Безымянный Остров. Поэма

[Пролог]
Позвони мне из рая.
Этой чертовой дюжиной полон
я исправно.
Снег валит над старой Литвою.
Достучись-ка до ада,
до суровых и ледяных волн.
Я ушел искать то,
что было тобой
или мною.


* * *
Я вышел из маленького бара
старого толка «Нейли»,
что находился у нас на улице Белинского,
что выходила к Фонтанке и цирку
и пересекалась с Литейным проспектом.
Будучи уже пьяным вдрызг,
но ещё не охмелевшим достаточно,
чтобы писать стихи, я, поправив пиджачишку,
пошкрябал куда-то допиваться.
Уже точно не помню – куда.

Наплакало. Стало заметно лучше.
Мир приобрел несколько поэтических красок.
Но все ещё приходилось делать усилие, чтобы сочинять.
Поперся по Литейному до угла с улицей Пестеля,
там – до Собора, на который ещё открывался вид с балкона
в квартирке Бродского. Умиротворяющий вид. Но...
общий опустошающий сознание образ Пестеля, конечно,
вряд ли наведет на хорошие стихи.
Далее было что-то ещё.
Несколько заведений
что встречались мне по пути...
Кажется, была улица Чернышевского,
какие-то вороватые проулки,
гопники и пару ментов.
Не особо помню.
Только вот как...
по крышам прыгал то ли ангел,
то ли бог.
Пьянящим в сопли по Таврическому саду,
я вывожу весьма, но сердцем очень плох.
Колотятся созвездия за плеврой
ночи из мрамора, из битого стекла.
Я вывожу ещё. Хоть сам весьма укурен.
У здания Военного суда плюю окурок в урну,
и созревает жёлтая звезда
над зеленелой улицей Кирея...
И я теперь... и я теперь не смею
похожим быть на самого себя.

Из нежных ветров прорывается тревога.
Зачищен сад. Убогих на окоп
здесь наберётся. Синих мотыльков
под сводами кирпичным – галера.
И я теперь... и я теперь не смею
похожим быть на плесневелый пруд.

Теперь я денди! Чёрт меня дери.
Расправились фонарные столбы
над эпилогом, над
цветастым богом,
зашоренным в кровавый переплет
истории. А может, и больницы.
Я капитан, я видел эти списки.
Все, кто мертвы, воскреснут,
но потом.

Когда к текиле примешают белый ром,
сознаюсь, расколюсь.
Что было – будет.
Что будет – будет пусть.
Когда над Смольным закурю я Беломор
и выстрелю соломою из пушки.
Здесь был не я!
Здесь было только кто-то.
Ищи меня в Таврическом саду,
на лавочке от выпивки заснувшим.

Да, я поэт, помешанный с божками.
Моя страна болеет мертвыми словами.
Смотрю с опаской
на незрелого мента.
Его терзают мертвые слова.
Пройду по обезглавленной Фурштатской
в страну проспекта, коему названья
в природе нет. Обильное страданье
мой билет.

Да, я поэт,
на опыте сорока.
Кладу в карман
как лишь увижу что-то.
Ну, скажем, образ. Скажем, полусказ.
Из пепла папиросы вам алмаз
сварганю, если надо – будет шторм.

Так вот, к проспекту неизвестному я шел,
чтобы потом пуститься вплавь по Захаревской.
Захаревской. Прошу прощенья. Ленский
сегодня, мил-друг, малость перепил.
И в двух часах от сна за двое суток.
Трезвый мир.
И абсолютно никудышная свобода.
Что хорошо – пусть будет плохо!
и никак.
На небе только рыжая луна. Все знаки свыше –
ещё одна фальшивая игра.
Делайте ставки!
†мёртвые слова†

Я Чернышевский
Я На Чернышевском
Горят мигалки, лёгкие горят
Несведущ в чем-то, глупостями сведущ
Я в душах разбираюсь кое-как
В поэзии немного, больше в прозе
В литературе я подкованный мудак
А в философии я всё-таки простужен
Кто обезвожен в жизни, в смерти АС
ЕСМЬ ИДИОТ – язык запрячу
туда, куда не вытащить иначе
чем через рот

Подольской девочке прощупать в неге ляжки.
– Куда ты, милая?
– Бегу от настоящего.
– Я тоже.
Вот, познакомились.
Потом она смахнула рыжий волос,
слизнула слезы с губ. И говорит:
Мне надо повстречаться на Неве
с моим любовником, – переписать, – убийцей.
– И мне туда же.
– Ну, тогда пойдем.
Два проходимца
прячутся в кустах.
Она бледнеет, я потею.
Наверное, не любовь, а
страх.

Её зелёные кеды
на бескровной траве.
Дрожит язык, и я его кусаю.
Проспал минут пятнадцать.
Ты ушла.
Не говори, что в прошлое.
Иду.
Те кеды принял я
за ветхую траву.
Всем дуракам, кому на месте не сидится:
Не вспоминайте тех, в кого
могли влюбиться.
Хорошая трава,
как знаем мы –
вставляет лучше
по наступлению утра.
Так и любовь, так и хорошие стихи.
Я просто написал о тех,
кого любил,
и сразу их возненавидел.

Из тел тех, лежащих на Захарской, –
Захаровской. Простите.
Исписался... –
Лишь я один на О;, а не на А;.
Послушайте, хорошая трава...
А, впрочем, можно
И не продолжать.
По Набережной поплетусь безбожья и вранья.
А, всё-таки
хорошая трава...
– Послушай ты, поэт,
и помолчи немножко.
– Ну, хорошо, давай.
– Давай.
– Давай покурим.
– Я приведение.
И ты убийца мой.
– Давай покурим.
– ...
– ...
– Во как хорошо!
Погнали на Обводный
за травой.

Я умывал лицо в Неве –
любой амброзии замена.
И так хотелось броситься в нее,
что ныло тело.
А что ещё мне можно тут сказать?
Неве...
Вознесенская набережная. Причал.
И больше здесь ни строчки мне
не написать,
особенно под шафе.

Километрами дикими полон,
какой-то борхесовской автострадой
да бесовскими мыслями о
смысле смерти, которой
так не хватает жизни, когда
двигаешься вниз, огибая
недвиженье машин, недвиженье
времени. И километры
прячутся за километрами,
распадаясь на ужас. Так
не получается протрезветь,
хоть и очень устал. От
одиночества не трезвеют.

Когда исчезла дорога,
страдания прекратились.
Остался путь наивный и бесправный.
Я в ад спускался, словно бы на нары
шёл. За мной волк бежал.
А через реку пел про нас хорал
вокзалов полных и пустых.
И никаких
не надо оправданий.
Я в ад спускался, – пошути: Орфеем, –
бескрылым человеком
без всяких
ожиданий.

Здесь должен сад быть, а сейчас
какая-то возня из 90-х.
Цветов здесь нет, лишь вязкая земля
да гаражи и пыль.
Я вспомнил, как подростком
в местах подобных, нате, ****овал.
Я не писал тогда стихов (не потому ли?),
сейчас со мной исписанный альбом,
в котором над музыкой колдовал.
Здесь должен сад быть, а сейчас
неряшливые буквы на тетради.

Рассвет на Смольном.
Я словно им украден.
Нет никого. Пустоты с красотой.
Я сел на перекур. На мостовой
всё также. Так же. И уже
не пусто, просто
глухо на душе.
Тяжелый воздух.
Я вспомнил, как подростком...
мне было не намного тяжелей.
А Одиссея, сука, только началась.

Комедия, что превратилась в фарс!
Я двину в бесконечности садовней
между зеленых листьев, словно обескровлен
цветом сам. Людей же не было.
Всё также пустотело.
Ещё Кружок тебе, товарищ,
и за дело.
Проспектом Диктатуры я вскружен.
Иду в дома.
Но кто из них мой дом?

Дзержинский, ты не против, если я
присяду рядом, вроде как устав.
Брошенный велик, рядом белый кот.
Сорока села на траву.
За памятником бог
посильно солнцем лыбился едва ли.
Чуть посижу, потом страданье
не опишу. Мне жаловаться не
на что. На что мне это те-
ло? Как им управлять.
Нет никого.
И я один опять.

Брусиловский пр..
Нам надо ниже.
Возможно, дальше.
Я уже закончил.
У Таврика раскуривает ангел
и папиросу ангелу даёт.
Я пьян ещё. Но я уже как бог:
не пьян душой, а просто создан скверно.
В единственно-естественной Вселенной
так сложносочиненно одинок.

Ещё по бесконечности. Вперед.
Куда-то до Литейного добраться.
Я вспомнил, как подростком, что ль в семнадцать,
я шёл всегда себе-наоборот.
Наперекор навряд ли. Не романтик.
И только смерть поставит в аттестате роспись нам.
Я верю мертвым, мертвым лишь словам.
Проспекты перепутались в утробе.
В трёх переулках безыдейно утонув,
пишу на самовыдуманней мове,
как счастье я выдумывать люблю.
А впереди Собор. По Пестеля скольжу
никак не протрезвеющим придурком.
Весь пафос мой
дай, друже,
расскажу:
Я остался один на один
с пустеющим Петербургом.

Круг Восемь. Литейный.
Самый короткий и сложный путь.
Он, как Господь,
не поверить и не свернуть,
не брать им грудь
и не закричать.
Тяжелый воздух. Но
не получается устать.
А из людей – машины да менты,
да наркоманы.
Все мне так родны,
чужи... случайны.
Они – соломенные львы,
так страх и глупость
породнит отчаянье.


[Эпилог]
Я дома. Что
произошло?
Не знаю, это ли мой дом?
Не узнаю.
Я здесь, как в первый раз.
И ничего не капнет с зеленых глаз моих.
Не приспособлен для молитв,
для гимнов, для
обычной речи.
Мой дар – утечка!
фикция и паль.
Беспочвенная сонная эмаль на веки села.
Я вздохнул. Не жаль,
что жизнь так беспартийно пролетела.
Круг Девять и
девятый час на Безымянном,
в котором к выводу единому пришел:
«Лучше быть пьяным писакой,
чем трезвым гением».
Как мантру повторяя –
«Что плохо – хорошо».

18,22:00 – 19.06,7:00
Безымянный остров