Глеб Семёнов

Русский поэт, переводчик, химик, руководитель литературных объединений молодых писателей.

          (1918 - 1982)

***

Печаль – как маленькая птица
в ладонях школьника – тиха.
Устало сердце колотиться,
гортань беззвучная суха.

Но где-то в пасмурном саду
о ней другая плачет птица...
Ты слышишь? – Пусть тебе молчится,
я за двоих слова найду.


***


На тебе цветистый поясок,
к волосу положен волосок, –
ты прошла вечерней луговиной
словно солнца свет – наискосок.

Захотела к роще подойти,
я – как тень у солнца на пути;
легкий шаг замедлила, вздохнула –
дай дорогу, дескать, пропусти!

Друг за дружкой в рощу, след во след,
так мы и вступили, тень и свет, –
жаркий полусумрак, и меж нами
никакой границы больше нет.

А идем обратно сквозь лесок –
нависает прядка на висок
и никак не свалится листочек,
зацепившийся за поясок.

 ЛУНА ДУРАЧИТСЯ


Когда деревня спит, и крыши
темней на фоне темноты,
деревья глуше, речка тише
и неразборчивей кусты,
когда с цепи по всей округе
собачья спущена тоска, –
луна откалывает трюки,
на землю глядя свысока.

Даваться диву, сколько прыти!
То, испещренная листвой,
на тонком прутике, смотрите,
висит с ухмылочкой кривой;
то, бесшабашно интригуя,
без проволоки, наугад
с одной антенны на другую
скользит над обмороком хат.

И – обязательная шалость:
побалансирует и вдруг –
как будто «ах не удержалась!» –
проваливается в трубу.
С минуту нет ее зловеще,
но, в слуховом блеснув окне,
вновь тут как тут – и рукоплещет
галерка звездная луне!


***


Что сентябрю от августа досталось?
Листвой владеет полная усталость.
Не выползает из оврагов мгла.
Сквозняк на раздорожье гложет спину.
И я – с трудом тащу свою корзину,
хотя она совсем не тяжела.

И вдруг через неделю – бабье лето.
Пошли грибы совсем другого цвета –
в любом пролеске, в рощице, в саду. –
И долго шли. И долго не хотелось
церковных галок слышать оголтелость
и что-то все свистелось на ходу.


***


Не расстраивайся, не плачь,
утро вечера мудренее.
За рекою скрипит дергач,
стог нахохлился цепенея.

Провинился я, может, в чем? –
Передергиваешь плечом.

У тебя ли случилось что? –
Молча кутаешься в пальто.

В чистом поле сосна. Над нею –
самолет ли, звезда вдали.
Утро вечера мудренее.
Для тебя. Для нас. Для земли.

***

В дремотный лес...

В дремотный лес,
как в отчий дом, вошли.
Здесь тихо, бестревожно и отрадно.
И кажется – иходит от земли
настоенный на травах винный дух.
А над прудом – как в погребе, прохладно,
и свет, лежавший на воде, потух.

Здесь тихо, бестревожно; и покорней
листвы, чем под ногами, не найти.
Но наступи на спрятанные корни,
задень за узловатые коряги,
трухлявый ствол толкни
и ощути
упругость паутинной передряги. –

И ты услышишь гром за тишиной,
смятенье за спокойствием безгласным;
такой благопристойный мир лесной
предстанет исковерканным тебе –
дыханьем голубой болотной астмы
и слизняковой жадностью в грибе.

Большую птицу маленькими ртами
смакует муравьиная орда.
Безводья всеобъемлящее пламя
живьем сжигает серцевину дуба.
Поодаль возмужавшая вода
над почвою насильничает грубо.

В ногах у леса ползает трава
и, к солнцу заслоненному взывая,
уже едва жива, едва жива...
Забьется муха в ужасе, но вновь
прервет свой полузвук не сознавая...
У жидких кленов
горлом
хлещет кровь...


***

                Дочери Наташе

Скажите, зачем и куда побежала
девчонка, бродившая сонно и шало?
Все было спокойно – и вдруг суматоха:
рванула калитку, захлопнула плохо,
вдоль пожни ногами сверкнула босыми,
воинственный клич испустили гусыни,
расставили крылья, и шеи – как змеи,
но только лишь пыль по дороге за нею!

Девчонка бежит, поправляя платочек,
и все придорожье вослед ей стрекочет,
и самые громкие в здешней округе
трубят петухи, костенея с натуги,
и под ноги яблоки падают с веток,
и плещутся ведра у встречных соседок,
лохматые шавки, отстать не желая,
и те уже, бедные, хрипнут от лая!

Мелькнул магазин, и правленье колхоза,
и школа, и клуб, и за клубом береза,
и вот уже рожью несется тропинка,
исхлестаны руки, слетела косынка,
все ближе большак с неслучайным прохожим –
таким долгожданным, таким нехорошим...
Девчонка вздохнула, помедлила малость,
метнулась навстречу и – ах, обозналась!

 
ВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКАДЕ
(1941-1960)


ДЕКЛАРАЦИЯ

Не летописец, а тем паче
не агитатор, не трубач, –
я не унижусь до задачи
стоять на уровне задач.

Кто я такой, кто дал мне право
куда-то звать, кого-то весть
вперед налево ли, направо,
как будто лево-право есть?!

Да не возвышусь я вовеки!
В густом замесе бытия
все – люди, то бишь человеки,
такой же, стало быть, и я.

Боюсь ли, рыпаюсь впустую,
надеюсь, верую, люблю,
смеюсь и плачу, торжествую
и губы горестно кривлю, –
я весь живой, я весь подробный,
как иванов или петров...

Нас вместе
осеняют ромбы
скрестившихся прожекторов...


МАРШИ

Маршами гремело радио,
город маршами загажен.
Нас победно лихорадило:
мы себя еще покажем!

Есть солдаты у Германии –
у России есть герои!
Марши голову дурманили
в дни большой народной крови.

Мы родились комсомольцами,
членские рубли вносили, –
пригодились добровольцами,
чтобы стать землей России...


ПЕПЕЛ

Столь едины мы не были с ним никогда.
Тонны пепла над городом.
Враг у ворот.
Города...
Что другие теперь города!
Здесь одна долгота –
безо всяких широт.
Длятся улицы...
Каменней день ото дня
ожиданье мое...
Это – с городом вместе
я обложен пожарами...
Это – в меня,
это целят в меня
из моих же предместий.
Шаг вперед...
Окруженному только вперед!
Город –
весь –
как солдатский мешок за спиной.
Жгут бумаги казенные –
враг у ворот.
Тонны пепла
над городом и надо мной.


СНЫ

Ах, эти сентябрьские ночи...
Сто зарев кругом Ленинграда...
Проспекты короче:
не дот, – баррикада!

Ах, ночи, когда еще снится
не зарево, просто зарница,
не дикие вопли сирены,
а тихие капли сирени...

... когда еще помнится-длится
щемящая нежность подруги...
Смешно запрокинуты лица
и страшно разбросаны руки!

А сны повторяются те же,
а сны превращаются в фильмы,
лишь нам удается все реже
досматривать их...

Ах, эти сентябрьские ночи!
Сто зарев кругом Ленинграда!
В потемках, не в ногу, без песен
течет и течет ополченье...

ДОЖДЬ

Сегодня дежурство дождя, и по крышам
идет он – ни каски на нем, ни плаща!
Мы письма сегодня чернилами пишем,
сегодня мы дышим, сегодня мы слышим –
бомбежки не будет: дежурство дождя.
На улицу носа не высунь сегодня,
буржуйка дымит, но не все ли равно:
сегодня мы пишем и дышим свободней,
чем если бы солнце светило в окно,
чем если бы праздник, чем если бы флаги,
чем если бы сводка хорошей была. –
Сегодня нам верится: есть у бумаги
два честных, два сильных, два белых крыла.
Не станет же цензор вымарывать строчек,
что, как никогда, вот сегодня, сейчас –
мы счастливы!..
                Дождь по железу грохочет...
А все остальное – испорченный почерк
доскажет за нас.


БАБУШКА

Ах, что за бабушка была,
Евгения Васильевна!
Приду из булочной с угла
и сяду обессиленно.

Давно отчаяться бы мне,
и не могу отчаяться!
Дом на большой взрывной волне
качнется, закачается, –

коснется клавишей она –
и я куда-то падаю,
и еле брезжится война
за Апассионатою.

Подсушит ломтиками хлеб
и усмехнется благостно:
ах если б да на всей земле б
да всем такое б лакомство!

И, словно на вечер гостей
ждет множество великое,
полуприляжет на постель
с поваренною книгою.

А кран едва кровоточит,
и – как кишка голодная –
на кухне жалобно урчит
труба водопроводная.


АРИФМЕТИКА

Закапывать без креста
трое
везли
двоих.
Дорога была проста.
И совесть была чиста.
И солнце любило их. –
А с Кировского моста
двое
свезли
троих.


КОНЦЕРТ

   Т.Ю.Хмельницкой


Собираются дистрофики
в довоенный этот зал.
Ветерок недоумения –
кто же их сюда зазвал?

Не обещано им ужина,
ничего не купишь тут.
Ломтик хлеба нержавеющий
дамы в сумочках несут.

Вверх поглядывают искоса:
свод непрочный, свод большой.
Молча хвастаются ватником
между шубкой и душой.

Кресла ежатся от холода,
половина их пуста.
Гордо валенками шаркая,
на шикарные места.

Скрипачи вползли бесполые,
дирижер за ними вслед.
Закивали им из публики:
сколько зим и – скольких нет!

То ли были, то ли не были
легкий взмах и трудный вздох.
Не имея сил откашляться,
зал качнулся и оглох.

Не имея сил расплакаться,
сердце вышло за предел.
Непреложный голос вечности
всем пространством завладел.

Отрубил все злые призвуки,
жалкий ропот приструнил.
Лейтенантик забинтованный
память в руки уронил.

Через толщу затемнения
мир забрезжил голубой.
Нимб дыхания сгущенного
встал над каждой головой.