Ильинско-павловская легенда 27-29

27.
“Замандельштамила погода,
и ниоткуда снег валит.
Застряла летняя подвода.
Душа мятежная болит.

И небо охристое в клетку…
…домашние уже не ждут.
Достать хотя бы вербы ветку…
…два года следствие ведут.

Всё проверяют и запросы
вновь рассылают по стране.
И всё вопросы и вопросы
от тех, кто не был на войне.

Не нюхал пороха, тротила,
а всё допрашивал солдат,
в боях которых закрутила
война и, значит, виноват,

что был солдат бойцом отважным,
но жирную поставил метку плен.
А думается всё о важном,
преодолеть б презрений тлен

и подозрительности в части,
где в дезертиры нас внесли.
И разгораются вновь страсти
и униженья расцвели.

Тем паче, был я партизаном…
…от армии отлынивал, мол, ты.
Удар мы приняли незваный –
спасли деревья и кусты,

смекалка, храбрость и терпенье…
…меня Ильинка заждалась.
Под подозрительности тенью
куда-то жизнь вдруг понеслась.

И наконец-то прояснилось,
что не скрывался, воевал,
так в заключенье говорилось…
…и зашагал я на вокзал.

Ильинка встретила туманом,
он с поймы густо натекал.
Я с завершённым шёл романом…
…тетрадь вернул мне генерал:

“Пиши как есть, не исправляйте,
но обходите прихоти цензур…”
Товарищ, между строк читайте
и всё поймёте без купюр.

“Наверно, нечего бояться?
Война прошла уже давно
и оесенинное счастье
ромашкой жизни расцвело.

И за грибами в бор с лукошком
сегодня можно всем пойти, –
вдруг, глядя пристально в окошко,
отец сказал. Уже в пути

добавил, чуть нахмуря брови, –
а если не найдём грибов,
тогда мы, дети, снова
обследуем песчаный ров”.

Мы бегали… лепили замки
из золотистого песка,
а вместо окон были ямки –
я пальцем вдавливал слегка.

А папа в это время быстро
записывал рассказ в тетрадь,
в нём над костром взвивались искры,
а в пламени вихрилась прядь…

Садилось солнышко за речку,
мы шли уставшие домой
и зажигали дома свечку.
В рассказе был портрет-то мой, –

сказал, задумавшись, Владимир,
повисла в трубке тишина:
“Я пострелял сегодня в тире,
а вдруг и к нам придёт война…

…мы создадим тут ополченье,
отстаивать свободу здесь,
да, нет, не преувеличенье,
к тому все предпосылки есть”.

28.
Сказал: “Довольно полнолуний!
Пора и солнышко встречать,
не пребывать в осенней туне,
меня не надо величать,

вы задавать вопросы продолжайте,
я чтобы начал вспоминать,
и мне успехов пожелайте,
чтоб детство пережил опять.

Минуты радости общенья,
коль выдавался выходной,
запомнились мне те мгновенья,
когда он говорил со мной”.

И как из рога изобилья
посыпались рассказы вновь.
Билайновская камарилья
потоки прерывала слов

потусторонними звонками
и отголосками войны,
как будто снова намекали
о подлинности той вины.

Разоблачительные речи
всей вакханалии в стране,
в ней обнаруживались течи
в пробоины на корабле

в застольном времени застоя,
трещавшим по партийным швам.
Предвидел многое, и стоит
всё рассказать, читатель, вам.

29.
Наш опыт безусловен в жизни,
писательский и после. Он
сам опыт тризн и укоризны,
ежели властью не сведён

до нулевой отметки в раже.
Неповторимостью судьбы
стоит морали всей на страже.
Властей наморщенные лбы

влиять не могут на признанье
читательской средой. Года
замысловатого изгнанья
вам не помогут, господа!

Писатель – власть – антагонисты.
Шумилов был всегда таков,
их отношенья были мглисты,
открыто спорить не готов,

а мог бы подорвать власть-поезд…
…оставил резвость на войне,
в боях тех партизанских, то есть
он затаился в тишине.

Писал рассказы и романы –
сосредоточена в них жизнь
его. Остался партизаном,
прошедши столько катаклизм.

Ходил всю жизнь на грани смерти,
вершил он добрые дела,
в парт-лозунги к тому ж не верил,
в музей тропинка привела.

Он в Молодечно приютился,
видать, прижился навсегда,
где уголок его открылся
и красная горит звезда.

Его шаги – всегда поступки.
Сердечность в искренних словах.
Душа и фибры тонко-хрупки.
В боях преодолевший страх,

он был покладистым, как песня
имел гармонию и лад.
Запечатлел пространство вместе
с людьми, всё записал в тетрадь.

Поставив цель, её исполнил,
он книги написал, издал.
За человека дышит болью.
Язык – чувствительный кристалл –

прозрачен как рассвет весенний
без перехлёстов и огрех,
с изюминкой народной, честный.
Понятен исключительно для всех

читателей земли сибирской.
Он лаконичен сам в себе,
в нюансах яркости искристый.
И, утопая в серебре,

встают картины отношений
в душевно-ласковом тепле.
И даже в годы злых лишений
приоритетный на Земле.