Пушкин и мiр с царями. Ч. 4. Воздаяние. Глава один

Пушкин и мiр с царями. Книга вторая. Мера.
Часть четвертая. Воздаяние. Глава  одиннадцатая.


Задетый гнусной клеветою
Он был на всё почти готов…

      1 ноября 1836 года Пушкин у Вяземского впервые читал «Капитанскую дочку». Успех при чтении книги был замечательный – и слушатели были на подбор, и книга была написана блестяще. Поэт был доволен – оказалось, что над очень сильной прозой можно продуктивно работать даже в условиях морального прессинга. Книгу можно было быстро готовить к печати, тем более, что первая её часть к тому времени уже практически прошла цензуру.
      После этого прошло лишь двое с небольшим суток и утром 4 ноября Пушкин, находясь у себя на квартире, через домашнего слугу получил от неизвестного человека большой запечатанный плотный конверт. Пушкин открыл конверт и достал из него красиво разрисованный лист дорогой бумаги, на которой витиеватым почерком было написано:
                Диплом
  Великие кавалеры, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев в полном собрании своем, под председательством великого магистра Ордена, его превосходительства Д.Л.Нарышкина единогласно выбрали Александра Пушкина   коадъютором (заместителем – прим. авт.) великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом ордена.
  Непременный секретарь: граф I. Борх.
      В течение нескольких следующих часов несколько друзей поэта передали ему ещё два или три точно таких же конверта, на которых одним и тем же корявым почерком было написано «Александру Сергеевичу Пушкину». Никто из передавших Пушкину эти конверты не стал их вскрывать, внутри всех конвертов оказался один и тот же текст. Пушкин пришёл в чрезвычайное волнение, позвал к себе Наталью Николаевну, показал ей диплом и потребовал немедленных и полных объяснений. Наталья Николаевна в слезах рассказала ему о заигрываниях Дантеса с ней, во многом повторив то, что Пушкину и так уже было известно, и также рассказала мужу о предложениях старшего Геккерена, сделанных ей как раньше, так и незадолго до прихода злополучной почты в дом.
     Пушкин ни на секунду не сомневался в абсолютной честности своей жены, поскольку она ни разу в жизни не подала ему повода для подозрений в её искренности и потому он очень быстро, в тот же самый день, сумел вычислить истинного автора подмётных писем – им, по мнению поэта, мог быть только старый барон ван Геккерен.
     Для того, что подтвердить мысль поэта нам необходимо дать некоторые пояснения к тексту самого диплома, в котором в качестве великого магистра ордена рогоносцев упоминался князь Д.Л. Нарышкин, муж Марии Нарышкиной, многолетней любовницы Александра Первого и матери нескольких его внебрачных детей. Поскольку, согласно текста диплома, Пушкин выбирался заместителем великого магистра, его заслуги перед орденом должны были приравниваться к заслугам самого Д.Л. Нарышкина, а значит, супруга Пушкина должна была являться любовницей либо одного из великих князей, а ещё лучше – самого   императора.    Поскольку никто из великих князей в ухаживаниях за женой Пушкина замечен не был, а император Николай Павлович как раз галантно уделял Наталье Николаевне очень пристальное внимание (по словам самого Пушкина «как офицеришка»), и об этом знали все, кто хотел это знать, то становилось понятным, что Пушкину делали прямой намёк на то, что его жена является любовницей государя.
      После этого оставалось размыслить, кому же такое послание могло быть выгодным.
      Императору? Ему такая слава была ни к чему, да и к тому же Николай Павлович был истинным джентльменом, он никогда не позволял себе каких-то мелких выпадов против человеческой личности – он мог наказать, мог сурово наказать, но подлость и мелкая интрига были чужды этому человеку – он умел быть выше ничтожных страстей.
       Графине Нессельроде? Она к тому времени ненавидела Пушкина, несомненно благословила бы любое деяние, способное как-нибудь зацепить несносного поэта и никогда бы не стала останавливать человека, решившегося на такое деяние, но организовывать такую выходку самостоятельно – это было ниже её уровня.
       Дантесу? Зачем самовлюблённому и легкомысленному французу смертельно раздражать мужа женщины, на овладение которой он потратил столько усилий и до сих пор не потерял надежды добиться своего?
      Кому же этот диплом мог принести несомненную выгоду? Для чего вообще он присылался поэту и его друзьям? Очевидно, автор диплома не без оснований полагал, что Пушкин прекрасно поймёт однозначный намёк на отношения его жены с государем, сделанный в дипломе, выйдет из себя, и, понимая, что текст диплома рано или поздно получит широкую огласку в столичном свете, решится как-то действовать. При этом, ревнивый и горячий поэт будет весьма ограничен в своём манёвре потому, что его противником в этом деле будет негласно выступать сам государь. Пушкину останется выбор: либо запереть свою жену дома и никуда её не выпускать, что маловозможно при жизни в Петербурге, либо ему придётся на продолжительное время уехать из Петербурга в деревню – покуда не уляжется поднятая письмами шумиха, а срок этот может продлиться и год, и два. За это время  страсти в душах у многих поутихнут, и тогда можно будет снова вернуться в столицу.
       Вот как раз в удалении Пушкина из столицы и крылся главный интерес Геккерена, который хотел таким образом разлучить своего пасынка с Натальей Николаевной для того, чтобы погасить искру страсти, вспыхнувшую в Дантесе и избавить его от интереса, который Наталья Николаевна к нему проявляла. Пушкин всё это легко вычислил на основании рассказов Натальи Николаевны и своего светского житейского опыта – надо сказать, что вычислил безошибочно, и многочисленные разговоры о разных авторах подмётных писем, в том числе  и разговоры  о князе Долгорукове и молодом Гагарине как авторах этих писем – это всего лишь невнятные пересуды о кулуарных исполнителях чужой дальновидной и циничной воли.
     Вычисление противника Пушкин произвёл очень быстро, и также быстро выбрал способ сопротивления – он решил вызвать на дуэль Жоржа Дантеса – это был с точки зрения Пушкина лучший способ ударить по старому Геккерену, поскольку формального повода для вызова самого барона у Пушкина не было, а трепетное отношение голландского посла к своему пасынку было всем известно и не подлежало сомнению, а значит удар по любимцу посланника был идеальным ударом по самому барону, ну, и кроме того, сам Дантес был формальным виновником    всего    происходящего  и на этом формальном уровне Пушкин имел основания вызывать его на поединок ради защиты чести жены.
      Согласимся с тем, что расчёт Пушкина был достаточно циничен, но – и логичен. Заметим тут же, что целью дуэли является убийство человека, и если Геккерен замышлял немалую, а может быть, и выдающуюся гадость, в ответ ему Пушкин замыслил историю с возможным убийством. Согласитесь: в этом есть некая разница.
      Однако, как бы там ни было, Пушкин тогда же написал Дантесу письмо с вызовом на дуэль и отослал его по адресу проживания Жоржа, который жил в одном доме с приёмным отцом.
  Тем временем история с дипломами продолжала расширяться – всё большее число людей с немалым удивлением  обнаруживали у себя дома широкоформатные конверты с надписью «Александру Сергеевичу Пушкину». Все эти люди принадлежали к  числу друзей поэта и были членами круга Карамзиных. Немалая часть этих людей предпочла не передавать конверты со злополучным текстом Пушкину, храня из уважения к поэту его покой.
   Вот рассказ Вяземского на эту тему: «4-го ноября моя жена вошла ко мне в кабинет с запечатанной запискою, адресованной Пушкину, которую она только что получила в двойном конверте по городской почте. Она заподозрила в ту же минуту, что здесь крылось что-нибудь оскорбительное для Пушкина. Разделяя ее подозрения и воспользовавшись правом дружбы, которая связывала меня с ним, я решился распечатать конверт и нашел в нем диплом. Первым моим движением было бросить бумагу в огонь, и мы с женою дали друг другу слово сохранить все это в тайне. Вскоре мы узнали, что тайна эта далеко не была тайной для многих лиц, получивших подобные письма, и даже Пушкин не только сам получил такое же, но и два других».
   А вот рассказ графа В. Соллогуба (того самого): «Я жил тогда в Большой Морской, у тетки моей Васильчиковой. В первых числах ноября (1836) она велела однажды утром меня позвать к себе и сказала:
  – Представь себе, какая странность! Я получила сегодня пакет на мое имя, распечатала и нашла в нем другое запечатанное письмо, с надписью: Александру Сергеевичу Пушкину. Что мне с этим делать?
  Говоря так, она вручила мне письмо, на котором было действительно написано кривым, лакейским почерком: «Александру Сергеевичу Пушкину». Мне тотчас же пришло в голову, что в этом письме что-нибудь написано о моей прежней личной истории с Пушкиным, что, следовательно, уничтожить я его не должен, а распечатать не вправе. Затем я отправился к Пушкину и, не подозревая нисколько содержания приносимого мною гнусного пасквиля, передал его Пушкину: Пушкин сидел в своем кабинете, распечатал конверт и тотчас сказал мне: «Я уже знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от Елиз. Мих. Хитровой; это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что безъименным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя – ангел, никакое подозрение коснуться ее не может. Послушайте, что я по сему предмету пишу г-же Хитровой».
  Тут он прочитал мне письмо, вполне сообразное с его словами. В сочинении присланного ему всем известного диплома он подозревал одну даму, которую мне и назвал. Тут он говорил спокойно, с большим достоинством, и, казалось, хотел оставить все дело без внимания. Только две недели спустя я узнал, что в этот же день он послал вызов кавалергардскому поручику Дантесу, усыновленному, как известно, голландским посланником, бароном Геккереном».
      Вызов     был  передан Пушкиным на квартиру ван Геккерена через Гончарова, брата Натальи Николаевны, но Гончаров лично Дантеса не встретил, поскольку того не было дома. Дантес за очередной проступок по службе был на три дня подряд назначен на внеочередное дежурство и. соответственно, был обязан трое суток подряд провести в полку. Таким образом получилось, что послание Пушкина попало в руки старому Геккерену, который не замедлил прочитать его. Барон понял, что допустил серьёзную ошибку и сразу же бросился к Пушкину, умоляя его отменить вызов. Пушкин был непреклонен, но Геккерен всё-таки вымолил у него суточную отсрочку.
      Через сутки ван Геккерен снова явлился к Пушкину с той же просьбой. Вот как пишет об этом князь Вяземский: «Вызов Пушкина не попал по своему назначению. В дело вмешался старый Геккерен. Он его принял, но отложил окончательное решение на 24 часа, чтобы дать Пушкину возможность обсудить все более спокойно. Найдя Пушкина, по истечении этого времени, непоколебимым, он рассказал ему о своем критическом положении и затруднениях, в которые его поставило это дело, каков бы ни был исход; он ему говорил о своих отеческих чувствах к молодому человеку, которому он посвятил всю свою жизнь, с целью обеспечить ему благосостояние. Он прибавил, что видит все здание своих надежд разрушенным до основания в ту самую минуту, когда считал свой труд доведенным до конца. Чтобы приготовиться ко всему, могущему случиться, он попросил новой отсрочки на неделю. Принимая вызов от лица молодого человека, т. е. своего сына, как он его называл, он, тем не менее, уверял, что тот совершенно не подозревает о вызове, о котором ему скажут только в последнюю минуту. Пушкин, тронутый волнением и слезами отца, сказал: «Если так, то не только неделю, – я вам даю две недели сроку и обязуюсь честным словом не давать никакого движения этому делу до назначенного дня и при встречах с вашим сыном вести себя так, как если бы между нами ничего не произошло». Итак, все должно было остаться без перемены до решающего дня. Начиная с этого момента, Геккерен пустил в ход все военные приемы и дипломатические хитрости».
      Расставшись с Геккереном Пушкин конечно же не мог перестать думать о дуэли, но он не мог перестать думать и о том, чем будет жить его семья. Тогда же поэт написал письмо министру финансов Канкрину с просьбой о выкупе в казну принадлежащей ему части болдинского имения. Заметим, что такая практика тогда только начинала внедряться в жизнь и носила исключительный характер. Пушкин надеялся получить за свою часть имения около сорока тысяч рублей, и при этом он просил Канкрина ничего не сообщать о его просьбе императору, полагая что тот может из жалости пойти ему навстречу, а этого поэт не хотел.
      Геккерен же выиграл драгоценное для себя время, и не стал тратить его попусту. Для начала ему нужно было найти сторонников среди ближайших друзей Пушкина – его к этому подталкивала элементарная логика: ну не в кругу же княгини Нессельроде он должен был искать человека, которого согласится со вниманием слушать раздражённый поэт. Барон попробовал рассказать о своих страданиях Вяземскому. Случайно или, скорее всего, намеренно, барон встретил Вяземского на Невском и там, по словам самого же князя «стал рассказывать ему свое горестное положение: говорил, что всю жизнь свою он только и думал, как бы устроить судьбу своего питомца, что теперь, когда ему удалось перевести его в Петербург, вдруг приходится расстаться с ним, потому что во всяком случае, кто из них ни убьет друг друга, разлука несомненна».
      Геккерен начал умолять Вяземского войти в его трагическое положение и помочь ему уговорить Пушкина в течение двух назначенных поэтом недель отказаться    от   дуэли.   Вяземский, однако, вовсе не был наивным простаком. Он почувствовал, что лукавый барон замышляет какую-то хитрую комбинацию и, сославшись на житейские обстоятельства, отказался от предложения Геккерена. Понятно, барон на этом не успокоился и продолжил свои поиски, которые на его удачу оказались не долгими – едва ли не сразу после встречи с Вяземским Геккерен поехал к Жуковскому и там долго плакался на свою судьбу. Добросердечный Василий Андреевич, бесконечно любивший Пушкина и во всём этом увидевший опасность для его жизни порешил для себя обязательным делом ввязаться в эту историю с единственной целью – он всячески желал предотвратить дуэль только для того, чтобы исчезла минимальная опасность для жизни Пушкина.
      Жуковский немедленно поспешил к Пушкину и нашёл того в состоянии величайшей решимости на выход к барьеру с Дантесом. То, что Дантес на момент встречи Пушкина  и Жуковского никак не обозначил своё отношение к будущей дуэли, только укрепляло Пушкина в мысли о правильности сделанного им выбора. Жуковский подтвердил Пушкину правдивость рассказа Геккерена о том, что Дантес никуда и ни от кого не прячется, а не отвечает Пушкину лишь потому, что находится на службе. Мы не знаем, сколько во всём этом было правды – не так велик был тогдашний Петербург, чтобы отец не мог передать сыну весть о его будущей дуэли, но по формальному признаку слова Геккерена, а значит – и Жуковского были правдой, и Дантес до шестого и даже до седьмого ноября мог ничего не знать, или мог говорить, что он ничего не знает о вызове Пушкина. Жуковский поначалу не имел никаких аргументов против желания Пушкина стреляться, поскольку Пушкин объяснил ему все свои мотивы. Единственное на чём настаивал Жуковский, так это на том, что если дуэль состоится, то для столичного высшего света это станет подтверждением того, что между Натали и Дантесом «что-то было», и на это даже разгорячённый Пушкин ничего не мог возразить взволнованному Василию Андреевичу, который взял  с того дня на себя мучительную роль посредника между ван Геккереном и Пушкиным. 
      Кроме Жуковского в этом деле был ещё один невидимый многим посредник, а точнее – посредница, тётка Натальи Николаевны, Загряжская, которая волею судеб с самого начала была посвящена во все перипетии этой грустной истории. Дом Загряжской на некоторое время стал местом встреч людей, желавших мирного разрешения острой ситуации – самой Загряжской, Жуковского и Геккерена, и , что немаловажно, тут же регулярно бывал и Пушкин. Загряжской и Жуковскому иногда удавалось как-то смягчить Пушкина, пару раз он даже чуть не заплакал, но потом всё равно возвращался к своей идее выхода с Дантесом на поединок.
      Мысль  Пушкина о возможном убийстве своего соперника приводила миролюбивого христианина Жуковского чуть ли не в отчаяние. Жуковский соглашался с тем, что виновником писем и всей интриги вообще мог быть и скорее всего, был старый Геккерен но он, во-первых, по доброте своего сердца верил в истинное раскаяние старого барона, а во-вторых Жуковский отказывался понимать почему смертельной опасности должен был подвергаться молодой Дантес, вообще не причастный к выходке своего приёмного отца, а мысль о том, что при всём этом может ещё погибнуть и сам Пушкин приводила Жуковского в отчаяние.
       Время при этом шло, и каждый лишний день добавлял Геккерену шансов на выбор удобного для него варианта решения опасной проблемы, и один из вариантов в конечном итоге нарисовался. Дело в том, что хотя император Николай Павлович и не опускался до всех дворцовых сплетен, но некоторые из них    доходили   и   до   него,   и   о сплетне насчёт ухаживаний Дантеса за Натали Пушкиной царь в конце концов узнал. Если джентльмен-государь почитал для себя возможным стоять в очереди за красавицей вслед за её мужем, и не видел в этом ничего зазорного, то быть третьим в очереди ещё и вслед за нахальным кавалергардом, само существование которого в России целиком зависело от монаршей милости – это было уж слишком.
      Николай Павлович однажды вызвал к себе Дантеса и сообщил ему, что для успешной карьеры в России ему необходимо в скором времени жениться, и спросил, нет ли у Дантеса на примете достойной кандидатуры, пообещав при отсутствии  таковой свою благожелательную протекцию. Дантес был сообразительным малым, он всё моментально понял, и ответил императору, что он вскорости намерен сделать предложение одной очаровательной женщине, занимающей достойное положение в обществе. Сколько правды было в этих словах Дантеса – нам не известно, да это и не имеет почти никакого значения. Значение в этой истории имеет то, что об этом разговоре у императора благодаря старому Геккерену стало многим известно, и от Геккерена же по Петербургу очень быстро стал распространяться слух о том, что Дантес давно был влюблён в сестру Натальи Николаевны Екатерину, хотел на ней жениться, добивался разрешения на этот брак от отца, но старый барон такого разрешения не давал, считая сына молодым для такого шага, а все ухаживания Дантеса за Натальей Николаевной были при этом лишь поводом для встреч с Екатериной. Этот ход Геккеренов в определённой мере делал вызов Пушкина Дантесу нелогичным, обессмысливал его: зачем стрелять в человека, не имевшего в отношении Натальи Николаевны никаких конкретных целей?   
      Одним из первых, если не первым, кто услышал эту новость из уст старшего Геккерена был именно Василий Андреевич Жуковский. В его дневнике за седьмое ноября есть такая запись: «Открытие Геккерна. О любви сына к Катерине (Гончаровой, сестре Нат. Ник-ны) (моя ошибка насчет имени) открытие о pодстве; о предполагаемой свадьбе. – Мое слово. – Мысль все остановить».
      Благородная мысль «всё остановить» овладела Жуковским полностью, и ради неё он был готов на любые жертвы. Геккерен понял это и спешил воспользоваться благородством Василия Андреевича. В свою очередь Пушкин, любивший Жуковского и видевший его бескорыстие, видел в явных и честных действиях Жуковского тайную грязную руку Геккерена, и относился ко всем действиям друга с недоверием, и самое главное – Пушкин покуда не собирался отказываться от своей мысли стреляться с Дантесом. В данной Геккеренам отсрочке он для себя всего лишь эту отсрочку и видел, отсрочку – а не способ прекращения дуэльной истории. Рассказу же Жуковского о том, что Дантес влюблён в Екатерину Гончарову, а за Натали он якобы ухаживал для вида, ради встреч с возлюбленной Пушкин просто не поверил – в этой версии Геккерена он увидел очередную уловку старого пройдохи, пытающегося любым образом отвести своего любимца от назначенного ему вызова.
     Энергии же Геккерена можно было только позавидовать. Девятого ноября барон прислал письмо Жуковскому, в котором умолял Василия Андреевича устроить встречу Дантеса и Пушкина в его, Жуковского присутствии. Письмо не было слезливым и сопливым – барон знал в письмах толк. Вот отрывок из него: «Мой сын принял вызов; принятие вызова было его первою обязанностью, но, по меньшей мере, надо объяснить ему, ему самому, по каким мотивам его вызвали. Свидание представляется мне необходимым, обязательным, – свидание между двумя противниками в присутствии лица, подобного вам, которое сумело бы вести свое посредничество со всем авторитетом полного беспристрастия и сумело бы оценить реальное  основание подозрений, послуживших поводом к этому делу. Но после того, как обе стороны исполнили долг честных людей, я предпочитаю думать, что вашему посредничеству удалось бы открыть глаза г. Пушкину и сблизить двух лиц, которые доказали, что обязаны друг другу взаимным уважением».
      Жуковский в тот же день не только встретился с Пушкиным, но и прислал ему короткое письмо, в котором были такие эмоциональные строки: «…ради бога одумайся. Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления. Жду ответа».
       Пушкин горел душой и продолжал отказываться от примирения с Дантесом и от встречи с ним. Жуковский с одной стороны решил прибегнуть к сильному средству, а с другой стороны начал терять надежду на то, что ему удастся чего-то добиться, и 10 ноября написал другу такое письмо: «Я обязан сделать тебе некоторые объяснения. Вчера я не имел для этого довольно спокойствия духа… …Пишу это однако не для того только чтобы тебя успокоить на счет сохранения тайны. Хочу, чтобы ты не имел никакого ложного понятия о том участии, какое принимает в этом деле молодой Геккерн. Вот его история. Тебе уж известно, что было с первым твоим вызовом, как он не попался в руки сыну, а пошел через отца, и как сын узнал [уже] о нем только по истечении 24 часов, т. е. после вторичного свидания отца с тобою… …Сын, узнав положение дел, хотел непременно видеться с тобою. Но отец испугавшись свидания обратился ко мне… …Не желая быть зрителем или актером в трагедии, я предложил свое посредство, Вот всё. Нынче поутру скажу старому Геккерну, что не могу взять на себя никакого посредства, ибо из разговоров с тобою вчера убедился, что посредство ни к чему не послужит, почему я и не намерен никого подвергать неприятности отказа. Старый Геккерн таким образом не узнает, что попытка моя с письмом его не имела успеха. Это письмо будет ему возвращено, и мое вчерашнее официальное свидание с тобою может считаться не бывшим.
    Всё это я написал для того, что счел святейшею обязанностию засвидетельствовать перед тобою, что молодой Геккерн во всем том, что делал его отец, был совершенно посторонний, что он так же готов драться с тобою, как и ты с ним, и что он так же боится, чтобы тайна не была как-нибудь нарушена. И отцу отдать ту же справедливость. Он в отчаянии, но вот что он мне сказал: je suis condamn; ; la guillotine; je fais un recours au gr;ce, si je ne reussis pas, il faudra monter: et je monterai, car j’aime l’honneur de mon fils autant, que sa vie ( я приговорен к гильотине; я взываю к милосердию если это не удастся — придется взойти на эшафот; и я взойду, потому что мне так же дорога честь моего сына, как и его жизнь – пер. с франц.).— Этим свидетельством роля, весьма жалко н неудачно сыгранная, оканчивается. Прости».
      Оставим в стороне высокопарные высказывания старого Геккерена, обратим внимание на отсутствие подлости со стороны Дантеса и воздадим должное чистоте помыслов Жуковского! Обратим также внимание и на то, что Жуковский, общаясь с Пушкиным, постоянно подчёркивает то, что при благополучном разрешении ситуации всё останется в тайне.
      В сохранении тайны, между прочим, до поры и до времени были заинтересованы обе стороны. Дуэли были давно запрещены, участие в дуэлях сурово наказывалось по государственному закону. Напомним, что на дворе была уже середина тридцатых годов, у людей к тому времени сильно переменились понятия о пределах физической борьбы за честь и дуэли стали крайне редки – это Пушкин и очень немногие, близкие ему по образу мыслей и чувствований люди, продолжали жить понятиями, полученными ими в ранней додекабристской юности.  По  этой причине поэт сильно опасался, что о его вызове станет известно властям, и дуэль не сможет состояться. Дантесу известие о его грядущем участии в дуэльной истории, произошедшее даже не по его вине, тоже было совершенно ни к чему – отказ от дуэли покрывал его несмываемым позором в глазах сослуживцев, а участие в дуэли либо приводило его к ранению или гибели, либо к ранению или гибели Пушкина – в любом из этих случаев он терял или жизнь, или здоровье, или полностью рушил свои планы на карьеру. Старик Геккерен, если отбросить его актёрские выходки, при оценке  возможных исходов дуэли в разговоре с Жуковским был совершенно прав.
      Жуковский всё-таки надеялся убедить Пушкина, и, видимо, был уверен, что ему хотя бы частично это удалось. Тогда же к нему с визитом прибыл Дантес. Жуковский для себя ещё раз убедился в его непричастности к дуэльному делу и в его же готовности стреляться с Пушкиным, но при этом Дантес был согласен на встречу с Пушкиным для выяснения всех обстоятельств дела, а в случае примирения – такой постановки вопросов, которая в будущем не ущемляла бы ничьей чести. Разговор с Дантесом добавил Жуковскому  надежд на успех его попыток.
      Жуковский написал Пушкину ещё одно горячее письмо с почти теми же аргументами, но уже немного на иной лад. Он это сделал потому, что до него дошли вести о том, что Пушкин довольно широко обсуждает многие обстоятельства своего дела с Загряжской и несколькими другими людьми. Тайна переставала быть тайной, а значит, в случае дуэли Жуковский выглядел бы уже не в качестве миротворца, а в качестве участника тёмной истории с плохим концом. Это не нравилось Василию. Андреевичу. Его изначальные цели были чисты, и он хотел в ходе событий свою чистоту сохранить неприкосновенной, а сделать это было уже очень нелегко. Вот что в числе прочего было в том письме Жуковского Пушкину: «Ты поступаешь весьма неосторожно, невеликодушно и даже против меня несправедливо. За чем ты рассказал обо всем Екатерине Андреевне и Софье Николаевне? Чего ты хочешь? Сделать невозможным то, что теперь должно кончиться для тебя самым наилучшим образом… имею причину быть уверенным, что во всем том, что случилось для отвращения драки, молодой Г.<еккерн> нимало не участвовал. Всё есть дело отца и весьма натурально, что бы он на все решился, дабы отвратить свое несчастие. Я видел его в таком положении, которого нельзя выдумать и сыграть как роль… Я остаюсь в полном убеждении, что молодой Г.<еккерн> совершенно в стороне, и на это вчера еще имел доказательство. Получив от отца Г.<еккерна> доказательство материальное, что дело, о коем теперь идут толки, затеяно было еще гораздо прежде твоего вызова, я дал ему совет поступить так, как он и поступил, основываясь на том, что, если тайна сохранится, то никакого бесчестия не падет на его сына, что и ты сам не можешь предполагать, чтобы он хотел избежать дуэля, который им принят, именно по тому, что не он хлопочет, а отец о его отвращении… Итак требую от тебя уже собственно для себя, чтобы эта тайна у вас умерла навсегда. Говорю для себя вот почему: полагая, что все обстоятельства, сообщенные мне старым Геккерном справедливы (в чем я не имел причины и нужды сомневаться), я сказал, что почитаю его, как отца, в праве и даже обязанным предупредить несчастие открытием дела как оно есть; что это открытие будет в то же время и репарациею того, что было сделано против твоей чести перед светом. Хотя я не вмешался в самое дело, но совет мною дан. Не могу же я согласиться принять участие в посрамлении человека, которого честь пропадет, если тайна [сохранена] будет открыта. А эта тайна хранится теперь между нами; нам ее должно и беречь. Прошу тебя в этом случае беречь и мою совесть… Совесть есть человек;     не     могу   же   находить приличным другому такого поступка, который осрамил бы самого меня на его месте. Итак требую тайны теперь и после. Сохранением этой тайны ты так же обязан и самому себе, ибо, в этом деле, и с твоей стороны есть много такого, в чем должен ты сказать: виноват! Но более всего ты должен хранить ее для меня: я в это дело замешан невольно и не хочу, чтобы оно оставило мне какое-нибудь нарекание; не хочу, чтобы кто-нибудь имел право сказать, что я нарушил доверенность, мне оказанную».
      В двух приведённых нами длинных цитатах из писем Жуковского много раз звучит слово «тайна». У него здесь есть два подтекста: один – прямой, дело для успешного его хода в любом направлении необходимо было хранить от посторонних глаз и ушей, а второй тайной было то, о чём Геккерен сказал Жуковскому ранее – о том, что Дантес якобы уже давно добивался от отца разрешения на брак с Екатериной Гончаровой.  Геккерен, по его же словам, теперь на этот брак был  ради спасения сына готов согласиться, и таким образом препятствие перед влюблённым Дантесом отпадало, и дело было лишь за согласием девушки. Сама же тайна в первую очередь заключалась в том, чтобы Пушкин, отказываясь от дуэли нигде не говорил о том, что от поединка он отказывается по причине женитьбы Дантеса на свояченице, а просто забрал бы свой вызов – в противном случае получалось, что Дантес женится на Екатерине из страха перед дуэлью.
      Таким образом, говоря с Пушкиным о тайне с глазу на глаз, Жуковский имел в виду обе описанные нами стороны,  в письмах же он, Василий Андреевич, обязан был соблюдать строгую конфиденциальность, и соблюдал её. Но бедный Жуковский заблуждался!
      Едва ли не в тот же самый день, когда он прислал Пушкину своё длинное письмо, тот побывал у княгини Вяземской и там сказал ей такую фразу: «Я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы услышите о мщении, единственном в своем роде: оно будет полное, совершенное; оно бросит человека в грязь; подвиги Раевского (Александра – прим. авт.)– детская игра в сравнении с тем, что я собираюсь сделать»,
     Жуковский быстро узнал об этой фразе и понял, что Пушкин останавливаться не собирается. Василию Андреевичу в этом случае оставалось лишь спасать свою честь и он написал Пушкину очередное письмо, датированное 14-15 ноября. В начале письма Жуковский цитирует только что приведённую нами фразу Пушкина, сказанную у Вяземских, а потом кроме прочего пишет: «Все это очень хорошо особливо после обещания, данного тобою Геккерну в присутствии твоей тетушки (которая мне о том сказывала), что всё происшедствие останется тайною. Но скажи мне, какую роль во всем это<м> я играю теперь и какую должен буду играть после перед добрыми людьми, как скоро всё тобою самим обнаружится и как скоро узнают, что и моего тут меду капля есть? И каким именем и добрые люди, и Геккерн, и сам ты наградите меня, если, зная предварительно о том, что ты намерен сделать, приму от тебя письмо, назначенное Геккерну, и, сообщая его по принадлежности, засвидетельствую, что всё между вами [предварительно] кончено, что тайна сохранится и что каждого честь останется неприкосновенна? Хорошо, что ты сам обо всем высказал, и что всё это мой добрый гений довел до меня заблаговременно… Не говорю теперь ничего и тебе: делай, что хочешь. Но булавочку свою беру из игры вашей, которая теперь с твоей стороны жестоко мне не нравится. А если Геккерн теперь вздумает от меня потребовать совета, то не должен ли я по совести сказать ему: остерегитесь? Я это и сделаю.
       Вот тебе сказка: жил был пастух; этот пастух был и забубенный стрелок. У этого пастуха были прекрасные овечки. Вот повадился серый волк ходить около его    овчарни.   И думает серый волк дай-ка съем я у пастуха его любимую овечку; думая это серый волк поглядывает и на других овечек, да и облизывается. Но вот узнал прожора, что стрелок его стережет и хочет застрелить. И стало это неприятно серому волку; и он начал делать разные предложения пастуху, на которые пастух и согласился. Но он думал про себя: как бы мне доканать этого долгохвостого хахаля и сделать из шкуры  его детям тулупы и кеньги. И вот пастух сказал своему куму: кум Василий, сделай мне одолжение, стань на минуту свиньею и хрюканьем своим вымани серого волка из лесу в чистое поле. Я соберу соседей и мы накинем на волка аркан. — Послушай, братец, сказал кум Василий; ловить волка ты волен да на что же мне быть свиньею. Ведь я у тебя крестил. Добрые люди скажут тебе свинья де крестила у тебя сына. Не хорошо. Да и мне самому будет невыгодно. Пойду ли к обедне, сяду ли с людьми обедать, сложу ли про красных девиц стихи — добрые люди скажут: свинья пошла к обедне, свинья сидит за столом, свинья стихи пишет. Неловко. Пастух, услышав такой ответ, призадумался, а что он сделал право не знаю».
      Таким образом Жуковский решил отстраниться от дела, которое приняло сомнительный для него оборот, но от этого дела не могли отстраниться Пушкин, Геккерен. Дантес и другие втянутые в него люди. Дело шло и развивалось по своим неровным, и кое в чём непредсказуемым путям. История с дипломами так или иначе получала всё более широкую огласку, удержать в тайне её было нельзя.
       Граф С.С.Уваров, по взглядам и положению естественный член круга графини Нессельроде, раздобыл текст диплома, полученного Пушкиным и приказал сделать множество копий с него. После этого граф полуанонимно занялся рассылкой этих копий лицам высшего столичного общества, даже незнакомым лично с Пушкиным. Мотивы Уварова были понятны всем тогда, и понятны нам сейчас, но приятнее от этого Пушкину не было. Аналогичный уваровскому интерес к событию проявляли все, кому Пушкин был так или иначе неприятен, а таких людей в высшем петербургском свете было вполне достаточно. Как всегда бывает в таких случаях, история обрастала неимоверным количеством самых разных домыслов и сплетен. О ней несомненно знали и в жандармском управлении, но граф Бенкендорф проявлял достаточную мудрость для того, чтобы не вмешиваться в дело, до поры никак не выходящее за рамки закона.
      Катализатором всех слухов и сплетен активнейшим образом выступал старый Геккерен, который в эти дни старался появиться везде, где только возможно, и там со страдальческим видом рассказать о своей беде. При этом в первые дни после получения Геккеренами вызова от Пушкина барон везде акцентировал внимание своих слушателей на том, что его сын всего лишь стремился к даме своего сердца, а ухаживания за Натальей Николаевной были только отвлекающим действием. При этом опытный дипломат делал многозначительные паузы, которые создавали широчайшие возможности для самых разных кривотолков и допущений.
      Пушкин не верил Геккеренам, во всех их поступках он видел одну большую уловку, но люди, окружавшие Пушкина смотрели на ситуацию иначе. О взгляде Жуковского мы уже говорили. Тётка Натальи Николаевны и Екатерины Николаевны Е.И.Загряжская почти с самого начала была в курсе основных событий, и не могла игнорировать разговоры Геккерена о том, что Дантес любит не Натали, а другую её племянницу. Несомненно, о том, что Дантес якобы всегда любил именно Екатерину Гончарову очень быстро узнали все три сестры Гончаровы – они только сказать открыто в то время ничего не могли просто потому, что не имели на это права.
      Чем    дальше,   тем больше Пушкин со своей позицией оставался один против всех остальных – да, все его друзья соглашались с авторством писем старшего Геккерена, но в то же самое время все вокруг видели бессмысленность дуэли поэта с Дантесом, объявившим о своей любви к Екатерине Гончаровой.
       13 или 14 ноября уже закрепившие свою предварительную позицию, и от того немного осмелевшие Геккерены сделали следующий шаг. По одной из версий, Пушкин за обедом получил от них письмо с предложением руки и сердца Дантеса Екатерине Николаевне, по другой версии – Дантес в отсутствие Пушкина явился к нему в дом для разговора с Натальей Николаевной, но неожиданно возвратившийся Пушкин застал его и в ответ на раздражённый вопрос поэта о причине нежеланного визита Дантес якобы сказал Пушкину, что он приехал не к его жене, а засвидетельствовать свою любовь Екатерине Николаевне и просить её руки. Пушкин, как будто, был удивлён, но мгновенно просчитал, что брак блестящего амбициозного кавалергарда с нелюбимой тридцатилетней бесприданницей будет достаточной компенсацией за его волнения, тут же согласился, и, не то позвал Екатерину Николаевну, чтобы осчастливить её, не то – поехал во дворец к императрице просить её о браке фрейлины Гончаровой, не то – просто сказал Дантесу обращаться к Екатерине Ивановне Загряжской, как старшей в роду – это уже не важно. Важно то, что факт обращения Дантеса к Пушкину по поводу его будущей женитьбы на Екатерине Гончаровой в те дни имел место, и Пушкин этот факт принял.
  Геккерены в определённой степени стали заложниками собственной стратегии, но отступать им было некуда, и в тот же день они побывали у Е.И. Загряжской, которая об этом визите сразу же написала Жуковскому: «Слава богу, – кажется, все кончено. Жених и почтенной его батюшка были у меня с предложением. К большому щастию, за четверть часа перед ними приехал старший Гончаров (Д. Н.) и он объявил им родительское согласие; итак, все концы в воду. Сегодня жених подает просьбу по форме о позволении женитьбы и завтра от невесты поступит к императрице. Теперь позвольте мне от всего моего сердца принести вам мою благодарность и простите все мучения, которые вы претерпели во все сие бурное время, я бы сама пришла к вам, чтоб отблагодарить, но право сил нету».
      Новость о предложении, сделанном Дантесом Екатерине Николаевне почти мгновенно разлетелась по Петербургу, и понятно, что первее всего она достигла самой невесты и её родных. Счастью Екатерины Николаевны не было предела – она самым натуральным образом потеряла от запредельной радости голову. Пушкин в её глазах моментально превратился в злейшего врага, могущего помешать исполнению её мечтаний. На мужа сестры с некоторого момента она стала смотреть взглядом тигрицы, готовой на всё ради осуществления своего заветного желания.
      Наталья Николаевна тоже была потрясена новостью, но её потрясение имело совсем другой характер. Ей было сложно поверить в искренность Дантеса, предлагавшего сестре руку и сердце –  ведь если это было правдой, то её, одну из первых, если не первую красавицу двора, просто разыграли как наивную девочку, и это не могло очень больно не ударить по её самолюбию – это с одной стороны. С другой стороны, если Дантес, делая предложение Екатерине, просто уклонялся от дуэли, и стабилизировал своё положение в свете, участь Екатерины была незавидна – ей доставалась печальная роль нелюбимой жены со всеми привходящими обстоятельствами. В первом случае в глазах Натальи Николаевны Дантес выглядел обманщиком, а во втором – трусоватым человеком, способным как минимум на низость ради спасения собственных материальных интересов.
      Наталья   Николаевна  решилась  на серьёзный разговор с сестрой, в надежде предупредить её о печальных последствиях брака с недостойным человеком. В свою очередь, все мысли Екатерины уже были заняты подготовкой к будущей свадьбе и никакой разговор на эту тему был ей не нужен. Разговор, однако, состоялся.
      Дочь Натальи Николаевны и Ланского, А.П. Арапова со слов матери пишет о нём так: «Наталью Николаевну это неожиданное сватовство поразило еще сильнее мужа. Она слишком хорошо видела в этом поступке необузданность страсти, чтобы не ужаснуться горькой участи, ожидавшей ее сестру.
Екатерина Николаевна сознавала, что ей суждено любить безнадежно, и потому, как в волшебном чаду, выслушала официальное предложение, переданное ей тетушкою, боясь поверить выпадавшему ей на долю счастью. Тщетно пыталась сестра открыть ей глаза, поверяя все хитро-сплетенные интриги, которыми до последней минуты пытались ее опутать, и рисуя ей картину семейной жизни, где с первого шага Екатерина Николаевна должна будет бороться с целым сонмом ревнивых подозрений и невыразимой мукой сознания, что обидное равнодушие служит ответом ее страстной любви.
На все доводы она твердила одно:
– Сила моего чувства к нему так велика, что, рано или поздно, оно покорит его сердце, а перед этим блаженством страдание не страшит!
Наконец, чтобы покончить с напрасными увещаниями, одинаково тяжелыми для обеих, Екатерина Николаевна в свою очередь не задумалась упрекнуть сестру в скрытой ревности, наталкивающей ее на борьбу за любимого человека.
– Вся суть в том, что ты не хочешь, ты боишься его мне уступить, запальчиво бросила она ей в лицо.
Краска негодования разлилась по лицу Натальи Николаевны:
– Ты сама не веришь своим словам, Catherine! Ухаживание Геккерена сначала забавляло меня, оно льстило моему самолюбию: первым побуждением служила мысль, что муж заметит новый, шумный успех, и это пробудит его остывшую любовь. Я ошиблась! Играя с огнем, можно обжечься. Геккерен мне понравился. Если бы я была свободна, – не знаю, во что бы могло превратиться мимолетное увлечение. Постыдного в нем ничего нет! Перед мужем я даже и помыслом не грешна, и в твоей будущей жизни помехой, конечно, не стану. Это ты хорошо знаешь. Видно, от своей судьбы никому не уйти!
  И на этом покончилось все объяснение сестер»
      В рассказе Араповой о серьёзном объяснении двух сестёр чувствуется некая фальшь, что-то сюда прибавлено из более поздних мыслей Натальи Николаевны по этому поводу, но суть разговора нам понятна – уязвлённая в своём самолюбии и отвергнутая не из самых высоких побуждений красавица вдруг прозревает и пытается предупредить сестру о возможных будущих печалях, но та в словах сестры усматривает всего лишь ревность, и разговор заканчивается ничем.
     Нельзя сказать, что после этого Пушкин почёл дело решённым, но формальный повод для дуэли отпал, и он написал письмо Дантесу, в котором он брал обратно свой вызов, при этом поэт причин своего нового решения в письме никак не объяснял. Это насторожило Дантеса – ему никак не хотелось, чтобы его сватовство и будущая женитьба на Екатерине Гончаровой выглядели в глазах окружающих, как трусость, как стремление уклониться от поединка, а именно этого как раз и добивался Пушкин.
      Ситуация требовала очередных ходов со стороны Геккеренов, и они сделали их. Старый Геккерен продолжил своё непрерывное движение по светским коридорам, залам и комнатам, всюду теперь рассказывая о жертвенном поступке своего   приёмного  сына и всячески намекая при этом на то, что Жорж женится на Екатерине Гончаровой ради спасения чести Натальи Николаевны – это прямо нигде не звучало, но все акценты в разговорах голландского посланника расставлялись так, что к иному выводу после его слов и прийти было нельзя.
      Рассказ Геккерена провоцировал многочисленные охи и ахи, чувствительные особы закатывали глаза к потолку и с величайшим сочувствием кивали Геккерену головами, спеша тут же передать душещипательную новость кому-нибудь ещё. В итоге то, что мы называем общественным мнением в том нешироком кругу, в котором в столице существовало семейство Пушкиных, довольно быстро менялось в пользу Геккеренов.
  15 или 16 ноября и сам Дантес написал такое письмо Пушкину: «Барон Геккерн сообщил мне, что он уполномочен уведомить меня, что все те основания, по которым вы вызвали меня, перестали существовать, и что посему я могу смотреть на этот ваш поступок, как на не имевший места.
  Когда вы вызвали меня без объяснения причин, я без колебаний принял этот вызов, так как честь обязывала меня это сделать. В настоящее время вы уверяете меня, что вы не имеете более оснований желать поединка. Прежде, чем вернуть вам ваше слово, я желаю знать, почему вы изменили свои намерения, не уполномочив никого представить вам объяснения, которые я располагал дать вам лично. Вы первый согласитесь с тем, что прежде, чем взять свое слово обратно, каждый из нас должен представить объяснения для того, чтобы впоследствии мы могли относиться с уважением друг к другу».
  Письмо Дантеса взбесило Пушкина – по его тону он не почувствовал, что добился желанной цели. Днём 16 ноября Пушкин был приглашён на обед к Карамзиным по случаю дня рождения старшего сына. Туда же был приглашён и молодой граф В Соллогуб, ссора с которым давно была забыта обоими и с которым у Пушкина установились весьма доверительные отношения. Соллогуб несколькими днями раньше во время прогулки предложил при необходимости Пушкину свои услуги в качестве посредника или секунданта. Пушкину это предложение было приятно, но тогда он ничего конкретного Соллогубу не сказал, а тут у Карамзиных они оказались по соседству за столом. Пушкин внешне был совершенно спокоен.
  Соллогуб впоследствии вспоминал: «Я сидел за обедом подле Пушкина. Во время общего веселого разговора он вдруг нагнулся ко мне и сказал скороговоркой:
 – Ступайте завтра к д'Аршиаку (секунданту Дантеса – прим. авт.). Условьтесь с ним только насчет материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь…
Потом он продолжал шутить и разговаривать, как бы ни в чем не бывало. Я остолбенел, но возражать не осмелился. В тоне Пушкина была решительность, не допускавшая возражений».
      Вечером того же дня и Пушкин, и Соллогуб и все остальные действующие лица этой истории должны были находиться на рауте у австрийского посланника Фикельмона. 
      Снова дадим слово Соллогубу: «На рауте все дамы были в трауре по случаю смерти Карла X. Одна Катерина Николаевна Гончарова, сестра Наталии Николаевны Пушкиной (которой на рауте не было), отличалась от прочих белым платьем. С ней любезничал Дантес-Геккерн. Пушкин приехал поздно, казался очень встревожен, запретил Катерине Николаевне говорить с Дантесом и, как узнал я потом, самому Дантесу высказал несколько более чем грубых слов. С д'Аршиаком, статным молодым секретарем французского посольства, мы выразительно   переглянулись   и разошлись, не будучи знакомы. Дантеса я взял в сторону и спросил его, что он за человек. – «Что за вопрос», – отвечал он и начал врать. – «Что вы за человек?» – повторил я. «Я человек честный, мой дорогой, и скоро я это докажу». Разговор наш продолжался долго. Дантес стал объяснять, что не понимает, что от него Пушкин хочет; что он поневоле будет с ним стреляться, если будет к тому принужден; но никаких ссор и скандалов не желает. Он говорил, что чувствует, что убьет Пушкина, а что с ним могут делать, что хотят: на Кавказ, в крепость, – куда угодно. Я заговорил о жене его. – «Мой дорогой, она жеманница». Впрочем, об дуэли он не хотел говорить. – «Я все поручил д'Аршиаку. Я к вам пришлю д'Аршиака или моего отца».
  С д'Аршиаком я не был знаком. Мы поглядели друг на друга…»
  С д'Аршиаком Соллогуб в тот день не поговорил, зато с ним поговорил Пушкин, и сказал ему, что французы очень умны, но на дуэлях стреляются на тридцати шагах, а у русских приняты совсем другие расстояния между барьерами. Пушкин предполагал стреляться на шести-семи шагах, то есть – с расстояния, на котором убийство или тяжёлое ранение должно было стать закономерным делом.
 Рассказ о дальнейших событиях предоставим графу Соллогубу, ибо лучше него никто из окружения Пушкина не знал обстоятельств событий следующих двух дней. Вот что пишет Соллогуб: «На другой день, – это было во вторник 17 ноября, – я поехал сперва к Дантесу. Он ссылался во всем на д'Аршиака. Наконец, сказал: – «Вы не хотите понять, что я женюсь на Екатерине. Пушкин берет назад свой вызов, но я не хочу, чтобы получилось впечатление, будто я женюсь для избежания дуэли. Притом я не хочу, чтобы во всем этом произносилось имя женщины. Вот уже год, как старик (Геккерен прим. авт.) не хочет позволить мне жениться». Я поехал к Пушкину. Он был в ужасном порыве страсти. – «Дантес подлец. Я ему вчера сказал, что плюю на него, – говорил он. – Вот что. Поезжайте к д'Аршиаку и устройте с ним материальную сторону дуэли. Как секунданту, должен я вам сказать причину дуэли. В обществе говорят, что Дантес ухаживает за моей женой. Иные говорят, что он ей нравится, другие, что нет. Все равно, я не хочу, чтобы их имена были вместе. Получив письмо анонимное, я его вызвал. Геккерн просил отсрочки на две недели. Срок кончен, д'Аршиак был у меня. Ступайте к нему». «Дантес, – сказал я, – не хочет, чтоб имена женщин в этом деле называли». «Как! – закричал Пушкин. – А для чего же это все?» – И пошел, и пошел. – «Не хотите быть моим секундантом? Я возьму другого».
  Я… с замирающим сердцем, отправился к д'Аршиаку. Каково же было мое удивление, когда с первых слов д'Аршиак объявил мне, что он всю ночь не спал, что он хотя не русский, но очень понимает, какое значение имеет Пушкин для русских, и что наша обязанность сперва просмотреть все документы, относящиеся до порученного нам дела. Затем он мне показал: 1) Экземпляр ругательного диплома на имя Пушкина. 2) Вызов Пушкина Дантесу после получения диплома. 3) Записку посланника барона Геккерна, в которой он просил, чтобы поединок был отложен на две недели. 4) Собственноручную записку Пушкина, в которой он объявлял, что берет свой вызов назад на основании слухов, что г. Дантес женится на его невестке, К. Н. Гончаровой.
  Я стоял пораженный, как будто свалился с неба. Об этой свадьбе я ничего не слыхал, ничего не ведал я только тут понял причину вчерашнего белого платья, причину двухнедельной отсрочки, причину ухаживания Дантеса. Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел…»
  Прервёмся в этом месте на минуту… «Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел» – эти слова Соллогуба становятся ключом к пониманию ситуации! А теперь продолжим чтение воспоминаний графа:
  – Вот положение дела, – сказал д'Аршиак. – Вчера кончился двухнедельный срок, и я был у г. Пушкина с извещением, что мой друг Дантес готов к его услугам. Вы понимаете, что Дантес желает жениться, но не может жениться иначе, как если г. Пушкин откажется просто от своего вызова без всякого объяснения, не упоминая о городских слухах. Г. Дантес не может допустить, чтоб о нем говорили, что он был принужден жениться, и женился во избежание поединка. Уговорите г. Пушкина безусловно отказаться от вызова. Я вам ручаюсь, что Дантес женится, и мы предотвратим, может быть, большое несчастие.
  Этот д'Аршиак был необыкновенно симпатичной личностью и сам скоро умер насильственной смертью на охоте. Мое положение было самое неприятное: я только теперь узнал сущность дела; мне предлагали самый блистательный исход, то, что я и требовал, и ожидать бы никак не смел, а между тем я не имел поручения вести переговоры. Потолковав с д'Аршиаком, мы решили съехаться в три часа у самого Дантеса. Тут возобновились те же предложения, но в разговорах Дантес не участвовал, все предоставив секунданту. Никогда в жизни своей я не ломал так головы. Наконец, потребовав бумаги, я написал по-французски Пушкину записку: «Я был, согласно вашему желанию, у г. д'Аршиака, чтобы условиться о времени и месте. Мы остановились на субботе, так как в пятницу я не могу быть свободен, в стороне Парголова, ранним утром, на 10 шагов расстояния. Г. д'Аршиак добавил мне конфиденциально, что барон Геккерн окончательно решил объявить о своем брачном Намерении, но, удерживаемый опасением показаться желающим избежать дуэли, он может сделать это только тогда, когда между вами все будет кончено, и вы засвидетельствуете словесно перед мной или г. д'Аршиаком, что вы не приписываете его брака расчетам, недостойным благородного человека.
 Не имея от вас полномочия согласиться на то, что я одобряю от всего сердца, я прошу вас, во имя вашей семьи, согласиться на это предложение, которое примирит все стороны. Нечего говорить о том, что д'Аршиак и я ручаемся за Геккерена. Будьте добры дать ответ тотчас».
 Д'Аршиак прочитал внимательно записку, но не показал ее Дантесу, несмотря на его требование, а передал мне и сказал:
 – Я согласен. Пошлите.
 Я позвал своего кучера, отдал ему в руки записку и приказал везти на Мойку, туда, где я был утром. Кучер ошибся и отвез записку к отцу моему, который жил тоже на Мойке и у которого я тоже был утром. Отец мой записки не распечатал, но, узнав мой почерк и очень встревоженный, выглядел условия о поединке. Однако он отправил кучера к Пушкину, тогда как мы около двух часов оставались в мучительном ожидании. Наконец, ответ был привезен».
       В записке Пушкина  Соллогубу было всего несколько строк:
  «Я не колеблюсь написать то, что я могу заявить словесно. Я вызвал г. Ж. Геккерена на дуэль, и он (принял ее, не входя ни в какие объяснения. Я прошу господ свидетелей этого дела соблаговолить рассматривать этот вызов, как не существовавший, осведомившись по слухам, что г. Ж. Геккерен решил объявить свое решение жениться на m-lle Гончаровой после дуэли. Я не имею никакого основания приписывать его решение соображениям, недостойным благородного человека. Я прошу вас, граф, воспользоваться этим письмом по вашему усмотрению».
  Соллогуб передал записку д'Аршиаку. Тот прочитал её. Соллогуб пишет:
  – Этого достаточно, – сказал д'Аршиак, ответа Дантесу не показал и поздравил его женихом. Тогда Дантес обратился ко мне со словами:
 – Ступайте   к   г. Пушкину   и поблагодарите его, что он согласен кончить нашу ссору. Я надеюсь, что мы будем видаться, как братья.
 Поздравив со своей стороны Дантеса, я предложил д'Аршиаку лично повторить эти слова Пушкину и ехать со мной. Д'Аршиак и на это согласился. Мы застали Пушкина за обедом. Он вышел к нам несколько бледный и выслушал благодарность, переданную ему д'Аршиаком.
  – С моей стороны, – продолжал он, – я позволил себе обещать, что вы будете обходиться со своим зятем, как со знакомым.
  – Напрасно, – воскликнул запальчиво Пушкин. – Никогда этого не будет. Никогда между домом Пушкина и домом Дантеса ничего общего быть не может.
  Мы грустно переглянулись с д'Аршиаком. Пушкин затем немного успокоился.
  – Впрочем, – добавил он, – я признал и готов признать, что г. Дантес действовал, как честный человек.
  – Больше мне и не нужно, – подхватил д'Аршиак и поспешно вышел из комнаты».
       Геккерены не стали откладывать с объявлением о будущей свадьбе. В тот же день у Салтыковых был бал, на нём присутствовали все  заинтересованные лица и свадьба Дантес с Екатериной Гончаровой на балу была официально объявлена. Пушкин, разумеется, тоже был на этом балу. Он продолжал оставаться при своём убеждении в возможном обмане со стороны Геккеренов и выглядел очень настороженным. На балу был и Соллогуб. Продолжим его воспоминания: «Пушкин Дантесу не кланялся. Он сердился на меня, что, несмотря на его приказание, я вступил в переговоры. Свадьбе он не верил.
  – У него, кажется, грудь болит, – говорил он, – того гляди, уедет за границу. Хотите биться об заклад, что свадьбы не будет? Вот у вас тросточка. У меня бабья страсть к этим игрушкам. Проиграйте мне ее.
   – А вы проиграете мне все ваши сочинения?
   – Хорошо. (Он был в это время как-то желчно весел)».
      Известие о несостоявшейся дуэли и будущей свадьбе захватило едва ли не всё петербургское общество. Любое собрание благополучных людей  нуждается в развлечениях – для этого люди ходят в театры, на выставки, читают газеты, встречаются с друг другом, чтобы поговорить о каких-то изменениях в жизни, а тут Пушкин и Геккерены предоставили скучающей публике фонтан человеческих страстей с запахом свежей крови. Обществу было от чего прийти в невероятное возбуждение! 
      Пушкин понимал, что новость неминуемо дойдёт, а скорее всего –  уже дошла до самых высоких кабинетов, и потому ему непременно надо было объясниться с государем. Он сделал это обычным для себя образом – написал по поводу случившихся событий письмо Бенкендорфу: «Граф! Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить вашему сиятельству о том, что недавно произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата. Я занялся розысками. Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя под двойным конвертом. Большинство лиц, получивших письма, подозревая гнусность, их ко мне не переслали.
     В общем, все были возмущены таким подлым и беспричинным оскорблением; но, твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса. Мне не подобало  видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это г-ну Дантесу. Барон Геккерен приехал ко мне и принял вызов от имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на две недели.
      Оказывается, что в этот промежуток времени г-н Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и сделал ей предложение. Узнав об этом из толков в обществе, я поручил просить г-на д’Аршиака (секунданта г-на Дантеса), чтобы мой вызов рассматривался как не имевший места. Тем временем я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерена, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества.
      Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю.
      Во всяком случае надеюсь, граф, что это письмо служит доказательством уважения и доверия, которые я к вам питаю».
  В начале этого письма есть интересное указание Пушкина на «вид бумаги», на котором было написано письмо. Указание  на вид бумаги Пушкин сделал не случайно, по этому поводу есть интересное воспоминание Я.К. Грота: «В ноябре 1836 г. Пушкин вместе с Матюшкиным был у М. Л. Яковлева в день его рождения; еще тут был князь Эристов, воспитанник второго курса, и больше никого. Пушкин явился последним и был в большом волнении. После обеда они пили шампанское. Вдруг Пушкин вынимает из кармана полученное им анонимное письмо и говорит: «посмотрите, какую мерзость я получил». Яковлев (директор типографии II-го Отделения собственной е. в. канцелярии) тотчас обратил внимание на бумагу этого письма и решил, что она иностранная и, по высокой пошлине, наложенной на такую бумагу, должна принадлежать какому-нибудь посольству. Пушкин понял всю важность этого указания, стал делать розыски и убедился, что эта бумажка голландского посольства».
      Но вернёмся к письму поэта Бенкендорфу. Оно написано достаточно сухо и ёмко, в письме нет излишних, отвлекающих внимание деталей. В то же самое время сам текст письма составлен так, что его автор считает вызов Дантеса на дуэль вещью само собой разумеющейся. Пушкин ни перед кем не извиняется за вызов, иронически говорит о любви Дантеса к Екатерине, вспыхнувшей в течение двух недель, и указывает на ситуацию с Геккереном, как не разрешившуюся до конца.
       Это письмо имело необходимые последствия, и мы о них вскоре будем говорить, а пока ещё раз вернёмся к воспоминаниям важнейшего летописца тех пушкинских дней, графа Соллогуба, тогда же в очередной раз встретившегося с Пушкиным: «Послушайте, – сказал мне Пушкин, – вы были более секундантом Дантеса, чем моим; однако я не хочу ничего делать без вашего ведома. Пойдемте в мой кабинет.
  Он запер дверь и сказал: «Я прочитаю вам мое письма к старику Геккерену. С сыном уже покончено… Вы мне теперь старичка подавайте».
  Тут он прочитал мне всем известное письмо к голландскому посланнику». На этом месте мы обязаны прервать воспоминания графа для того, чтобы привести тут основную часть текста пушкинского письма барону: «Прежде всего позвольте мне подвести итог всему тому, что произошло недавно.— Поведение вашего сына было мне полностью известно уже давно и не могло быть для меня безразличным; но так как оно не выходило из границ светских приличий и так как я притом знал, насколько в этом отношении жена моя заслуживает мое доверие и мое уважение, я довольствовался ролью наблюдателя, с тем чтобы вмешаться, когда       сочту    это     своевременным.   Я хорошо знал, что красивая внешность, несчастная страсть и двухлетнее постоянство всегда в конце концов производят некоторое впечатление на сердце молодой женщины и что тогда муж, если только он не дурак, совершенно естественно делается поверенным своей жены и господином ее поведения. Признаюсь вам, я был не совсем спокоен. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь гротескную и жалкую, что моя жена, удивленная такой пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в отвращении самом спокойном и вполне заслуженном.
    Но вы, барон,— вы мне позволите заметить, что ваша роль во всей этой истории была не очень прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну; всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома из-за лекарств, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына. Это еще не всё.
Вы видите, что я об этом хорошо осведомлен, но погодите, это не всё: я говорил вам, что дело осложнилось. Вернемся к анонимным письмам. Вы хорошо догадываетесь, что они вас интересуют.
       2 ноября вы от вашего сына узнали новость, которая доставила вам много удовольствия. Он вам сказал, что я в бешенстве, что моя жена боится... что она теряет голову. Вы решили нанести удар, который казался окончательным. Вами было составлено анонимное письмо.
    Я получил три экземпляра из десятка, который был разослан. Письмо это было сфабриковано с такой неосторожностью, что с первого взгляда я напал на следы автора. Я больше об этом не беспокоился и был уверен, что найду пройдоху. В самом деле, после менее чем трехдневных розысков я уже знал положительно, как мне поступить.
      Если дипломатия есть лишь искусство узнавать, что делается у других, и расстраивать их планы, вы отдадите мне справедливость и признаете, что были побиты по всем пунктам.
     Теперь я подхожу к цели моего письма: может быть, вы хотите знать, что помешало мне до сих пор обесчестить вас в глазах нашего и вашего двора. Я вам скажу это.
     Я, как видите, добр, бесхитростен, но сердце мое чувствительно. Дуэли мне уже недостаточно, и каков бы ни был ее исход, я не сочту себя достаточно отмщенным ни смертью вашего сына, ни его женитьбой, которая совсем походила бы на веселый фарс (что, впрочем, меня весьма мало смущает), ни, наконец, письмом, которое я имею честь писать вам и которого копию сохраняю для моего личного употребления. Я хочу, чтобы вы дали себе труд и сами нашли основания, которые были бы достаточны для того, чтобы побудить меня не плюнуть вам в лицо, и чтобы уничтожить самый след этого жалкого дела, из которого мне легко будет сделать отличную главу в моей истории рогоносцев».
       Продолжим теперь воспоминания Соллогуба: «Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что мог я возразить против такой сокрушительной     страсти?    Я промолчал невольно, и так как это было в субботу (приемный день князя Одоевского), то поехал к кн. Одоевскому. Там я нашел Жуковского и рассказал ему про то, что слышал. Жуковский испугался и обещал остановить посылку письма. Действительно, это ему удалось; через несколько дней он объявил мне у Карамзиных, что дело он уладил и письмо послано не будет. Пушкин точно не отсылал письма, но сберег его у себя на всякий случай».
      Отметим в очередной раз Василия Андреевича Жуковского, истинного христианина, бывшего добрым ангелом Пушкина. Это он, Василий Андреевич сразу после разрешения дуэльной истории написал такое письмо Пушкину: «Хотя ты и рассердил и даже обидел меня, но меня все к тебе тянет — не брюхом, которое имею уже весьма порядочное, но сердцем, которое живо разделяет то, что делается в твоем. — Я приду к тебе между ; 12 и часом; обещаюсь не говорить более о том, о чем говорил до сих пор и что теперь решено. Но ведь тебе, может быть, самому будет нужно что-нибудь сказать мне. Итак приду. Дождись меня пожалоста. И выскажи мне все, что тебе надобно: от этого будет добро нам обоим».
       Сколько незлобивости, всепрощения и братской любви в этих словах! Если же мы тут ненадолго вернёмся к тексту пушкинского письма Геккерену, то не сможем не обратить на страшные слова, которые он пишет, на слова о том, что его, Пушкина в его отмщении  не удовлетворит не женитьба Дантеса, ни сама его смерть, и при этом двумя строками выше автор пишет о себе, что он добр и бесхитростен. Скажем от себя – может, и бесхитростен, но добр ли? Вообще говоря, сердце любого православного христианина неминуемо содрогается при чтении этого, по счастью, неотправленного письма нашего великого и – несчастливого поэта.