Осеннее Без Назв

ОСЕННЕЕ

выглянула на улицу с чужого балкона в чужой квартире

ночь, как ненаписанные стихи. серое небо с просветом, разнявшим и разнящим (нет: разящим!) облака, гладящим белёсым шрамом горизонт

слева, над этим недалёким и ограниченным весьма горизонтом, над сепией деревьев – оголённых старых деревьев, таких осенних, таких образцово-осенних, – над верхушками их чуть угадывается канал, в который упирается эта чужая улица, на которой стоит чужой дом с чужой квартирой (и балконом, и мной на нём), улица со смешным и нелепым, каким-то надутым названием, а канал этот строили заключённые, и теперь он, как по линеечке, рассекает берега (так же рассекал и чьи-то жизни)

А во дворе чужого дома уже много недель по вечерам мерцает сумасшедшим светляком фонарь (фирмы «ТотСвет», не иначе – возглавляет её, натурально, сам гадкий царь Гадес, за связи с общественностью отвечает Х. А. Харон…). Нет, не светляком, – стробоскопом, но тоже сумасшедшим. Он всверкивает, вверчивается прозрачными и куцыми крылами в вечно сумрачный воздух, он ничего не освещает, он только что-то обещает, как та леди, Гертруда... Однажды его починили, и я тупила, ища и не находя знакомых, тягостно равномерных вспышек-крылышек… Но вскоре он опять сломался, и всё вновь замерцало, затрепетало и наладилось

А сейчас, в этом ненаписанном стихотворении, над двором, а точнее, над линией тех сепиевых деревьев, над той, незримой, гладью канала, пролетает низко-низко самолёт, стремясь к ближнему аэропорту. Из-за того, что идёт на посадку, свет его прожекторов кажется грузным и избыточным, но мерцает-мигает в одном ритме с тотсветным заслуженным фонарём. Да они перемигиваются! О чем-то своем, неведомом и сокровенном, перемигиваются, делясь Знанием о… Но отяжелевший летун скрывается, медлительно и величаво, за углом дома, и фонарь остается в одиночестве.
Как и я.


Вариант 2


БЕЗ НАЗВ

выглянула на улицу с чужого балкона в чужой квартире

ночь, как ненаписанные стихи. серое небо с просветом, разнявшим и разнящим (нет: разящим!) облака, гладящим белёсым шрамом горизонт

слева, над этим недалёким и ограниченным весьма горизонтом, над сепией деревьев – оголённых старых деревьев, таких осенних, таких образцово-осенних, – над верхушками их чуть угадывается канал, в который упирается эта чужая улица, на которой стоит чужой дом с чужой квартирой (и балконом, и мной на нём), улица со смешным и нелепым, каким-то надутым названием, а канал этот строили заключённые, и теперь он, как по линеечке, рассекает берега (так же рассекал и чьи-то жизни)

а во дворе чужого дома уже много недель по вечерам мерцает сумасшедшим светляком фонарь (фирмы «ТотСвет», не иначе – возглавляет её, натурально, сам царь-гад Гадес, за связи с общественностью отвечает Х. А. Рон…). нет, не светляком, – стробоскопом, но тоже сумасшедшим. он всверкивает, вверчивается прозрачными и куцыми крылами в вечно сумрачный воздух, он ничего не освещает, он только что-то обещает, как та леди, Гертруда... однажды его починили, и я тупила, ища и не находя знакомых, тягостно равномерных вспышек-крылышек… но вскоре он опять сломался, и всё вновь замерцало, затрепетало и наладилось

а сейчас, в этом ненаписанном стихотворении, над двором, а точнее, над линией тех сепиевых деревьев, над той, незримой, гладью канала, пролетает низко-низко самолёт, стремясь к ближнему аэропорту. из-за того, что идёт на посадку, свет его прожекторов кажется грузным и избыточным, но мерцает-мигает в одном ритме с тотсветным заслуженным фонарём. да они перемигиваются! о чем-то своем, неведомом и сокровенном, перемигиваются, делясь Знанием о… но отяжелевший летун скрывается, медлительно и величаво, за углом дома, и фонарь остается в одиночестве

как и я