Абиг Авагян. Шрам. Перевод Саргиса Оганесяна

                Шрам
               Он проснулся с помятым лицом и злой, как обычно просыпаются с похмелья на следующий день. Во рту он чувствовал горечь, голова была тяжелой и в висках тупо и яростно стучало.
  Надев тапочки, он подошел к окну, отодвинул занавеску и от яркого солнечного света у него защипало в глазах.
   Было утро рано наступившей весны. Внизу во дворе лепестки цветков абрикоса как бы воспламенели. А когда он открыл створки окон, в комнату сразу ворвались утренний влажный аромат и крик играющих во дворе детей. Он вспомнил, что день был воскресный, а значит, спешить было некуда. Он снова закрыл окно и задернул занавеску, так как шум, идущий снаружи и свет раздражали его. Коробка от папирос оказалась пустой, поэтому он из пепельницы взял недокуренную папиросу, зажег ее и снова растянулся на кровати.
   Из столовой доносился негромкий разговор, на верхнем этаже соседский ребенок снова бренчал на пианино. Хорошо, что день был не пасмурный и дождя не предвиделось.
   Как прошел вчерашний день, чем он начался, чем кончился?.. Эта постоянная мысль каждое утро после пробуждения как-то временно занимала его. Это была упорно-прилипчивая, мучающая мысль, которую он не мог выкинуть из головы.
С чего он начинался – было ясно: со знакомой столовой, знакомых людей, чередующихся, одна за другой, бутылок, бессмысленых и пустых разговоров вокруг возни на работе, сплетни, споры, бьющиеся об пол тарелки… Затем – другая столовая, снова бутылки, снова сплетни и споры, затем?.. Затем он больше ничего не мог вспомнить. Его мысли останавливались там, где уже был предел, по ту сторону которого все равно было, как ни крутись.
   Однако для него всегда как-то загадочным было  все то, что происходило в прошлую ночь за тем злосчастным пределом.
   Более пяти лет каждое утро он просыпался дома, в постели, постланной на тахте в своем кабинете. Одежда аккуратно висела на спинке стула, туфли – на своем месте, пальто и шляпа висели в коридоре. Если он прошлой ночью был бы в бессознательном состоянии, то проснулся бы не дома, а черт знает, где – в столовой, на берегу Раздана, или городском участке. Значит, это все происходит в каком-то подсознательном состоянии, подобно сонным лунатикам, ходящим по краю крыши. “Лучше, когда ты теряешь сознание и, при этом – любое чувство меры,- думал он,- можешь драться, ругаться, валяться на тротуарах и в коридорах. Противно то, что когда подобного не делаешь, но вместе с тем и ничего не помнишь с проклятой прошлой ночи”.
  Между тем друзья с восхищением отзывались о нем:
  - Маладэц, Аршам Петрович, все ему можно, братан, столько пьет и бровью не поведет! Не человек – сталь – э – сталь!!
  Он нервно вскочил с места, когда остатки папиросы догорели в пепельнице. Дверь в комнату осторожно открылась: в комнату вошла его жена – Тамар.
  - Проснулся? – спросила она и пошла отдернула занавеску, открыла окно,- сколько же ты накурил, Аршам.
  - Воду для бритья принеси,- сказл Аршам,- Размик дома?
    Он был дома.
  - Пошли его за папиросами. Кто недавно приходил?
  - Мама. Снова старая история. Она хочет квартиру поменять и надеется, что ты, как работник райсовета, сможешь ей в этом помочь.
  Аршам раздраженно махнул рукой:
  - Ты же знаешь, что я в такие дела не люблю вмешиваться. не люблю идти, того-другого просить.
  - Я не смогла отказать. Обещала, что попрошу тебя. Знаешь, Аршам, десять дней назад я у нее пятьдесят рублей взяла и до сих пор не могла возвратить. Туфли Размика совсем сносились. Ребенок себя неудобно чувствует, потом квартплата за три месяца накопилась.
  Хорошо, хорошо, возвратим,- прервал жену Аршам. Ему всегда неприятно было, когда дома шел разговор о деньгах.
   Спустя полчаса он сидел в столовой комнате у стола и просматривал газету. Это был тот короткий промежуток времени, когда отец обычно сидел с женой и сыном, пил темный чай, курил, читал газету и после прерывистого обмена несколькими словами смотрел на часы, шел на работу и лишь на следующий день просыпался на тахте своего кабинета, тщетно пытаясь вспомнить события прошлой ночи…
   Пришел Размик, папиросы принес. Аршам глянул на его новые туфли и заворчал под нос:
  - В таких туфлях, обычно на бал ходят, а не в школу. Школьник должен более скромно одеваться. В твоем возрасте я в школу в лаптях ходил.
   Мать и сын прекрасно знали, что не стоит отвечать ему, но такое абсолютное их молчание не менее было оскорбительным для него.
   Аршам отставил в сторону газету. Он хотел еще что-то сказать, но взгляд его приковали царапина и синяк на правой скуле сына.
   - Что за украшение на твоем лице? - язвительно спросил он сына.
  Сын потер царапину на лице и с безразличием ответил:
  - Ничего, в школьном коридоре поскользнулся, лицом ударился о подоконник.
  - А вчера ты говорил, что ударился о дверь, - сказала мать. Сегодня – о подоконник?
   Сын повел плечами:
   - Не все равно?
   - Подожди,- вспыхнул отец,- во-первых, что за манера разговаривать? Так вас учат в школе?! Ты врешь и понятно, что ни о дверь, ни о подоконник ты не ударился, а попросту тебя избили на улице за хулиганство.
    Мальчик снова повел плечами. Аршам ударил кулаком о стол:
   - Не смей водить плечами, негодяй! Не на улице находишься!
   - Аршам!..- запричитала Тамар.
   Оставь! Он постепенно уличным становится. Вполне возможно, что не посещает школу, с уроков удирает.
   - Неправильно,- спокойно возразил сын, можете проверить, если, конечно… у вас время найдется.
   Сказанное сыном коснулось отца, подобно кинжалу. Оно было жестоко и разяще.
  - Заткнись!!! – заревел отец страшным голосом и кулаком так шарахнул по столу, что стакан упал.
   Сын с грохотом отодвинул стул, протестующе поднялся на ноги и выпалил:
  - Невыносимо!
   Здесь произошло ужасное: Отец потеряв самообладание, схватил находящуюся на столе массивную хрустальную пепельницу и швырнул ее. Сын схватился за лоб и упал. Мать подняла крик. Остальное Аршам видел, словно во мраке. Сбежались соседи, поднялся переполох. Аршам почувствовал дикое желание всех их вышвырнуть пинками наружу, но, увидев залитое кровью лицо сына, остолбенел.
   Позвонили. Приехала Скорая помощь. Мальчика привели в чувство. Еле смогли остановить кровотечение. Рана на лбу оказалась достаточно глубокой.
    Все это суетное время Аршам был уединен в своем кабинете, шагал из угла в угол и от злости ломал свои пальцы, и когда шум унялся, он снова открыл дверь, и в комнату вошла Тамар. У нее был усталый, измученный вид, руки дрожали, глаза рассеянно глядели в никуда. Она молча села на тахту и тихо заплакала.
   Аршам спешно надел пиджак.
   - Давно в этом доме я лишний. Давно!- злобно выпалил он и выбежал наружу.
   Шагая по тротуару, он шел, словно заблудший, свесив голову вниз, чтобы не встретиться взглядом со знакомыми для случайного разговора. Потом он поменял путь. Он чувстовал непереборимую потребность в одиночестве и выпивке: И удивительным образом не старался найти какой-либо легкий выход в свое оправдание, умягчение совести. Вначале он винил сына в том, что так он посмел пойти против отца, воинственно непристойно себя повести; жену, которая, кто знает (?), молчала, но настраивала сына против него. Винил главного бухгалтера учреждения, пытался вину свалить на тещу, некоторых собутыльников, которые… Но то были ложные обвинения, которыми он не мог облегчить душу.
   И он случайно почувствовал себя безгранично одиноким и беспомощным. Он вошел в попавшуюся тихую маленькую столовую. Стал пить до тех пор, пока официант ему не сообщил о часе ее закрытия.
   Наутро он простулся дома на своей тахте в кабинете, отодвинул занавеску, открыл окно. Было на прошлый день похожее розовое, влажное ранневесеннее утро. Он закурил. И за более, чем пять лет, он впервые смог вспомнить без всяких провалов вчерашний день со всеми подробностями.
   Он был уже одет, когда вошла жена.
   Не бреешься, Аршам?- спросила она каким-то отдаленным голосом.
   -Нет,- отрезал он,- я сейчас иду в школу, я должен наконец узнать, каков наш этот боец. Что, он спит?
   - Ночью температурил, к рассвету заснул.
   Аршам пошел в школу. Директора не удалось найти. Худенькая черноглазая девочка проводила его к завучу.
   - Суренян Размик, наколько мне известно, немного хромает по математике, сообщил ему завуч, по остальным предметам – ничего, а что касается поведения, должен сказать, что он примерный ученик, более того – высшей степени серьезный и дисциплинированный.
   Аршам поблагодарил и вышел. У выхода к нему подошла девочка и неуверенно спросила:
   - Вы отец Суреняна Размика?
   Аршам, неизвестно почему, сконфузился:
   - Нет, я просто…Их сосед…Его мать попросила. Суренян Размик болен, вероятно, несколько дней будет отсутствовать на уроках.
  - Что, поранился?- испуганно спросила девочка.
  - Аршаму еще больше стало не по себе:
  - Как поранился?
  - Вчера они здесь во дворе подрались,- сказала девочка,- Размика я не виню: один из мальчиков из нашего класса ему обидное слово сказал, и Размик набросился на него. Если бы мальчики не подоспели, Размик бы его задушил.
   Аршам наморщил лоб. К нему пришло тяжелое, очень тяжелое предчувствие.
   - А что этот мальчик сказал?
   - Еще с утра они о чем-то спорили, -сообщила девочка, - на перемене уже стали колотить друг друга, так как Сашик Размика обозвал сыном алкаша.
   Аршам вышел на улицу и пошел тротуаром. Он не пошел на работу, боясь, что там он может дурость выкинуть, без причины обозвать кого-нибудь, или заплакать, как ребенок, осознавший всю глубину своего проступка.
  Он сам не понял, как вошел в полный липами старый знакомый парк.
   Здесь все навеивало ему далекие воспоминания: начиная с глинисто-песочных аллей, кончая старой липой с ободранным стволом и этой скамейкой. Парк этот ему был знаком еще тогда, когда Размик не родился. “Наш первенец будет мальчик,- часто говорил он Тамар,- ты это не предчувствуешь, дорогая?”. Тамар и тогда была молчаливой, она лишь улыбалась или, направив свой взгляд н неопределенное место, долгое время оставалась напряженной, задумчивой, будто прислушивалась к запоздалым шагам.
   Родился Размик. Потом они приходили в парк втроем. Липы были прекрасны, в особенности летними тихими ночами. Ребенок спал в коляске. Потом начал ходить. Бывало, что на песке аллеи он поскальзывался и падал: Аршам, как сумасшедший, кидался за ним, словно он должен был провалиться в пропасть. А когда ребенок заболел дифтерией, отцу показалось, что во всем мире должно свершиться что-то необычное.
    Что стало причиной падения Аршама и вообще, почему оно началось? В жизни он не испытывал горечи, не переносил каких-либо тяжелых ударов, друзья в заблуждение не заводили…Может – скука, периодические укоры и придирки тещи, мол: “Аршам, посмотри, твои друзья куда дошли, а ты все на месте топчешься…”. Но это ведь лишь оправдание, и насколько Аршам размышлял и взвешивал все, то понимал, что не имеет права повисшую на нем своей тяжестью вину сваливать на кого-либо. Если он заблудился в жизни, более, чем пять лет был отрешен от реальности и жил, как лунатик, в трансе, то здесь не виноваты ни сын, ни молчание жены, ни теща, ни главбух, ни кто-либо в этом огромном мире…
   Когда он вышел из парка, то был удивительно спокоен, так как все-таки не смог свалить на кого-либо свою тяжелую вину. “А если ты осознаешь всю глубину своей вины, Аршам Петрович, и уверен в том, что можешь и должен будешь возместить ее, то более твердо и уверенно стоишь на земле”.
   Он пошел в учреждение. Постоянно глядя на часы, обошел канцелярии и вернулся домой.
    Для домашних его приход в ранний час был необычен, но они не выразили своего удивления. Размик с забинтованным лбом, сидя в столовой на тахте и читал книгу. Мать месила тесто на столе для выпечки.
   - Почему вы закрыли окна?- спросил Аршам,- такая чудесная погода на улице.
   Тамар быстро открыла окно.
    Аршам сел на тахту к сыну и рукой взъерошил его волосы.
    - Ну, как наш боец?- спросил он очень чужим для себя голосом,- помню, как я тебя в детстве еще отшлепал за то, что ты разбил соседское стекло. Тамар, помнишь?
    Сын поднял голову, и взгляды их встретились. В течение мига они глядели друг другу в глубину глаз - и в этой абсолютной тишине мысленно попросили друг у друга прощения и оба друг друга простили.
   Затем, прошли дни… С сыном выздоровел и отец, но… шрам остался.
   Он часто вспоминал те кошмарные годы своей жизни, которые прожил, кажется, вне себя, подобно еле спасшемуся после бури матросу смотрящему на обломки корабля, или же - ребенку вспоминающему свой ночной страшный сон.
   И он вспоминал об этом по каждому поводу: была ли это тихая летняя ночь, или осенний бешеный ветер, когда из спальни доносилось дыхание спящего сына, или Тамар молчала и вперивала свой взгляд в неопределенность, будто прислушивалась к запоздалым шагам.
 
  То было щемящим воспоминанием, которое он не мог убрать, выкинуть из головы, как и шрам, который он не мог стереть ни со лба своего сына, ни со своей души…
   1959               
                (Перевод С. Оганесяна)