Deutschland. Ein wintermarchen

«Германия. Зимняя сказка».
Между прочим, тронутый мною Максимилиан Волошин, почти в юношестве, откликнулся и на это. Перевёл.
Относительно себя – разочарую. Сам за «варьирование» пока браться не намереваюсь. Хватает и без меня. А зацепил...
Зацепил не через Волошина. Это Миша (М. М.) скинул на страницу перевод первой главы поэмы Гейне.
Первая – В Неистовый Ноябрь. November. Лістапад.
С «неистовым» – уже я перевираю. У Тынянова там – Ненастный. У Пеньковского – Унылый.
У Миши –

В один из печальных ноябрьских дней
Ненастия сумрак сгущался.

Подобно на ещё дореволюционный от Вейнберга:

То было печальной ноябрьской порой;
Мрачнее день становился

У самого Г. Г. было так (правда, взято оно мною у Миши – без немецкого u с точечками)

Im traurigen Monat November war’s,
Die Tage wurden trueber,
Der Wind riss von den Baeumen das Laub,
Da reist ich nach Deutschland hinueber.

По правилам (там, где с e, в протяг) следовало бы так

Die Tage wurden tr;ber

И т. д. Но: то ли у Миши (который с самим языком в ладах) не оказалось, как и у меня, в клавиатуре этого немецкого, то ли вся проблема в том, что эту букву (с точечками), как, впрочем, и ;, почему-то не желает впечатывать страница на сайте.
А что касается эпитета к месяцу Ноябрю (месяц, а не только его дни, у Гейне таки упоминается – Monat), то – дело вкуса.
Печальный, скорбный, тоскливый, грустный... Мы – о traurigen.
У Вильгельма Левика первая строка «Сказки» выглядит так

То было мрачной порой ноября.
Хмурилось небо сурово.
Дул ветер. Холодным, дождливым днём
Вступал я в Германию снова.

Мишины переводы всегда интересны. Но в этом он почему решился отрифмачить (в поэме) и нечётные строки. Чего сам Генрих избегал. Мабыть, я и сам (при моих нечастых опытах с «вариациями») иногда попадал в эту «ловушку». По-моему, с Целаном. Хотя... – Почему бы и перакладчыку не взбрыкнуть!? Осознанно.
Поскольку давно Мише не откликался (оба мы эпизодически исчезаем), счёл возможным гукнуть. В рецу

Заинтриговал!
Привет, Михась!
Полез шукать всю «Сказку» Генриха. Переводов-то хватает...
Тыняновский, так чтобы в удобку (из сборника 1934-го), поднять пока не смог. Какие-то фрагменты...
Дореволюционный Вейнберга (торчащий в Викитеке) мне не больно внушает.
Левик – думаю, что подниму.
И – хотелось бы – весь в оригинале.
Ага! Легко прихватил от Льва Пеньковского. Книжечкой!
Зараз начну упражняться в немецком (с твоей подачи!). Давно не погружался. Да он у меня и вовсе похуже не шибко крепкого английского будет.
Но – попробую.
Твой – интересен! Так ты (в отличие от меня – Балбеса (Лумелля?!)) в нём – дока.
Меня, кстати, и этот Лумелль развлёк. То – как ты с ним разыграл)
Нормальный перевод. Твой. Но – рискнул. С рифмовкой (Генрих, вроде, как нечётные не зарифмовывал). Имеешь право!
По-любому – Порадовал! И ты, и Гейне.
В.

С «Лумеллем» Михась, и вправду, накрутил. К Народу Бога притянул.
Я ужо подумал (по неведению), что этот Luemmel (L;mmel) – какое-то немецкое (а то...) божество.
Отнюдь! Всего лишь – шалопай, балбес, озорник, охальник (блудник), прохвост, шельмец, дундук... Да – немерено! Хотя «охальника» я, мабыть, и напрасно притянул. К тому, что кое-где к этому Луммелю клеют то ли «палец», то ли «конец», то ли «пенис». В общем, типа – Малец. Недалёкий-бестолковый. Ласково – Дурашка.
Вот и Вильгельм (Левик) констатацией этой недалёкости ограничился.

То старая песнь отреченья была,
Легенда о радостях неба,
Которой баюкают глупый народ.
Чтоб не просил он хлеба.

Но и Мишу – на мякине не проведёшь! Потому он и заострил атеистический задор свободолюбца-автора (критику тем клерикального одурачивания) по-своему.

То древняя песнь отреченья была:
Подобна Небес лакримозе,
Она лишь одна убаюкать смогла
Народ, почивающий в Бозе.

В оригинале эта строфа выглядит так (в Мишиной транскрипции)

Sie sang das alte Entsagungslied,
Das Eiapopeia vom Himmel,
Womit man einlullt, wenn es greint,
Das Volk, den grossen Luemmel

Зато Михась и «лакримозу» помянул. Как профессиональный музыкант. Ибо этим звучным (поэтичным) именем кличут песни печали. Такие, что – в плач, слёзы, рыдания. Как в Реквиеме Моцарта.
Впрочем, про «рыдания» я – занадта. Lacrimosa (лат.) – буквально «Слёзная».
Eiapopeia?! – Вейнберг так и оставил.

Мне пела она отреченья песнь,
Небесную эйапопейю;
Ребёнка-народ, чтоб унять его плач,
Давно баюкают ею.

А Левик обошёлся «легендой». Легенда чуть перекликается с родственной Лакримозе Лагримой.
Но Миша – крут! Я – о почивании (засыпании) в Бозе. В помирание-таки. В Смертушку... В смиренный, так сказать, Отходняк. С верою в сердцах и покаянием (исповедальным) на устах.
А Миша – с иронией. Мабыть, и за Аушвиц. Притом и зычную Лакримозу уважил. В рифму.
Гейне же написал к своей поэме и предисловие (ко второму – октябрьскому – изданию). Сердитое. И попало оно не во все экземпляры.

Я написал эту поэму в январе месяце нынешнего года, и вольный воздух Парижа, пронизавший мои стихи, чрезмерно заострил многие строфы. Я не преминул немедленно смягчить и вырезать все несовместимое с немецким климатом. Тем не менее, когда в марте месяце рукопись была отослана в Гамбург моему издателю, последний поставил мне на вид некоторые сомнительные места. Я должен был еще раз предаться роковому занятию – переделке рукописи, и тогда-то серьезные тона померкли или были заглушены веселыми бубенцами юмора. В злобном нетерпении я снова сорвал с некоторых голых мыслей фиговые листочки и, может быть, ранил иные чопорно-неприступные уши. Я очень сожалею об этом, но меня утешает сознание, что и более великие писатели повинны в подобных преступлениях. Я не имею в виду Аристофана, так как последний был слепым язычником, и его афинская публика, хотя и получила классическое образование, мало считалась с моралью. Уж скорее я мог бы сослаться на Сервантеса и Мольера: первый писал для высокой знати обеих Кастилий, а второй – для великого короля и великого версальского двора! Ах, я забываю, что мы живем в крайне буржуазное время, и с сожалением предвижу, что многие дочери образованных сословий, населяющих берега Шпрее, а то и Альстера, сморщат по адресу моих бедных стихов свои более или менее горбатые носики. Но с еще большим прискорбием я предвижу галдеж фарисеев национализма, которые разделяют антипатии правительства, пользуются любовью и уважением цензуры и задают тон в газетах, когда дело идет о нападении на иных врагов, являющихся одновременно врагами их высочайших повелителей. Наше сердце достаточно вооружено против негодования этих лакеев в черно-красно-золотых ливреях. Я уже слышу их пропитые голоса: «Ты оскорбляешь даже наши цвета, предатель отечества, французофил, ты хочешь отдать французам свободный Рейн!».
Успокойтесь! Я буду уважать и чтить ваши цвета, если они этого заслужат, если перестанут быть забавой холопов и бездельников. Водрузите черно-красно-золотое знамя на вершине немецкой мысли, сделайте его стягом свободного человечества, и я отдам за него кровь моего сердца.
Успокойтесь! Я люблю отечество не меньше, чем вы. Из-за этой любви я провел тринадцать лет в изгнании, но именно из-за этой любви возвращаюсь в изгнание, может быть навсегда, без хныканья и кривых страдальческих гримас. Я французофил, я друг французов, как и всех людей, если они разумны и добры; я сам не настолько глуп или зол, чтобы желать моим немцам или французам, двум избранным великим народам, свернуть себе шею на благо Англии и России, к злорадному удовольствию всех юнкеров и попов земного шара. Успокойтесь! Я никогда не уступлю французам Рейна, уже по той простой причине, что Рейн принадлежит мне. Да, мне принадлежит он по неотъемлемому праву рождения, — я вольный сын свободного Рейна, но я еще свободнее, чем он; на его берегу стояла моя колыбель, и я отнюдь не считаю, что Рейн должен принадлежать кому-то другому, а не детям его берегов.
Эльзас и Лотарингию я не могу, конечно, присвоить Германии с такой же легкостью, как вы, ибо люди этих стран крепко держатся за Францию, благодаря тем правам, которые дала им Французская революция, благодаря законам равенства и тем свободам, которые так приятны буржуазной душе, но для желудка масс оставляют желать многого. А между тем Эльзас и Лотарингия снова примкнут к Германии, когда мы закончим то, что начали французы, когда мы опередим их в действии, как опередили уже в области мысли, если мы взлетим до крайних выводов и разрушим рабство в его последнем убежище – на небе, когда бога, живущего на земле в человеке, мы спасем от его униженья, когда мы станем освободителями бога, когда бедному, обездоленному народу, осмеянному гению и опозоренной красоте мы вернем их прежнее величие, как говорили и пели наши великие мастера и как хотим этого мы – их ученики. Да, не только Эльзас и Лотарингия, но вся Франция станет нашей, вся Европа, весь мир – весь мир будет немецким! О таком назначении и всемирном господстве Германии я часто мечтаю, бродя под дубами. Таков мой патриотизм.
В ближайшей книге я вернусь к этой теме с крайней решимостью, с полной беспощадностью, но, конечно, и с полной лояльностью. Я с уважением встречу самые резкие нападки, если они будут продиктованы искренним убеждением. Я терпеливо прощу и злейшую враждебность. Я отвечу даже глупости, если она будет честной. Но все мое молчаливое презрение я брошу беспринципному ничтожеству, которое из жалкой зависти или нечистоплотных личных интересов захочет опорочить в общественном мнении мое доброе имя, прикрывшись маской патриотизма, а то, чего доброго, – и религии или морали. Иные ловкачи так умело пользовались для этого анархическим состоянием нашей литературно-политической прессы, что я только диву давался. Поистине, Шуфтерле не умер, он еще жив и много лет уже стоит во главе прекрасно организованной банды литературных разбойников, которые обделывают свои делишки в богемских лесах нашей периодической прессы, сидят, притаившись, за каждым кустом, за каждым листком, и повинуются малейшему свисту своего достойного атамана.
Еще одно слово. «Зимняя сказка» замыкает собою «Новые стихотворения», которые в данный момент выходят в издательстве Гофмана и Кампе. Чтобы добиться выхода поэмы отдельной книгой, мой издатель должен был представить ее на особое рассмотрение властей предержащих, и новые варианты и пропуски являются плодом этой высочайшей критики.
Генрих Гейне.
Гамбург, 17 сентября 1844 года.
...................................................

К. Марксу, 21 сентября 1844 года, по поводу отдельного издания поэмы Гейне отписал так: «… я написал к нему предисловие – очень откровенное, в нем самым решительным образом бросаю перчатку националистам».

Признаюсь, что «интернационалистов» от «марксизма» (включая нашего АГЛ) я – не очень. Мягко говоря. Но и иных «националистов» – не меньше. В смысле – не по душе.
А к чему сможет привести такой (Н) у немцев (с их романтизмом) – Гейне, как в воду смотрел. Считай, на 100 лет вперёд.
Поскольку я начал сие «гейнеанство» с отсылки к Волошину, приведу «ноябрьский зачин» и от него.

Уж скучный ноябрь стоял на дворе,
Уж хмурилось небо сурово,
Уж листья давно облетели, когда
Я ехал в Германию снова.
Едва ж я немецкой границы достиг,
Как сразу сильнее забилось
В груди моей сердце, и даже слеза
Невольно из глаз покатилась.

Как видите, у М. В. traurigen – скучный. Каждый здесь норовил по-своему. Мабыть, в подвернувшееся настроение.
Интересно, – что бы предложил я?! Сегодня. Но – воздержусь. Тем более, что завтра могло бы потянуть и на другое.

11.12.2024