А мне бы в сумерки...

Ночная тишь, умаявшись в тоске,
Очнулась, отряхнулась спозаранку,
Как путник заплутавший в тупике,
В каком-нибудь далёком полустанке.
Чего-чего, а этого добра
Хватает досыта, хоть пригоршнями черпай,
На это ночь всегда была щедра,
Себя провозгласив невинной жертвой.

А мне бы в сумерки, в дремучую тайгу,
Где никого вокруг за километры.
В мороз, да хоть и в снежную пургу,
Где паруса внутри срывают ветры.
И стоя на некрашеном крыльце,
Упершись в новоструганные брусья,
Всё с той же сонной блажью на лице,
Мечтать о невозможном, даже грустном.

О том, что, может быть, наверное, и зря
Придумали, что мы от обезьяны,
Не верится же, честно говоря,
В такие вот печальные изъяны.
Или с извечною загадкой о яйце,
Что было прежде курицы вначале...
Кого из них в том правильном конце,
Быть первым в спорном списке назначали?

Или о том, как в ветхом шушуне
Выходит на дорогу мать-старушка.
И от того, порой, тоска вдвойне,
И сердце просится к ней в старую избушку.
Иль вдруг почудится... из прошлого гонцы,
Стук топора глухой, сквозь воздух хрупкий,
Ведёт лошадку с возом под уздцы
Мальчонка с ноготок и в полушубке.

Потом о том, как щедро на стекле
Метелью пишутся кружки, узоры, стрелы,
И чай дымится свежий на столе,
И снега намело во все пределы.
И та свеча, что тоже на столе.
Тягучим воском капала на скатерть,
И с нею ты, слегка навеселе,
Как вышедшая нищенка на паперть.

Да ладно... Помечталось и прошло,
И ранним утром новый день встречая,
Там, где сугробов за ночь намело,
Где быстро остывает чашка с чаем.
Там, где слились со свечкой воск и пламя,
Зима, метель, узоры и пределы,
Где в тишине вдруг утонула память.
Свеча?.. И вправду на столе горела.