В обьятиях заката

Сандра Браун

В объятиях заката

I

Господи, ну почему умирать так больно, думала молодая женщина.

Она обхватила руками раздутый живот, и снова боль пронзила тело внизу и свела бедра.

Когда боль отхлынула, она тяжело задышала, словно раненое животное, стараясь набраться сил для следующей схватки, которая скрутит ее через несколько минут. Разумеется, скрутит — она не надеялась, что ей будет позволено умереть, пока не родился ребенок.

Она дрожала. Шел холодный дождь, его капли острыми иголками кололи кожу, проникая сквозь промокшее истрепанное платье, пропитывая влагой неуклюжий узелок с бельем — тем немногим, что ей удалось прихватить. Лохмотья висели на ней, как мокрый саван, их тяжесть тянула к сырой земле столь же настойчиво, как и неумолимая боль. Она промерзла до костей, но после бесконечных часов родовых мук кожу ее покрывал липкий пот.

Когда это началось? Вчера, сразу после заката. Ночью боль в пояснице усилилась и поползла дальше, железной хваткой сжав ей живот. Затянутое облаками небо не позволяло точно определить, который час, но ей казалось, что уже утро.

Началась следующая схватка; она остановила взгляд на одном листике с ветки дерева на фоне серого неба над головой. По небу проплывали тучи, безразличные к тому, что в лесах Теннесси, совсем одна, лежит женщина от силы двадцати лет от роду, рожая существо, о котором она не хотела думать как о своем ребенке и вообще как о человеческом существе.

Она легла щекой на подушку из мокрых прошлогодних листьев, и ее слезы смешались с дождем. Ее ребенок был зачат в позоре и унижении и не заслужил лучшей участи, чем рождаться вот так, здесь.

— Господи Иисусе, пусть я умру сейчас! — молила она, чувствуя приближение следующей схватки. Подобно летнему грому, в ней нарастало что-то, набирая силу, чтобы сокрушить стены ее тела. Боль эхом отзывалась во всем ее теле, подобно тому, как отзвуки грома, отражаясь от склонов гор, докатываются до их подножий.

Вчера вечером она старалась не обращать внимания на боль и продолжала идти. Но когда отошли воды, она была вынуждена лечь. Она не хотела останавливаться: ведь каждый день прибавлял еще несколько миль к расстоянию между нею и трупом, который, наверное, уже обнаружили.

Лучше бы он сгнил и его не нашли никогда — но вряд ли стоило надеяться на такую удачу.

Наверняка эта безжалостная боль, которую она сейчас испытывает, Божье наказание за радость видеть одно из его созданий мертвым. И за нежелание принимать участие в жизни того, кого она девять месяцев носила под сердцем. Хотя дитя и было безгрешно, она молилась о том, чтобы не увидеть этой новой жизни, так яростно вырывавшейся из ее тела. Она молилась о том, чтобы умереть раньше.

Следующая схватка, самая сильная из всех, заставила ее полуприподняться. Ночью, когда розоватые воды залили ей панталоны, она сняла их и отбросила в сторону. А сейчас, нащупав, подняла и вытерла ими залитое дождем и слезами лицо. Она безотчетно дрожала от страха и от боли. Ее истерзал этот последний бунт ее тела. Подняв истрепанный подол платья и похожие на паутину остатки нижней юбки выше согнутых колен, она осторожно положила руку между ног…

— О-ох… — всхлипнула она и зарыдала.

Ее пальцы наткнулись на головку ребенка; рука была покрыта кровью и слизью. Она в ужасе раскрыла рот, раздался пронзительный вопль — ее тело напрягалось и изгибалось, стараясь исторгнуть существо, которое после девяти месяцев бережного взращивания вдруг стало чужеродным.

Она приподнялась на локтях, развела ноги пошире и напрягла брюшной пресс. Толчки крови отдавались у нее в ушах, кровавая пелена стояла перед крепко зажмуренными глазами. Она до боли стиснула челюсти, губы ввалились, лицо было похоже на страшную маску. В коротких промежутках между схватками она вдыхала и выдыхала сладостный воздух. А боль подступала снова и снова.

Она вскрикнула и оставшиеся силы вложила в последний толчок, направив весь свой вес в одно-единственное узкое место, ставшее вдвое шире.

И — все. И — освободилась. Измученная, она упала на спину, судорожно хватая воздух ртом и радуясь прохладным каплям дождя, омывавшим ее лицо. В густом лесу было тихо, если не считать ее тяжелого дыхания и звука тяжко падающих капель. Отсутствие звуков было неестественным, пугающим, странным. Новорожденный не кричал и не шевелился.

Забыв о своих молитвах, она попыталась сесть и откинуть подол длинной юбки. И вдруг звериный вой горя и отчаяния вырвался из ее стиснутых губ — она увидела ребенка, комочек голубоватой плоти, который лежал, мертвый, меж ее ног, так и не узнав, что такое жизнь. Орудием его смерти стала задушившая его пуповина; она обмоталась прямо вокруг горла. Сморщенное личико… Он сделал самоубийственный прыжок в этот мир. Она подумала, что он, должно быть, сам выбрал смерть, инстинктивно понимая, что его будут презирать все, включая собственную мать, и предпочел умереть, а не жить в унижении.

— По крайней мере, малыш, тебе не придется страдать, — прошептала она.

Она упала на мягкую землю, слепо уставившись в небо под моросящим дождем, понимая, что у нее жар и, возможно, бред и что мысли о самоубийстве младенца в материнской утробе — сумасшедшие мысли. Но ей стало легче от того, что ее ребенок тоже не захотел жить, как не хотела жить она, что он тоже хотел умереть, как хочет умереть она.

Она понимала, что надо бы помолиться о прощении за радость, испытываемую из-за смерти собственного ребенка, но она слишком устала. Бог и так все поймет. В конце концов, именно Он послал ей эту страшную боль. И разве она не заслужила отдыха?

Глаза ее закрылись, дождь омывал лицо, словно целительный бальзам. Она уже не помнила, когда еще испытывала чувство такого покоя.

Теперь можно умереть.

— Думаешь, она умерла? — спросил ломающийся мальчишеский голос.

— Не знаю, — прошептал в ответ голос чуть постарше. — Потрогай ее и увидишь.

— Не собираюсь я ее трогать. Сам трогай.

Высокий худенький мальчик опустился на костлявые колени у неподвижно распростертого тела. Осторожно, как папа учил, он прислонил винтовку стволом вверх к дереву. Его протянутые к девушке руки нервно подрагивали.

— Ты боишься, да? — поддразнил младший мальчик.

— Нет, не боюсь, — прошипел старший и, чтобы доказать это, поднял указательный палец и приблизил его к верхней губе девушки, впрочем, не касаясь ее. — Она дышит, — с облегчением сказал он. — Она не умерла.

— Как ты думаешь… черт возьми, Бубба, у нее из-под платья кровь идет!

Бубба инстинктивно отпрыгнул назад. Его брат Люк был прав. Из-под края ее платья, едва прикрывавшего колени, натекла лужа багровой крови. На ней не было чулок, а ботинки были истрепанные и рваные, со много раз связанными шнурками.
— Как ты думаешь, ее застрелили или что? Может, посмотреть…

— Без тебя знаю, — грубо сказал Бубба. — Заткни поганую пасть.

— Я маме скажу, что ты ругаешься!

— Заткнись! — Бубба быстро повернулся и посмотрел на младшего брата. — А то я расскажу ей, как ты написал в воду для умывания старухе Уоткинс, после того как она наорала на тебя за то, что ты шумел на весь лагерь!

Люк был полностью усмирен, и Бубба опять повернулся к девушке. Он уже почти забыл, что они вышли поохотиться. Очень осторожно он приподнял подол ее простенького коричневого платья.

— Черт! — вскрикнул он, роняя подол и вскакивая на ноги.

К несчастью, мокрая ткань, упав, не прикрыла безжизненный комок, лежащий между раздвинутыми ногами девушки. Оба мальчика с ужасом уставились на мертвого ребенка. Люк издал горлом какой-то странный звук.

— Тебя тошнит? — спросил Бубба.

— Нет. — Люк тяжело сглотнул. — Вроде нет, — проговорил он менее уверенно.

— Сбегай за мамой. И за папой. Надо отнести ее в фургон. Ты сможешь найти дорогу?

— Конечно, — с обидой сказал Люк.

— Тогда беги. Она же может умереть, понимаешь!

Люк склонил голову к плечу, глядя на бледное лицо молодой женщины.

— Правильно, надо к ней кого-нибудь привести. Ты не станешь ее трогать, пока меня не будет?

— Беги! — рявкнул Бубба, обращая на брата устрашающий взгляд.

Люк шумно рванул в лес и, отбежав на безопасное расстояние, насмешливо крикнул:

— Я же знаю, что ты будешь смотреть, куда нельзя! Все маме расскажу!

Бубба Лэнгстон схватил сосновую шишку и запустил в младшего брата. Она не долетела совсем чуть-чуть, и Люк стремглав понесся прочь. Когда он скрылся из виду, Бубба опустился на колени рядом с девушкой. Закусив нижнюю губу, он еще раз взглянул на мертвого младенца. Затем, кончиками пальцев приподняв подол юбки, прикрыл его.

Его лоб покрылся каплями пота, но зато теперь, когда он не видел младенца, он чувствовал себя лучше.

— Леди, — тихо прошептал он. — Эй, леди, ты меня слышишь? — Он боязливо коснулся ее плеча.

Она застонала и мотнула головой.

Он никогда не видел, чтобы у человека были такие волосы. Даже мокрые от дождя, с запутавшимися в них травинками и листьями, они были прекрасны, вьющиеся, неукротимые. Он никогда не видел раньше такого цвета: не рыжие и не коричневые, но что-то посередине.

Он снял с шеи висевшую на кожаном ремешке флягу и открыл ее.

— Леди, хочешь попить?

Он смело прижал металлическое горлышко к ее безвольно раскрытым губам и пролил на них немного влаги. Она слизала ее языком.

Бубба зачарованно смотрел, как ее глаза приоткрылись, и она смутно взглянула на него. Она увидела большеглазого мальчишку лет семнадцати, с беспокойством склонившегося над ней. Его волосы были светлыми, почти белыми. Это ангел? Она на небесах? Если да, то они, увы, похожи на землю. То же небо, те же деревья, лес, мокрый от дождя. Та же боль между ног. Так она еще не умерла?! Нет, нет, мальчик, уходи! Я хочу умереть! Она снова закрыла глаза и забылась. Боясь за жизнь молодой женщины, но чувствуя себя совершенно беспомощным, Бубба опустился на мягкую землю под деревом. Он не спускал глаз с ее лица, пока не услышал шум приближения продирающихся через подлесок Ма и Па.

— Что там такое этот Люк болтал о какой-то девушке, сынок? — спросил Зик Лэнгстон.

— Смотрите, я говорил вам, Ма, Па! — взволнованно сказал Люк, указывая пальцем. — Вот она.

— Уйдите вы все, дайте мне осмотреть бедняжку! — Ма нетерпеливо отогнала мужчин и тяжело присела рядом с девушкой. Для начала она отвела от ее лица прилипшие к щекам мокрые волосы. — Хорошенькая, правда? Интересно, что она здесь делала, совсем одна?

— Там еще ребенок, Ма.

Ма Лэнгстон подняла взгляд на Буббу, потом перевела его на мужа, безмолвно приказывая отвлечь чем-нибудь мальчиков. Когда они отвернулись, она подняла платье над коленями девушки. Видала она вещи и похуже, но и это было тяжкое зрелище.

— Боже милостивый, — пробормотала она. — Зик, дай мне руку! А вы, мальчики, возвращайтесь в фургон и скажите Анабет, чтобы она приготовила постель. Разведите огонь и поставьте кипятить воду в котле.

Разочарованные тем, что придется пропустить самое интересное, они хором заныли:

— Но, Ма…

— Марш, я сказала!

Чтобы не навлечь на себя материнского гнева, ибо оба они в своей жизни пробовали ремня, они поплелись к фургонам, обитатели которых наслаждались воскресным отдыхом.

— Она плоха, да? — спросил Зик, опускаясь на корточки рядом с женой.

— Да. Сначала нужно извлечь послед. А то она может умереть от заражения крови.

Они молча трудились над не приходящей в сознание девушкой.

— А что делать с этим, Ма? — спросил Зик, завернув то, что они извлекли, вместе с мертвым ребенком в заплечный мешок и крепко его завязав.

— Похорони. Я думаю, она будет не в состоянии прийти на могилу еще несколько дней. Так что заметь место на случай, если она захочет вернуться.

— Я положу сверху камень, чтобы звери не добрались.

Зик начал рыть маленькую могилу небольшой лопатой, которую прихватил с собой.

— Как девушка? — спросил он, закончив работу и вытирая руки цветным носовым платком.

— Кровь все идет, но я ее хорошо перевязала. Здесь мы сделали все, что могли. Ты донесешь ее?

— Если поможешь мне ее поднять.

Девушка вернулась к жизни и слабо запротестовала, когда Зик подхватил ее под колени и под спину и поднял к своей тощей груди. Но сознание тут же покинуло ее, голова безжизненно откинулась назад, горло выгнулось.

— А волосы все же странные, — не без одобрения заметил Зик.

— Кажется, я никогда не видела такого цвета, — рассеянно ответила Ма, собирая вещи, которые они принесли с собой. — Давай поспешим. Опять дождь начинается.

Между ног горело. Горло распухло и пересохло. Все тело ломило. И в то же время ее охватило чувство всепроникающего покоя. Было тепло и сухо. Может быть, светловолосый мальчик оставил ее умирать и она наконец попала на небеса? И вот почему ей так покойно и безопасно? Но в раю, кажется, не бывает боли, а ей было больно.

Она попыталась открыть глаза. Над ней закруглялся белый парусиновый потолок. На ящике рядом с соломенным матрацем, на котором она лежала, горела наполовину прикрученная лампа. Она вытянула ноги, насколько позволяла боль, всем телом ощущая мягкость постели. На ней была белая ночная рубашка. Она без устали шарила руками по телу, пытаясь понять, почему так странно себя чувствует, и наконец поняла — ее живот стал плоским.

И тогда она вспомнила все: страх, боль, ужас оттого, что мертвый ребенок, холодный и посиневший, лежал меж ее ног, — и из ее глаз полились слезы.

И тогда она вспомнила все: страх, боль, ужас оттого, что мертвый ребенок, холодный и посиневший, лежал меж ее ног, — и из ее глаз полились слезы.

— Ну, ну, не надо снова плакать, ладно? Ты уж и так все глаза выплакала, пока спала.

Толстые, огрубевшие от работы, красные в мягком свете лампы пальцы неожиданно нежно стали вытирать слезы с ее щек. Голос тоже был полон понимания и участия.

— Может, поешь похлебки? Из кролика, которого мальчики подстрелили тогда утром, перед тем как найти тебя.

Женщина поднесла ложку к губам девушки, которая, сделав первый глоток через силу, вдруг обнаружила, что горячий бульон очень вкусен и что она проголодалась.

— Где я? — спросила она между двумя ложками бульона.

— В нашем фургоне. Я — Ма Лэнгстон. А тебя нашли мои сыновья. Ты про это помнишь? Ты напугала их до полусмерти. — Она хихикнула. — Люк рассказывал эту историю по всему лагерю. Я уже говорила, что мы в фургоне направляемся с караваном переселенцев в Техас?

На девушку обрушилось слишком много информации разом, чтобы все переварить, поэтому она сосредоточилась на бульоне. Он наполнял ее желудок приятным теплом, углубляя чувство комфорта и безопасности. Долгие недели она спасалась бегством, так боясь преследования, что не искала крыши над головой, спала под открытым небом и ела только то, что удавалось собрать в лесу.

Костлявое лицо, склонившееся над ней, было одновременно строгим и добрым. Жидкие седеющие волосы, зачесанные назад, на затылке стянуты в узел. Это была крупная женщина с очень большой грудью, свисавшей до располневшей талии. Одета она была в поношенный, но чистый ситец. Ее лицо было покрыто сеткой добрых морщинок, но, несмотря на это, щеки были румяными, как у девушки. Словно какой-то добрый бог посмотрел на свое творение и, найдя его грубоватым, подкрасил щеки розовым, чтобы сгладить острые грани.

— Хватит?

Девушка кивнула. Женщина отставила оловянную миску с похлебкой.

— Мне бы хотелось знать твое имя, — произнесла она таким проникновенно-мягким голосом, словно заранее предчувствовала, что эта тема может оказаться нежелательной.

— Лидия.

Редкие брови вопросительно изогнулись.

— Имя само по себе прекрасное, а дальше? Кто твои родители?

Лидия отвернулась. Перед ней встало лицо ее матери, каким она помнила его с раннего детства: молодое и прекрасное, а не бледное и опустошенное лицо женщины, умирающей от отчаяния.

— Просто Лидия, — тихо сказала она. — У меня нет семьи.

Ма поняла. Она взяла руку девушки и легонько погладила. И когда светло-карие глаза вновь обратились к ней, тихо спросила:

— Ты родила ребенка, Лидия, а где твой муж?

— Умер.

— Ах, горе-то какое!

— Нет. Я рада, что он мертв.

Ма была сбита с толку, но слишком вежлива и слишком опасалась за ее здоровье, чтобы продолжать эту тему.

— А что ты делала в лесу одна? Куда ты шла?

Лидия безразлично приподняла худые плечи:

— Никуда. Все равно куда. Мне хотелось умереть.

— Ерунда. Я не позволю тебе умереть. Ты слишком красивая, чтобы умирать. — Ма резко поправила одеяло, скрывая внезапно вспыхнувшее сочувствие к этой странной девушке.

Она разбудила в Ма жалость. Ее лицо, бледное в свете лампы, несло на себе отпечаток трагедии.

— Мы с Па похоронили твоего мальчика в лесу.

Лидия закрыла глаза.

Мальчик. Она даже не заметила этого, бросив на своего ребенка один-единственный взгляд.

— Если хочешь, мы на несколько дней отстанем от каравана, и ты сходишь на могилу, когда поднимешься на ноги.

Лидия яростно замотала головой:

— Нет. Не хочу. — И из-под ее век полились слезы. Ма погладила ее руку.

— Я понимаю, как ты страдаешь, Лидия. У меня семеро, но еще двоих я похоронила. Это самое страшное, что может случиться с женщиной.

«Нет, не самое, — подумала Лидия. — Случаются с женщинами вещи и похуже».

— Теперь поспи. Мне кажется, ты простудилась, лежа там, в лесу, под дождем. Я побуду с тобой.

Лидия взглянула в ее полное сострадания лицо. У нее еще не хватило сил на улыбку, но ее глаза благодарно потеплели.

— Спасибо.

— Поблагодаришь потом, когда поправишься.

— Я не могу оставаться с вами. Я должна… идти.

— И думать нечего идти куда-то еще некоторое время. Оставайся с нами, сколько захочешь. Хоть до самого Техаса.

Лидия хотела возразить. Негоже ей жить с такими достойными людьми. Если бы они знали про нее, если бы они тали… Но глаза ее закрылись, и она провалилась в сон.

И опять его руки шарили по ее телу, по всему ее телу. Она хотела закричать, но его ладонь, грязная и потная, закрыла ей рот. Другой рукой он рвал воротничок ее блузки, пока не стащил ее. Его ненавистная потная рука, получавшая удовольствие от того, что приносила боль, тискала ее грудь. Она вонзила зубы в его ладонь и была наказана пощечиной, от которой у нее зазвенело в ушах и задрожала челюсть.

— Не сопротивляйся, не то я расскажу о нас твоей драгоценной мамочке. Ты же не хочешь, чтобы она узнала, чем мы занимаемся, да? Я думаю, она с ума сойдет… Я думаю, она просто умрет, если узнает, что я тебя обрюхатил, тебе не кажется?

Нет, Лидия не хотела, чтобы мама узнала. Но как могла она вынести, чтобы он проделывал с ней это опять? Он уже раздвигал ногами ее бедра. Его пальцы больно ощупывали ее, оскорбительно и грубо залезая в самые укромные места. И этот отвратительный отросток опять проникал в ее плоть. Она царапала его лицо ногтями, а он смеялся и старался ее поцеловать. Она вырывалась.

— Нет, нет, — всхлипывала она. — Убери его. Нет, нет, нет…

— Что ты, Лидия? Проснись. Это только дурной сон.

Этот успокаивающий голос достиг ада, в который поверг ее приснившийся кошмар, и вывел из этого ада. Она вернулась в умиротворяющий покой фургона Лэнгстонов.

Не Клэнси вновь насиловал ее — ее мучила боль после родов его ребенка. О Боже, как можно продолжать жить с памятью о том, как надругался над ней Клэнси? Она родила ребенка от его гнилого семени, она недостойна дальше жить в этом мире!

Но Ма Лэнгстон так не считала. Когда девушка вцепилась в рукав ее платья, в ужасе от того, что ей приснилось, Ма Лэнгстон прижала ее голову к своей обширной груди, бормоча утешительные слова:

— Это просто дурной сон. У тебя жар, вот почему тебе снятся кошмары. С тобой ничего не случится, раз ты здесь, со мной…

Испуг Лидии проходил. Ведь Клэнси мертв. Она видела, что он лежал мертвый, и кровь хлестала из его головы, заливая гнусное лицо. Он никогда больше не дотронется до нее.

Полная благодарности, она уронила голову на грудь Ма.
Когда Лидия успокоилась и почти уснула, Ма уложила ее на комковатую подушку, которая Лидии казалась мягче пуховой. Последние месяца два постелью ей служили сосновые иголки или сено, а порой и этого не было, и ей приходилось спать на голой земле под деревом.

Но сейчас Ма держала ее руку в своей, и она погрузилась в темные глубины сладостного забвения.

На следующее утро Лидия проснулась под покачивание фургона переселенцев. Кухонные горшки ритмично позвякивали при каждом обороте колес. Поскрипывала кожаная упряжь, весело звеня металлическими пряжками. Ма отдавала команды лошадям, отмечая каждый поворот щелчком кнута, и, почти не меняя тона, вела оживленный диалог с каким-то из своих отпрысков, то ли советуясь, то ли увещевая.

Лидия пошевелилась в постели и слега повернула голову. На расстоянии вытянутой руки, внимательно наблюдая за ней, сидела белокурая девочка с огромными голубыми глазами.

— Ма, она проснулась! — громко крикнула девочка, так что Лидия вздрогнула от неожиданности.

— Делай, как я сказала, — ответила Ма в вагон. — Сейчас мы не можем остановиться.

Девочка опять посмотрела на испуганную Лидию.

— Я Анабет.

— Я Лидия, — ее голос звучал хрипло. Горло было словно точильный камень.

— Я знаю. Мама нам сказала за завтраком и велела больше не называть вас «эта девушка», не то надает зуботычин. Хотите есть?

Лидия помедлила с ответом:

— Нет. Пить.

— Ма сказала, что вам нужно много пить — из-за жара. Я взяла кувшин воды и чайник с чаем.

— Сначала воды. — Лидия жадно глотнула и удивилась, сколько сил это у нее отняло. — А чай, может быть, потом.

Лэнгстоны спокойно принимали жизнь во всех ее проявлениях. Лидия смутилась, когда Анабет подсунула под нее тазик, чтобы она смогла облегчиться, но девочка проделала это весьма доброжелательно и умело и без всякой неловкости выплеснула тазик за задний полог фургона.

Во время дневного привала, когда караван остановился, чтобы люди и животные отдохнули, Ма вскарабкалась в фургон поменять кусок ткани, которую она подкладывала Лидии между ног, чтобы впитывала кровь.

— Кровотечение уменьшилось. Похоже, по женской части у тебя все в порядке, хотя еще несколько дней ты поболеешь.

В прямоте Ма не было ничего обидного, но Лидия очень стеснялась таких осмотров. Странно, что в ней осталась хоть какая-то стыдливость, если учесть, где она жила последние десять лет. Должно быть, ее мать воспитала в ней некоторую утонченность еще до того, как они переехали на ферму Расселлов. Она понимала, что, раз она член семьи Расселлов, многие люди и ее считают «белой швалью». Грязные насмешки неслись им вслед, когда они бывали в городе — к счастью, нечасто. Лидия не понимала всех слов, но научилась распознавать оскорбительный тон и бояться.

Снова и снова ей было стыдно и хотелось кричать, что они с мамой не такие, как Расселлы. Они совсем другие. Но кто поверил бы грязной босоногой девчонке в лохмотьях?

Она, как и Расселлы, пользовалась столь же сомнительной репутацией и так же подвергалась насмешкам.

Но, по-видимому, не все судили так поспешно. Например, Лэнгстоны. Они не придали значения ее грязной, изорванной одежде. Они не осуждали ее за то, что родила ребенка без мужа. Они относились к ней, как к порядочной женщине.

Она не чувствовала себя вполне порядочной, но больше всего в мире хотела бы быть порядочной женщиной. Может быть, понадобятся годы, чтобы смыть пятно, которое оставили на ней Расселлы, но она все равно будет стараться смыть его, даже если это будет стоить ей жизни.

За этот день перед ней прошло все семейство Лэнгстонов, один за другим. Два мальчика, которые нашли ее, застенчиво сунули головы в фургон, и мать представила их:

— А это мой старший, Джейкоб, но все зовут его Бубба. А второй — Люк.

— Спасибо за то, что помогли мне, — тихо сказала Лидия. Она уже не протестовала против спасения своей жизни. Теперь, когда она избавилась от последнего напоминания о Клэнси, жизнь не казалась ей совсем безнадежной.

Белоголовые мальчики залились краской до корней светлых волос и пробормотали:

— К вашим услугам.

Общительной и энергичной Анабет было двенадцать лет. За ней шли погодки Мэринелл, Сэмюэл и Атланта. Самому младшему, Микаху, не было еще и трех.

А поздно вечером к ней в фургон зашел Зик. Стащив шляпу с лысой головы, он сказал:

— Рад, что вы здесь у нас, мисс… э… Лидия. — Он улыбнулся, и Лидия заметила, что у него во рту всего два передних зуба.

— Простите, что я доставляю вам столько хлопот.

— Какие там хлопоты! — отмахнулся он.

— Я перестану вас обременять, как только смогу. — Она совершенно не представляла себе, куда пойдет и что будет делать, но не могла нахлебничать у этого славного семейства, в котором и своих ртов было достаточно.

— Об этом не беспокойтесь. Выздоравливайте, а там мы что-нибудь придумаем.

Казалось, и все Лэнгстоны относятся к ней так же. Но Лидия думала: а как же другие люди из каравана? Конечно, шли сплетни насчет девушки, которую нашли после родов мертвого ребенка в лесу, одну без мужа. Ма отказывалась принимать даже самых благожелательных визитеров, которые приходили справиться о «бедной, несчастной девушке», говоря только, что она, похоже, уже идет на поправку и что скоро они смогут с ней познакомиться.

Знакомство Лидии с другими переселенцами, помимо Лэнгстонов, началось с громкого стука в перекладину фургона прямо среди ночи. Она в страхе села в постели, натягивая на себя простыни, уверенная, что это Клэнси восстал из мертвых и пришел за ней.

— Спокойно, Лидия, — сказала Ма, заставляя ее лечь обратно на подушку.

— Ма Лэнгстон! — нетерпеливо позвал мужской голос. Тяжелый кулак вновь забарабанил по дверной перекладине. — Ма! Вы там?

— Проклятье, зачем, черт побери, она тебе понадобилась? — услышала Лидия голос Зика снаружи. Он с мальчиками спал под фургоном.

— Зик, Виктория рожает! Может Ма прийти ей помочь? — Голос был хриплый, низкий, прерывающийся от волнения. — После ужина ей стало плохо. Конечно, это роды, а не расстройство желудка.

В этот момент Ма пробралась к выходу из фургона и откинула парусиновую занавеску.

— Мистер Коулмэн, это вы? Вы говорите, ваша жена рожает? Я думала, что она должна…

— Я тоже. Но она…

Лидии показалось, что голос мужчины задрожал от страха.

— Ей плохо. Вы придете?

— Уже иду. — Ма вернулась за ботинками и быстро натянула их. — А ты спи, отдыхай, — спокойно сказала она Лидии; это спокойствие контрастировало с ее быстрыми движениями. — Анабет все время будет здесь. Если я тебе понадоблюсь, она за мной слетает. — Она накинула на полные плечи вязаную шаль. — Похоже, еще один младенец собирается родиться.
II

На следующее утро к тому времени, когда стали запрягать, Ма еще не вернулась. По лагерю разнесся слух, что миссис Коулмэн все еще в родах, но настаивает, чтобы из-за нее караван не терял ни дня езды. Бубба предложил заменить мистера Коулмэна, а Зик правил фургоном Лэнгстонов.

В отсутствие Ма Анабет, как старшая дочь, готовила и присматривала за младшими детьми. Лидию она подвергла тем же процедурам, каким раньше подвергала ее Ма. Лидия удивилась, как много девочка знает о процессе рождения ребенка.

— Извини, что тебе приходится все это для меня делать, — сказала Лидия, когда Анабет меняла ей испачканный кусок ткани.

— Ерунда, я это делала и для Ма, когда она рожала двух последних, да у меня и у самой с десяти лет месячные. Ничего страшного.

Когда в полдень караван остановился, Ма вернулась и печально сообщила, что полчаса назад миссис Коулмэн умерла, дав жизнь сыну.

— Она была такая изящная, слабенькая. Конечно, мистер Коулмэн страшно переживает, винит себя в том, что взял ее в эту поездку. Она сказала, что ей рожать не раньше сентября, а к тому времени мы уже сто раз доберемся до Джефферсона. Так что он не виноват, хотя сам так не считает.

— А ребенок? — спросил Зик, жуя черствый бисквит, оставшийся от завтрака.

— Тщедушней не бывает. Еле пищит. Я ничуть не удивлюсь, если уже сегодня эта маленькая душа покинет нашу землю. — Она вскарабкалась в фургон поговорить с Лидией, которая слышала разговор супругов. — Как ты себя чувствуешь, Лидия?

— Прекрасно, миссис Лэнгстон.

— Пожалуйста, зови меня Ма. Анабет хорошо за тобой ухаживала? Жаль, меня не было, но там малыш совсем плох.

— Конечно, — тихо пробормотала Лидия. — Со мной все в порядке. Как только я смогу, я перестану связывать вам руки.

— Вот уж я не об этом говорю. Ты уверена, что хорошо себя чувствуешь? Похоже, ты горишь? — Она положила огрубевшую руку Лидии на лоб. — Еще горячий. Я велю Анабет сегодня класть тебе на лоб мокрую повязку.

У Лидии появилось новое неудобство, но она не хотела прибавлять забот Ма и ничего не сказала о боли в набухших грудях. Она терпела целый день. Караван стоял из уважения к горю мистера Коулмэна. Анабет накормила Лидию сытным, хотя и незамысловатым, ужином. А после вечерней трапезы все собрались, чтобы похоронить миссис Коулмэн.

Лагерь затих. Лидия лежала в постели, уставившись в парусиновый потолок. Она не слышала звуков печального ритуала, если не считать пения «Скалы веков». Сама себе удивляясь, она беззвучно подпевала. Сколько лет уже не была она в церкви? Десять? Двенадцать? И все еще помнила слова этого гимна. Это ее обрадовало. Улыбаясь, она заснула и не проснулась даже тогда, когда семейство Лэнгстонов торжественно вернулось к фургону.

Следующий день прошел почти как предыдущий, но Лидия уже не так хорошо себя чувствовала. Ее груди под ночной рубашкой раздулись, и она старалась спрятать их, когда Анабет обихаживала ее или приносила ей поесть и попить. Они пульсировали и горели. Она взглянула под ночную рубашку и испугалась, увидев, что соски покраснели и растрескались. Они стали настолько чувствительны, что даже вес ночной рубашки давил на них неимоверно.

Ма все нянчила младенца Коулмэна; она вернулась намного позже того, как Зик и дети легли спать. Анабет, Мэ-ринелл и Атланта крепко спали в другом конце фургона, а Лидия не могла заснуть от боли и тихонько стонала. Тут Ма вскарабкалась в фургон и склонилась над молодой женщиной.

— Господи милосердный, Лидия, что с тобой? Тебе плохо?

— Простите. Я… моя грудь…

Ма не стала терять времени на расстегивание пуговок ночной рубашки и осмотр переполненных молоком грудей Лидии.

— Господи Боже ты мой, о чем же я думала! Конечно, молоко пришло, и оно мучит тебя, раз нет ребенка…

Вдруг она на полуслове замолчала, склонив голову к плечу, словно воробей, внезапно увидевший корм.

— Вставай, Лидия. Пойдем со мной.

— Куда? — удивилась и испугалась Лидия. Ма откидывала ее одеяла и простыни и поднимала на ноги, и движения ее были хоть и не грубыми, но весьма энергичными. — Мне даже надеть нечего.

— Это неважно, — сказала Ма, тяжело дыша. Придерживая Лидию, она помогла ей подняться. — У тебя есть молоко и нет ребенка, а там ребенок едва не умирает — ему нужно молоко.

Ма хотела отвести ее к этому ребенку, который почти непрерывно кричал вот уже два дня. И сейчас по уснувшему лагерю разносились едва слышные жалобные мяукающие звуки. Ма вела ее к тому мужчине с низким голосом. Она не хотела идти. Она не хотела, чтобы на нее смотрели с любопытством, удивляясь, почему она родила ребенка в лесу, совершенно одна. Вкусив уюта и безопасности фургона Лэнгстонов, она боялась его покидать.

Но, похоже, у нее не было выбора. Ма накинула ей на плечи шаль и мягко подталкивала к ступенькам выхода.

— Эти твои ботинки немногим лучше босых ног, так что иди пока без них. Осторожно, не наступи на камень.

Когда Лидия спрыгнула с последней ступеньки фургона и ее ноги впервые за несколько дней коснулись земли, она пошатнулась. От толчка грудь, ничем не поддерживаемая под ночной рубашкой, заболела невыносимо. Поверх ночной рубашки на ней была только лишь вязанная крючком шаль Ма; волосы нечесаны. Она знала, что вид у нее жалкий. К тому же Ма смыла только кровь и родовые выделения с ее бедер, а целиком она не мылась несколько дней. Она чувствовала себя такой грязной! Протестуя, она уперлась пятками в мягкую влажную землю.

— Прошу вас, Ма, я не хочу, чтобы меня кто-нибудь видел!

— Чепуха, — решительно ответила Ма, таща ее за руку к единственному фургону в лагере, где горел свет. — Может быть, ты сможешь спасти жизнь этому ребенку. Никому нет дела, как ты выглядишь.

Но Лидия знала, что это не так. Ее уже и раньше называли белой швалью. Она знала, какими злыми могут быть люди.

— Мистер Грейсон, — тихо позвала Ма, когда они дошли до освещенного фургона, и откинула парусиновый полог над входом. — Помогите мне немножко.

Она подтолкнула Лидию сзади вперед и вверх, так что у той не оставалось другого выхода, кроме как подняться в фургон. Из фургона высунулись сильные руки в голубых рукавах рубашки, чтобы помочь втащить ее внутрь. Ма подпирала ее сзади.

Возникла неловкость, как всегда бывает, когда встречаются незнакомые люди. Седовласый мужчина с удивлением смотрел на возникшую перед ним девушку. Тощая женщина, которая стояла рядом, тоже с удивлением уставилась на нее. Лидия опустила глаза, чтобы избежать их вопросительных взглядов.

— Это мистер Грейсон, начальник нашего каравана, — сказала Ма, обращаясь к Лидии.

Лидия, не поднимая головы, разглядывала свои грязные босые ноги на дощатом полу и едва кивнула в ответ
— Это мистер Грейсон, начальник нашего каравана, — сказала Ма, обращаясь к Лидии.

Лидия, не поднимая головы, разглядывала свои грязные босые ноги на дощатом полу и едва кивнула в ответ.

— А это миссис Леона Уоткинс. — Ма говорила шепотом из уважения к горю человека, который сидел на низкой скамеечке, поставив локти на колени и обхватив руками темноволосую голову.

Женщина заговорила первая:

— Кто это, Боже ты мой… и почему она здесь шляется почти голая? Ах, это девушка, которую нашли и принесли ваши ребята? Должна сказать, что удивлена, как вы могли привести такую… такого сорта женщину в этот фургон, особенно в такой момент. Здесь смерть на пороге…

— Может быть, и нет, — прошипела Ма, и в ее голосе явно слышалась нескрываемая неприязнь к этой женщине. — Мистер Грейсон, эта девушка позавчера родила. У нее есть молоко. Я думаю, что если ребенок мистера Коулмэна станет сосать…

— О Боже! — воскликнула уязвленная миссис Уоткинс.

Лидия увидела из-под ресниц, как она подняла тощую руку к костлявой груди и стала яростно комкать платье, словно в нее вселился злой дух.

Ма и не сомневалась в том, что Леона Уоткинс будет против, поэтому она обращалась к начальнику каравана.

— Бедный малыш может выжить, если Лидии сейчас удастся его покормить.

Мистер Грейсон и слова не успел вымолвить, как миссис Уоткинс кинулась возражать. Пока она излагала свои злобные доводы, Лидия незаметно осмотрела часть вагона, которую смогла охватить взглядом. Стеганые одеяла, сложенные в углу, были из гораздо более красивой фабричной материи, чем одеяла, которыми ее укрывали в фургоне Лэнгстонов. Одно даже было украшено шелковой лентой. Рядом с сундуком с китайским фарфором стояла пара крошечных белых детских башмачков с помпончиками.

Ее взгляд скользнул дальше и остановился на паре черных ботинок. Это были широко расставленные ботинки, высокие, почти до колен. Хотя и поношенные, они явно были сшиты из кожи самого лучшего качества на длинные, красивой формы ноги. Каблуки около дюйма высотой из черного полированного дерева. Судя по этим ботинкам, мужчина, который их носит, должен быть высок и строен.

— Говорю вам: это неприлично! — Громкость и страстность возражений миссис Уоткинс все возрастала.

Костлявой рукой она схватила Лидию за подбородок и вздернула ей голову. Лидия взглянула в лицо, совершенно лишенное плоти и жизни, узкое, морщинистое, с костистым носом, тонким и острым, как лезвие ножа. Оттого, что губы были постоянно сурово поджаты, вокруг них появилась сетка глубоких морщин. Глаза соответствовали голосу — такие же строгие и злобные.

— Взгляните на нее. Она же потаскуха! Видно с первого взгляда. Возможно, она… проститутка, — Господи, прости, что я осквернила уста этим словом, — которая родила ребенка. Возможно, она сама же его и убила, чтобы от него избавиться. Я думаю, она даже не знает, кто отец.

Потрясенная словами этой женщины, Лидия безмолвно смотрела на нее и наконец тихо выдохнула:

— Нет.

— Миссис Уоткинс, пожалуйста… — дипломатично вмешался мистер Грейсон. Он был добрый человек, но на этот раз был склонен согласиться со старухой Уоткинс. Эта молодая женщина выглядела диковато. Ничего приличного не было в ней — ни в том, как она одета и причесана, ни в том, как бесстыдно смотрела на них своими необычными янтарными глазами.

— Это не так! — возразила Ма. — Но даже если это и так, Леона Уоткинс, кто еще в этом караване сможет выкормить этого ребенка? Ты?

— Ну, только не я!

— Вот то-то! — прошипела Ма. — Ты небось не выжмешь и капли молока из своих ссохшихся сисек!

— Ма, пожалуйста, — предостерегающе сказал мистер Грейсон.

Глаза Леоны Уоткинс горели яростью, но она промолчала, непреклонно выпрямившись и выражая свое презрение лишь раздуванием ноздрей. Ма не обращала на нее внимания.

— Мистер Грейсон, ваш долг сохранить каждую жизнь в этом караване, в том числе и жизнь этого младенца. Слышите, как бедняжка кричит? Из двадцати семей этого каравана лишь у одной женщины есть молоко, но она кормит своих близнецов. Лидия — единственная надежда этого младенца. Так что же, вы спасете его жизнь или позволите ему умереть с голоду?

Леона Уоткинс презрительно скрестила руки на груди, снимая с себя всякую ответственность за последствия выбора, который сделает мистер Грейсон, послушав эту Ма Лэнгстон, которая, как всегда, каждой бочке затычка. Она считала эту Лэнгстоншу невыносимо вульгарной, и сейчас Ма еще раз это подтвердила.

— Единственный человек, чье мнение имеет значение сейчас, — это мистер Коулмэн, — сказал Хэл Грейсон. — Росс, что вы скажете? Вы хотите использовать этот шанс спасти его жизнь, хотите, чтобы эта девушка кормила его?

Лидия отвернулась от них. Ей было все равно, что они о ней думают. Как только она немножко поправится, она уйдет туда, где никто ее не знает, где она сможет начать жизнь заново, без прошлого. Ее бессознательно потянуло в тот конец фургона, где в корзинке из-под яблок, выстланной фланелью, лежал младенец. Слыша, как шумно поднимается на ноги его отец, она не отрываясь смотрела на это крошечное существо, упорно боровшееся за жизнь.

Росс Коулмэн поднял голову и посмотрел на девушку, которая стала причиной такого скандала и помешала ему предаваться скорби о смерти Виктории. Лидия стояла к нему спиной. Первое, что он увидел — ее волосы, копну непокорных кудрей с запутавшимися в ней сухими листьями и Бог знает чем еще. Какие женщины разгуливают с неприбранными волосами? Росс Коулмэн точно знал какие.

Со спины она выглядела ужасно худенькой в своей ночной рубашке. Острые локти торчали из рукавов. Маленькие ножки. И грязные. Господи. Не нужно ему этого сейчас, когда он переживает тяжелейшие дни своей жизни.

— Я не хочу, чтобы эта девушка прикасалась к моему ребенку, — с отвращением сказал он.. — И все вы, будьте добры, оставьте нас — меня и сына — в покое. И если ему суждено умереть, пусть он умрет спокойно.

— Слава Богу, хоть кто-то здесь остался благоразумным…

— Заткнись! — бросила Ма Леоне Уоткинс. — Мистер Коулмэн, вы же разумный человек. Почему не разрешить Лидии кормить мальчика или по крайней мере попытаться спасти его жизнь? Он же умрет с голоду!

— Мы уже все перепробовали, — нетерпеливо сказал Росс, обхватив голову руками и запустив пальцы в густые черные волосы. — Он не пьет ни коровье молоко из бутылки, ни сахарную водичку с ложки — мы давали ему прошлой ночью.

— Ему нужно материнское молоко. А оно сочится из сосцов этой девушки.

— О Боже мой! — сказала Леона Уоткинс.

Росс еще раз посмотрел на девушку. Она стояла между ним и тускло светящей лампой, свет которой обрисовывал силуэт ее тела под тонкой ночной рубашкой. Ее груди казались тяжелыми, его притягивала их полнота. Почему она разгуливает в одной ночной рубашке? Даже если она больна после родов, ни одна приличная женщина не позволит себе появиться перед посторонними людьми, особенно мужчинами, в таком виде. Его бледные губы искривились, и он подумал: из какого борделя, интересно, сбежала эта девушка? Виктория бы ужаснулась, увидев ее.
— Ему нужно материнское молоко. А оно сочится из сосцов этой девушки.

— О Боже мой! — сказала Леона Уоткинс.

Росс еще раз посмотрел на девушку. Она стояла между ним и тускло светящей лампой, свет которой обрисовывал силуэт ее тела под тонкой ночной рубашкой. Ее груди казались тяжелыми, его притягивала их полнота. Почему она разгуливает в одной ночной рубашке? Даже если она больна после родов, ни одна приличная женщина не позволит себе появиться перед посторонними людьми, особенно мужчинами, в таком виде. Его бледные губы искривились, и он подумал: из какого борделя, интересно, сбежала эта девушка? Виктория бы ужаснулась, увидев ее.

— Я не хочу, чтобы ребенка Виктории кормила шлюха, — угрожающе сказал он.

— Вам известно о ней не больше чем мне.

— Она потаскуха! — закричал он. Ярость против всего мира из-за безвременной смерти Виктории наконец прорвалась, и девушка стала козлом отпущения. — Вы не знаете, ни откуда она, ни кто она. Только женщины определенного сорта рожают ребенка, когда рядом нет мужа, который может о них позаботиться.

— Может быть, и так, но не во время войны. Не тогда, когда по всей стране бродят перебежчики, негодяи и авантюристы-янки, которые убеждены, что на Юге теперь все принадлежит им. Мы не знаем, сколько она выстрадала. Вспомните, всего два дня назад у нее умер ребенок.

Лидия не вслушивалась в их спор. Ее вниманием завладел маленький мальчик. Нездоровая бледность покрывала его лицо. Кроме собственного ребенка, Лидия не видела новорожденных. Этот был меньше, чем ее, и ее испугала его крошечность. Сможет ли выжить такой крошечный? Его пальчики, сжатые в кулачки, были почти прозрачны, глазки закрыты, дыхание затруднено. Его розовый животик дрожал. Он прерывисто плакал, время от времени делая паузу, чтобы отдохнуть и набрать воздуха в легкие. Но слабый плач не прекращался. И для Лидии он звучал как песнь Лорелеи: неодолимо влек ее к ребенку.

Она почувствовала толчок где-то внутри, в животе, немного похожий на родовую схватку, но без боли. Ее сердце раскрылось, толкнулось в набухшую грудь, которая тоже дрогнула, но не от напора молока, а от желания отдать себя этому младенцу, проявить материнский инстинкт.

Она не сводила с ребенка глаз, не отдавая себе отчета в том, что приближается к нему и уже касается пальцами его нежной щечки. Потом ее рука поднырнула под головку, которая легко уместилась в ее ладони. Медленно, боясь сделать ему больно, она подсунула другую руку ему под попку и вынула его из корзинки. Не отрывая глаз от сморщенного, в пятнах, личика, она опустилась на низкую трехногую скамеечку.

Младенец сучил тонкими ножками, колотил пяточками ей в живот. Она уложила его на сгиб локтя, так что маленькая головка оказалась прямо напротив ее полной груди. Как зачарованная, она смотрела на его крошечный ротик, открытый и ищущий.

Она спокойно подняла руку к верхней пуговке ночной рубашки и расстегнула ее. Потом другую. Затем еще несколько, пока не смогла спустить рубашку с плеча, чтобы обнажить грудь. Свободной рукой она поднесла грудь к личику младенца. Он нашел сосок, впился в него и стал жадно сосать.

Внезапно прекратившийся детский плач стал причиной того, что энергичный обмен колкостями в конце фургона вдруг смолк. Сердце Росса замерло. Его первая мысль была, что его сын умер. Он резко обернулся, ожидая увидеть неподвижное мертвое тельце, но зрелище, открывшееся его встревоженному взору, потрясло его едва ли не больше.

Эта девушка держала его сына на коленях. Младенец жадно сосал ее грудь. Молоко пузырилось у его ротика. Она мягко подталкивала к нему грудь, помогая ему глубже захватить сосок. Копна непричесанных волос скрывала от Росса ее лицо.

— Ну, — удовлетворенно заключила Ма, — надеюсь, все, что нужно, уже сказано. Может быть, мистер Грейсон, вы проводите Леону до ее фургона? А я останусь здесь и устрою Лидию.

— Устроите! — возмутилась Леона. — Разумеется, она не останется в фургоне мистера Коулмэна. Это неприлично!

— Пойдемте, миссис Уоткинс, — сказал Хэл Грейсон. Ему хотелось как можно скорее вернуться в свой фургон и лечь в постель. Слишком рано приходилось вставать все эти дни, да и смерть миссис Коулмэн омрачила это путешествие, их переселение в Техас. Он не особенно жаждал руководить караваном, но выбрали именно его, и он старался оправдать оказанное доверие. — Мы разберемся во всем завтра утром. Я уверен, что ничего неприличного до утра не случится. — И он почти потащил упирающуюся женщину из фургона.

Когда они ушли, Ма посмотрела на Росса Коулмэна, который не сводил тяжелого взгляда с девушки. Ма затаила дыхание, пытаясь понять, что он собирается делать. Вообще его считали человеком приятным и дружелюбным, и к жене своей он относился как к королеве. Но какое-то постоянное беспокойство в его взгляде заставляло Ма думать, что этот человек не так прост, как кажется на первый взгляд. Он двигался чуть слишком быстро, его глаза были чуть слишком зорки и изменчивы — это выдавало в нем человека, который повидал жизнь и научился осторожности. Сейчас в нем явно происходила внутренняя борьба — каждый точеный мускул у него под кожей был напряжен.

Росс заставил себя сделать несколько шагов по дощатому полу. Его сын больше не кричал, а жадно сосал. Эта подозрительная пришлая девчонка кормила его сына, а он, Росс, стоял здесь и позволял это делать! Что бы подумала Виктория, если бы видела это?

Росс вспомнил ее истерзанное извивающееся раздутое тело и как она одновременно со своим последним вздохом вытолкнула его сына в жизнь… Нет, никакая женщина, особенно не слишком нравственная, не будет воспитывать сына Виктории Джентри Коулмэн! Это было бы святотатством. Что ответит он своей совести, если отдаст сына в руки такой женщине? Но что скажет он своей совести, если из-за его щепетильности сын умрет?

Не в силах принять решение, он присел перед скамеечкой и стал смотреть, как ротик его сына жадно впился в полную молока грудь. Белоснежное совершенство этой груди нарушали только голубые вены, бегущие к темному соску, как линии рек на географической карте. Росс был совершенно зачарован этим зрелищем, и ему пришлось сделать усилие, чтобы перевести глаза на лицо девушки.

Он смотрел, как ее веки медленно, мучительно медленно поднимаются. Наконец густая завеса ее ресниц взметнулась вверх, и он взглянул ей прямо в глаза. Их реакция друг на друга была одинаковой — потрясение и удивление, но ни один из них не выдал себя.

Росса с головой захлестнула волна ее женственности. У него перехватило дыхание. Лидия была воплощенная чувственность, и Росс понял, что покорен, и, в свете недавней смерти своей жены, возненавидел себя за это. Как человек, попавший под обвал, он жаждал вырваться из-под него и глотнуть свежего воздуха.
Ее глаза, опушенные густыми коричневыми, золотистыми на концах ресницами, были цвета выдержанного дорогого виски, глоток которого сначала обжигает мужское горло, а потом разливается по жилам приятным теплом. Глаза ее были почти того же редкого цвета, что и непослушные волосы, которые, он подозревал, вполне выражали необузданность ее натуры.

Ее нежная кожа покрылась загаром от долгого пребывания на солнце. Изящно вылепленный, немного вздернутый носик покрывала легкая россыпь веснушек. Но больше всего его волновал ее рот. Особенно полная нижняя губа — ни один мужчина не мог бы оставить ее без внимания. Он и не пытался, он во все глаза смотрел на нее, стараясь взглядом устыдить ее за эту вызывающую чувственность рта. К тому же она имела привычку часто облизывать эту соблазнительную губку язычком. Росс ощутил, что внутри у него все сжалось, и опять посмотрел ей в глаза.

Казалось, она нисколько не стыдилась — ни того, кем она была, ни того, что сидела перед ним с обнаженной грудью, открытой его взору, который, он чувствовал, надо бы отвести. Она смотрела на него прямо, смело и изучающе — тем же оценивающим взглядом, каким смотрел на нее он. Ни застенчивого трепета ресниц, ни скромно опущенной головы, ни намека на стыдливость.

Она законченная блудница. Прирожденная. Он слишком много имел с ними дела, чтобы не услышать этого безмолвного призыва ее глаз, не почувствовать, как горяча ее кровь. Она была полной противоположностью его благовоспитанной утонченной жене Виктории. Одного этого уже было достаточно, чтобы ее возненавидеть.

Лидия подумала, что, если немного смягчить хмурое выражение этого лица, оно, наверное, было бы одним из самых красивых лиц, какие она когда-либо видела. И безусловно, самым привлекательным. Когда их глаза встретились в первый раз, у нее ненадолго перехватило дыхание, и она не могла понять, отчего так разволновалась.

Ему явно пора было побриться, он весь зарос черной щетиной. Пышные черные усы курчавились над верхней губой, а нижняя сейчас, когда он сверлил ее своими зелеными глазами, была сурово поджата.

Глаза. Она изучала их. Такие редко встречаются, она никогда раньше ни у кого не видела таких зеленых глаз. Короткие черные ресницы стрелками. Ей захотелось провести по ним пальцем и убедиться, действительно ли они влажные или так только кажется. Брови были сурово нахмурены.

Черные как ночь, без оттенков, волосы курчавились над ушами и над воротником рубашки.

Он казался очень высоким, стоя вот так, нависнув над ней, но она не смотрела на его тело. Мужское тело пугало ее. А тяжелый взгляд, устремленный на нее, этого страха отнюдь не убавлял. Его глаза сузились, словно он собирался ее сурово наказать. За что, она не могла понять. И отвела глаза, стала смотреть на младенца, по-прежнему сосущего грудь.

— Лидия, переложи его на другую сторону, — ласково сказала Ма, каким-то образом втиснувшись полным телом между Лидией и отцом младенца.

— Что? — отрывисто переспросила девушка.

Она боялась этого мужчины. Не так, как боялась Клэнси, но все-таки боялась. Ей казалось, что он заполняет собой все пространство фургона. Она сидела сжавшись и едва дыша — как прежде младенец.

— Сначала кормишь одной грудью, потом другой. И так регулируешь приток молока.

Ма отняла у нее ребенка. Как только его ротик оторвали от соска, он немедленно запищал. А угнездившись на сгибе руки Лидии, не теряя времени, принялся за другую грудь.

И вдруг в фургоне раздался счастливый смех. Откинув голову с копной волос назад, Лидия воркующе смеялась. Ее глаза, в которых отражался свет лампы, искрились, как виски на просвет. Но, случайно встретившись с глазами Росса, тотчас потухли. Он смотрел на нее с нескрываемой враждебностью.

— Пока парень занят делом, я устрою тебе постель, — сказала Ма, ласково улыбаясь Лидии с младенцем.

— Она не останется здесь. Когда он закончит, заберите ее отсюда. — Голос мужчины словно бритвой рассек атмосферу доброты, возникшую в фургоне.

Ма повернулась к Россу, уперев кулаки в мощные бока.

— Может, вы думаете, что он никогда больше не проголодается, мистер Коулмэн? И что вы предлагаете, таскать ее через весь лагерь в ваш фургон каждый раз, когда он захочет есть? Или вы сами будете приносить его к ней? Сдается мне, это будет только лишняя беготня, не говоря уж о том, что младенцу это никак не пойдет на пользу. И потом, я ничего не имею против Лидии в моем фургоне и ничего не имела бы против ее ребенка, останься он жив, но почему я должна держать у себя вашего ребенка, если в вашем фургоне гораздо больше места и гораздо тише и спокойнее, — раздраженно закончила она.

Уязвленный Росс вскочил, но тотчас опустил голову и плечи, чтобы не упираться в потолок фургона.

— Я вовсе не собирался навязывать вам моего сына, но эта девушка не может оставаться здесь.

— Ее зовут Лидия, — ответила Ма. — И почему же она не может оставаться здесь? Кто будет ухаживать за ребенком днем? Вы уйдете на охоту, или разведывать путь, или просто будете править лошадьми, а кто его успокоит, когда он заплачет, а?

Закусив кончик уса, Коулмэн презрительно процедил сквозь зубы:

— К тому же она еще и немытая!

— Да, она немытая. Она рожала ребенка под открытым небом, в лесу, одна. Как она может быть чистой? И я не стала ее мыть, потому что у нее был жар, и я не хотела, чтобы еще и она умерла у меня на руках. А если вы имеете в виду кровотечение, то точно такое же было бы и у вашей прекрасной и благородной жены. Оно кончится через день-другой, а пока мы с Анабет позаботимся о ней.

Лидия низко опустила голову, всем телом вспыхнув от стыда. По-видимому, прямота Ма лишила дара речи и мистера Коулмэна — он не нашелся, что ответить, но излучал враждебность, как печка зимой излучает тепло. Напряжение в фургоне росло.

Наконец младенец наелся. Лидия застегнула рубашку на груди и, следуя указаниям Ма, стала пеленать ребенка.

Росс наблюдал за этой сценой с тяжелым нарастающим гневом. Кто знает, скольких мужчин ублажала эта шлюха в постели, а теперь, как порядочная женщина, кормит ребенка. Его ребенка! Ребенка Виктории! Но есть ли у него выбор? Он хотел, чтобы его сын жил. Ведь он — память о женщине, которую он любил безумно.

Он неожиданно громко кашлянул.

— Ладно, она может остаться. На время. Как только я найду способ кормить его сам, ноги ее здесь не будет. Понятно? У меня здесь не богадельня. И я не хочу, чтобы такая женщина воспитывала ребенка Виктории. Я сожалею о смерти ее ребенка, но, может, и к лучшему, что он умер. Ведь она или проститутка, как сказала миссис Уоткинс, или девушка, опозорившая свою семью, или жена, сбежавшая от мужа. В любом случае я не могу доверить такой женщине своего сына. Я бы не потерпел ее, не будь это вопрос жизни для моего сына. Ну что, после всего сказанного вы все еще хотите остаться? — обратился он к девушке, баюкающей его мирно спящего сына.
Она подняла голову и спокойно встретила сверкающий взгляд его зеленых глаз.

— Как зовут ребенка?

Росс был совершенно ошеломлен этим тихим вопросом.

— Э… Ли. Я назвал его Ли.

Она улыбнулась младенцу, наклонившись к его личику, и погладила его по головке, поросшей темными волосиками.

— Ли, — ласково проворковала она. И вежливо ответила отцу, подняв голову: — Я буду заботиться о Ли, покуда он нуждается во мне, мистер Коулмэн. — И, секунду помедлив, торжественно добавила: — Даже если ради этого придется терпеть такого грубияна, как вы.