Осеннее

ОСЕННЕЕ


                выглянула на улицу с чужого балкона в чужой квартире, где живу уже полгода почти, без надежды на окончание ремонта-тотала, капремонта в моей новой… Да полно, да существует ли она вообще, МОЯ новая квартира, мой, и только мой новый дом…

ночь, как ненаписанные стихи. серое небо с просветом, разнявшим и разнящим (нет: разящим!) облака, гладящим белёсым шрамом горизонт…

слева, над этим недалёким и ограниченным весьма горизонтом, над сепией деревьев – оголённых старых деревьев, таких осенних, таких образцово-осенних, – над верхушками их чуть угадывается канал, в который упирается эта чужая улица, на которой стоит чужой дом с чужой квартирой (и балконом, и мной на нём), улица со смешным и нелепым, каким-то надутым названием, а канал этот строили заключённые, и теперь он, как по линеечке, рассекает берега (так же рассекал и чьи-то жизни, многие, многие жизни…)

А во дворе чужого дома уже много недель по вечерам мерцает сумасшедшим светляком фонарь (фирмы «ТотСвет», не иначе – возглавляет её, натурально, сам царь Аид, за связи с общественностью отвечает Харон…). Нет, не светляком, – стробоскопом, но тоже сумасшедшим. Он всверкивает, вверчивается прозрачными и куцыми крылами в вечно сумрачный воздух, он ничего не освещает, он только что-то обещает, как та леди, Гертруда. Однажды его починили, и я даже как-то удивилась, ища и не находя знакомых, тягостно равномерных вспышек-крылышек… Но вскоре он опять сломался, и всё вновь замерцало, затрепетало и наладилось.

А сейчас, в этом ненаписанном стихотворении, над двором, а точнее, над линией тех сепиевых деревьев, над той, незримой, гладью канала, пролетает низко самолёт, стремясь к ближнему аэропорту. Из-за того, что идёт он на посадку, свет его прожекторов кажется грузным и избыточным, но при этом мерцает-мигает в одном ритме с тотсветным заслуженным фонарём. И кажется, они перемигиваются – о чем-то своем, сокровенном, пока отяжелевший летун не скрывается, медлительно и величаво, за углом дома, и фонарь не остается в одиночестве. Как и я.