Приписанная Пушкину Гавриилиада. Приложение 7. 8

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 7.8. Выписки из книги: Воронин И.Д. «А.И. Полежаев. Жизнь и творчество» (1941 г.)


Воронин Иван Дмитриевич (1905-1983) – педагог, краевед и литературовед. Его книга о Полежаеве А.И. (Мордовское книжное издательство, г. Саранск) выдержала 3 издания: 1941 года, 1954 года (перепечатка издания 1941 года) и 1979 года (дополненное и переработанное издание).

Выписки сделаны из источника: Воронин И.Д. «А.И. Полежаев. Жизнь и творчество», «Мордовское государственное издательство», 1941 г.

    
     В 1677 году атемарец* Кондратий Булгак и приказной избы подъячий Артемий Полянский по указу царя Алексея Михайловича отвели в Саранском уезде татарским мурзам Тонкачеевым и Байцыным «дикое поле, что на реке Инзере, по обе стороны, за землёю пишленских татар и подле мордовской земли деревни Усаду… с рыбными ловлями и со всеми угодьи…».
     Вскоре на этом диком поле, в верховьях реки Инсары, образовалась небольшая деревенька Урузаевка (ныне село Рузаевка, Мордовской АССР).
     Больше тридцати лет хозяйничали Байцыны и Тонкачеевы в Рузаевке. Но вот им было предложено принять православную христианскую веру. Мурзы отказались. Вскоре последовал указ царя, по которому в 1715 году поместная земля Тонкачеевых и Байцыных и русские люди села Рузаевки «за невосприятие Мурзами веры греческого исповедания христианского крещения» были «отписаны на великого государя»…**
     Рузаевские крепостные крестьяне, узнав о немилости царя к Тонкачеевым и Байцыным, вооружились топорами и вилами и «завладели насильно землёю, а хоромное строение» господ «распродали и разорили…»***
     Но недолго пришлось жить рузаевцам без помещика. Ровно через 10 лет, в 1725 г., к ним приехал новый хозяин лейб-гвардии Тихон Лукин, которому из казённого ведомства по именному императорскому указу пожаловано было во владение «село Рузаевка с протчими деревнями и с землями…»****
     В 1757 г. Лукины продали рузаевскую вотчину надворному советнику Еремею Яковлевичу Струйскому.
     Род Струйских – древний дворянский род. Некоторые из Струйских возводили своё происхождение к знатным княжеским фамилиям и считали себя в родстве с князьями Шуйскими, хотя документы свидетельствуют о том, что абсолютное большинство представителей рода Струйских не были людьми высокочиновными.
     У Струйских было несколько имений, разбросанных в разных губерниях: в Пензенской, Симбирской, Казанской, Оренбургской, Самарской, Саратовской и др. Но рузаевские чернозёмы, поймы, заливные луга и рыбные озёра сразу же привлекли внимание новых хозяев и они делают Рузаевку своей центральной усадьбой.
     Сын Еремея Струйского – Николай Еремеевич в 1772-75 гг. сооружает в Рузаевке силами своих крепостных, по проекту знаменитого Растрелли, роскошный дом-дворец.
     Потомки Н.Е. Струйского рассказывали, что за одно только железо для крыши дома их предок отдал купцу подмосковную деревню в 300 душ.
     В Рузаевке сохранилось предание, что для постройки дворца Струйского кирпич производился в деревне Пайгарме, причём этот кирпич на лошадях не возили. Для его переброски от Пайгармы до Рузаевки, на расстоянии семи километров, устанавливались рядами крепостные Струйского и передавали кирпич из рук в руки, а по окончании работы, поздно вечером, шедшим из Пайгармы в Рузаевку крестьянам давалось на дорогу по два-три кирпича весом 30-35 фунтов.
     Среди широкой пойменной равнины, на некотором возвышении, стоял трёхэтажный дворец Струйских. Вокруг этого здания и обведённой рвом и кирпичной стеной барской усадьбы ютились соломой крытые лачуги рузаевской бедноты.
     Современник и друг Николая Еремеевича Струйского поэт-князь И.М. Долгорукий***** оставил зарисовку рузаевской усадьбы того времени. Вот что писал Долгорукий:
     «В Рузаевке прекрасный сад, широкие дороги, высокие и густые стены дерев дают приятную тень от жары; везде чисто и опрятно, плодов множество. Дом огромный в три этажа, строен из старинного кирпича, но по новейшим рисункам. В гостиной комнате несколько прекрасных картин, между коими особенно приметить должно кабинет И.И. Шувалова – искусная копия с прекрасного оригинала Г. Рокотова работы, за которой долго трудился ученик его и покойного хозяина крепостной человек, некто Зяблов, о коем писал много г. Струйский в своих сочинениях…
     В селении два храма, один старинный, или лучше сказать старый: в нём вся живопись иконная на итальянский вкус. Другая церковь выстроена… с отличным великолепием: все стены одеты мрамором искусственным… отделка совершенная. Храм обширный величественный; Академики писали весь иконостас. Колоннада белого мрамору пред алтарём превосходит всю прочую работу: мало таких храмов видал я и по городам, не только в сёлах; да и в сих последних, думаю, что подобного нет во всей России. Красоте зодчества ответствует всё прочее: богатейшая утварь, ризница пышная. Везде золото рассыпано…******
     Николай Еремеевич Струйский родился в 1749 г. С 1763 по 1771 гг. состоял на военной службе в лейб-гвардии Преображенском полку. Дослужился до прапорщика, «за болезнями» был уволен в отставку и переехал на жительство в Рузаевку. Он долгое время собирал документы, предания и тайны о своих предках и даже хлопотал о предоставлении ему княжеского титула.
     Профессор Бобров, собиравший биографические материалы о Н.Е. Струйском, уход его с военной службы в отставку и переезд из Петербурга в Рузаевку объясняет создавшейся политической интригой при дворе, высказав предположение, что якобы красота Струйского делала его опасным для кого-либо из фаворитов императрицы Екатерины II.
     <…>
     Переехав в Рузаевку и, по-видимому, опасаясь преследований со стороны екатерининских фаворитов, Н.Е. Струйский стал притворяться чудаком. И.М. Долгорукий рассказал и о чудачествах своего друга:
     «Он (т.е. Н.Е. Струйский) имел (в Рузаевке) кабинет, в самом верху дома, называемый: Парнас. В сие святилище никто не хаживал, ибо, говорил он, не должно метать бисера свиньям. Меня он удостоил ласкового там приёма, за который дорого заплатил, однако, один из моих товарищей: ибо он, читая мне одно своё произведение и натурально их хвастовства, по мнению его, лучшее, сильно будучи им восхищаем, щипал его в восторге до синих пятен. Исступления подобного, когда о стихах говорили, я не видывал. Всё обращение его впрочем было дико, одевание странно. Он носил с фраком парчовый камзол, подпоясывался розовым кушаком шёлковым, обувался в белые чулки, на башмаках носил бантики и длинную повязывал прусскую косу… Письма его ко мне, которое я все собрал, и сочинения рассмешили бы мёртвого… Он уважал очень, между предметами учёности, оптику и толковал мне, но очень втуне, часа два, что многие сочинения наших авторов теряют своей цены от того только, что листы не по правилам оптики обрезаны, что голос от этого ожидает продолжения речи там, где переход её прерывается; и от нескладности тона теряется сила мысли сочинителя. Прошу тут понять что-нибудь…»*******
     Струйские были типичными крепостниками-помещиками. Восставшие под руководством Пугачёва крестьяне уничтожили в бывших Самарской и Саратовской губерниях двух дядей Н.Е. Струйского.
     Пугачёв по пути из Саранска на Пензу проходил через Рузаевку.
     По свидетельству В.В. Баранова, существовал рассказ о встрече Н.Е. Струйского с Пугачёвым, которого Струйский якобы признал за Петра III.
     Вряд ли, это было так.
     <…>
     После восстания Пугачёва Н.Е. Струйский остался единственным представителем своего рода (по мужской линии). К нему перешли во владение и имения его дядей.

     * Село Атемар, Саранского района, Мордовской АССР. Атемар в прошлом был городом и входил в состав Саранского уезда.
     ** Гос. архив Мордовской АССР, ф. 22, д. 579, л. л. 1-6, 231-233.
     *** Там же, ф. 22, д. 579, л. Л. 231-233.
     **** Там же.
     ***** И.М. Долгорукий в период с 1791 по 1796 гг. был Пензенским вице-губернатором и не раз бывал у Струйского в Рузаевке.
     ****** «Чтения в императорском обществе истории древностей российских при Московском университете». 1870 г., январь-март, кн. 1-я.
     ******* «Русский архив», 1865 г., стр. 964.
(стр. 3-8)


     После указа Екатерины II о «вольных типографиях» (1783 г.) Н.Е. Струйский открыл в Рузаевке свою собственную типографию, он обучил наборщиков из крепостных, подобрал лучших гравёров и рисовальщиков, приобрёл наилучшие по тому времени шрифты.
     Рузаевские издания по своей внешности не уступали столичным. Струйский не жалел средств для типографии. Книги печатались на дорогой бумаге, а некоторые экземпляры, особенно «подносные», даже на атласе.
     Гравированные на меди рамки, виньетки, концовки, заставки, исполненные лучшими по тому времени мастерами, придавали изданиям Струйского такой вид, что Екатерина II хвасталась ими перед иностранцами и посылала рузаевскому издателю в награду бриллиантовые перстни. (Сейчас рузаевские издания того времени являются библиографической редкостью).
     Печатал Николай Еремеевич Струйский преимущественно свои стихи и стихи своих друзей. В Рузаевке, например, был напечатан первым изданием «Камин» Долгорукова. Многие издания Струйского до нас не дошли, так как они выпускались не для продажи, а для раздачи знакомым, причём выходили в небольшом количестве экземпляров.
     Но рузаевские издания только внешне были хороши, стихи же Струйского были явно незначительны. О них сохранились отзывы современников. Во что писал М.А. Дмитриев:
     «Решительно не знаю, где вставить из запаса моей памяти, одного чудака из стихотворцев. Помещаю его после графа Хвостова, как товарища по бездарности, хотя уступающего «и ему не одной степенью: у гр. Хвостова встречается иногда гениальность бессмыслия, у Струйского же одна плоскость»*.
     Г.Р. Державин на смерть Струйского написал надгробие-эпиграмму:

Средь мшиского сего и влажного толь грота
Пожалуй мне скажи, могила эта чья?
Поэт тут погребён: по имени – струя,
А по стихам – болото…**

     <…>
     Струйский писал и оды, и элегии, и эротиды (любовные стихотворения). Хотя его произведения и не означали ничего выдающегося, однако необходимо отметить, что автор их был человеком начитанным и достаточно по тому времени образованным. Он знал иностранные языки, мифологию, знал элементарные правила тогдашней стихотворной техники.
     До нас дошли интересные данные о поэтических занятиях Струйского:
     «Стихи свои он (Струйский) писал обязательно на «Парнасе» – так называлась комната во втором этаже его роскошного двухэтажного каменного дома***, отделанного мрамором, в котором стояли статуи Аполлона и муз. Здесь был устроен нарочито поэтический беспорядок, рядом с куском оплывшего сургуча лежал бриллиантовый перстень, старый башмак и хрустальный бокал. На всём лежал густой слой пыли и потому, что убирать прислуге на «Парнасе» не дозволялось, и потому, как объяснял Струйский, что пыль лучший сторож – по следам на ней сразу видно, не хозяйничал ли кто в его отсутствие на «Парнасе». Сюда на «Парнас» допускались только избранные посетители…»****

     * Н. Обольянинов, «Голос минувшего», 1913 г., № 5.
     ** Там же.
     *** Здесь не принят в расчёт первый полуподвальный этаж дома Струйских. «Парнас» находился в верхнем (третьем) этаже дома.
     **** «Голос минувшего», май 1913 г., стр. 270-273.
(стр. 8-9)


     Но если Н.Е. Струйский слыл чудаком среди дворян, то в отношениях с крепостными он был грозный и жестокий барин. Этого не скрывал даже и Долгорукий. В своих записках от 1793 г. Долгорукий рассказывает:
     «В комнате его (т.е. Струйского) было множество разных оружий, и соображая сей наряд, столь неприличный Парнасу, с его отзывом, заключил, что должен быть жестокий хозяин и посреди упражнений своих, которые иногда держали его за пером, а паче, как он сам признавался, осенью суток по двое без сна и почти без пищи опасался над собою злонамеренных покушений. Говорили мне, будто догадка моя была справедлива, но я не знал его довольно коротко, чтобы на одной молве основать такое предосудительное о нём заключение. Впрочем, отзыв его приличен был тирану, носящему с собой повсюду мрачные помыслы. Сказывали мне ещё, будто он до стихотворческого пристрастия был наклонен к юридическим упражнениям, делал сам людям своим допросы, судил их, говорил за них и против, суд и дело в своих собственных судилищах и вводил самые даже пытки потаённым образом…»*
     Таковы осторожные намёки князя, друга Струйского.
     Дошедшие до нас народные предания более откровенны и правдивы.
     <…>
     Ещё при жизни Струйский завещал, чтобы его схоронили «не внутри церкви», а «на внешней стороне», чтобы мог он и после смерти грозить своим крепостным и заставлять их работать**.
     В архиве Мордовской АССР мной найдена метрическая запись о смерти Н.Е. Струйского. В ней указано, что он умер 2 декабря 1796 г., в возрасте 47 лет и погребён в селе Рузаевке.
     После смерти Струйского, в связи с изданием в 1796 г. указа о закрытии «вольных типографий», прекратила своё существование и рузаевская типография. Рузаевсккие шрифты и типографские принадлежности в начале сороковых годов XIX века были проданы Симбирскому губернскому правлению и долго использовались там губернской типографией***.

     * «Русский архив», 1865 г., стр. 964.
     ** И.М. Долгорукий «Чтения в императорском обществе истории древностей российских при Московском университете». 1870 г., кн. 1-я.
     *** «Русская старина», 1903 г., август, стр. 268.
(стр. 9-12)


     Николай Еремеевич Струйский был женат дважды. С первой женой (урождённой Балбековой) он жил недолго. Овдовев, он женился на четырнадцатилетней дочери нижне-ломовского помещика Александре Петровне Озеровой, которая была родственницей Обольянинову, любимцу царя Павла. От второго брака у Н.Е. Струйского было 18 человек детей, из них 10 умерли в младенчестве.
     Жена Н.Е. Струйского Александра Петровна (1760-1840) была несколько иного характера, чем её муж. По свидетельству И.М. Долгорукова, она была «дома, в деревне – строгая хозяйка и мастерица своего дела, в городе – не скряга, напротив щедра и расточительна… живала и в Петербурге, и в Москве»*, тогда как Н.Е. Струйский очень редко выезжал из Разуваевки.
     <…>
     После Николая Еремеевича Струйского остались наследники: жена Александра Петровна, сыновья – Юрий, Пётр, Леонтий, Александр, Евграф и дочери – Маргарита, Надежда, Екатерина. В распоряжении наследников было более 1200 душ крепостных крестьян мужского пола с имениями в Рузаевке, Починках, Шебдасе и Пайгарме Инсарского уезда, Архангельском-Голицыне и Покрышкине Саранского уезда, а также имения в Симбирской и Казанской губерниях**.
     <…>
     Третий сын Н.Е. Струйского – Леонтий Николаевич был физическим отцом Александра Ивановича Полежаева.

     * «Чтения в императорском обществе истории древностей российских при Московском университете». 1870 г., кн. 1-я.
     ** Гос. архив Мордовской АССР, ф. 22, д. 14.
(стр. 14-15)


     Леонтий Николаевич Струйский или Лёвушка (как его звали семейные и крепостные)* родился в 1783 г. Вместе со своими братьями и сёстрами он в Рузаевке получил домашнее образование.
     В мае 1801 г. молодой барин поступил в лейб-гвардии Семёновский полк унтер-офицером, в декабре 1803 г. произведён подпрапорщиком и вскоре «за болезнью» был уволен в отставку.
     В числе крепостных Струйских в Рузаевке было семейство по прозванию Фёдоровы. Глава этой семьи Иван Фёдоров был сдан в солдаты. После него осталась жена Гликерья Ильинична с тремя малолетними девочками. Гликерья Ильинична работала при дворе своих господ. В людской Струйских, с малых лет в работе, вырастали и дочери Гликерьи – Аграфена, Елизавета и Анна. По дошедшим до нас преданиям, это были очень красивые и умные девушки.
     Старшая дочь Гликерьи – Аграфена Ивановна приглянулась Леонтию Струйскому. Барин вступил в связь с крепостной девушкой, и Аграфена сделалась матерью «незаконнорождённого» сына, ставшего потом поэтом Полежаевым.
     Вопрос о рождении Александра Ивановича Полежаева был долгое время загадкой для его биографов. Так, например, только через 50 лет после смерти Полежаева стала известной личность физического отца поэта.
     В 1888 г. в журнале «Живописное обозрение» (№ 3), двоюродный брат Полежаева – Михаил Петрович Струйский опубликовал «Заметку об А.И. Полежаеве», в которой указал личность отца поэта. «Случайно, – пишет М.П. Струйский, – я прочёл краткую биографию поэта Александра Полежаева… в которой сказано, что Полежаев был сын Петра Николаевича Струйского. Это ошибочно. Александр Полежаев был сын моего родного дяди Леонтия Николаевича Струйского, брата моего отца Петра Николаевича Струйского…»
     До опубликования этой «заметки» литературоведам неизвестно было также и то, почему поэт именовался Полежаевым.

     * Покрышкинские старожилы и сейчас называют Л.Н. Струйского Лёвушкой.
(стр. 16-17)


     Ещё больше было разногласий в определении времени рождения поэта. Некоторые биографы годом рождения Полежаева считали 1807 (Гербель, «Хрестоматия»), а некоторые даже 1810 (Библиографический словарь Межова, 1872 г.).
     В 1881 г. Н. Поповым в архиве Московского университета найдено увольнительное свидетельство, выданное Александру Ивановичу Полежаеву Саранским мещанским обществом. В этом свидетельстве, датированном 24 сентября 1820 г. указано, что Полежаеву 15 лет. На основании этого документа и принято до сих пор считать годом рождения поэта 1805.
(стр. 18)


     <…> 8 января 1805 года Аграфена Ивановна была отпущена А.П. Струйской на волю. Её отпускная была зарегистрирована в книге нотариальных актов Инсарского уездного суда и выдана отцу жениха. <…>
     15 января 1805 года в торжественной обстановке рузаевской церкви состоялось бракосочетание Ивана Ивановича Полежаева с «вольноотпущенной» Струйских Аграфеной Ивановной. При венчании в качестве «свидетелей» присутствовали сама госпожа Струйская и её дворовые люди. <…>
     <…>
     Теперь стало совершенно ясным, что в период с 1805 по 1809 г. Иван Иванович и Аграфена Ивановна Полежаевы и будущий поэт мальчик Александр проживали вместе в г. Саранске.
(стр. 21-24)


     Александр Иванович Полежаев впоследствии узнал от родственников о тайнах своего рождения, но, будучи человеком исключительно откровенным, он всё же не рассказал об этом подробно. Современники свидетельствуют, что поэт на прямые вопросы о его происхождении всегда старался отвечать уклончиво.
     <…>
     Итак, Александр Иванович Полежаев родился 30 августа 1804 года, в селе Рузаевка, бывшего Инсарского уезда, Пензенской губернии, ныне Рузаевского района, Мордовской АССР.
(стр. 30)


     Отправив Аграфену Ивановну в Саранск, А.П. Струйская решила переселить подальше от Рузаевки и своего сына Леонтия. Этим, как казалось барыне-матери, она достигнет смягчения распрей между сыновьями и, в свою очередь, уменьшит впечатление о безнравственности Лёвушки, ибо он будет находиться в новой обстановке, среди новых соседей-помещиков.
     Самой дальней от Рузаевки вотчиной Струйских (за исключением имений Симбирской губернии, закреплённых за старшим братом Юрием) было в это время сельцо Покрышкино, Саранского уезда, ныне Ромодановского района, Мордовской АССР. Туда, т.е. в Покрышкино, и решила Струйская отправить хозяйничать своего сына Леонтия.
     В 1804 г. произошёл второй раздел имений Струйских. Леонтий Николаевич получил Покрышкино. <…>
     <…>
     Учитывая невыдержанный характер своего сына А.П. Струйская выделила ему для управления Покрышкинской вотчиной несколько человек своих «надёжных» дворовых, в том числе и Михаила Вольнова.
     <…>
     Вступив во владение Покрышкиным, Леонтий Струйский в обращениях с крепостными продолжал линию своего отца. Он также был с ними жесток и беспощаден. Он также, как и отец, сутяжничал в судах с крестьянами окружающих деревнь и отбивал у них их жалкие земельные наделы. <…>
     <…>
     Вопреки ожиданиям матери, поведение Лёвушки и на новом месте не улучшилось. Наоборот, он ещё в большей степени здесь стал предаваться разгулу и разврату, не гнушался он даже и применением позорного наследия феодализма – «права первой ночи».
     Покрышкинские старожилы, со слов своих предков, сообщают, что «Лёвушка» был «такой барин, как только женится кто, то и веди невесту в барский дом, а после барин в насмешку приказывал выдать молодой гривну (три копейки), а кто вздумает ослушаться, того приказывал выпороть, иль запереть на неделю голодного в конюшню, а кто постарше, тем брил бороды иль половину головы»*.
     Пользуясь тем, что Леонтий Струйский часто предавался пьянству и не всегда вмешивался в текущие дела своего хозяйства, управляющий Михаил Вольнов и другие «служители» Струйского нередко проводили своего барина.
     <…>
     С соседями-помещиками Леонтий Струйский общался неохотно, держал себя замкнуто, редко к кому заезжал, за исключением некоторых друзей из города Саранска.
     Убедившись, что Лёвушка в Покрышкине ведёт себя так же «непристойно», как и в Рузаевке, А.П. Струйская решила принять новые меры к «исправлению» сына. По её настоянию Леонтий Струйский в сентябре 1805 г. вступил в штат Владимирского губернского правления в чине коллежского регистратора. Здесь в 1808 г. Струйский был «награждён чином губернского секретаря», а в 1812 г. «по прошению и за болезнью от службы был снова отставлен»**.
     Во Владимире, с 1802 г. губернатором был старый друг отца Леонтия Струйского князь И.М. Долгорукий. У одного из родственников И.М. Долгорукова был «незаконнорождённый» сын – Павел Александрович Рукин. Долгорукий взял Рукина под своё покровительство и устроил его во Владимире городничим. Рукин оказался большим гулякой, устраивал дебоши, выгнал жену, развратничал, избил попа и наконец «небрежно построил рекрутские мундиры». За эти проделки Рукин был «отрешён от службы», отдан под суд и сослан в Сибирь, а Долгорукий снят с должности губернатора и получил выговор от Сената.
     Леонтий Струйский был в близких отношениях с Рукиным. Они вместе пьянствовали и развратничали. Поэтому вслед за отставкой Долгорукого (в 1812 г.) последовала и отставка Леонтия Струйского, которому во Владимире во многом благоволил губернатор-князь.

     * Эти рассказы мной записаны со слов старожилов Покрышкина Мельникова Н.Е., Кваскова Ф.М. и др. в 1938 и 1939 гг.
     ** Гос. архив Мордовской АССР, ф. 15, д. 108, л. л. 18-165.
(стр. 32-35)


     Биографы Полежаева до сих пор утверждали, что документальных данных о детстве поэта не сохранилось. Отсюда и биографические статьи обычно начинались с длительного описания истории рода Струйских, а потом сразу следовал переход к характеристике университетского периода жизни Полежаева.
     Настойчивые поиски документальных архивных источников дали, однако, положительные результаты: документы найдены, и теперь мы имеем возможность рассказывать биографию поэта, начиная с его детства.
(стр. 36)


     Юридический отец поэта Иван Иванович Полежаев родился в 1784 г. Вместе с отцом и братьями он занимался столярным ремеслом, а потом, когда отец его – Иван Фёдорович открыл лавку, Иван Иванович стал помогать отцу по торговле. В 1802 г. Иван Иванович Полежаев вступил вместе с отцом и братьями в Саранское купечество.
(стр. 37)


     Понятно, что Струйские, выдавая свою крепостную Аграфену Ивановну для «прикрытия барского греха» за Полежаева, должны были пойти на некоторые материальные затраты. Будущий свёкор Аграфены – Иван Фёдорович Полежаев в свою очередь мог согласиться на этот брак своего сына с Аграфеной только при известной денежной компенсации.
     Так и получилось. Струйские дали за невестой небольшое приданое, а затем, некоторое время спустя, Аграфене Ивановне и её мужу Ивану Ивановичу Полежаеву был куплен в Саранске дом.
     <…>
     Имея немаленький по тому времени в Саранске дом, да ещё горницу во дворе, Иван Иванович и Аграфена Ивановна сдавали отдельные комнаты жильцам, а часть дома – в аренду под швейную мастерскую.
     Полученное от Струйских приданое и доходы от сдачи в аренду помещения, были, по-видимому, основным источником средств существования Полежаевых. Доходы Ивана Ивановича от мелочной торговли с отцом и братьями были крайне незначительны. Естественно, что Аграфена Ивановна чувствовала себя хозяйкой дома и денежные расходы, как это подтверждают документы, преимущественно производила сама.
     В 1808 г. 20 мая у Полежаевых родился сын Константин. <…> Воспитанием детей – Александра и Константина занималась сама Аграфена Ивановна и нанимаемая ими работница-солдатка, тоже Аграфена. Иногда у Полежаевых гостила младшая сестра Аграфены Ивановны, крепостная Струйских Анна Ивановна.
     Иван Иванович частенько напивался пьяным и устраивал в доме скандалы с жильцами и мастерами швальной. Однажды, будучи выпивши, он сорвал с имеющейся у него в доме иконы ризу и бросил её в печь.
     Время шло, деньги, полученные в приданое, приходили к концу. Торговля Полежаевых также клонилась к упадку. Иван Фёдорович не раз советовал своему сыну Ивану Ивановичу «приискать должность поверенническую при питейных делах», т.е. поступить на службу. Иван Иванович не торопился с должностью. Отец стал его упрекать и даже пытался пригрозить сыну отдачей в рекруты. <…>
(стр. 38-40)


     Иван Иванович Полежаев, воспитывая чужого ребёнка, приезжал в имение Леонтия Струйского, в деревню Покрышкино, и, по-видимому, требовал средств на содержание Александра. В один из таких приездов, 2 ноября 1808 года, напившись пьяным, он устроил в доме Струйского скандал и избил старого лакея барина Моисея Макарова*. Дворовые Струйского в свою очередь поколотили Ивана Ивановича. В этот же день Иван Полежаев управляющим вотчиной Струйского Михаилом Семёновым Вольновым был доставлен в Саранский Нижний земской суд. Началось следствие.
     <…>
     Но Струйскому, как видно, не выгодно было судиться с Иваном Полежаевым, ибо тот мог раскрыть тайну рождения Александра и связанные с ней денежные сделки. Поэтому вскоре, 23 ноября того же года, судебное дело, с согласия Струйского, Вольновым было прекращено.
     Дворовой Леонтия Струйского, Михаил Семёнов Вольнов, был по тому времени довольно грамотным человеком и большим пройдохой. Он происходил из крепостных Струйских села Архангельское-Голицыно, был выучеником ещё старого барина Николая Еремеевича. Вольнов долгое время был управляющим вотчиной, представлял Леонтия Струйского в уездных учреждениях. Проживая в Покрышкино, Вольнов составлял различные прошения и иски по делам не только своего барина, но и по делам братьев и сестёр Струйского, живших в селе Рузаевке.
     Пользуясь доверием своего барина, Михаил Вольнов сколотил «небольшой капиталец» и, будучи сам крепостным, добился отпуска на волю двух своих дочерей**.
     После прекращения дела о буйстве Ивана Ивановича в доме Струйского, Вольнов и Полежаев несколько раз встречались в Саранске и совместно устраивали выпивки. Эти выпивки происходили или в доме Ивана Ивановича Полежаева, или же в Саранском питейном доме «называемом Косусошным». Питейный дом «Косусошный» стоял на той же улице, где жил Иван Иванович Полежаев.
     Аграфена Ивановна, проживая в Саранске, не порывала связей со своими земляками – крепостными Струйских, которые, приезжая из Рузаевки в Саранск, обычно останавливались ночевать в доме Полежаевых. Заезжали к Полежаевым и некоторые дворовые из Покрышкина.
     Четырёхлетний Саша Полежаев уже познакомился с некоторыми крепостными Струйских. Мальчик слушал простую деревенскую речь этих людей, но вместе с тем, он слушал также, как приходивший «под хмельком» домой Иван Иванович бранил Леонтия Струйского. Не раз приходилось мальчику заставать в слезах и мать, оплакивающую свою горькую участь.
     На улице мальчик вращался в кругу ребятишек – детей мещан и крестьянской бедноты Саранска. Никаких квалифицированных воспитателей у маленького Саши, конечно, не было.
     В то время Саранск был небольшим уездных городом, насчитывающим немногим более 3 тысяч жителей. Дома преимущественно были деревянные, крытые соломой и только кое-где возвышались старинной архитектуры каменные здания богатых купцов. Очень часто город подвергался опустошительным пожарам.
     Улица, на которой жили Полежаевы, отличалась тогда (как и многие другие) непролазной грязью: здесь в осеннее время тонули лошади «с ушками».

     * Моисей Макаров ещё в Рузаевке был слугой Леонтия Струйского. Макаров знал многие тайны из жизни своего барина. Иван Иванович, считая Моисея Макарова близким человеком к Леонтию Струйскому, и обрушился прежде всего на него. Моисей Макаров умер в 1838 г., 83 лет от роду.
     ** Гос. архив Мордовской АССР, ф. 15, д. 59, л. 6.
(42-44)


     В конце декабря 1808 г. по Саранску распространился слух о том, что купецкий сын Иван Иванович Полежаев неизвестно куда таинственно исчез из города.
     Отец пропавшего Иван Фёдорович Полежаев виновником в исчезновении своего сына заподозрил управляющего Струйского Михаила Вольнова. 12 января 1809 г. Иван Фёдорович подал в Саранский Нижний земской суд заявление, в котором указал:
     «Прошлого 1808 года, декабря 18 числа, в сумерки, сын его родной Иван, взяв от жены своей Аграфены Ивановны денег десять копеек, вышел из собственного своего дому для выпития полпива в питейном доме, называемом Каменном, из того время даже и по ныне в дом свой не возвратился; и где находится, или что с ним случилось – неизвестно, о чём от сказанной жены ево и подано в уездный суд явочное прошение, а как ныне уведомился он, что тот сын ево во упомянутый вечерь и ночь гулял по питейным домам Саранской округи господина Леонтья Николаевича Струйского с дворовым человеком Михайлою Семёновым сыном Вольновым»*.
     <…>
     Долго длилось следствие, были допрошены десятки свидетелей, Иван Фёдорович настойчиво пытался доказать виновность управляющего Струйского. Вольнова не раз допрашивали, заключали под стражу, но дело о пропаже Ивана Полежаева так и осталось невыясненным. В результате долгого разбирательства Саранский уездный суд решил: «… подсудимого дворового человека Вольнова, яко невинного… учинить от сего дела свободным, отдать его помещику с распискою, а дело сие предать суду и воле Божией…**
     <…>
     Трудно сделать вывод, куда исчез Иван Иванович Полежаев, как и трудно установить, насколько велики были взятки судей от хозяев Вольнова. Несомненно одно, что суд при решении дела был в какой-то степени зависим от Струйских.
     Не делая окончательных выводов, можно, однако, предположить следующее.
     Приезды Ивана Полежаева в дом Струйского не могли не беспокоить барина. После же отдачи Ивана Ивановича за учинённое им буйство под суд, беспокойство Струйского, при его склонности к припадкам сумасшествия, стало возрастать: его пугала мысль о том, что создавшиеся отношения с Иваном Полежаевым могут его (молодого барина, «состоящего на государственной службе» и ожидавшего повышения в чине) привести к широкой и публичной компрометации.
     Не оставляла Струйского и мысль о возвращении к себе Аграфены Ивановны, этой исключительно красивой женщины.
     Вольнов же мог предложить барину в последний раз выдать Ивану Полежаеву известную сумму денег, но уже с тем условием, чтобы тот покинул навсегда Саранск. «Парень-де беспробудно пьёт и согласится». Струйский, по-видимому, не возражал. Вольнов же, свою очередь, мог завести Полежаева в один из деревенских питейных домов (трактиров), напоить его до бессознания пьяным и на обратном пути разделаться с ним, а деньги, полученные от барина, присвоить.
     Но, как бы то ни было, а Вольнов был оправдан. Не ограничиваясь этим, он даже подал в Саранский городовой магистрат прошение на старика Полежаева о привлечении его к ответственности за клевету на него, Вольнова. Началось новое следствие, которое длилось около семи лет и только «за смертью просителя Вольнова» судебное дело было прекращено.
     Таковы факты. Однако, по-другому передают историю исчезновения Ивана Полежаева потомки Струйских. Профессор Бобров, обильно воспользовавшийся преданиями Струйских, в своё время писал: «Иван Полежаев занимался в летнее время отхожими промыслами, преимущественно в Астрахани, откуда раз и совсем не вернулся» («Русская старина», 1903 г., июль-август-сентябрь, стр. 488).
     Это, безусловно, небеспристрастное суждение Струйских о судьбе Ивана Полежаева подхватили, и не стараясь подвергнуть критическому анализу, повторяют до сих пор и другие биографы поэта.

     * Воронин И.Д. «Новые данные о Полежаеве». Издание научно-исследовательского института МАССР, Саранск, 1940 г., стр. 45.
     ** Подробнее о пропаже Ивана Полежаева см. в книге «Новые данные о Полежаеве».
(стр. 44-47)


     После пропажи Ивана Ивановича Полежаева Аграфена Ивановна с детьми продолжала жить в Саранске. Материальное положение её семьи крайне осложнилось. Деньги, полученные в приданое, давно уже вышли. Свёкор её Иван Фёдорович к этому времени проторговался и снохе не помогал. Единственным источником существования оставалась арендная палата, взимаемая с жильцов дома. Но это были гроши.
     Леонтий же Струйский теперь мог свободно заезжать в дом овдовевшей женщины. В один из таких приездов он поставил вопрос о переезде Аграфены Ивановны на жительство в Покрышкино. Препятствий к этому Струйский не видел, требовался только повод.
     В сентябре 1809 г. пятнадцатилетняя сестра Аграфены Анна Ивановна, жившая до этого в Рузаевке и по временам в Саранске, была выдана замуж в Покрышкино за дворового Струйского – Якова Андреянова.
     Аграфена Ивановна, продав в Саранске за 500 рублей коллежской секретарше Васильевой свой дом, расплатилась с долгами и к весне 1810 г. «по родству и за бедностью» тоже переехала с детьми в Покрышкино.
     Вот когда появилась Аграфена Ивановна в именье Леонтия Струйского, и только с 1810 г. началась покрышкинская жизнь Александра Полежаева.
     Дворовой Струйского Яков Андреянов был сапожником. Он изготовлял обувь своему барину. Молодая жена сапожника – Анна Ивановна работала на скотном дворе.
     Яков Андреянов самоучкой обучился грамоте: умел читать, писать и знал арифметику. Леонтий Струйский доверял иногда Якову Андреянову даже выступать от имени барина в уездных учреждениях, когда этого по каким-либо причинам не мог сделать Михаил Вольнов*.
     Яков Андреянов и Анна Ивановна жили в обычной деревенской избе, отведённой им при барском дворе. Изба эта называлась «Сосновой», она находилась на расстоянии нескольких метров на восток от теперешней покрышкинской школы.
     В этой «Сосновой» избе вместе с зятем Яковом Андреяновым и сестрой Анной поселилась и Аргафена Ивановна со своими маленькими сыновьями Александром и Константином. В сохранившихся в Покрышкине преданиях «Полежаиха» называется или «прислугой» или же «любовницей» Лёвушки.
     В Покрышкине Аграфена Ивановна увидела, что Леонтий Струйский по-прежнему развратничает, пьянствует и избивает своих крепостных. Она увидела, что одна из любовниц Струйского – солдатка крепостная Варвара Никитина готовится стать также матерью «незаконнорождённого» ребёнка.
     Тяжёлый крепостной труд, переживания в связи с родившимся «незаконно» Александром, неудавшееся замужество и, наконец, новые неприятности в Покрышкине, всё это расшатало здоровье Аграфены Ивановны. Она недолго прожила в Покрышкине: слегла в постель и 16 июня 1810 г. скончалась.
     <…>
     Версия о насильственном прекращении жизни Аграфены Ивановны, которая была якобы задушена по приказу барина подушками, вряд ли может быть основательной. Дело в том, что бытующий в Покрышкине рассказ о задушенной во времена Струйских женщине очень неясен. Местожительство этой женщины указывается, например, в западной части деревни, тогда как мать поэта жила не в самой деревне, а по ту сторону речки Верехляйки, на барском дворе. Да и найденные теперь документы сиротского суда и других ведомств не обнаруживают никаких данных, позволяющих судить о насильственной смерти Аграфены Ивановны.
     По-видимому, произошла путаница и подушками была задушена какая-либо другая женщина.

     * Гос. архив Мордовской АССР, ф. 15, д. 59, л. 6.         
(стр. 48-50)


     Итак, после Аграфены Ивановны Полежаевой в Покрышкине осталась значительная часть указанного в реестре имущества и должные ей 225 руб. денег.
     Того же 13 июля 1810 года состоялось решение Саранского сиротского суда, удовлетворяющее просьбу Ивана Фёдоровича Полежаева. Александр и Константин с оставшимся после их матери имуществом были запрошены через уездный Нижний земский суд «ко вручению их деду Полежаеву».
     Леонтий Струйский не согласился с решением сиротского суда, ибо, выполнив это решение, он должен был навсегда лишиться своего сына Александра. Не в интересах Струйского была также и передача сиротского имущества Ивану Фёдоровичу Полежаеву.
     Между Струйским и стариком Полежаевым развернулась неравная борьба. Все тяжбы Струйский поручает вести «служителю» Михайлу Вольнову. Вольнов пишет прошения, оформляет документацию и выступает в судебных органах.
     <…>
     В результате всех этих разбирательств 3 августа 1810 г. Саранский городской сиротский суд, отменив своё прежнее решение, утвердил опекунами малолетних Александра и Константина Полежаевых их дядю и тётку Якова Андреянова и Анну Ивановну. Попытки Струйского и Андреянова передать Константина без наследства Ивану Фёдоровичу Полежаеву, в суде поддержки не нашли.
     <…>
     25 июля 1810 г. в Покрышкине родилась сестра поэта Олимпиада.
(стр. 53-58)


     Ровно через три месяца после смерти Аграфены Ивановны, 16 сентября 1810 г. в Рузаевке умерла бабушка поэта по материнской линии, дворовая Струйских солдатка Гликерья Ильинична. Бабушка поэта умерла от чахотки, в возрасте 48 лет…
     <…>
     После смерти матери Александр и Константин Полежаевы продолжали жить в «Сосновой» избе, под присмотром сапожника дяди и скотницы тётки. В этой избе вместе с семейством Якова Андреянова проживали столяр Роман Андреев и лакей барина Иван Михайлов (сын Михаила Вольнова).
     В «людской» избе среди лакеев, кучеров и столяров Струйского проходило воспитание будущего поэта.
(стр. 61)


     Биографы поэта до сих пор не знали, где жил в Покрышкине Александр Полежаев, в доме ли барина, вместе ли с дворней, или в крестьянской избе в деревне.
     Струйские сочинили версию, якобы «Саша Полежаев был общим баловнем» их семейства. Некоторые биографы, поверя этому, предполагали, что маленький Саша жил в «хоромах» барина.
     Теперь мы располагаем документами, позволяющими со всей определённостью заявить, что Саша Полежаев, находясь в Покрышкине, никогда в доме Струйского не жил и воспитанником ни «чайной», ни «диванной» своего отца не был.
     Об этом свидетельствуют и опекунские книги и приведённое выше показание Леонтия Струйского и, наконец, данное много лет спустя показание Якова Андреянова, где он прямо заявляет, что Александр и Константин Полежаевы проживали вместе в ними, с опекунами в избе несколько лет*.
     Будущий поэт, воспринимая в «людской» и на скотном дворе (куда он бегал к тётке) некоторые грубые манеры, в душе наполнялся раздумьями о тяжёлой, гнетущей его окружавшей действительности.

     * «Новые данные о Полежаеве», стр. 101.   
(стр. 62)


     Итак, в результате этих тяжб, Александр Полежаев с 4 января 1812 г. стал саранским мещанином. Леонтий Струйский в судебных спорах с Иваном Фёдоровичем Полежаевым сумел достаточно использовать своё влияние в уездных учреждениях.
(стр. 64)


     Детские забавы и игры Саши Полежаева проходили в обществе дворовых ребятишек. Постоянными спутниками Саши в это время были его брат Константин и младший сын Михаила Вольнова Пётр.
(стр. 66)


     Жизнь Саши Полежаева в Покрышкине изобиловала исключительно тяжёлыми впечатлениями. Десятилетний мальчик, будучи не по годам любознательным, стал во многом уже разбираться. Родная тётка Саши – крепостная Анна Ивановна потихоньку от дворовых рассказывал племяннику о тяжёлой участи его покойной матери, бабашки Гликерьи и дедушки солдата Ивана. Вместе с этим Саша сам бывал нередко свидетелем дикого разгула Леонтия Струйского, беспощадно расправлявшегося с покрышкинскими крестьянами.
(стр. 68)


     При всей дикости и сумасбродности характера Леонтий Струйский, как показывают документы, не был, однако, совершенно безразличным к участи своих незаконнорождённых детей. Справедливость требует указать, что некоторую заботливость к воспитанию сына Александра и дочери Олимпиады Струйский проявлял.
     Струйский понял, наконец, что нельзя всё же ограничить обучение своего сына уроками не весьма грамотного сапожника. <…>
     Свой замысел о посылке сына на обучение в Москву Леонтий Струйский осуществил, однако, не сразу. «Сборы» длились около двух лет.
     <…>
     Из приведённых документов видно, что, называя Александра и Константина Полежаевых мещанскими детьми, Леонтий Струйский считает их своими воспитанниками, тогда как 4 года назад (в 1811 г.) о своих отношениях к малолетним Полежаевым Струйский высказывался значительнее осторожнее.
     Получив увольнительное свидетельство мещанского общества, Александр Полежаев ещё год продолжал «обучаться» в Покрышкине у Якова Андреянова и только в августе 1816 г. Леонтий Струйский отвёз сына в Москву и поместил его для обучения в «модный пансион».
     <…>
     Константин Полежаев умер в Покрышкине и погребён на том же кладбище, где и мать поэта.
(стр. 70-72)


     Осенью 1816 г., по возвращении Леонтия Струйского из Москвы, в Покрышкине произошли события, со всей наглядностью показывающие характер и нравы отца поэта. Эти события, определив дальнейшую судьбу самого Леонтия Струйского, не могли не сказаться и на воспитании его сына Александра Полежаева.
     23 сентября 1816 г. покрышкинский староста Фёдор Ильин, поданным в Саранский Нижний земский суд рапортом, сообщил, что накануне, т.е. 22 сентября, скоропостижно умер дворовой человек Струйского – управляющий Вольнов.
     Саранский Нижний земский суд, получив сообщение старосты, командировал в Покрышкино для выяснения причин смерти Вольнова дворянского заседателя Метальникова, стряпчего Рачина, коллежских регистраторов Крушкова и Великопольского, а также из Инсара был вытребован штаб-лекарь Абрам Европеус.
     В результате исследования было заключено, что Михаил Вольнов умер «от полнокровия».
     30 сентября умершего схоронили, а 1 октября зять Вольнова – пономарь Саранской трёхсвятительской церкви Андрей Иванов подал в тот же земский суд заявление с просьбой о пересмотре дела умершего тестя, указав, что тот умер не скоропостижно, а от побоев*.
     Рассмотрев заявление пономаря Андрея Иванова, Саранский Нижний земский суд отправился в село Михайловку (рядом с Покрышкиным) для нового расследования вольновского дела, одновременно с этим в Пензенскую врачебную управу был послан запрос о высылке в Покрышкино другого медицинского чиновника.
     9 октября из Пензы в Покрышкино прибыл доктор-оператор Франц Эглау, труп Вольнова был разрыт и вторично анатомирован.
     В результате вторичного следствия и вскрытия трупа доктором Эглау, для суда стало ясным, что Вольнов умер не от полнокровия, а от побоев. Он был засечён самим Леонтием Струйским.
     Избиение управляющего, как показало следствие, проходило на барском дворе и на глазах всей дворни. Струйский сначала бил его сам поленом, затем приказал принести розги и заставил своих дворовых сечь ими Вольнова. По словам свидетелей, около часа на дворе был слышен «томный голос» Вольнова: «Помилуйте».
     Наконец дворовые, видя бесчеловечность истязаний и не подчиняясь барину, самовольно прекратили избиение. Струйский же, войдя в исступление, продолжал истязать лежащего Вольнова. Он «топтал его топками в детородные уды и бил тем же поленом до тех пор, что сбил с него всю шкуру».
     Сына Вольнова Ивана Михайлова, Струйский заставил держать сальную свечу и ей светить при избиении отца. Причём разбушевавшийся барин бил также и державшего свечу Ивана Михайлова кулаками в лицо, приговаривая: «Смотри, как я твоего отца наказываю».
     Совершив преступление, Струйский принял все меры к его сокрытию. Приехавших для первичного следствия заседателя Метальникова, чиновников Рачина, Крушкова, Великопольского и лекаря Европеуса Струйский задарил. Вместо расследования дела представители судебного следствия и тогдашней медицины устраивали в его доме пьяные оргии.

    * Зять Вольнова – пономарь Андрей Иванов был сыном диакона с. Михайловки Ивана Степанова. Покрышкинские крестьяне были приходом в Михайловскую церковь. Иван Степанов, зная о причинах смерти Вольнова, сообщил об этом своему сыну.
(стр. 74-75)


     В ночь с 4 на 5 октября 1816 г. Струйский выезжал в Саранск к секретарю уездного земского суда титулярному советнику Войденову и просил его о сокрытии преступления.
     После этого, как передаёт предание, «возами возила барыня (мать Струйского) подарки уездным начальникам*.
     Однако, вызванные в суд понятые и свидетели при вторичном следствии подробно рассказали о преступлении барина.
     <…>
     С 15 по 18 февраля 1817 г. вольновское дело разбиралось в заседании Саранского уездного суда**. За «лишение человека… через жестокое бойство жизни и принуждение дворовых своих людей через посредство угроз к клятвопреступлению» Леонтий Струйский был приговорён к лишению всех чинов и дворянства и к ссылке на поселение.
     Приговор уездного суда был направлен на ревизию в Пензенскую губернскую палату уголовного суда.
     <…>
     Пензенская палата уголовного суда сочла приговор Саранского уездного суда жёстким и, проведя доследование, определила отдать Леонтия Струйского на церковное покаяние. Но в дело вмешался бывший тогда пензенским губернатором М.М. Сперанский. Сперанский не согласился с решением губернской палаты уголовного суда и опротестовал его. Правительствующий Сенат вопреки протесту Сперанского согласился с решением пензенской палаты уголовного суда. Но губернатора поддержал министр юстиции Лобанов-Ростовский, который заявил в Государственно совете, что согласиться с заключением Сената не может, ибо Струйский «учинил зверство».
     После заключения министра Государственный совет утвердил приговор Саранского суда о Леонтии Струйском во всей силе. 13 ноября 1819 г. приговор был собственноручно конфирмирован царём.
     Резолюцией царя» «Быть по сему» завершилось длившееся более трёх лет вольновское дело.
     Каковы же причины, побудившие Леонтия Струйского убить своего любимца-управляющего?
     <…>
     В этой связи заслуживает внимания предание покрышкинцев, объясняющее убийство Вольнова тем, что управляющий не выполнил волю помещика, не доставив вовремя на барский двор одну новобрачную крестьянку. Вольнов якобы по дороге в барский дом завёл крестьянку в ржаные посевы и только после того, как сам наглумился над нею, доставил её барину***.
     <…>
     Вскоре после начала вольновского дела у Леонтия Струйского родился ещё один «незаконнорождённый» ребёнок – сын Фортунат. Матерью этого ребёнка была крепостная Струйского Василиса Афанасьев, которую барин беременной выдал замуж за четырнадцатилетнего лакея Фёдора Григорьева****.
     <…>
     В мае 1820 г.***** Леонтий Струйский на своей тройке лошадей****** и в сопровождении двух дворовых был отправлен на поселение в Сибирь.

     * Это предание записано мной в Покрышкине в 1938 г.
     ** Протокол Саранского уездного суда мной опубликован в книге «Новые данные о Полежаеве».
     *** Предание записано мной со слов старожилов д. Покрышкино в 1938 г.
     **** Хотя сам Фёдор Григорьев считал себя во время женитьбы пятнадцатилетним, но по ревизским сказкам ему значилось к этому времени 14 лет.
     ***** Гос. архив Мордовской АССР, ф. 23, д. 36, л. 780.
     ****** Там же, ф. 23, д. 40, л. 137.
(стр. 76-80)


     В существующих биографических очерках принято считать, что Александр Полежаев до университета учился в частном пансионе швейцарца Визара. Однако, найденные мной в архивах Мордовской АССР опекунские отчёты показывают, что в 1817 г. и далее Полежаев обучался в московской губернской гимназии.
     В поданном 7 марта 1818 г. Саранскому сиротскому суду отчёте за 1817 г. опекуны Яков Андреянов и Анна Ивановна указали, что их опекаемый Александр Полежаев «находится в столичном городе Москве и обучается разным наукам в Московской губернской гимназии*.
     За 1818 и 1819 гг. Яков Андреянов и Анна Ивановна Саранскому суду опекунских отчётов не представили.
     Следующее указание о том, что Александр Полежаев обучается в Московской губернской гимназии, мы находим в Ведомости Саранского сиротского суда за 1820 г.**

     * «Новые данные о Полежаеве», стр. 100.
     ** Гос. архив Мордовской АССР, ф. 17, д. 80, л. л. 6 и 7.
(стр. 81)


     Александр Полежаев, обучаясь в Московской губернской гимназии, устанавливал прочные связи с лучшими представителями разночинной молодёжи. В числе его друзей и знакомых по гимназии были: сын кондитера Пётр Критский, ставший впоследствии одним из руководителей революционного кружка, сын крепостного крестьянина М.П. Погодин (известный писатель и издатель журналов), в гимназии же учился и Степан Каврайский (впоследствии друг Полежаева по университету).
     Вопрос о том, кто и как финансировал обучавшегося в пансионе Полежаева, биографам казался также неясным, потому что отец поэта Л. Струйский был в это время под судом, а покрышкинское имение находилось в ведении дворянской опеки.
     Мной собран ряд архивных документов, помогающих разобраться в этом разделе полежаевской биографии.
(стр. 85)


     Уезжая в Сибирь на поселение, Леонтий Струйский просил своих родственников не забывать о его детях Александре и Олимпиаде.
     Сестра Леонтия Екатерина Николаевна Струйская, в замужестве Коптева, взяла на воспитание десятилетнюю Олимпиаду. Впоследствии Олимпиада была выдана Коптевой замуж за чиновника, служившего в канцелярии Симбирского губернатора. В приданое Олимпиаде был куплен дом.
(стр. 90)


     Не окончив полного курса гимназии*, Полежаев, благодаря своим большим способностям, считал себя к 1820 г. уже подготовленным для поступления в университет.
     <…>
     Ректор университета допустил Полежаева к приёмным испытаниям.
     15 октября 1820 г. экзаменаторы Полежаева – ординарные профессора Н.Е. Черепанов (историк), Т.И. Перелогов (математик) и адъюнкт И.М. Снегирёв (латинист) донесли университетскому правлению о результатах испытания. <…>
     Выдающиеся способности помогли Полежаеву: он был зачислен в число вольных слушателей Московского университета.
     Преподавания наук в высшей школе было в то время поставлено неудовлетворительно. <…>
     Поступив в университет, Полежаев с «ревностным желанием» изучал преподаваемые там науки. Профессора университета были для него, воспитанного в глухой деревне юноши, большим авторитетом. Но вскоре, начиная, по-видимому, со второго курса, быстро совершенствующийся в науках студент Полежаев начал ощущать неудовлетворённость лекциями большинства «допотопных», малоподготовленных и обленившихся профессоров. Что ни дальше, то эта неудовлетворённость возрастала больше. Свободолюбивый студент жаждал получения настоящих научных познаний. <…>
     <…>
     Не удовлетворяясь только лекциями профессоров, Полежаев настойчиво и самостоятельно изучал в университете лучшие образцы русской и западноевропейской классической поэзии. Он изучал Державина, Пушкина, Рылеева, изучал, а потом переводил Байрона, Гюго, знакомился с передовой тогда философией французских материалистов и просветителей.

     * В списках лиц, окончивших Московскую губернскую гимназию, Полежаев не значится. Эти списки опубликованы в 1903 г. в книге И. Горбза «Столетие Московской 1-й гимназии».
(стр. 92-97)


     Ровно через год после поступления в университет, 20 октября 1821 г., так горячо полюбивший науку Полежаев был вынужден из-за отсутствия средств подать прошение об увольнении из университета.
     <…>
     Договорившись осенью 1821 г. о разделе Покрышкина, братья Струйские дали обещание поддерживать своего племянника Александра Полежаева. По этим «переменившимся домашним обстоятельствам» Полежаев и подал 27 октября 1821 г. в Московский университет прошение о восстановлении его в правах студента-вольнослушателя.
     <…>
     А.Н. Струйский имел в Петербурге и в Москве большие связи, а во время обучения Полежаева в университете и достаточные средства, позволяющие ему оказывать помощь брату Леонтию и племяннику Александру.
     За год до окончания университета, в 1825 г. Полежаев совершил поездку к своему дяде в Петербург. Эта поездка подробно описана Полежаевым во второй части поэмы «Сашка».
(стр. 97-102)


     Начало серьёзных и систематических занятий Полежаева поэтическим творчеством относится, по-видимому, к первой половине 1825 г. В это время он работал над созданием своей поэмы «Сашка».
     Будучи ещё студентом-вольнослушателем, Полежаев начал печататься в издаваемом тогда профессором университета М.Т. Каченовским журнале «Вестник Европы». В этом журнале в конце 1825 г. было сразу помещено два стихотворения Полежаева: одно – переводное «Морни и тень Кормала» (из Оссиана)» и другое, оригинальное – «Непостоянство».
     Вслед за этими произведениями на страницах «Вестника Европы» в первой половине 1826 г. из номера в номер стали появляться новые переводные и оригинальные стихотворения Полежаева. В альманахе М.П. Погодина «Урания» Полежаев напечатал в 1826 г. свой перевод из Ламартина «Человек».
(стр. 108-109)


     В университете существовала тогда практика писания од и стихотворений по заказу начальства. Эти оды и стихотворения приурочивались к какому-либо «высокоторжественному царскому дню» или к университетскому празднику-юбилею. Ректор Антонский вызывал в этих случаях преподавателей и могущих писать стихи студентов и раздавал темы, вроде таких, как «Гений», «Благость», «Гимн истине», «Стансы на счастье» и пр.*
     Таких «заказов» не мог избежать и студент Полежаев, поэтические способности которого уже были достаточно известны. Отказаться от «заказа» ректора было крайне рискованно.
     Полежаевым было исполнено два таких «поэтических заказа»: «Стихи, произнесённые при воспоминании для основания Московского университета, 12 января 1826 г.» и «Гений».
     «Стихи, произнесённые…» были заказаны Полежаеву для официального университетского сборника, изданного «в память благотворений Александра I Московскому университету», а «Гений» был заказан к выпускному акту («торжественному годичному собранию университета», состоявшемуся 3 июля 1826 г.).

     * «Записки С.И. Жихарева», 1890, М.
(стр. 110)


     Но ни печатные первые стихи, ни «заказные оды» и ни публичные выступления на собраниях университета не принесли студенту Полежаеву широкой известности. Широкую известность принесли поэту «превосходные», по определению Герцена, стихи непечатавшейся тогда поэмы «Сашка». «В ней, – пишет Герцен, – не стесняя себя приличиями, шутливым тоном и очень милыми стихами задел он многое»*.
     Пародируя тоскующего и хандрящего Онегина, этого модного барича «денди», Полежаев решил выдвинуть в литературу нового жизнерадостного героя студента-разночинца. Таким героем в поэме «Сашка» Полежаев рекомендует прежде всего себя:

Студенты всех земель и краев!
Он ваш товарищ и мой друг:
Его фамилия Полежаев…

     Затем идёт показ и некоторых товарищей, крепко спаянных друзей поэта по университету.
     Герой поэмы Саша – «добрый молодец». «Черты характера его»:

Свобода в мыслях и поступках,
Не знать судьёю никого,
Ни подчинённости трусливой,
Ни лицемерия ханжей,
А жажда вольности строптивой,
И необузданность страстей!

Судить решительно и смело
Умом своим о всех вещах
И тлеть враждой закоренелой
К мохнатым шельмам в хомутах!**

     <…>
     Первая глава романа Пушкина «Евгений Онегин» вышла в свет в феврале 1825 г. Вскоре после этого стала распространяться в списках поэма Полежаева «Сашка». Ко времени написания «Сашки» в Московский университет уже проникли революционные идеи декабристов. Вдохновляясь этими идеями, и писал свою поэму Полежаев.
     Накануне восстания декабристов, к осени 1825 г. полежаевский «Сашка» уже получил в рукописном виде широкое распространение. Потихоньку от начальства поэму читали, переписывали и изучали в кругах передовой тогдашней молодёжи.
     Летом 1826 г. Полежаев окончил полный курс обучения в Московском университете. <…>
     20 июля 1826 г. университетское правление препроводило в совет университета подлинное увольнительное свидетельство Саранского мещанского общества, выданное Полежаеву в 1820 г.
     Совет университета, получив увольнительное свидетельство Полежаева и других двух окончивших курс обучения вольнослушателей, постановил: препроводив эти свидетельства к высшему начальству, ходатайствовать через оное перед Правительствующим Сенатом об исключении из податного состояния принадлежащих к нему вольных слушателей, как окончивших курс слушаемых ими наук.
     Итак, университет был окончен. Но, чтобы получить аттестат об окончании университета, требовалось предварительно добиться от Правительствующего Сената увольнения из податного состояния.
     <…>
     Учебное начальство представило Полежаева к освобождению из податного состояния, но решения Правительствующего Сената, а, стало быть, и аттестата об окончании университета поэту получить не удалось. Хлопоты университетского начальства были прерваны приездом в Москву царя Николая I.

     * А. Герцен. «Былое и думы», гл. «А, Полежаев».
     ** К духовенству.
(стр. 110-113)


     Отставной кавалерии полковник И.П. Бибиков, шпионски выведав настроения московского студенчества, сочинил донос и, процитировав в нём наиболее революционные места поэмы «Сашка», представил его шефу жандармов Бенкендорфу. Бенкендорф сейчас же передал донос самому царю.
     <…>
     Полежаев, талантливый и многообещающий поэт, только что окончивший высшую школу, «высочайшим повелением» был отправлен в обстановку всеотупляющей муштры аракчеевской* казармы.
     <…>
     После ряда мытарств по военным канцеляриям Полежаев был зачислен унтер-офицером в Бутырский полк. Потянулись дни поднадзорной, ненавистной поэту солдатчины.
     <…>
     Вступив в военную службу, Полежаев сообщил начальству, что он «родителей не имеет и состояния также…» Отца поэта Л. Струйского к этому времени в живых уже не было. Он умер в Сибири, в ссылке, в 1825 г.**

     * Аракчеев – военный министр того времени.
     ** В переписке Саранского земского суда с Инсарским, относящейся к весне 1826 г. Л. Струйский значится уже «покойным». (Гос. архив МАССР, ф. 19, д. 179, л. 240).
(стр. 114-118)


     1 июня 1827 г. полковое начальство сообщило главному штабу, что Полежаев «по службе и поведению оказывает мало успехов», а ровно через полмесяца, 16 июня, из полка был отправлен главному штабу и более тревожный рапорт, сообщавший, что «унтер-офицер Полежаев, находясь в штаб-квартире при учебной команде, вышед с квартиры на ученье сего месяца 14 числа скрылся и по многим искам не найден, ни следов не открыто. Почему можно предположить, что он отлучился».
     Невыносимой муштрой и тупостью тогдашней казарменной жизни поэт был доведён до отчаяния. Он решил бежать из полка, добраться до Петербурга и лично просить высшее начальство о смягчении своей участи. Но дорогой поэт осознал всю безнадёжность своего поступка, доехав до Вышнего Волочка, он вернулся обратно и на седьмой день после побега вернулся в полк.
     Допрошенный после побега поэт сообщил, что «будучи не в силах переносить трудов военной службы и от сделанной о нём дурной аттестации, почему и намерен был пробраться в С.-Петербург, с тем, чтобы прибегнуть к покровительству начальника штаба барона Дибича об исходатайствовании ему высочайшего милосердия в отношении к его службе и даже увольнения от оной, раскаявшись же возвратился в полк».
     По «высочайшей воле» Полежаев был предан военному суду.
     <…>
     По требованию военного суда Полежаев показал, что он, точно, сын Леонтия Николаевича Струйского, служившего прежде в лейб-гвардии в Семёновском полку, и, по отставке, числящегося в звании губернского секретаря, прижитый им незаконно, и что отец Полежаева Струйский назад тому лет семь по суду за неумышленное смертное убийство дворового своего человека лишён чинов, дворянского достоинства и сослан на житьё в г. Тобольск, где он помер года два тому времени, а он, Полежаев, принял фамилию Полежаева по матери, умершей мещанки Полежаевой.
     Это показание было, по-видимому, первым, причём вынужденным признанием поэта о своём «незаконном» происхождении.
     <…>
     Военный суд постановил лишить Полежаева унтер-офицерского чина, приобретённого в университете личного дворянства и разжаловать в рядовые.
     Приговор был послан на конфирмацию царю. Николай счёл решение военного суда недостаточным и к приговору было добавлено: «Высочайше утверждается с лишением личного дворянства и выслуги».
     Разжалование поэта в рядовые с «высочайшим» добавлением «без выслуги» отнимало у него всякие надежды хоть когда-нибудь дослужиться до офицерского чина и тем самым получить возможность выхода в отставку.
(стр. 124-126)


     В середине августа 1827 года в Москве было раскрыто революционное тайное общество братьев Критских. Девизом общества было «Вольность и смерть тирану». Во главе организации стояли три брата, сыновья кондитера Пётр, Михаил и Василий Критские.
     <…>
     В декабре 1827 г. был вынесен приговор по делу тайного общества. Пётр Критский был отправлен в Швартгольмскую крепость, его братья Михаил и Василий в Соловецкий монастырь, некоторые обвиняемые в Щлиссельбургскую крепость, а некоторые были сосланы в глухие места России.
     В одном из пунктов приговора было записано: «Пальмин имел у себя вышеупомянутые дерзкие стихи, полученные им от бывшего студента Полежаева, которые выдавал оные за сочинения Рылеева; при том Пальмин, по просьбе артиллерийского офицера Бредихина, вписал сии стихи в тетрадь его, не размышляя о худых последствиях. Полежаев объявил, что знал о содержании тех стихов, но это не он сочинил, и передавал ли он их Пальмину, не помнит…»
     <…>
     Полежаева, как дважды уже наказанного Николаем, братья Критские старались во время следствия не выдавать. Но при всём этом военное начальство не простило Полежаеву его участия в тайном обществе. Кроме того, к началу 1828 г. подоспело новое обвинение.
     Постоянные придирки фельдфебеля привели к тому, что Полежаев, будучи в нетрезвом виде, обругал фельдфебеля «непристойными словами».
     Началось новое судебное дело.
     Полежаев по совокупности обвинений был заключён в тюремный каземат при Спасских казармах в Москве.
     В этом зловонном подземном каземате поэт, закованный в кандалы, промучился «триста шестьдесят пять дней». Здесь он заболел и туберкулёзом.
     В поэме «Арестант», написанной во время заключения, Полежаев ярко, образно и правдиво нарисовал жуткую картину николаевской тюрьмы:

И на огромном том дворе,
Как будто в яме иль дыре,
Издавно выдолблено дно,
Иль гауптвахта всё равно…
И дна того на глубине
Ещё другое дно в стене.
И называется тюрьма;
В ней сырость вечная и тьма…
В тюрьме жертв на пять или шесть
Ряд малых нар у печки есть.
И десять удалых голов,
Царя решительных врагов
На малых нарах тех сидят
И кандалы на них гремят
И каждый день повечеру,
Ложатся спать, и поутру
С молитвой к Господу Христу
Царя российского…
Они ссылают наподряд…
(стр. 127-129)


     В «Арестанте» поэт затронул и тему божества.
     Неприязненное отношение к попам Полежаев ощущал ещё в детстве, с тех пор, когда его юридический отец Иван Иванович срывал с икон ризы и бросал на глазах мальчика в печь. Будучи подростком, Полежаев узнал о тайнах своего рождения и связанных с ним махинациях рузаевского церковного причта. Знал Полежаев и о проделках попа Михаила Фёдорова в связи с вольновским делом. Всё это укрепляло в будущем поэте чувство неприязни к служителям культа, несмотря на то что Л. Струйский пытался воспитывать сына в религиозном духе, стараясь «дать ему познание о христианском законе».
     В университете Полежаев уже вполне сознательно выступил против духовенства. Об этом он заявил и в «Сашке», и в другой поэме университетского периода, в «Рассказе Кузьмы»:

С холуём мертвецки пьяный
Драл в Тамбовскую дьячок;
Кии, мазики, стаканы
Всё стучали: чок и чок!
«Это пьяница презлая, –
Проводник мне говорит, –
Он, и службу отправляя,
На ногах едва стоит.
Дьякон, поп сего прихода –
Все канальи без пути;
Хуже этого народа
Невозможно и найти…

     Так характеризуется духовенство в «Рассказе Кузьмы» (1825 г.).
     В «Арестанте» Полежаев поднимается на новую ступень своего атеизма. Он здесь уже не только протестует против духовенства, против церковных обрядов, но смело начинает отрицать и существование самого бога, как создателя, творца (по священному писанию) вселенной:

Система звёзд, прыжок сверчка
Движенья моря и смычка –
Всё воля творческой руки…
Иль вера в бога пустяки?
Сказать, что нет его: смешно;
Сказать, что есть он: мудрено.
Когда он есть, когда он – ум,
Превыше гордых наших дум,
Правдивый, вечный и благой,
Всегда живущий сам собой,
Омега, альфа бытия…
Тогда он на не судия:
Возможно ль то ему судить
Что вздумал сам он сотворить?
Своё творенье осудя,
Он опровергнет сам себя!..

     Ещё в «Сашке» Полежаев выступил против «обеих книг» священного писания – ветхого и нового завета (строфа XIX, 1 глава). В «Арестанте» поэт идёт дальше. Он здесь метит в самый корень идеалистической философии, отрицая основы евангельского учения, что бог есть начало всего существующего («Всё через него начало быть». Евангелие, гл. 1 от Иоанна).
    Полежаев, развивая в «Арестанте» свои мысли о боге, приходит к следующим выводам:

Твердит преданье старины,
Что мы в делах своих вольны,
Есть перекорствовать уму…
И значит, впасть в иную тьму…
Его предвиденье мало
Моей свободы видеть зло –
Он должен был из тьмы веков
Воззвать атом мой для оков.
Одно из двух: иль он желал,
Чтобы невинно я страдал,
Или один свирепый рок
В пучину бед меня завлёк?..
Когда он видел, то хотел,
Когда хотел, то повелел,
Всё чрез него и от него,
А в заключенье из того:
Когда я волен – он тиран,
Когда я кукла – он болван.

     Столь глубокие по тому времени (1828 г.) философские мысли и атеистические воззрения поэта были результатом сильнейшего воздействия на него передовой атеистической философии французских материалистов, не раз проверенной опытом многострадальной жизни поэта.
     Полежаев, пришедший к отрицанию всякого божества, опередил в этом отношении многих своих учителей и выдающихся современников.
     Поэму «Арестант», как и ряд других произведений, Полежаев посвятил задушевному своему другу Александру Петровичу Лозовскому, который никогда, ни в каком несчастьи, не покидал поэта.
     Личность Лозовского до сих пор как следует не изучена. Но достоверно известно, что поэт до конца своей жизни был глубоко признателен этому человеку.
(стр. 132-134)


     Пришедший «ответ», т.е. приговор, вопреки ожиданиям самого Полежаева и его друга «старого солдата», оказался несколько смягчённым.
     Сущность этого приговора в военных документах Полежаева отмечена так:
     «… В 1828 г. судился за отлучку от роты, пьянство и произнесение фельдфебелю непристойных слов и ругательств; по конфирмации начальника сводной дивизии, генерал-лейтенанта Набокова в 17 день декабря 1828 г. за № 685-м, что, хотя надлежало бы за сие к прогнанию шпицрутенами, но в уважение весьма молодых лет вменяется в наказание долговременное содержание под арестом; прощён был без наказания, с переводом в Московский пехотный полк…»*
     В последних числах декабря 1828 г. поэт был выпущен из каземата.
     <…>
     2 января 1829 г. Полежаев был переведён в Московский пехотный полк.
     <…>
     В январе 1829 г. начал своё передвижение на Кавказ и Московский пехотный полк.

     * Формулярный список Полежаева за 1837 г.
(стр. 136-138)


     В 1829-1833 гг. Полежаев находился в походах, экспедициях и боях на Кавказе. Сражения временами принимали ожесточённый характер. Царские войска сжигали аулы горцев, загоняли жителей в леса и истребляли.
     <…>
     Полежаев решительно снимает романтические прикрасы с картин военной обстановки Кавказа 30 гг. прошлого века.
     Поэт, перенесший на своей собственной спине все тяготы солдатской жизни, начинает в литературе новую реалистическую линию в показе военной жизни, в создании образа рядового солдата.
     Иногда поэт высказывает и воинственно патриотические мысли, но эти мысли всегда и неизбежно сопровождаются раздумьями о тяжёлой участи избиваемых горцев и поэт, оказавшийся «поневоле» в рядах кавказской армии, с «горестью» рассказывает о «разрушениях» горских аулов:

Всё было дико и уныло,
Всё душу странника в тоску
И грусть немую приводило.
Громады камней и песку,
Колонн разбитых пирамиды,
Степные пасмурные виды,
Туман волнистый над горой,
Кустраник голый и порой
Как будто мёртвое молчанье…

     Не случайно, что наиболее приподнято настроенному А.А. Бестужеву-Марлинскому Полежаев казался трусом. В письме к К.А. Полевому Марлинский писал: «…не в укор Полежаеву, – он решительный трус, и всем это говорил открыто…»*
     Трусом Полежаев, конечно, не был. Поэт любил смотреть правде в глаза. Он, один из немногих тогда, мог подниматься до отрицания жестокой самодержавной политики по отношению к горцам.
     В.А. Потто, описывая историю кавказской войны, даёт следующую характеристику Полежаеву: «В рядах Московского полка с тяжёлым солдатским ружьём во всём походном снаряжении шёл известный русский поэт Полежаев. Это был молодой человек, лет 24-х небольшого роста, худой, с добрыми симпатичными глазами. Во всей фигуре его не было ничего воинственного, видно было, что он исполнял свой долг не хуже других, но что военная службы вовсе не было его предназначением»**.
     <…>
     Встречавшийся с Полежаевым на Кавказе Бестужев-Марлинский рассказывает, что «генерал Вельяминов брал его (т.е. Полежаева) в «поход», но «не в битвы, а для того, чтобы вывести в люди, и исполнил это…»***
     Насколько это так, судить трудно. Однако, известно, что Полежаев был представлен к повышению и 29 декабря 1831 г. произведён в унтер-офицеры****.

     * «Русское обозрение», 1894 г., октябрь, стр. 831-833.
     ** В.А. Потто при составлении характеристики Полежаева пользовался рассказами своего отца генерал Потто, служившего на Кавказе.
     *** «Русское обозрение», 1894 г., октябрь, стр. 831-833.
     **** Формулярный список Полежаева за 1837 г.
(стр. 139-143)


     Начиная с 1829 г. поэт под разными псевдонимами стал снова появляться на страницах некоторых, преимущественно московских журналов.
     Печатался Полежаев в это время в «Галатее» Раича, в «Телескопе» Надеждина и других журналах и альманахах.
     Получивший впоследствии высокую оценку Белинского перевод Полежаева байроновского «Валтасара» был напечатан одновременно в двух журналах – в «Галатее» и в «Московском телеграфе» Н. Полевого.
     Д. Рябинин правильно отметил, что «появлявшиеся в печати стихотворения Полежаева нравились читателям, но не приносили ему почти никакой денежной выгоды»*.
     Жалкие гроши переводили издатели поэту-солдату за его стихотворения.

     * «Русский архив», 1881 г., кн. 1-я.
(стр. 145-146)


     Участие в боях под Гимрами* было последним этапом фронтовой жизни Полежаева. К весне 1833 г. Московский полк возвратился в центр страны.
     Незадолго до отправки с Кавказа Полежаев был представлен к производству в прапорщики. Но «высочайшего соизволения не последовало».

     * Формулярный список Полежаева за 1837 г.
(стр. 149)


     Летом 1833 г. Полежаев с полком возвратился в Москву.
     Среди передовых кругов столичной молодёжи имя Полежаева имело тогда большую популярность: запретные стихи его распространялись в списках, о героическом при встрече с царём поведении поэта рассказывались легенды.
     Находясь в Москве, Полежаев познакомился с Герценом и Огарёвым. Вскоре это знакомство перешло в дружбу. Полежаев, пользуясь кратковременными отпусками из полка, посещал собрания революционной молодёжи, объединявшейся вокруг Герцена и Огарёва, читал на этих собраниях свои запретные стихи и рассказывал историю подневольной солдатской жизни.
     К 1833 г. относится и сближение Полежаева с поэтом В.И. Соколовским, антиправительственные песни которого распевались в кружке Герцена и Огарёва.
(стр. 151)


     Будучи в Москве, Полежаев приобретал всё новые и новые знакомства. Эти знакомства и связи расширяли кругозор поэта, ставили перед ним новые творческие задачи, вдохновляли его.
     Военное начальство было обеспокоено возрастанием популярности Полежаева. Оно решило снова убрать поэта из Москвы.
     1 сентября 1833 г. Полежаев был переведён в Тарутинский егерский полк*, расположенный в г. Зарайске, Рязанской губернии.

     * Формулярный список А.И. Полежаева.
(стр. 153)


     В 1834 г. было впервые опубликовано стихотворение Полежаева «Гальванизм, или послание к Зевесу»*.
     Из этого стихотворения мы узнаём о ещё одном тяжёлом несчастье, постигшем поэта.
     В примечании к «Гальванизму…» сам Полежаев указывает следующее:
     «Это шуточное стихотворение написал я экспромтом <…>
     Более полутора лет я страдал почти совершенною глухотою и терял уже надежду на излечение, но гальванизм, искусно и осторожно приноровленный к моей болезни, возвратил мне слух в два месяца.
     <…>»
     Стихотворение не датировано. Можно предположить, что оно написано летом 1833 г., т.е. во время более чем двухмесячного пребывания Полежаева в Москве, где, вероятно, он и принимал сеансы электрического лечения (в провинции в то время лечение электричеством вряд ли практиковалось).
     Простудился Полежаев, по-видимому, ещё на Кавказе, где в январе и феврале 1832 г. стояли жестокие морозы, и находившиеся в неприспособленных к сильным холодам палатках солдаты обмораживались, а некоторые, будучи в походах или разведках, даже замерзали совершенно.

     * Публикация Н. Бельчикова. «Лит. Наследство», № 15.
(стр. 154)


     В семье Бибиковых, в Ильинском, Полежаев прожил пятнадцать дней. Поэту была отведена комната для работы. Здесь он переводил Гюго и писал оригинальные произведения («Кориолан» и др.). Братья Е.И. Бибиковой «чуть не молились на поэта». Они подолгу сидели молча в его комнате и наблюдали, как создавал поэт свои произведения.
     Е.И. Бибикова в то время училась рисованию. Отец попросил её написать портрет поэта, что она охотно сделала.
     Акварельный портрет Полежаева, нарисованный Бибиковой, сохранялся у неё до 90 гг. прошлого века, потом был передан Б. Румянцевскому музею и неизвестно куда пропал.
     С этого портрета была снята копия, воспроизводимая теперь в изданиях Полежаева.
(стр. 158)


     Ходатайство Бибикова о производстве Полежаева в офицеры хотя и было поддержано Тарутинского полка Святогором-Штепиным и даже Бенкендорфом, но «высочайшего утверждения» не последовало.
     Пять месяцев ходила переписка по военным канцеляриям: делались запросы, наводились справки. Ближайшие и высшие начальники вплоть до командующего армией «признали» Полежаева «заслуживающим монаршего воззрения», но царь был неумолим.
     В секретном деле «О Московском университете и о стихах, приписываемых студенту Полежаеву» ещё с 1829 г. хранился донос предателя декабристов Шервуда. К доносу были приложены стихи поэта: «Вечерняя заря», «Рок», «Цепи» и др.
     При рассмотрении ходатайства донос Шервуда был принят во внимание, и 29 ноября 1834 г. «высочайше» было «повелено производством унтер-офицера Полежаева в прапорщики повременить».
(стр. 164-165)


     Герцен о последнем периоде жизни Полежаева рассказывает: «Годы шли и шли; безысходное, скучное положение сломило его; сделаться полицейским поэтом и петь доблести Николаю он не мог, а это был единственный путь отделаться от ранца.
     Был, впрочем, ещё другой, и он предпочёл его, он пил для того, чтобы забыться. Есть страшное стихотворение его «К сивухе»*.

     * А.И. Герцен «Былое и думы».
(стр. 169)

   
     «С 1836 г., – рассказывает Ленц*, – поэт начал часто хворать. Он не мог громко говорить, и каждый оживлённый разговор вызывал сильный мокротный кашель. Чахотка уже делала своё дело.
     – Скоро помирать буду, чувствую я это – говорил поэт.
     – А зачем вы так много вина пьёте? Ведь это я д для вас.
     – Что об этом рассуждать, – грустно отвечал Полежаев, махнув рукой, – от смерти не уйдёшь, да я и не боюсь её, пусть приходит, а не пить – не жить! Выпьешь стакан – забудешься, ведь я живу-то – не на лаврах почиваю; да и не думаю, чтобы водка мне вредила: в прежнее время я ею от всех болезней лечился. После полбутылки пропотеешь хорошенько и всю боль как рукой снимет – хоть танцуй».

     * К. Макаров. «Исторический вестник», 1891 г., т. 44 («Воспоминания о поэте А.И. Полежаеве»).
(стр. 170)


     Жестоко притесняла Полежаева и цензура.
     В 1835 г. был запрещён сборник его стихов «Разбитая арфа», в 1837 г. – сборник «Часы выздоровления». Запрещались также и многие отдельные произведения поэта.
(стр. 174)


     Полежаев любил Пушкина, учился у него, но не превратился, как многие современники, в простого подражателя великому поэту.
     Учась у Пушкина, цитируя его стихи, а иногда и пародируя их, Полежаев имел достаточно сил и умения, чтоб сохранять свою поэтическую оригинальность.
(стр. 174)


     Весной 1837 г. здоровье Полежаева несколько улучшилось. В это время он выпросил кратковременный отпуск и провёл его в гостях у своего университетского товарища В.А. Бурцева.
     Бурцев был сыном муромского помещика. За большое пристрастие к охоте, хорошую стрельбу и смелость его прозвали «царём охоты».
     Похождения муромских охотников Полежаев описал в поэме «Царь охоты».
     Сам поэт, под именем Долгиоса* изображён в поэме как соперник «царю охоты». По-видимому, Полежаев так же, как и Бурцев, был большим любителем охоты.
     По возвращении из «муромской земли» здоровье поэта стало опять резко ухудшаться. Освобождений, однако, не давали. Служба казалась невыносимой.
     Осенью 1837 г. Полежаев самовольно оставил полк, куда-то пропал и пропил свою амуницию. Его нашли, вернули в полк и наказали розгами*. <…>
     26 сентября 1837 г. иссечённого розгами поэта свезли в Московский военный госпиталь **. Здесь он доживал свою неволю.
     <…>
     16 (28) января 1838 г. Полежаев умер.
     Незадолго до смерти как бы в насмешку над поэтом царь пожаловал ему офицерский чин***.
     На покойника надели сюртук офицера, которого при жизни поэт никогда не носил. Неизвестный художник написал с умершего последний портрет и друзья проводили прах поэта на Семёновское кладбище.
     <…>
     Друг Полежаева Якубович долго, но безрезультатно хлопотал о памятнике на могилу поэта. <…> Через год умер и сам Якубович. Могила Полежаева, не увековеченная в своё время памятником, впоследствии так и затерялась.

     * «Исторический вестник», 1895, сентябрь, стр. 647.
     ** Формулярный список А.И. Полежаева.
     *** Производство Полежаева в прапорщики с оставлением в том же полку было конфирмировано царём 12 декабря 1837 г. («Лит. наследство» № 15, 1934 г., стр. 250)
(стр. 176-177)


     <…> А.Ф. Смирдин в 1852 г. готовил к изданию пятитомное собрание сочинений Полежаева, но цензура не разрешила осуществить это мероприятие. Полное собрание Полежаева не вышло, а от пятитомного наследства поэта через тридцать пять лет остался один том.
(стр. 178)

    
     В истории литературы принято отмечать, что Полежаев не любил подолгу сидеть за отделкой стихов. Возможно, что так и было. Но нужно при этом добавить, что поэту негде было и некогда особенно тщательно отделывать свои стихи. Хотя стихи, напечатанные в прижизненных сборниках поэта, являются наиболее отделанными.
(стр. 182)


     Стихи Полежаева волновали великого пролетарского писателя А.М. Горького*, они служили образцом в творчестве В. Брюсова**.

     * И. Груздев «Горький и его время», т. 1, стр. 71.
     ** В. Брюсов. Стих. «И ночи, и дни примелькались».
(стр. 184)


     30 мая 1940 г. в г. Саранске состоялось торжественное открытие памятника поэту*

     * На открытии памятника А.И. Полежаеву в Саранске присутствовало до 10 тыс. человек. были приглашены гости из Москвы, Пензы, Рузаевки, Покрышкина. На имя юбилейной комиссии были получены приветствия из Москвы от Союза писателей, из Пензы и др. мест. Митинг, посвящённый открытию памятника, был заснят Куйбышевским отделением Союзкинохроники.
     Инициатором постройки памятника и других мероприятий по увековечению памяти Полежаева является автор данной книги Иван Дмитриевич Воронин (Ред.).
(стр. 186)


     <…> Одновременно с Пушкиным, учась у Пушкина и Рылеева, Полежаев разрабатывал новую реалистическую систему русского стиха, прокладывая дорогу новой демократической поэзии.
(стр. 194)