Отцы и дети, или закрытый гештальт

Я давил на тебя брутальностью, повадками и манерами нахала.
Ты сидела напротив, – чисто piccolo bambina, –
мельхиоровой ложечкой ковыряла
вязкий муторный мусс "Солини",
вся такая на нерве, на сплине.

За спиной твоей
щерился Колизей,
тараторил Рим
и почти что не тяготил
рюкзачок малый,
набитый косметикой, зеркалами

(зачем тебе два зеркала, stupido?)

и твоими двадцатью с небольшим годами.

Ты просила меня:
– Поедем на море, в Лидо.

Я сказал тебе:
– No.

No, bambina. Не до того.
Доедай и поедем в Россию.

***

Это там, где сплошные трясины,
там, где льды от мороза синие.
Мы построим там пятый Рим.
Нет, не город, – сеть профитрольных.
Назовем её Quinta Roma.
Разбогатеем, вернёмся в Неаполь.
Я возьму самой лучшей граппы,
подъеду к дому отца своего старого, Карло,
и скажу ему так:

– Отец мой, дон Карлеоне,
ты не верил в меня, швырял помоями,
называл поленом струганным, чушкой,
а я – вот он, гляди, развернулся.

Возьму саквояж свой старый, видавший виды,
из черепашьей кожи выделанный.

– Нет, падре, конечно же, не она. Не пугайся, – жива.
Что с ней станет? Даже на суп не годится, – не прожевать.

Поставлю его на верстак
и начну таскать
из нутра бездонного
всю свою жизнь. И выкладывать перед доном:
кота слеповатого, лису в колтунах,
деда по прозвищу «Commendatore Страх»
с седой бородой лохматой, распятой на всех ветрах.

– Хорошо тебе, папа? Мало?!
Держи ещё.

Вот Мальвина – моя половина –
с вечным: «Caro, я так устала»,
изменившая мне с хлыщом
из какого-то Villa Mare,
сыном местного дуремара.

– Что молчишь-то? Присядь. Ещё?


Ладно, хватит, отец, – сиеста.
Выговорился я, полегчало.
Просто пойми, никто ещё, вымешанный из соснового теста,
не был в этой жизни счастлив.
E chiaro?
Si?

Вот так прямо и скажу. Твёрдо и веско.
Каждое слово к месту.

Н и к т о...

Кроме меня.

Да, да, – выросло дерево.
Во всех смыслах.

А потом достану с самого дна золотую карту Banca d'Italia
и протяну ему, весь такой placido:
– Держи, отец, это тебе.
 
Он меня спросит:
– Откуда это, сынок?
Губы его задрожат, расплачется,

а я просто улыбнусь, подойду к старику, обниму его крепко, и закрою вечный гештальт.