Звезда бессмыслицы Александра Введенского

6 декабря исполнилось 120 лет со дня рождения Александра Введенского. Его обычно называют «самым неразгаданным поэтом». Но любой поэт неразгадан. Уж если на то пошло, я бы назвал Пушкина самым неразгаданным поэтом, имея  в виду количество книг, написанных о нём, и их итог. Разгадать поэта невозможно, хотя сам процесс плодотворен, ибо мы начинаем находить что-то новое в мире и в себе.
Даже среди своих собратьев-обэриутов Введенский выделялся. Заболоцкий ясен нам целеустремленностью, социальной направленностью своих «Столбцов», их понятной пародийностью и сатиричностью. Олейников – ироник. Это в тридцатые годы ироническая поэзия была в диковинку: спустя же полвека едва ли не превратилось в литературный мейнстрим. Хармс – чудак, юродивый – и в творчестве и в жизни – что же тут не понять.
А Введенский – другое. Всегда как следует причесан, один и тот же черный, в мелкую белую полосочку костюм, идеальная белая рубашка, неизменный галстук и вечно чистый носовой платок. Родные и близкие называли его не иначе как Шуркой. Жизнелюб. Любитель и любимец женщин (и то сказать: три жены за небольшую жизнь). Картежник… И в то же время человек, которому периодически требовалось полное уединение, лист бумаги, ручка, чтобы за один присест написать:

Конь степной бежит устало,
пена каплет с конских губ.
Гость ночной тебя не стало,
вдруг исчез ты на бегу.
Вечер был. Не помню твердо,
было всё черно и гордо.
Я забыл существованье
слов, зверей, воды и звезд.
Вечер был на расстояньи
от меня на много верст.
Я услышал конский топот
и не понял этот шопот,
я решил, что это опыт
превращения предмета
из железа в слово, в ропот,
в сон, в несчастье, в каплю света…

Введенский признавался: «Меня интересуют три темы: время, смерть, Бог. Относительно времени до сих пор ни философы, ни физики не могли дать удовлетворительной теории. В теории относительности и в микрофизике возникают неразрешимые парадоксы, то есть бессмыслицы. Биологически смерть понятна, но смерть разумного существа непонятна и бессмысленна. Что касается до третьей темы –Бог, то непонятность её для человеческого разума ясна. Всё это сверхразумные бессмыслицы».
Так что поэзия Ввведенского исходит из его же философии: «Я посягнул на понятия, на исходные обобщения, что до меня никто не делал. Этим я провёл как бы поэтическую критику разума – более основательную, чем та, отвлечённая. Я усумнился, что, например, дом, дача и башня связываются и объединяются понятием здание. Может быть, плечо надо связывать с четыре. Я делал это на практике, в поэзии, и тем доказывал. …И у меня основное ощущение бессвязности мира и раздробленности времени. А так как это противоречит разуму, то значит разум не понимает мира».
Введенского не понимали даже ближайшие друзья. Заболоцкий писал ему: «…Бетон новых стихов требует новых путей в области разработки скрепляющего единства. Это благодарнейшая работа для левого поэта. Вы на ней поставили крест и ушли в мозаичную лепку оматериализованных метафорических единиц. На Вашем странном инструменте Вы издаете один вслед за другим удивительные звуки, но это не есть музыка». У Заболоцкого-прогрессиста всё было разложено по полочкам.

Все предметы, всякий камень,
птицы, рыбы, стул и пламень…
занес в свои таблицы
неумный человек…

Так полемизирует Введенский с автором «Столбцов» в своей мистерии «Кругом, возможно, Бог». Именно здесь появляется, как эмблема, его «звезда бессмыслицы»:

Горит бессмыслицы звезда,
Она одна без дна.

Правда, Хармс относился к своему собрату с большим пониманием: «Интересно, что почти все великие писатели имели свою идею и считали ее выше своих художественных произведений. Так, например, Блейк, Гоголь, Толстой, Хлебников, Введенский».
 А познакомились они так (это был июль 1925 года). В тот вечер Хармс читал стихи у поэта-заумника Евгения Вигилянского в салоне при квартире на Васильевском острове. Туда заглянули Введенский и Яков Друскин, из выступавших Хармс им понравился больше других. «Домой возвращались уже втроем», – вспоминал Друскин. Хармс влился в их компанию, как будто всегда в ней был, ему даже не пришлось подстраиваться. В ту пору Хармс носил с собой записную книжку, куда его друзья заносили свои размышления – почти сразу после знакомства это сделал и Введенский: «Странно у кошки сначала пять, потом 4, потом 3, а может быть 2 ноги. введенский».
Оказалось, что только Хармса и не доставало Введенскому и компании, чтобы создать первое сообщество, которое стало не столько даже поэтическим, сколько философско-эзотерическим. Они назвали себя чинарями, в их компанию вошли еще Друскин, Леонид Липавский, Николай Олейников, пересекался с ними и Заболоцкий.
Хармс и Введенский были неразлучны, составляли комическую пару, часто разыгрывавшую уморительные диалоги, подчеркнуто вежливые, но с довольно гнусным содержанием: «Можно узнать, Даня, почему у вас такой мертвенно-серый, я бы сказал, оловянный, цвет лица? – Отвечу с удовольствием – я специально не моюсь и не вытираю никогда пыль с лица, чтобы женщины рядом со мной казались бы еще более розовыми».
Отношение к женщинам у Хармса и Введенского было формально схожее, но по существу разное: Введенский был легкомысленный ловелас и повеса, Хармс – скорее одержимый эротоман, если не сказать похлеще. Хармс приударял за будущей супругой Введенского Анной Ивантер, да и за Тамарой Мейер, которая была подругой их обоих, а после вышла замуж за Липавского.
Следует заметить, что Введенский весьма небрежно относился к своим рукописям. Он даже не стремился что-то издать. Нельзя сказать, что он писал в стол (стола-то как раз и не было!). Листочки со своими стихами он терял буквально на ходу. Да что там стихи – поэт умудрился потерять целый роман! Спасибо Хармсу, который был предельно бережлив и хранил не только свои черновики, но и сочинения товарища. И оба они обязаны своему другу, философу Якову Семеновичу Друскину, который зимой сорок первого в блокадном Ленинграде спас архив из квартиры арестованного Хармса, в надежде когда-нибудь вернуть его хозяину.
Пожалуй, самым значительным днем в жизни всех обэриутов стал вечер «Три левых часа» в Доме печати на Фонтанке 24 января 1928 года. Часа было, мягко говоря, не три – шоу продолжалось с восьми вечера до семи утра. Поэты явились в причудливых образах, Введенский, например, выехал на сцену на трехколесном велосипеде. В постановке было три акта: в первом читали стихи, во втором разыграли пьесу Хармса «Елизавета Бам», в третьем показали кино под названием «Фильм № 1. Мясорубка». Закончилось все диспутом, который перешел в многочасовое веселье и танцы.
После этого в «Красной газете» появился фельетон под названием «Ытуирэбо», автор Лидия Лесная обрушилась на саму постановку, а поэзию Введенского назвала «жуткой заумью, отзывающей белибердой». Так что появление на свет из литературного подполья было чревато: обэриутов заметили и внесли в черный список. И хоть не сразу (спустя 4 года) Хармс и Введенский были арестованы и проведя полгода в тюрьме были отправлены в курскую ссылку.
Поводом был случай на одной вечеринке, на которой одному чекистскому провокатору пришло на ум заговорить о гимне «Боже, царя храни», он стал расхваливать его музыку и вдруг как-то криво запел. Введенский бросился поправлять. Присутствующие обериуты ужаснулись: один стал что-то выкрикивать, Хармс – громко запел немецкую песенку, заглушая крамольное пение… Надо сказать, что Введенский особенно не скрывал своего монархизма, правда, понимал его по-своему: поэт считал, что при монархии у порядочного человека будет хотя бы случайный шанс оказаться у власти.
Но эта ссылка друзей-обериутов продолжалась недолго. Черные тучи на время отплыли в сторону и каждый продолжал заниматься своим любимым творчеством. Тем более, что у обериутов появилось  (спасибо Маршаку) литературное прикрытие: детская литература, сотрудничество с журналами «Ёж» и «Чиж», издание книг для детей. Сочинения этого рода Хармса – все ныне стоят на золотой полке детской литературы. Детские стихи Введенского неплохи, но на мой взгляд стандартны и особой оригинальностью не блещут. Маршак давал задание, Введенский за один присест писал, но нес заказ – спустя неделю, чтобы не подумали, что он так легко это всё написал. При жизни у Введенского вышло около 40 детских книжек – впечатляющий результат!
В 1934 году Введенский становится членом Союза писателей СССР. В 1936 годе женится в третий раз: его женой становится Галина Викторова и поэт переезжает к ней из Ленинграда в Харьков. Конечно, Введенский продолжает общение со своими старыми друзьями и посредством переписки и наездами в Ленинград.
B конце сентября 1941 года к Харькову приблизились немцы. Началась эвакуация населения. Введенский и его семья уже сели в переполненный поезд, но в последний момент выбрались из вагона. Жена поэта всё-таки решила остаться, считая, что немецкая оккупация для нее не смертельна. Ввведенский, которого призвали для работы в местных «окнах Роста», то ли собирался уезжать, то ли… Во всяком случае за ним пришли серьезные люди и увели с собой. Введенсокму было предъявлено обвинение по "контрреволюционной" статье, он был этапирован в Казань и по дороге умер от пневмонии. Дата его смерти была названа 20 декабря 1941 года.
В 60-е годы стихи Введенского стали печатать на Западе, а в СССР они появились в самиздате. В начале 80-х в США в издательстве «Ардис» вышел двухтомник поэта, подготовленный Михаил Мейлахом. Наконец, в 1993-м издательство «Гилея» в Москве переиздало этот двухтомник. При этом сыну поэта Петра Александровичу издатели даже не прислали ни одного экземпляра. Дальнейшие события носили еще более странный характер. После смерти сына права на наследие получил его пасынок Борис Викторов, который в свою очередь очень быстро передал их литературоведу Владимире Глоцеру. А вот Глоцер на целых 17 лет лишил читателей новых книжных изданий великого обериута. Он начал предъявлять настолько завышенные требования к издательствам, что никто на них не решился пойти. А с теми, кто решил это дело обогнуть начал судиться. И только когда в 2009 году Глоцер благополучно умер – буквально на следующий год вышел 800-страничный том Введенского с названием «Всё», составленный Анной Герасимовой.
И в завершение – главное, о чем мне хотелось написать. А главное у Введенского – это два его стихотворения. «Где. Когда» (самое последнее из сохранившихся) и «Элегия», написанная в 1940 году.
Обе эти вещи можно определить как «остраненный неоклассицизм». Термин «остранение» ввел в литературный обиход Виктор Шкловский ещё в 1916 году. Им он обозначил задачу писателя вывести читателя «из автоматизма восприятия», сделав для этого предмет восприятия непривычным, необычным, странным (т.е. остраннённым).
В стихотворении «Где. Когда» автор как бы просит прощения у реалий окружающего мира за то, что многие годы воспринимал их через призму «звезды бессмыслицы». Теперь (уже перед уходом) он начинает их видеть в истинном свете.

…Прощайте темные деревья,
прощайте черные леса,
небесных звезд круговращенье,
и птиц беспечных голоса.

Следом поэт прощается со скалами полевыми, бабочками живыми, камнями, тучами, травами, цветами…
И далее:
И так попрощавшись со всеми он аккуратно сложил оружие и вынув из кармана висок выстрелил себе в голову.
И тут состоялась часть вторая – прощание всех с одним.

Деревья как крыльями взмахнули своими руками.
Они обдумали, что могли, и ответили:

Ты нас посещал. Зрите,
он умер и все умрите.
Он нас принимал за минуты,
потертый, помятый, погнутый.
Скитающийся без ума
как ледяная зима.

Что же он сообщает теперь деревьям. – Ничего – он цепенеет.
Скалы или камни не сдвинулись с места. Они молчанием и умолчанием и отсутствием звука внушали и нам и вам и ему.

Спи. Прощай. Пришел конец.
За тобой пришел гонец.
Он пришел последний час.
Господи помилуй нас.
Господи помилуй нас.
Господи помилуй нас.

 А теперь – «Элегия». Лучшее, что написал Введенский за свою жизнь. Подлинный шедевр русской поэзии  ХХ века.
Сам Введенский говорил, что эта вещь – единственная, где нет «звезды бессмыслицы». Это – важное признание. Звезда давала свет – пусть туманный, искажающий реальность, но – всё же свет. Вообще, поэты чаще всего писали при звездном свете: у одних это была Кремлевская звезда, у других – Вифлеемская… В «Элегии» Введенского одна звезда скатилась за горизонт, вторая еще не взошла. Поэтому это (нет не элегия даже) – ода тьме. Это стихотворение об ужасе и негармоничности человеческой жизни и о постоянно маячащей впереди смерти, осознание которой дает человеку возможность осмысленно переживать полноту мира и приобщаться к ней благодаря вдохновению.
Так что тьма – это предчувствие Света. Ибо не может тьма быть вечной.

ЭЛЕГИЯ

Осматривая гор вершины,
их бесконечные аршины,
вином налитые кувшины,
весь мир, как снег, прекрасный,
я видел горные потоки,
я видел бури взор жестокий,
и ветер мирный и высокий,
и смерти час напрасный.

Вот воин, плавая навагой,
наполнен важною отвагой,
с морской волнующейся влагой
вступает в бой неравный.
Вот конь в могучие ладони
кладет огонь лихой погони,
и пляшут сумрачные кони
в руке травы державной.

Где лес глядит в полей просторы,
в ночей неслышные уборы,
а мы глядим в окно без шторы
на свет звезды бездушной,
в пустом сомненье сердце прячем,
а в ночь не спим томимся плачем,
мы ничего почти не значим,
мы жизни ждем послушной.

Нам восхищенье неизвестно,
нам туго, пасмурно и тесно,
мы друга предаем бесчестно
и Бог нам не владыка.
Цветок несчастья мы взрастили,
мы нас самим себе простили,
нам, тем кто как зола остыли,
милей орла гвоздика.
 
Я с завистью гляжу на зверя,
ни мыслям, ни делам не веря,
умов произошла потеря,
бороться нет причины.
Мы всё воспримем как паденье,
и день и тень и сновиденье,
и даже музыки гуденье
не избежит пучины.

В морском прибое беспокойном,
в песке пустынном и нестройном
и в женском теле непристойном
отрады не нашли мы.
Беспечную забыли трезвость,
воспели смерть, воспели мерзость,
воспоминанье мним как дерзость,
за то мы и палимы.

Летят божественные птицы,
их развеваются косицы,
халаты их блестят как спицы,
в полете нет пощады.
Они отсчитывают время,
Они испытывают бремя,
пускай бренчит пустое стремя —
сходить с ума не надо.

Пусть мчится в путь ручей хрустальный,
пусть рысью конь спешит зеркальный,
вдыхая воздух музыкальный —
вдыхаешь ты и тленье.
Возница хилый и сварливый,
в последний час зари сонливой,
гони, гони возок ленивый —
лети без промедленья.

Не плещут лебеди крылами
над пиршественными столами,
совместно с медными орлами
в рог не трубят победный.
Исчезнувшее вдохновенье
теперь приходит на мгновенье,
на смерть, на смерть держи равненье
певец и всадник бедный.