Доктор Живаго VS Борис Пастернак. Кто он?

Борис Леонидович Пастернак, медленно переводя взгляд по сторонам, прохожим, зданиям вокруг, зашел в ресторанчик Джонджоли на Мясницкой, тут ему была назначена встреча и хотя ранее он не бывал здесь, но по запаху почувствовал грузинскую кухню. Будоражило рецепторы в носу, заставляло сильнее втягивать насыщенный вкусным запах, внушало доверие будущей встрече. Создавало уют в настроении. Он прошел к столику к окну и присел, облокотившись на спинку стула.
- чаю, и что-нибудь сладкого из грузинской кухни – сказал он подошедшей официантке и стал ждать.
Посетителей было немного. Со стороны улицы шел приглушенный, не умолкающий гул города.
Через некоторое время он боковым зрением заметил, как медленно и несмело приоткрылась дверь и в помещение с ощущением настороженности, охватившей всю фигуру вошедшего, зашел человек. Темного цвета пальто, напоминающее форменную, служебную шинель или китель, мятое и несвежее, непонятного цвета брюки и грубые ботинки контрастировали с внешним видом одиноких посетителей. Мужчина неопределенного возраста, на вид 35, а может старше, подошел к столику. Неопрятная прическа, неухоженная борода дополняли вид этого человека.
- Борис Леонидович? Здравствуйте, - проговорил мужчина, увидев еле заметное одобрение Пастернака, - я Юрий Андреевич Живаго.
Пастернак, не показывая ни одним жестом своей реакции, пристально смотрел в лицо Живаго.
Глаза Живаго с лихорадочным блеском и выражением глаз замерзающей на улице бездомной собаки смотрели на Пастернака, он отодвинул стул и присел на краешек стула, положил руки на колени под столом и улыбнулся. – так вот вы какой, автор…
Пастернак засомневался, протянуть ли ему руку этому опустившемуся человеку, но решил выдержать паузу и не высказывать своей излишней симпатии. Пусть дистанция будет соблюдена. Так будет лучше.
Для чего лучше и почему, Пастернак не стал задумываться, взглянул поверх присевшего Живаго, обвел взглядом зал, наблюдая с ироничной усмешкой все тех же людишек, озабоченных своей сытостью и бытом, какие сидели также много лет назад, не желая соприкасаться с историей, искусством и великими эмоциями, и событиями, окружавшими их.
- ну, Юрий Андреевич, чем обязан?
- извините, Борис Леонидович, что я вас, занятого и известного человека, вытащил для разговора. Мне просто интересно. Понимаете – мне просто интересно, что вы думаете обо всем этом.
Живаго подвинул ближе к себе чашку с чаем.
- вы разрешите, а то кашель замучал, горяченького хлебнуть надо.
Тут действительно его затрясло от глубокого кашля, Живаго судорожно вытащил из кармана своей куртки грязную тряпку и приложил ко рту. Когда кашель стих, положил ее обратно и посмотрел на Пастернака. Умные глаза Живаго на бледном, осунувшемся лице контрастировали с его общим видом, в них была заметна легкая усмешка, ироничная и скептическая, еле заметная.
- может мне это кажется? - подумал Борис Леонидович об иронии во взгляде Живаго, и пристально посмотрел в глаза собеседника.
- нет, нет, вам не кажется – ответил Живаго на немой вопрос. – моя жизнь так прошла, что без иронии и скепсиса ко всему – никуда, - и, подняв чашку, осторожно отхлебнул горячий напиток.
- а ведь здорово, правда? Здорово вот так сидеть, ни о чем не думать и наслаждаться мгновением, как вы думаете, Борис Леонидович?
Пастернак еще раз пристально посмотрел на Живаго. – так может? – и чуть заметным кивком головы предложил собеседнику продолжить разговор.
- Хорошо, я обьясню, зачем назначил эту встречу. Буду краток, во всяком случае постараюсь. Итак, Борис Леонидович, зачем я вообще был вам нужен, зачем вы написали роман, в котором убили сначала моего отца, лишили меня моей жены Тони и семьи, свели меня с Ларой, потом передали в руки Марине и наконец довели до нравственного и душевного падения, и убили меня? Да и Ларе уготовили нелегкую участь?
Пастернак насторожился и, мысленно отторгая вопрос, как он был задан, пытался собрать воедино ту массу образов и сомнений, которые у него вызывал текст его работы. Он почувствовал, что, возможно, Живаго понимает и видит несколько большее, чем его роман. Может то, в чем он сам не хотел признаваться самому себе. Или не хотел видеть.
- Но что, что мне нужно от этих слов Живаго, что ждать от этого слабого, безвольного, потерявшего себя героя? – думал Борис Леонидович, - я все сотворил с ним, что задумал.
- Живаго – меня интересовала история и разрушение личности в истории. История, то, что называется ходом истории, она рисуется наподобие жизни растительного царства, это как лес, он не передвигается, мы не можем его накрыть, подстеречь за переменою места. Мы всегда застаем его в неподвижности. И в такой же неподвижности застигаем мы вечно растущую, вечно меняющуюся, неуследимую в своих превращениях жизнь общества, историю.

- Это поэтому вы так радовались революции, а потом все пытались доказать себе и окружающим, что люди после революции десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к перевороту, как святыне? И как это совместить с вашей точкой зрения, что история подобна жизни растительного царства, она неподвижна и в то же время невидимая жизнь, вечно меняющаяся, неуследимая в своих превращениях? И что это за мысли были в этих ваших выражениях, Борис Леонидович, вы хоть сами понимаете, что написали, знаете, что хотели сказать этой мудреной фразой, и как она согласуется с этими вашими утверждениями о лесе и тому подобном?
Пастернак, чуть приподняв брови, взглянул на Живаго взглядом метра мирового масштаба и с легким недоумением ответил – Живаго, ты не понимаешь, как творится творчество и создаются произведения. Это же порывы душевные, легкие ощущения и полу туманные намеки, а мысли? Они могут и не быть, достаточно ощущений, которые чувствует читатель.
- ну, Борис Леонидович, с вашими рассуждениями устами героев в тексте полный хаос. Вы так старательно пытаетесь сказать некую умную мысль, но все время получается неловко, неуклюже, как-то не по-русски, вы вот можете обьяснить логически, что хотели сказать словами моего дяди Николая, что «можно не знать, есть ли Бог и для чего он, и в то же время знать, что человек живет не в природе, а в истории, и что в нынешнем понимании она основана Христом, что Евангелие есть ее обоснование. А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению. Для этого открывают математическую бесконечность и электромагнитные волны, для этого пишут симфонии. Двигаться вперед в этом направлении нельзя без некоторого подъема. Для этих открытий требуется духовное оборудование. Данные для него содержатся в Евангелии. Века и поколенья только после Христа вздохнули свободно. Только после него началась жизнь в потомстве, и человек умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре работ, посвященных преодолению смерти, умирает, сам посвященный этой теме.»?
Так что, до Евангелий человек как личность никогда не жил, не было естественного союза с природой в язычестве и даже в иудаизме, не было греческого мира философии, не было чувства внутренней свободы, и вот только после Евангелий человек стал жить счастливо? А как же с миллионами уничтоженных рабов, войнами, крестовыми походами, инквизицией и мраком Средневековья? С крепостничеством и всеми остальными придатками незрелого мира? К чему эти вычурные предложения и неясные, размытые псевдоумные рассуждения?
Борис Леонидович непонимающим взглядом окинул фигуру Живаго, посмотрел на его уставшее лицо, взял с блюдца кусочек пахлавы и положил в рот, запивая чаем. Живаго молчал, видно было по движению рук под столом, что он нервно шевелит пальцы, сжимает и разжимает ладони.
-  ты, Юрий Андреевич, не понимаешь поэтику слова. Нас окружают символы, символы человеческой души, окружающей жизни, движения природы. Красота слова превыше всего. Красота изящно переданного ощущения автора – в этом талант и гениальность автора.
- так вы себя к кому относите, Борис Леонидович, к талантливым или гениальным?

Задав последний вопрос Живаго выпрямился на стуле, облокотился спиной и положил ладони на стол. Также взял кусочек пахлавы и запил чаем. Потом встал, подошел к окну и посмотрел на улицу.
- а ведь замечательно, жизнь идет, молодые юноши и девушки по улицам ходят, и им нет никакого дела до рассуждений о поэтике слова и символах. Они живут этой жизнью, а не создают ее видимость, пытаясь занять место талантливого или гениального. Не так ли?
Пастернак чувствовал легкое раздражение от настойчивости Живаго, ему не было понятно, куда клонит его герой. Ведь казалось, что он полностью подвластен, легким движением пера он, Пастернак, превращал его из восторженного юноши в страдающего, плачущего неврастеника.
- Живаго, я поэт, мне близки символизм и футуризм, хотя это просто слова. Ты знаешь, что такое символизм? Мне казалось, что тебе точно известно, что это направление в европейском искусстве конца 19-го-начала 20-го века, сосредоточено преимущественно на выражении посредством символа интуитивно постигаемых сущностей и идей, смутных, часто изощрённых чувств и видений. Само слово "символ" в традиционной поэтике означает "многозначное иносказание", то есть поэтический образ, выражающий суть какого-либо явления; в поэзии символизма он передаёт индивидуальные, часто сиюминутные представления поэта. Ему присущи передача тончайших движений души, максимальное использование звуковых и ритмических средств поэзии, изысканная образность, музыкальность и лёгкость слога, поэтика намёка и иносказания, знаковое наполнение обыденных слов, отношение к слову, как к шифру некой духовной тайнописи, недосказанность, утаённость смысла, стремление создать картину идеального мира, эстетизация смерти как бытийного начала, элитарность, ориентация на читателя-соавтора, творца.
- Борис Леонидович, я спрашивал другое, хотя о символизме я готов поговорить. Мне вот интересно, как вы стали вдруг поэтом? Учились на юридическом, потом – философском отделении, учились музыке и мечтали стать музыкантом, да? И это ведь вы отказались от карьеры музыканта, сказав: «Больше всего на свете я любил музыку… Но у меня не было абсолютного слуха…»?  А что же поэтический дар? Вот до 20 лет молодой человек изучает право, философию, а потом, вдруг почитав Блока в 20 лет, решает стать поэтом. Я понимаю, что вы росли в кругу интеллигентов и образованных людей, отец писал картины, композиторы рядом, начало 20 века с экспериментами в поэзии. Но поэтом не становятся по желанию, не кажется ли вам это? Пушкин писал с какого возраста? Да и честно сравнивать с Пушкиным невозможно, Пушкин искрометный, умнейший человек в России в свое время, его жизненная энергия, это сильнейшее либидо в широком понятии, выплескивалось в каждом его творении. И при этом острейший ум, блистательная лексика и слог, вершина русской поэзии и культуры. Порой кажется, что ему времени не хватало, чтобы все сказать. Вы же вложили в мои уста вымученные условно символические стишки. Нехорошо, Борис Леонидович. Неловко.
- Живаго – мои стихи вошли в список 500 стихотворений поэтов Серебряного века, я признанный автор, я талантлив и знаменит, мне, в конце концов за творчество дали Нобелевскую премию! – побледнев с надрывом произнес Пастернак.
- Ну что вы, Борис Леонидович, десять стишков в списке, из которых некоторые запомнились читателю только благодаря тому, что была написана музыка и они появились в некоем фильме в виде музыкального сопровождения. Право – с гениальностью и талантом знаменитость не имеет ничего общего. Кстати – девушка, - обратился Живаго к официантке, - не можете ли поставить песню «Свеча горела»?
Заиграла музыка. Живаго, задумавшись, отошел от окна и сел на стул. Опустил голову. «Свеча горела на столе, свеча горела…»
- красиво, Борис Леонидович, красиво…И вот еще ваши – «Снег идет…», «Никого не будет в доме…» - тишину шагами меря, ты как в будущность войдешь…Замечательно, но заметьте – слова этих стихов зазвучали гармонично, когда соединились с талантливой музыкой и обаянием исполнителя, когда запоминается чаще всего рефрен… Свеча горела на столе… Никого не будет в доме кроме сумерек, один зимний день в дверном проеме… Снег идет, снег идет… Замечательно, честно. Правда излишне навязчиво.
- так что же вы хотите, Живаго? Сами подтверждаете? Я всю жизнь писал и работал. Меня читают и ценят, - уже с раздражением произнес Пастернак.
- а знаете – вас еще хорошо и «поют», - улыбнулся вдруг чистой и открытой улыбкой Живаго, - и да ладно, писали, творили. Все хорошо, лишь бы счастье было. У вас было счастье в жизни, Борис Леонидович? Хотя это я так, можете не отвечать. Несчастным вы сделали меня, да и почти всех из романа. Печально…
Живаго сидел молча, глядя в окно с сияющим светом фонарей и автомобильных фар, проходящими пешеходами, вслушивался в этот легко доносящийся в помещение гул города, и улыбался. Пастернак наблюдал его счастливое состояние и не мог понять этой перемены настроения.
- Алле! Юрий – ты здесь?
- Ах, да, Борис Леонидович. Задумался. А ведь могло все быть по-другому, верно? – посмотрел на свои руки, вывернул кверху ладони, пристально вглядываясь в рисунок, и вдруг произнес – а ведь все сотворил своими руками, все, уничтожил и исковеркал… Вот вы все в романе хотите доказать, что все эти революции, большевики и власть к 1929 году уничтожили и раздавили Живаго. Но помните, что в романе кто-то из героев говорит Живаго, что главный его враг – его мнительность. Живаго сам уничтожил и убил себя. Вот в чем суть.
- и да, о символистах. Вы ведь ближе всего к ним. Туманность образов, невнятность мысли, ощущения и ассоциации. Ведь такие стихи будут близки читателю, у которого живы в душе похожие ощущения и эмоции, мысль, как правило, не имеет значения в стихе, форма, лексика. И у такого читателя спросить – о чем стих, он не сможет ответить. Также и вы, Борис Леонидович, не сможете рассказать, о чем тот или иной стих. Это творчество без мысленного процесса, если так можно грубо сказать. Вы ведь не обижаетесь за это на меня?
Пастернак молча встал и в свою очередь подошел к окну кафе, вглядываясь без мыслей в легкий сумрак города. Резко повернулся, стоя у окна, и опять с легким раздражением проговорил: - так ты, Живаго, кажется сейчас пытаешься меня обвинить в том, что я не умею думать и рассуждать логически и мыслительный процесс чужд для моего творчества, так?
- ну – не совсем так, Борис Леонидович, хотя именно сейчас вы ближе всего к истине. Впрочем, не нервничайте и не переживайте, ведь это особенность творческих людей. Художники так писали картины. Как правило там нет мысли. Есть форма и красота переданного и преломленного талантом художника окружающего мира или его фантазия. Я о другом, о прозе. Вы ведь почти не писали прозы, то, что написали ранее, практически забыто. «Доктор Живаго» - на слуху. Хотя сомневаюсь, что есть много желающих читать эту тягостную историю, и не только из-за содержания. Вот вы о музыке говорили, что у вас нет идеального слуха. Скажите – а вы учились писать прозу или решили, что вы можете писать благодаря опыту написания стихов? То есть вы как с поэзией решили, что вы поэт и начали писать стихи, так и с прозой вы решили, что вы уже знаменитый и даже талантливый поэт, который при этом дружит с Цветаевой и Ахматовой, и поэтому вы уже законченный и состоявшийся прозаик?
- Живаго, - медленно вымолвил Пастернак, - я состоявшийся и известный поэт! Известный! А кто ты? Жалкий герой романа? Бегающий из Москвы на Урал, подстреливающий «белых» в партизанском отряде, рыдающий по поводу любви и разлуки и прикрывающийся моим, понимаешь? – моим творчеством и стихами! Тебе ли говорить обо мне?

- Я о том, что вы провозглашали в романе. Помните - сказочно только рядовое, когда его коснется рука гения. Лучший урок в этом отношении Пушкин. Какое славословие честному труду, долгу, обычаям повседневности! Изо всего русского я теперь больше всего люблю русскую детскость Пушкина и Чехова, их застенчивую неозабоченность насчет таких громких вещей, как конечные цели человечества и их собственное спасение?
- Да, конечно, помню. И не отрекаюсь от сказанного.
Тут Живаго пристально и с легкой усмешкой взглянул в глаза Пастернака.
- Так вы себя гением считаете, Борис Леонидович? И кстати о Чехове: помните, как он говорил о творчестве? Напомню - «- Знаете, - говорил Чехов - прежде всего о начинающем писателе можно судить по языку. Если у автора нет "слога", он никогда не будет писателем. Если же есть слог, свой язык, он, как писатель, не безнадежен. Тогда можно рассуждать о других сторонах его писаний. Обыкновенно начинающие стараются, как говорят, "вводить в рассказ" и половину напишут лишнего. А надо писать, чтобы читатель без пояснений автора, из хода рассказа, из разговоров действующих лиц, из их поступков понял, в чем дело. Попробуйте оторвать первую половину вашего рассказа, вам придется только немного изменить начало второй, и рассказ будет совершенно понятен. И вообще не надо ничего лишнего. Все, что не имеет прямого отношения к рассказу, все надо беспощадно выбрасывать. Если вы говорите в первой главе, что на стене висит ружье, во второй или третьей главе оно должно непременно выстрелить. А если не будет стрелять, не должно и висеть. Потом, - говорил он, - надо делать рассказ живее, разговоры прерывать действиями. У вас Иван Иванович любит говорить. Это ничего, но он не должен говорить сплошь по целой странице. Немного поговорил, а потом пишите: "Иван Иванович встал, прошелся по комнате, закурил, постоял у окна".
- Скажите, Борис Леонидович, как вы оцениваете свой слог и язык? Наверное – очень высоко, верно? Но на самом деле вы пишите ужасно, тяжеловесно, пытаясь изобразить художественность, придать поэтичность словам и образам, а вот что выходит – вам стоило бы призадуматься.
Посмотрите – диалоги ваших героев рождаются в немой обстановке, героев «не видно», они не совершают никаких действий, все слова как бы в вакууме. Разве можно так писать? Мало того, что они все проникнуты настроением одного автора и как бы повторяют друг друга, несмотря на то, что это разные люди, с различными взглядами и пониманием. Диалоги длинные, невнятные по содержанию и абстрактные, им не хватает живости и человечности.
Ну и ваш русский язык может читателя довести до ступора.
Вот мне не понятно, как русскоязычный автор мог написать такую фразу: «У Лары подкашивались ноги. Ее держали за руки, чтобы она не упала, и с трудом дотащили до ближайшего кресла, в которое она и рухнула. Юра подбежал к ней, чтобы привести ее в чувство, но для большего удобства решил сначала проявить интерес к мнимой жертве покушения.»
- Ну как вам могло прийти в голову такое словосочетание – «в которое она и рухнула»? Или слова, что «для большего удобства решил сначала проявить интерес к мнимой жертве покушения»?
- или – «Он изнемогал под тяжестью нечистой совести». Или – «Поля сменялись полями. Их вновь и вновь охватывали леса. Смена этих просторов настраивала на широкий лад.». Лад – это что у вас?  Или – « При допущении, что он еще раз увидит Антипову, Юрий Андреевич обезумел от радости. Сердце часто забилось у него. Он все снова пережил в предвосхищении».
Как можно русскому писателю сложить такие фразы, эти неказистые, вычурные, корявые для грамотного читателя «…решил сначала проявить интерес к мнимой жертве покушения», «Он изнемогал под тяжестью нечистой совести», смена просторов (леса) настраивала на широкий лад», « ...допущении… пережил в предвосхищении», или – «Она (Лариса) и Родя понимали, что всего в жизни им придется добиваться своими боками»?! Боками?

- Где вы учили русский язык? Что это за неуклюжие словосочетания, какие-то абсолютно неживые слова? И вот таким языком написан весь роман, понимаете? Весь! Читателю, любящему Чехова, это читать невозможно, да вы бы почитали хотя бы Булгакова, его книги проглатываешь на одном дыхании, читать же вас – это каждый раз подвергать свои эстетические вкусы насилию.
- Вы, Юрий, бред несете, - не выдержал Пастернак этого выплеска эмоций Живаго, - я учился на философском факультете, в Германии, не моя вина, что читатель не дорос до уровня высокой словесности.
Пастернак действительно нервничал, руки на столе выстукивали некую мелодию, лицо побледнело, глаза сузились в гневе, взгляд приобрел жесткое выражение.
- Борис Леонидович, я не буду и не хочу зацикливаться на вашем слоге, может стоит посмотреть на логику изложения? У вас Лара – Лариса Антипова жертва. Да? Которая думает, что «он так хорошо танцует. Какие у него умные руки, как уверенно берется он за талию! Но целовать себя так она больше никому не позволит. Она никогда не могла предположить, что в чужих губах может сосредоточиться столько бесстыдства, когда их так долго прижимают к твоим собственным. О какой это был заколдованный круг! Если бы вторжение Комаровского в Ларину жизнь возбуждало только ее отвращение, Лара взбунтовалась бы и вырвалась. Но дело было не так просто. Девочке льстило, что годящийся ей в отцы красивый, седеющий мужчина, которому аплодируют в собраниях и о котором пишут в газетах, тратит деньги и время на нее, зовет божеством, возит в театры и на концерты и, что называется, «умственно развивает» ее. Ловеласничанье Комаровского где-нибудь в карете под носом у кучера или в укромной аванложе на глазах у целого театра пленяло ее неразоблаченной дерзостью и побуждало просыпавшегося в ней бесенка к подражанию.»
- Так ведь не все однозначно, не правда ли? И это чрезвычайно контрастирует с вашими постоянными причитаниями о Ларе в романе, что она так много натерпелась. Но это в романе не раскрыто. Как и не раскрыто – откуда вдруг в Живаго возникла любовь к Ларе. Некие полунамеки, потом вдруг фраза Лары – «этого я и боялась».
- Вот и получается, что ваша описательная публицистика в произведении абсолютно не соответствует тому, что читатель видит и понимает. И поэтому перестает верить этой слащавости в отношениях между Ларой и Живаго. Разные там «ангелочек», «сладость моя» и прочие приторные эпитеты напрочь убивают восприятие героев.
- А уж сравнение Лары-Ларисы Антиповой с Россией! Можно я вообще промолчу об этом?
- Живаго, - тут Пастернак резко отодвинул чашку чая от себя, расплескивая остатки по столу, и, кипя негодованием, нервно жестикулируя, резко проговорил, - ты ни черта не понял в романе. Лара – символ, Живаго – символ, Стрельников – символ, да и остальные обдуманы и символичны, даже Гордон. Я потратил уйму времени, чтобы создать роман, который, как тебе известно, тут я повторюсь, награжден Нобелевской премией!
- Ну что вы, Борис Леонидович, разве вам не известно, как происходит выдвижение кандидатов и голосование? Да я уверен, что почти никто из Нобелевского комитета не читал ваш роман. Абсолютно политическая оценка. И многим политика или при политике в середине 50-ых годов хотелось видеть произведение, в котором заклеймен марксизм как идея и показан образ несчастного русского интеллигента, уничтоженного СССР-овской тоталитарной системой.  Кстати – это вам почти удалось. Но замечу, что восприятие западного читателя от жившего в Советской России отличается кардинально. Вы хоть один отзыв читали? А вот что американские литераторы говорят о книге: ««Для американского читателя роман описывает интересную историю любви талантливого доктора, который делит жизнь между двумя женщинами. Поэтому читателю интереснее эмоциональные переживания главного героя, нежели историко-политический контекст романа.».
- Это абсолютная ложь! Моя книга – это самый известный роман 20 века! – тут Пастернак встал из-за столика, вновь подошел к окну, и глядя на город, отстукивая пальцами по стеклу очередную известную ему мелодию, задумчиво произнес: Я вложил в него всю душу, все переживания и надежды.
- Увы, увы, почему-то не очень читабельно. Последовательности не хватает, поступков героев, просто упущенные и недоработанные моменты, этакий вакуум, который создает почву для современных критиков додумывать за вас то, что вы якобы хотели сказать, и отсюда масса инсинуаций и домыслов. Но ведь не сказали. А это проза, а не стихи.
- Ладно, Борис Леонидович, я бы о другом хотел сказать. О Вере и Боге в романе. У Достоевского поиск извне и в себе Веры и Бога, как символов Добра и Зла присутствует во всех романах. У вас же никакого нравственного поиска у героев нет, хоть вы и цитируете Евангелия и сравниваете человека с Богом, и еще несколько невнятно рассуждаете на эту тему. Поэтому мне абсолютно непонятно, зачем вы в конце романа как мои стихи напечатали свои стихотворные тексты на религиозные темы. Во-первых – я не хочу быть их автором, меня абсолютно не волнует эта тема, во-вторых – стихи обильно насыщены штампами, вы уж простите. Их не интересно читать. И они никоим образом со мной не связаны. Я бы оставил два стиха - «Гамлета», в котором единственная мысль проскользнула – о «фарисействе», остальное – просто набор красиво сложенных слов, и оставил бы «Свеча горела»… Знаете, почему? За очень удачные слова, которые связаны с реальной жизнью-

На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья…

- Удачно, удачно. Без вычурности и туманных образов.

- Ну спасибо, Живаго, похвалил!
- Вот ошибаетесь, вы же за все время написали около 500 стихов. А что останется в памяти? Вымученные стишки на религиозную тематику? Вы так свое христианство решили доказать?
- Но я о другом, Борис Леонидович, и мне кажется, что вам будет не очень приятно слушать одинокие рассуждения сомневающегося и плачущего неврастеника.
- Мне показалось, что вы создали образ Живаго с самого себя. Эти постоянные сомнения, мнительность, неуверенность в жизни, неуверенность в принятии решений, вечная попытка подстроиться под жизненную ситуацию. Эти три женщины, это ведь ваша судьба? И эта попытка и, возможно, неосознанное желание попасть на Олимп великих поэтов 20-го века через стихи Живаго, поэтому вы в романе неоднократно пишите о творчестве и искусстве, о мучениях Живаго, когда он пишет стихи, и он испытывает приближение того, что называется вдохновением и чувствует, что главную работу совершает не он сам, но то, что выше его, что находится над ним и управляет им, а именно: состояние мировой мысли и поэзии, и то, что ей предназначено в будущем, следующий по порядку шаг, который предстоит ей сделать в ее историческом развитии.
- Свыше – это Кто? И Живаго – инструмент в Его руке? Браво, Борис Леонидович, браво! Такой гимн самому себе. Через Живаго приблизиться к богам.
- Но вы и мировой Олимп прозаиков решили покорить, публикуя роман с критикой строя в СССР, только не говорите, что этого не понимали, но после 1953 года. А ведь были личности, которые сумели принять решение в то нелегкое время – Маяковский, Цветаева. Но вы-то прожили успешно, обеспеченно. Кстати – Сталин вам звонил и спрашивал, друг ли ваш Мандельштам, вы ответили – нет, так, знакомый. Расстреляли.
- молчи, Живаго, молчи! – полушепотом крикнул Пастернак, - была бы моя воля, я бы тебя к стенке поставил!
- Опоздали, Борис Леонидович, - с усмешкой произнес Живаго, - вы меня уже убили.
Живаго поднялся и пошел спокойной, уверенной походкой к выходу.

Живаго открыл дверь, задержался в проеме, вздохнул холодный воздух с улицы, осмотрелся и произнес – Хорошо!  Потом шагнул на тротуар и медленно пошел по улице, смотрел на прохожих и улыбался, прохожие видели его открытую улыбку и отвечали, а он размеренно шагал и с улыбкой счастливого человека повторял: Жизнь, а! хорошо то как!