Углерод

Оттого и люблю, – сказал, – что карандаш заточен, 
   пока ещё точен, загадочен, годен, остр
   прежде для первой строки (потом уже углерода постылый наст). 
      Повода нет не попробовать, разве 
  взгляда чуждающаяся окись; горька,
  но грифель заговорит о любви, когда
 
  вернётся жизнь из-под странствующего спуда, и выяснится, что не может быть муравья без патоки;
  и чай геральдики, и, наверное, дыма лучение,
  когда жёлтые кухни пекутся;
     до поры лишь внутри свет зажжён. 
 
  Такими путями женщина под горячим снегом ближе всего к моменту; 
  может быть, только вечером будет. 
  Так мною познаётся кристаллическая битва льда – так, зрелостью внимания, крестом.
  Оттого и люблю, быть может, вагоны, цеха и свалки, 
  опасную контроверзу вымышленных ангаров, машиностроения тёмный ярус, 
  аскетику утренней бритвы в линзы опалесцировании, –
  ведь вязнет ловля, густеет бег её с каждым годом. Скажем:
  эпилепсис письма познаётся сквозь жуткий вой метрополитена 
прикосновением о прохладе кафеля. 
 
  Ходьба наблюдала птиц, провожала небо, протягивая в нём длинные аналогии 
  из конца в конец; замерзал далеко, чтобы написать это. 
  Теперь синтаксис конденсируется из каждого выдоха, сам собой 
  собирается в звонкие констелляции. 
   
  Оттого, наверно, и тяжело писать, – задержишься чуть, а влага уже исчезла с пальцев, 
влага. 
  А потом уже – никотином плещется блеска глянец на вогнутом дне лунной кружки, 
точь-в-точь негатив гравюр. 
  Тяжелее только, как всё всему предпослано, как столы устойчивы, полы заземлены, etc.,
   поскольку бытие, – но довлела ещё скрытая сила трения покатого, которую забыли учесть. 
 
   Недавно появилась паутина на груди, когда пожил год под тусклой лампой, едва-едва 
   освещающей засорённые проталины дня, который заострился до пепла,
   ведь если купюрен ренонс, а столбы расставлены,
   то уронишь навершие деревянной скуки, не успеешь и взгляда бросить, как уже 
диаспоры серый дождь;
   внушительные порывы заставят ждать. – 
   Нуль изъяна червонный, белая масть волнения. 
 
 И как будет выглядеть снег 
 без меня? мемориальный парк? А где
 останется «далеко»? 
 
  В чьи-то руки ложится тем   
      воздухом, у которого острота   
          лезвия, с коим знают, как   
              обращаться, разучивают   
                дар аккуратности…
 
   (Пробую тело карандашом, и тело везде слишком хорошо и твёрдо,
 
    в точности как вечная хвоя, из которой сделан и сам карандаш, 
         и снег, и занесённость далеко, 
         и особенно – мемориальный парк. 
 
   Для того и задерживаюсь по станциям, чтобы всмотреться в равенство и равенства,
   лучшие из которых, уносимые в сон, безвозвратно гибнут, поскольку равны всем проч.)
 
 P. S.
 
   ...затем распадается в бессознательном под действием липазы на супесь ветреной высоты 
и один сплошной, вымещенный с истерикой чёрный штрих
   мира, кот. более чем наполовину (59%) – углерод, и потому тошно сердцу, а плечи смертью слабы;
   с др. ст. – чистое постельное бельё цвета флагов, свежая чешуя озноба 
и, несмотря ни на что, жизнь длительности. 
 
15 декабря, 2024 год.