Подборка в Литер. газете Севастополь 19 - 20 2024

Подборка в "Литературной газете + Курьер культуры: Крым – Севастополь" (Севастополь), №19 – 20 (235 – 236) 31 октября 2023 г, стр. 3.

           ОБ АВТОРЕ. Василий Николаевич Толстоус родился в 1954 году в Свердловске Луганской области СССР. Проживает в г. Макеевке Донецкой Народной Республики, Россия.
           Член Межрегионального Союза писателей {составная часть Международного Сообщества писательский союзов (бывший СП СССР)} с 2005 года.
           Член Союза Писателей России с апреля 2022 года. .
           Автор более тридцати авторских книг стихов и прозы. Составитель поэтических антологий "Песни Южной Руси. Стихи русских поэтов Украины. 1980 - 2000 гг.)" (2008 г.) и Песни XX века. Русская цивилизация. Национальное достояние" (2016 г.). Составитель серии авторских книг "Русская поэзия Серебряного века (вышло из печати 18 книг).
           Союзом писателей-переводчиков и Московской городской писательской организацией СП России удостоен звания "Лауреат литературно-общественной премии "Гранатовый браслет" имени А.И. Куприна" (2022 г.). Лауреат литературных премий МСП: имени М.Л. Матусовского (2007 г.), имени Владимира Даля (2010 г.), имени Олега Бишарева (2014 г.), имени "Молодой гвардии" (2019 г.) и "Свой вариант" (2024 г.). Лауреат Донецкой областной Государственной литературной премии имени Виктора Васильевича Шутова (2009 г.). Участник финала телевизионной поэтической эстафеты "Вечерние стихи" сезона 2016 г. (совместный проект национального литературного портала "Стихи.ру" и редакции интерактивного телевидения газеты "Вечерняя Москва". Призёр Пастернаковского конкурса поэзии (Ганновер, Германия, 2020 г.), Мандельштамовского конкурса поэзии  (Ганновер, Германия, 2021 г.), IX открытого фестиваля "Муза Новороссии" (2022 г.). Финалист первого телевизионного конкурса "Поэзия Донбасса", организованного порталом "Стихи.ру" и студией интерактивного телевидения газеты "Вечерняя Москва" при  поддержке Президентского Фонда культурных инициатив (Москва, 2023 г.). Стихи и проза напечатаны в России, Германии, Великобритании, Канаде, Украине, ДНР и ЛНР.


СТИХОТВОРЕНИЯ


***
Где-то гремят разрывы,
рушатся города.
Дым завивая в гривы,
ветер спешит сюда.
Пороха острый запах
снова щекочет нос.
Дождь начал сажей капать,
вниз по щеке пополз.
Ночью почти не спится:
слушаешь дрожь окна.
В небе бегут зарницы –
это идёт война.
Думал ли кто, мечтал ли
бой увидать вблизи?
Верил: отца медали –
старенький реквизит.
Вон оно как случилось:
крутится лет спираль.
Видно, большая сила –
войны, и не игра.
Слушаешь визг снаряда,
грозный его мотив.
Думаешь: вдруг не рядом,
дальше перелетит?
Мысль эта пронесётся –
свет не летит быстрей.
Кто-то, дай Бог, спасётся
в доме и во дворе.


НА СЪЁМКАХ ФИЛЬМА «ОНИ СРАЖАЛИСЬ ЗА РОДИНУ»

«Сколько можно терпеть отступления? –
говорила солдатка ему. –
Отощали совсем, словно пленные.
Сдюжат разве такие войну?»
Он молчал. Не изведавший пороха,
вопросительно глянул туда,
где стоял очень маленький Шолохов
и смотрел не на съёмки, а вдаль.
«Как же мал он, тщедушен и немощен, –
думал в кадре стоящий артист. –
Что же видит он в небе темнеющем,
кроме низко летающих птиц?»
А солдатка, актриса дородная,
тоже видела что-то поверх
тех, двоих: может, прошлое Родины,
что когда-то просила их всех
защитить её здесь, на Донетчине,
и на Волхове, и на Днепре? –
ведь война убивала, калечила,
чтоб Россия не выжила впредь.
Их, актёров, растили родители
может быть, для того, чтоб они
этих птиц, это небо увидели
и погожие, мирные дни?
Губы сжал словно выросший Шолохов,
брови сдвинул седой Бондарчук,
глядя в небо, где грозные сполохи
разметали неловких пичуг,
что кричат и беспомощно мечутся.
А больной, измождённый Шукшин,
прошептал, что уверен: Отечество
вновь зовёт на защиту мужчин.


***
Грохочет. Грохочет! Грохочет…
Гадаешь: откуда, куда.
То шахту вдали раскурочит,
то мост принимает удар.
Посуда звенит беспрерывно…
Так хочется вниз, на простор.
На лестнице баба Марина:
«Сынок, может, выйдем во двор?
Сама не могу: ноги, ноги…
Седьмой-то этаж. Высоко.
Глуха и не слышу тревоги,
но ходором ходит балкон».
И плачет, и смотрит не видя:
«Там сын. Может, знаешь: Олег».
Её материнской обиде
полгода, а кажется – век.
Я знаю: был ранен, лечился,
и вновь – на Авдеевский фронт.
Мелькали бессчётные числа.
Писал: «Мы стремимся вперёд!»
Потом замолчал на полгода.
Сказали: «Попал под обстрел.
То снег, то дожди. Непогода.
Нейтралка. Там много их, тел».
Удары притихли в потёмках:
Господь не привадил беду.
«Помянем сыночка? Пойдем-ка».
Что делать? Конечно, иду.
В квартире портреты, плакаты:
«Россия с Донбассом – навек!»
Икона из дедовой хаты.
Взглянула – слеза из-под век.
Сидели вдвоём, поминали:
«Полнее, полней наливай!»
И выла, целуя медали:
«Пусти его, Господи, в рай!»


КИПАРИС

Недвижны лица, словно маски:
ни дрожи губ, ни голосов.
Жара струится. Длится вязкий,
не прекращающийся сон.
Сквозь вату глухо: «Стройся! Живо!» –
и встали, будто на парад.
На вид обычны, не двужильны,
войной оплавлены в отряд.
Уходят молча, без оглядки,
вдыхая пот и пыль дорог.
В одном – налаженном – порядке
размахи рук, мельканье ног:
«Так-так! так-так!» Сверкнёт сапог и
качнётся строгое лицо.
Ни тени страха, ни тревоги.
Шагают сотни близнецов
туда, в распадок за холмами,
где днём и ночью – дым и гарь.
Сверкает небо, временами
огнём подсвечивая хмарь.
В закатном свете виден ясно
цветущий яблоневый сад.
От взрывов отсвет ярко-красный
среди летящих в небо хат.
…Когда дверей и крыш мельканья
порыв удара бросит ввысь,
заметишь: тот, над хатой крайней
взрыв так похож на кипарис.


 ***
Что нет войны – о том сказал приёмник,
а телевизор скромно промолчал,
но в глубине оконного проёма
разрывы бомб изводят по ночам.
Сосед безногий курит на балконе
и смотрит, щурясь, к северу от нас,
туда, где за Щегловским терриконом
грохочет позабытая война.
Напротив дом. Дырой зияет крыша.
Картина веет чем-то неземным.
Жена уснула. Спит и ровно дышит –
привыкла за все годы не-войны.
Часы на кухне бьют негромко полночь.
Сосед стоит и матом кроет жизнь:
«Я здесь один, придите мне на помощь,
а мне невмочь: мешают этажи.
На край передний к вам я улетел бы
и в руки взял надёжный автомат.
В боях я был, на небе толком не был,
в бреду меня звала оттуда мать».
Он снова плачет. Каждый вечер то же.
Скрипит протез, и дальше – тишина.
Его жена у мамы в Запорожье,
и не звонит в Макеевку она.


***
Когда сойдёт последний свет заката,
и тень укроет ближний террикон,
тогда сверкнёт подствольная граната
и разорвётся здесь, недалеко.
Начнут стрелять из рощи пулемёты,
но красоту трассирующих пуль
вы, может быть, не сразу и поймёте,
живя в домах, искрошенных в щепу.
В подвале тоже, в общем-то, неплохо:
коптит свечи огарок на столе,
и мать в углу укачивает кроху,
чей мир – пространство маминых колен.
А так – вполне приличная реальность:
садись, накормят кашей и борщом.
Помочь, конечно, можете. Морально.
Мол, как вы там. И есть ли вы ещё.


***
С зарёй остатки сонной лени я
смахну, скажу себе: «Пора!»
Укажет взводный направление
для выдвижения с утра.
В тиши, нехожеными тропами
в разведку выступит отряд,
чтоб на полях, пять лет не вскопанных,
растаять в травах сентября.
Нас, провожаемых сороками,
наверно, выследят враги:
большие птицы вьются около,
сужая с криками круги.
И вспыхнет бой короткий, бешеный.
Вернёмся, если повезёт,
живыми, но уже не прежними –
родной одиннадцатый взвод.
Дивизион получит данные
о диспозиции врага,
сплошным огнём накроет здания
артиллерийский ураган.
...А мы помянем над могилами
навек покинувших войну,
и вспомним тех, что раньше сгинули
за дом свой, веру и страну.


***
Снаряды ложатся кучно.
Проснулся, и не до сна.
Не знаю, что делать лучше.
Трезвонит стекло окна.
Жена чуть дыша шепнула:
«Я слышу сирены вой.
Болит голова от гула
и лязга по мостовой».
А это куда-то танки –
железные существа –
стремительно спозаранку
направились воевать.
Огни над Ясиноватой
и там, где аэропорт.
Наверное, виноваты,
что живы мы до сих пор.
Мне кажется, что-то в мире
сложилось не так для нас,
и дышим вдвоём в квартире
как будто в последний раз.


ПО ДОНЕЦКУ

Троллейбус подошёл. Раскрылись двери,
как будто приглашали: мол, войди.
Урчал мотор, спокоен и уверен,
полгорода оставив позади.
Я приглашенье принял. Солнце встало,
на поручнях троллейбусных блеснув.
От железнодорожного вокзала
мы тронулись и въехали в весну.
Сияли окна девятиэтажек,
алели розы в капельках росы,
и воздух плыл, по-утреннему влажен,
с земли на небо, в ласковую синь.
Бежала мимо улица Артёма,
где каждый дом по-дружески знаком.
Большие клёны плыли, невесомы,
качнув листвой троллейбусу вдогон.
Вот исполком, а слева – «Белый Лебедь»*,
за ним – родной весёлый политех.
Побыть студентом юным снова мне бы.
Жаль, не вернуть времён весёлых тех...
Троллейбус мчится в мир воспоминаний:
библиотека, оперный театр.
Бегут дороги, пройденные нами,
где каждый метр – из памяти стоп-кадр.
А вот и площадь. Памятник, фонтаны,
и розы – ими город окружён.
Окончен рейс. Я вышел, чуть усталый.
Донецк живёт. Всё будет хорошо.


СМЕРТЬ

Умолкли птицы. Небо словно выше.
Звезда прожгла мерцанием простор.
Беззвучный вздох – полёт летучей мыши.
Затих дневной досужий разговор.
Повсюду тени. В бликах мостовая.
Незримо шевеление листа.
Мелодия вечернего трамвая
так непередаваемо проста –
но вдруг ушла, закончилась внезапно…
Остывший воздух дрогнул невзначай:
тупым стеклом по вечности царапнул
ночной мопед, стеная и стуча,
сжимая звуки в шорохи и звоны...
…И движется, смыкается, страшна,
из каждой щели, тонкой и бездонной,
бескрайняя, сплошная тишина.
Одно лишь сердце с болью и тревогой
наружу рвётся, зная наперёд,
что рядом, здесь, без света и дороги
землёю Смерть полночная плывёт –
её уснувшей тёмной половиной,
и выбирает время сладких снов.
Беспомощный, виновный ли, невинный,
и млад ли, стар – для Смерти всё равно.      
Застыв, стою. Она струится мимо,
касаясь мягко полами плаща.
...И до утра, до спазма, нестерпимо
немеет ниже левого плеча.


***
Смущаясь, дети попросили:
«Присядь, попей. Припомни, дед –
ты был когда-нибудь в России?
Ведь прожил, чай, немало лет.
Скажи: она вообще какая?
Такие ж хаты ли на ней?»
Ответил дед: «В ней нет окраин.
Земель немилых нет, верней.   
В ней было место и Донбассу,
и прерий крымских ковылю.
Я понимал всегда и сразу,
что на Дону её люблю,
что я люблю её на Волге,
и на Днепре, и на Неве,
был не чужим в Москве нисколько,
ведь с детства думал о Москве».
«Ну что молчишь? Ты озадачен?
Бывают лучшие края?»
«Я не молчу. Я просто плачу:
Россия – родина моя».


***
Нам Родину изрезали границей,
заставили поверить в этот бред.
Она мне до сих пор великой снится,
предателей не знающей и бед.
Она моя от края и до края,
на Волге и за Каспием – моя.
Припомнилось, что словно бы вчера я
считал своими реки и моря.
Срывался часто с близкими из дома
и ехал на рыбалку, на Аксай,
где снова на излучине знакомой
шаланды поднимали паруса.
А вечером, укачанная ветром,
ласкалась набежавшая волна.
Я в мире был не худшим и не первым –
я просто жил весомо и сполна.
А те, что смели Родину изрезать –
пусть ни в бреду, ни в жизни, ни во сне,
прошу я, чтобы рожи этих бесов
ни разу не привиделись бы мне.


 ***
Опять с небес, где звёзды и орлы,
в закатный час, к исходу воскресенья,
слетел октябрьский вечер и поплыл      
над городом, над улицей осенней.
По-летнему ленивые ветра
несли тепла невидимую россыпь –
туда, где стайкой мчалась детвора,   
отряд лихих разбойников курносых.
В большом дворе играли в домино,
а мимо с шумом школьники вприпрыжку
спешили вдоль по улице в кино,   
не дочитав потрёпанные книжки...
Тенями вечер с неба наползал.
Несли во двор соседи радиолу,
и быть спокойным, право же, нельзя
от этих песен, странно невесёлых.   
Их слушали окрестные дворы,
и подпевал безногий дядя Митя –
широкий двор уютен и открыт,
и с улицей невидимою слитен.
Соседка Тая ставила вино,
чтоб на фронтах погибших помянули.
Мы очень дружно жили на одной
из трёх случайно уцелевших улиц.