Подборка на Турнир поэтов, полуфинал

1 часть

Казань. Лядской сад

Мы выжили, спелись, срослись в естество
чернеющей в садике старой рябины;
глухой, искорёженный донельзя ствол
не выстрелит гроздью по вымокшим спинам,

плывущим к Державину, выполнить чтоб
в обнимку с поэтом плохой фотоснимок:
блестят провода и качается столб,
троллейбус искрит, перепутанный ими,

а ливень полощет у сосен бока
и треплет берёзы за ветхие косы,
газон, осушив над собой облака,
под коврик бухарский осокою косит,

и голос фонтана от капель дождя
включён, вовлечён в наше счастье людское…
и мальчик соседский, в столетья уйдя,
по лужам вбегает в усадьбу Лецкого.

Лунатик

Как на лампаду, на небо дохнёшь –
погасишь звёзды, отвернёшься к стенке,
и, сном полурасстрелянный, начнёшь
цедить глагол оспатой ассистентке.

Она тебе сквозь тюль засветит в глаз,
и ты, словечки нанизав на рёбра,
на ловкое циркачество горазд,
карнизом ржавым пятишься нетвёрдо.

О, Господи, ты только не буди,
когда я черепицу разминаю,
ходи со мной по этому пути,
пока не приключится жизнь иная.

Тогда кульбиты будут так лихи,
так искренне прочертится глиссада,
ведь падать – это как писать стихи:
ни притворяться, ни уметь – не надо.

***
Навострив свои педали,
в раскуроченные дали
трёхколёсный катит бог.

От червя и человека,
от бессмысленного века
он ушёл, как колобок.

Полем, речкой, огородом
катит бог за поворотом
мне по встречной полосе.

Есть ещё секунда с лишним,
чтоб столкнуться со всевышним
и осесть на колесе…

Одуревшей головою,
небо выбив лобовое,
тенью, ласточкой, звездой

мягко выпорхнет из тела
строчка горнего предела,
уплатив за проездной.

О.М.

Если тёмный огонь отразится в ступенях воды
и как медленный конь истоптавший воронеж до дыр
захрапит на сарай перекинувшись к крышам домов
значит грешник за рай никогда умирать не готов

значит крестик сдавил изнурённую впалую грудь
значит в отклике вил не мятеж а призывы на труд
и горит огонёк у матрён и задумчивых кать
что взбирались на трон дабы семя мужское схаркать

значит встанет герой королевич степей и мотыг
за крестьянство горой продлевая столыпинский стык
на фонарных столбах на голгофах на детских плечах
кому в лоб кому в пах раздавая земную печать

ибо это во лжи искривляет огонь времена
потому что ожив наша память к бесчинствам смирна
и с обугленных уст у продлённого в вечность одра
алчный молоха хруст омывает прямая вода

***
Собачонка лижет берегу руки,
берег бросает ей мяч в воду.
Собачонка обрушивается в бензиновое пятно,
в цветущую зелёную бахрому.
Взбивает пену –
уши в тине, нос в облаках.

Стискивает шар,
поворачивается –
берега нет.

Бойся берега.
В нём можно увязнуть навсегда.
Построить дом.
Засеять пашню.
Завести скот.
Приютить собаку.
Отправить её за мячом –
уши в тине, нос в облаках.

Она обернётся.
А тебя нет.

***
Окно – милосердное эхо
погасших квадратных небес,
для беглой свободы прореха
во мрачной квартире словес,

колючая прорубь в иное,
что острою рябью стекла
моё любопытство льняное
вспороть до затылка могла.

Окно – путеводная нитка,
ведущая в пропасть ушка –
как первая к смерти попытка
последнего в жизни прыжка,

и млечная оторопь света,
и ночь задушевной брехни,
в губительный мир без ответа
раскрытые настежь стихи.

2 часть

Письмирь

Словно в бычий пузырь, из автобусных окон глядишь,
со стекла оттирая давно поредевшую рощу,
в ней берёзами всласть напитавшись, молочная тишь
под корнями осин прячет кладбища грозные мощи.

Проезжаешь Письмирь — и становишься ближе к себе…
Через мост и холмы к полысевшему дому у речки
приникаешь лицом, подсмотрев, как в былинной избе
обжигает в печи мужичок то горшки, то словечки.

Проезжаешь весьмир, а в глазах, как в подзорной трубе,
только узкая прорезь земли под бушующей высью:
вот распят электрический бог на подгнившем столбе,
вот сосна полыхает за полем макушкою лисьей.

Позади Мелекесс пух гусиный метёт в синеву,
он на спины налип — мы гогочем и машем руками…
Нас, поднявшихся в небо, наверно, потом назовут —
о-
бла-
ка-
ми…

Самоизоляция

Апреля не было, а был бетонный дом,
и Седаковой непомерный том
торжественную участь параллелил.

Горели смсок пропуска,
полиция вертелась у виска,
но маски и перчатки осмелели.

А прели не было, пришёл цветущий май –
последнего луча не отнимал,
под окнами звуча крапивной елью.

И еле-еле в этот календарь
любил всех нас любимый государь,
но мы крепчали и макиавелли. 

* * *

Снятся сны – голодные волчата,
правду звука из груди сосут.
Жизнь моя – как заболоцкость чья-то –
свет, которым отмерцал сосуд.

Словно мышь, из этого кувшина
молоко взбиваю до крови,
но спасает тайная пружина
и пера зубчатый маховик.

По стихам, что делаются гуще,
выбираюсь и качусь, юля,
я качаюсь, я волчком запущен,
я верчусь и, значит, я – Земля!

МУЗЫКА

*
Дверь аплодирует дождю,
А он – на юг, а ты дождись.
Намокни светом сверху вниз,
Наполни музыкою нас.

Всё превращается в стихи,
Всё засыпает на полу,
А он – на юг и на восток,
И так влюблён его полёт.

А он – на север далеко,
И на ладони – острый снег.
Всё превращается в легко,
Всё – человек, всё – человек.

*
Смотри – он маг и журналист,
Смотри – он бледен, как испуг.
В его руках проснулся лист,
И мы струимся из-под букв.

Он скажет слово – мир ничком,
Он скажет слово – горячо!
Смеётся он по ком, по ком?
Не скажет он о чём, о чём?

Смотри – он гам и журавлист,
И больше жив, чем меньше мёртв.
Когда уснёт последний лист –
Он нас у музыки займёт.

***
моё дело дрожать говорит мне февральский пёс во дворе
моё дело гореть дрожит под шапочкой снега рябина
моё дело в шляпе говорит мне старый шапочник поглаживая длинношерстного февральского пса
моё дело труба лает пёс помечая рябину

только точки и снег
только длинного сердца тире
только пёс и следы
только всполох рябины на лысине старого мастера
и труба и труба и труба задыхается дымом

моё тело дрожать если пёс превращается в шапку
моё тело гореть если капли рябины пустырник
моё тело под шляпой всего лишь двойное тире
дальше
точки и снег
дальше
пёс и следы

моё тело табак
тлеть и тлеть тлеть и тлеть тлеть и тлеть

Нэсихэт

Пусть это будет хорошо,
и пусть нехорошо –
живи свободой небольшой,
дыши судьбой большой.

В любви порочной костеней,
а в светлой отмокай,
пусть пишет заново о ней
твой пушкин, твой тукай.

Пусть будет небо и земля,
и боль, и страх, и смерть.
Пусть будет только строчка для
того, чтобы успеть.
 
Себя научишься прощать,
поймёшь откуда грусть:
мы курим тексты натощак
и пьём их наизусть.