Ячменистый Гена

  Ячменистый Гена

   Мальчик Гена – гимнаст, кандидат в члены олимпийской сборной СССР лечил повреждённый позвоночник в Московском городском врачебно-физкультурном диспансере номер один (МГВФД №1). Было ему 14 лет, правда, злые языки утверждали, что все 16, но он стесняется своего маленького роста и выдаёт себя за четырнадцатилетнего.
   Я попал в одну с Геной палату человек на восемь для удаления варикозной вены и очень быстро понял, что это я хорошо попал – провёл почти два месяца как в спортивном лагере, а мог бы избавиться от этой вены за неделю в обычной больнице, а потом ещё полгода ухаживать за оперированной ногой. Но, как говорится, не было бы счастья…
   Назвать произошедшее со мной несчастьем, было бы сильным преувеличением, но кой-какая неприятность всё же произошла – я получил травму на дзюдошной тренировке. Травму пустяковую, но гематома от неё не проходила недели три, под кожей переливалась жидкость и исчезать, видимо, не собиралась, и я пошёл к спортивной врачице. Та глянула на ногу, сказала, что гематома – чепуха, после недельного применения выписанной ею мазюки всё пройдёт, но к тренировкам она меня не допускает до тех пор, пока я не избавлюсь от варикозной вены.
   Так я оказался в этом самом МГВФД, откуда после десяти дней обследования чуть не сбежал, так как занимавшийся мной хирург по фамилии Симаков, а был он самым молодым и неопытным, объяснил, что удалять будет не 15см расширенной вены на голени, а всю большую бедренную вену  от паха до ступни. Но Симаков убедил меня в необходимости и безвредности такого действия, рассказав, что спортсмены после такой процедуры результатов не снижают, а некоторые появляются опять, чтобы оперировать вторую ногу. Мы с Симаковым быстро подружились, он стал приносить на ночные дежурства свою ещё неоконченную диссертацию и, листая её, рассказывать мне о методах и тонкостях лечения варикозного расширения вен. Вскоре я так поднаторел в этой сфере, что он стал поручать мне беседы с новыми пациентами, а я разъяснял тем, что к чему и убеждал в необходимости операции. Оперировали здесь по той же методике, что и в других больницах, отличие было в реабилитации. В обычной больнице после недельного лежания выписывали и велели полгода ногу не нагружать, а здесь на второй день поднимали на прогулку, через три дня – спортзал и бассейн, через неделю уже никаких ограничений.
   Главным отличием этого физкультурного диспансера от спортивного лагеря было в потреблении алкоголя – никогда в жизни я столько не пил. Не то, чтобы по многу, но каждый день, вернее каждый вечер, когда через пару часов после ужина объявлялся «Вечерний звон», и ходячие пациенты рассаживались вокруг большого стола посреди палаты, выкладывали на стол  припасы, а под стол – бутылки с вином. В период моего участия в этих мероприятиях поставщиком алкоголя был я – как самый ходячий, я бегал на Курский вокзал и притаскивал авоську сухого вина – по бутылке «Рислинга» или «Алиготе» на нос. Так что вечера проходили в тёплой и дружеской обстановке, лежачим всё подавали в кровать, не наливали только Гене как не достигшему возраста алкогольной инициации.
   В какой-то день начало проявляться неравнодушное отношение Гены ко мне, правда, определить знак этого отношения я так до конца пребывания в диспансере и не сумел – были признаки и отрицательные и положительные.
Началось с того, что я проснулся среди ночи с ощущением некоторого беспокойства. Минут через пять замечаю, что в противоположном углу, где лежит барьерный бегун, что-тот происходит. Через пару минут оттуда в моём направлении начинает двигаться неясная фигура, в которой я из-под прикрытых глаз узнаю Гену. Гена подходит к изголовью моей кровати, машет рукой несколько раз перед моим лицом проверяя, достаточно ли крепко я заснул, и заносит надо мной вторую руку, в которой зажат тюбик. Я хватаю кулак с тюбиком и тычу им в физиономию нарушителя моего личного пространства. Гена от неожиданности кричит, кто-то включает свет, и перед недоумевающими взглядами обитателей палаты предстаёт Гена, размазывающий по лицу синюю краску. Он тут же признаётся, что хотел наутро повеселить народ, выдавив мне на морду краску из тюбика. Гене приходится выслушать, что о нём думают соседи по палате и идти умываться.
   Следующей ночью процедура повторяется: Я опять просыпаюсь среди ночи и через несколько минут замечаю какую-то движуху у кровати барьерного бегуна. Бегун, кстати, был студентом Архитектурного института и самодеятельным художником – у его кровати располагались мольберт, кисти и краски. Сценарий прошлой ночи повторяется, и Гена объясняет, что не ожидал такого ночного эффекта, так как прошлой ночью я проснулся из-за прикосновения к лицу холодного тюбика, а в этот раз он тюбик согрел в руках, и всё должно было пройти тихо и проявиться только наутро. Гене приходится выслушать более суровые нотации и обещание порки при ещё одной побудке, а остаюсь в недоумении от версии с холодным тюбиком – тюбик ведь меня ни в этот ни в прошлый раз не коснулся.
   Утром я встаю пораньше, иду в сестринскую комнату и прошу у дежурной сестрички Тани ватную палочку с зелёнкой. Поскольку на мне ран нет, а внятно я необходимость зелёнки объяснить не сумел, Таня крадётся за мной. Я же подхожу к кровати Гены. Гена спит, свесив голову почти до пола и на мои манипуляции ни как не реагирует. Я же крашу Гене кончик носа и останавливаюсь, раздумывая, как ещё украсить крепко спящего гимнаста. Но тут ко мне подскакивает Таня и, укоризненно качая головой, палочку отнимает.
   Через час Таня приходит и начинает будить Гену:
   – Вставай, Геночка, уже пора, на завтрак опоздаешь.
Гена что-то мычит и кутается в одеяло.
   – Сходи, Гена, умойся и посмотри на себя в зеркало.
Эффект тот же. Таня уходит, приносит зеркальце и подносит его к носу Гены. Гена ныряет под одеяло и закукливается в нём, попытки Тани извлечь его оттуда результата не дают, и минут через пять она уходит. Гена выбирается из-под одеяла только к обеду и вызывает своим видом общий хохот случайных свидетелей – кончик его носа ярко-красный, видать, он часа три отскребал зелёнку ногтями.
   – Теперь ты видишь,– говорят ему,– что зря с Борей связался – ты его два раза покрасить пытался, и оба безуспешно, он же тебя легко намазюкал, а ты и ухом не повёл.
   Ночью я опять просыпаюсь в ожидании событий. Через несколько минут различаю Гену, который ползёт к моей кровати на четвереньках. Приблизившись, он начинает нарезать вокруг кровати круги, чем-то позвякивая. Минут пять я безуспешно пытаюсь понять, что же происходит, а потом решаю ускорить события и, улучив момент, хватаю Гену за задницу. Лазутчик вскрикивает, делает рывок, раздаётся звон и грохот, зажигается свет. На полу сидит Гена, опутанный нитками, к которым привязаны вилки, ложки и пустые консервные банки. Объяснение потерпевшим ситуации сводилось к тому, что он после зеленённого носа стал бояться моей мести и, поэтому, решил смонтировать вокруг меня сигнализацию, которая и должна была разбудить его в случае опасности. Эта жалобная речь Гену от обещанного наказания не спасло – его таки растянули на кровати и шлёпнули пару раз ремнём.
   Ещё через несколько дней под глазом у Гены набух ячмень. Самый старший и уважаемый в нашей палате пациент, лет сорока пяти, бывший чемпион чего-то, сказал:
   – Это всё, Гена, оттого, что ты дамам под юбку заглядывал.
   – Я не заглядывал,– стал оправдываться Гена,– я только один раз на лестнице, случайно.
   – Ну, вот, этого достаточно.
   Как-то после этого события в палату пришли две медсестры и попросили меня помочь переложить пациентку с каталки на кровать, так как из-за каких-то ремонтных работ каталка не могла подъехать к кровати. Пациенткой была лыжница, довольно крупная деваха, и привезли её, спящую, из операционной, где как и мне удаляли варикозную вену. Я пошёл с сёстрами, а Гена увязался за мной – он вообще проводил рядом со мной много времени и засыпал вопросами на разные темы.
Я взял лыжницу на руки и понёс к кровати, и тут с неё сползла и упала на пол простынка, которой та была укрыта. На моих руках оказалась голая девушка, даже более, чем голая – с выбритым лобком. Бритую ногу частично скрывала повязка. Именно в таком виде пациент лежит на операционном столе и сильно остывает за пару часов операции, так что в кровати его, ещё не проснувшегося после наркоза, укрывают тёплым одеялом. И тут с криком: «Не смотри» у меня локте повис Гена добавив к восьмидесяти килограммам лыжницы сорок пять своих и нарушив балансировку всей системы. Пришлось мне хорошо напрячься, чтобы дотащить драгоценную ношу до заветной кровати, а Гена чуть не плача сказал:
   – Ты на неё смотрел, теперь и у тебя будет ячмень.