обилием цитат
На камушке песчинки не оставим.
Набор заёмных фраз и философий нищета
Просеются в магическом кристалле.
Покажем, что не стоит и полушки лауреат.
Откроем все намеренья лихие.
В канонах православия построим первый ряд
И вычислим всех пришлых на Стихире».
(3.07.2015)
PS:
По поводу статьи Елены Лигинченко «Бродский – российский поэт?» (23-24.06.2015).

С последующей (моей) оговоркой:

[Бродский для меня – не кумир. Он – разный. Есть замечательные вещи. Есть и лабуда. Как у любого приличного поэта.
Но ревнители «русского слова» порой меры не знают. И путают божий дар (поэзию) с псевдохристианской (псевдорусской и т.п.) трескотнёй.
Сам – русский (и рьяных пропагандистов всего еврейского и хулителей России – а журить её есть за что! – не обожаю). Но... «Этих» не люблю не меньше.]

Сегодня (спустя почти 10 лет) я бы оговорился чуть иначе...
Да. Эпитет «говенный» заимствован мною у Вадима Кожинова (из его откровения в адрес поэзии Владимира Фирсова).
А опус Е. Л. начинался с отсылки к суждениям Михаила Веллера. Из его статьи «Критика критики» (см. «Перпендикуляр», 2008). Представленный отрывок весьма характерен для стиля Михаила Иосифовича. Интонации – как живые. Особенно с фирменным «значит».
Надо отдать должное Веллеру. Пару добрых слов о творчестве И. Б. он всё-таки замолвил. О «золотом ленинградском периоде». А дальше... Дальше – «виршеплётство» («Плиний старший, Плиний младший»). Но... Нобельман. А «значит»... Простите великодушно!
Веллеру, впрочем, и самому доставалось. И не только от ретивого Александра Бурьяка (коему доставалось уже от меня).
Щепотка – уже от меня. Иосифовичу. Бичуя «маразматика» Байдена он как-то лишнего полагается на Трампа. Поживём-увидим. А о Бродском (его) – где-то справедливо. О «периодах». Впрочем, справедливость (как и «правда») – у каждого своя. О чём Веллер знает не хуже меня.
Касательно Елены (Л) меня умиляет то, что впервые о Бродском она узнала из веллеровского «Перпендикуляра», а (из 2015-го)

[Несколько лет назад в одной городской библиотеке я случайно наткнулась на выставку стихов Бродского – они, иллюстрированные чёрно-белыми фотографиями, были в рамках развешаны на стенах. «Почитала, полюбопытствовала» – не впечатлило абсолютно. Не запомнилось ни одно!]

Бывает. Случайно наткнулась. Не впечатлило (саму меня). Абсолютно (для убедительности).
Но, считаю нужным – засвидетельствовать. Подкрепив своё мнение ссылкой на Веллера (отнюдь не «русака»!) и рядового пенсионера Альберта Буторина. Почему бы и не сразу на Филиппа Денисовича Бобкова!?
На этом с адресным «фу» в адрес непочитателей почти закрою. Разве, где-то о Жене вспомню.
А о том, что сам (по сравнению с 2015-м) оговорился бы иначе... Девять лет – немалый срок. Особенно в связи с произошедшим (как на личном, так и...).
«На личном» – о Ксюше. Многое из моей «сумасбродской бродскианы» шло в переклик с ней. А потому – уже в память о ней – я к Иосифу подобрел ещё больше. Притом, что «злым» к нему никогда не был.
Не кумир, но...

Между Бродским и Пушкиным.
Между адом, нирваной и Богом.
Виртуальная нежность заветные ищет слова.
А за ними – конвой да синдром одинокого логова
Частоколы ловушек…
В раздачу халява-халва.
Там не кони храпят и не волки лютуют тамбовские.
Там заложники Матриц плетут до зари кружева.
Правду-матку несут, разбавляя её отголосками.
«Что молчишь? Ты – живой?! Я, пока, слава Богу, жива…».
Тень погасших страниц. Новый клон очумевшего юзера.
Подвизаться у неба не всем в лейтенантах дано.
Здесь рукою подать от шедевра до злобного высера.
Гипертексты и рэнга – стихирного мира панно.
По кругам Интернета, до лимба, на стругах хароновых,
огибая бурлящей воронки тугую спираль,
в свой последний приют от пиров и пиаров андроновых
уплывают за мэтрами те ещё, блин, мастера.
(Валерию Прокошину (1959-2009), 3-4.02.2018)

И это – пока без Аонид. Почти...

24.12.2024