где же ты Фауст

билингва 2016/24


***
дощовий ранок із солодким запахом бензину -
келих з мокрими болтами і пилком квітучих лип;
нам нікуди поспішати: людство ніхто не чекає.
добро і зло саморозчиняться, як ніж у кислоті,
переставши бути злом і кислотою.
одного разу і ми зникнемо, не залишивши причин;
нас розділяють не часи, але скам'янілі особистості,
горгульї Notre-Dame de Paris, пористий шлак ідей;
Диявол бродить серед нас, як похмурий рибалка по мілководдю,
і тихо охає - мальками душ ледь прогодуєшся.
о, де ж ти Фауст, друже, з фаустпатроном осіннього туману.
тут раніше шумів корабельний ліс, а тепер поросль
стандартних зубочисток з м'ятними кінчиками
у прозорих ковпаках.
мені не подобається запах епохи -
щільний, галюциногенний душок тотальної ситості,
запах споживача.
так пахне новенька пластикова мишоловка;
нудотний дим, тонни цукру в мішках -
все, що залишилося від мислячої тростини.

***
дождливое утро со сладостным запахом бензина -
бокал с мокрыми болтами и пыльцой цветущих лип;
нам некуда спешить: человечество никто не ждет.
добро и зло саморастворятся, как нож в кислоте,
престав быть злом и кислотой.
однажды и мы исчезнем, не оставив причин;
нас разделяют не времена, но окаменевшие личности,
горгульи Notre-Dame de Paris, пористый шлак идей;
Дьявол бродит среди нас, как сумрачный рыбак по мелководью,
и тихо охает - мальками душ едва прокормишься.
о, где же ты Фауст, друг, с фаустпатроном осеннего тумана.
здесь раньше шумел корабельный лес, а теперь поросль
стандартных зубочисток с мятными кончиками
в прозрачных колпаках.
мне не нравится запах эпохи -
плотный, галлюциногенный душок тотальной сытости,
запах потребителя.
так пахнет новенькая пластиковая мышеловка;
приторный дым, тонны сахара в мешках -
все, что осталось от мыслящего тростника.
















































/Собор Бахмутской Богомачехи./

***
намет
боксерська груша для вітру
поле - більярдний відвологлий стіл
вкритий здуттями цвіллю
беззахисне тепло корівника
генератор у покинутій церкві
нерозталий сніг у тіні
брудно-сріблясті гірки хутра
ночі повні зірок
і зимової тверезості
і туга як збуджений пеніс коня
а навколо одні лише валуни та дерева
місяць пливе по колу
точно варена голова сома
в каламутному ганчірковому бульйоні

настрій - груди печуть квитки на Титанік
а не пливти ми не можемо
ця суша теж скоро піде на дно
питання хто раніше 

намалюй же смайл пальцем на конденсаті
запітнілого скла
волонтерський бусик продирається
крізь крокодилячу морду світанку
важко плюхається в сіру ртуть нового дня
де дрони наче баньші мерзенно верещать
на високих частотах
відчувши запах людей шум техніки
молитви перемішані з цинізмом
смск-і родичів у смартфоні
і сонячний промінь -
ніжний наполегливий цвяходер = окодер
приміряється до твого обличчя
по чеширськи картавить, розтягує привітання:
«не доброеее утрррро»

***
палатка
боксерская груша для ветра
поле - бильярдный отсыревший стол
покрытый вздутиями плесенью
беззащитное тепло коровника
генератор в заброшенной церкви
нерастаявший снег в тени
грязно-серебристые горки пушнины
ночи полные звезд
и зимней трезвости
и тоска как возбужденный пенис коня
а вокруг одни лишь валуны да деревья
луна плывет по кругу
точно варенная голова сома
в мутном тряпичном бульоне

настроение - грудь жгут билеты на Титаник
а не плыть мы не можем
эта суша тоже скоро пойдет ко дну
вопрос кто раньше 

нарисуй же смайл пальцем на конденсате
запотевшего стекла
волонтерский бусик продирается
сквозь крокодилью морду рассвета
тяжело плюхается в серую ртуть  нового дня
где дроны как баньши мерзко визжат
на высоких частотах
почуяв запах людей шум техники
молитвы перемешаны с цинизмом
смск-и родственников в смартфоне
и солнечный луч -
нежный настойчивый гвоздодер = глазодер
примеряется к твоему лицу
по чеширски картавит растягивает приветствие:
«не доброеее утрррро»


***
сперте повітря в траншеї
як у відкритій могилі довгій і черв'яній
тільки здогадуйся що чекає на тебе
за поворотом днів
ось і твоя капсула нора
світлодіод відкидає тіні на карликові стіни
за формою драконячих гребенів 
як труна для шоколадки
викладена термо-фольгою
печерне немовля
з серцем коренів що повільно б'ється
куевдіт шебуршить
полівка накрита консервною банкою
палет спальний мішок

а ще свіжий спогад
вона рідна приємний запах шампуню для волосся
розтринькала спортивну статуру
на двох дітей роботу й готовку
проводжає його і вокзальний вітер здирає з обличчя
як луску з леза для оброблення чарівних риб
плівку мовчання
колючі плавники поцілунків
сестра сідає в поїзд-колодязь
який наче хробак відповзає в країну Аліс
більше вони ніколи не побачаться

залишається одна чорнота і світло зірок
мистецтво дивитися крізь людину
крізь снайперський приціл тепловізор
як рентген промінь
нездорова цікавість смертельна шкода
нікому ніколи 
ти не доведеш що мислив і існував
навіть якщо ти Декарт

***
спертый воздух в траншее
как в открытой могиле длинной и червящейся
только догадывайся что ждет тебя
за поворотом дней
вот и твоя капсула нора
светодиод отбрасывает тени на карликовые стены
по форме драконьих гребней 
как гроб для шоколадки
выложен термо-фольгой
пещерный младенец
с медленно бьющимся сердцем корней
куевдится шебуршит
полевка накрытая консервной банкой.
паллет спальный мешок

а еще свежо воспоминание
она родная приятный запах шампуня для волос
растранжирила спортивное телосложение
на двух детей работу и готовку
провожает его и вокзальный ветер сдирает с лица
как чешую с лезвия для разделки волшебных рыб
пленку молчания
колючие плавники поцелуев
сестра садится в поезд-колодец
который как червь уползает в страну Алис
больше они никогда не увидятся

остается одна чернота и свет звезд
искусство смотреть сквозь человека
сквозь снайперский прицел тепловизор
как рентген луч
нездоровое любопытство смертельный вред
никому никогда 
ты не докажешь что мыслил и существовал
даже если ты Декарт

***
мозок колихався в черепній коробці
точно качан квашеної рожевої капусти.
обличчя увігнуте як у ложки,
тільки очі нерухомі.
камінчики сірі.
відірване передпліччя ховалося в траві,
сиротлива, безтурботна деталь.

ранкове небо - синє скло,
на якому розсипали пральний порошок.
з однієї крупиці під дощем
народилася веселка.
прифронтова природа - перегар війни.
нелюдським жахом
і смертю всього живого просякнуті
волосся, пахви, нігті.
пальці ніг, понівечені взуттям.
висічені снарядами посадки
точно стерті корінці від віників
колись м'яких і пухнастих -
тепер тут сміття всіх мастей, всіх речей і людей.
частини тіл.
точно творець психанув,
збожеволів і розривав усі свої творіння,
які траплялися під руку:
людей, звірів, птахів, дерева, землю.

***
мозг колыхался в черепной коробке
точно кочан квашеной розовой капусты.
лицо вогнутое как у ложки,
только глаза неподвижные.
камушки серые.
оторванное предплечье пряталось в траве,
сиротливая, беспечная деталь.

утреннее небо  - синее стекло,
на котором рассыпали стиральный порошок.
из одной крупицы под дождем
родилась радуга. 
прифронтовая природа  - перегар войны.
нечеловеческим ужасом
и смертью всего живого пропитаны
волосы, подмышки, ногти.
пальцы ног, изувеченные обувью.
высеченные снарядами посадки
точно стершиеся корешки от веников
когда-то мягких и пушистых -
теперь здесь мусор всех мастей, всех вещей и людей.
части тел.
точно творец психанул,
сошел с ума и разрывал все свои творенья,
которые попадались под руку:
людей, зверей, птиц, деревья, землю.
***
будинок порожній
сім'я в розрізі війни
ікебани з дроту і пилу.
кошик для білизни прасувальна дошка
диван, що ще пам'ятає тіло господаря як кит Йова 
пластинки фужери гіпсовий скелет
з будинку піонерів корінці відеокасет
застиглі амоніти цифрового життя 
енциклопедія непідйомна як шматки граніту
раковина порожні пакети згорнуті як факел
халат корали паніки кімната в кімнату
ходить по колу квадрата як
спіймана левиця в клітці ні
клітка навколо левиці з двома левенятами
де вони?
не повернуться ніколи
 і кожен предмет
з презирством шипить
ти чужинець чужинець немитий посуд 
засохла блювотина біля ґанку 
стара жіноча сумка вимотана навиворіт як пупок
порожній курник серед пуху пір'я і піску
іконка в прозорому целофані
пляма крові бите скло 
порожні банки енергетика -
наче какашки інопланетянина

тільки іноді
повний місяць на шпильках заходить у двір 
абияк намазавшись маззю хакі 
зі стрілою в хриплячих грудях 
нікого навколо
нікого всередині
тільки зірки як люди в чергах
за гуманітаркою
сузір'я біженців

***
дом пуст
семья в разрезе войны
икебаны из проволоки и пыли.
корзина для белья гладильная доска
диван еще помнящий тело хозяина как кит Иова 
пластинки фужеры гипсовый скелет
из дома пионеров  корешки видеокассет
застывшие аммониты цифровой жизни 
энциклопедия неподъемная как куски гранита
раковина пустые пакеты свернутые как факел
халат кораллы паники  комната в комнату
ходит по кругу квадрата как
пойманная львица в клетке нет
клетка вокруг львицы с двумя львятами
где они?
не вернутся никогда
 и каждый предмет
с презрением  шипит
ты чужак чужак  немытая посуда 
засохшая блевотина у крыльца 
старая женская сумка вывернутая наизнанку как пупок
пустой курятник среди пуха перьев и песка
иконка в прозрачном целлофане
пятно крови битое стекло 
пустые банки энергетика -
точно какашки инопланетянина

только иногда
полнолуние на шпильках заходит во двор 
кое как намазавшись мазью хаки 
со стрелой в хрипящей груди 
никого вокруг
никого внутри
только звезды как люди в очередях
за гуманитаркой
созвездие беженцев

***
верлібри обгризені мідні дроти
товщиною в мізинець на лом
це найкраще що є в моїх віршах і ще дещо
подих
над вугільним собором
напівзруйнованої шахти 
денні хвилини легкі і білі як кістки
з яких висмоктаний мозок 
земне життя пройшовши до середини
я тепер можу вибирати куди йти
але ноги як у кита спеклися в грудку
мені потрібен океан а не ось ці вулиці і пустирі

мародер у власному житті 
як легко спалювати рукописи
які сам же написав десять років тому
примарний Гоголь
відійди від вогню
будь чесний із долею.
зайди в осміяний ліс червоне листя горить яскраво -
застигла в часі
розірвана артерія погойдується стоячи
на окільцьованому хвості як змія
з відрубаною головою
розхлюпуючи фарби рдяний багряний
таблетовану кров


***
верлибры обглоданные медные провода
толщиной в мизинец на лом
это лучшее что есть в моих стихах и еще кое-что
дыхание
над угольным собором
полуразрушенной шахты 
дневные  минуты легкие и белые как кости
из которых высосан мозг 
земную жизнь пройдя до середины
я теперь могу выбирать куда идти
но ноги как у кита спеклись в комок
мне нужен океан а не вот эти улицы и пустыри

мародер в собственной жизни 
как легко сжигать рукописи
которые сам же написал десять лет назад
потусторонний Гоголь
отойди от огня
будь честен с судьбой.
зайди в осмеянный лес красные листья горят ярко -
застывшая во времени
разорванная артерия покачивается  стоя
на окольцованном хвосте как змея
с отрубленной головой
расплескивая краски рдяный багряный
таблетированную кровь


***
нудні мільярди років
зоряного розмотування.
бухти кабелів, шестерінки світобудови.
стрибки досконалості,
безрукий ангел у боксерському залі.
трильйони п'явок
з незаточеними олівцями в гострих як терка зубах
вивозять, викреслюють зигзаги, каракулі
крові-голоду-розвитку,
щоб одного разу написати роман про кохання і війну.
люди, які не живуть і ста років,
цікаві варіанти
доброго, злого, різного.
і минулі мільйони років тяганини на Землі,
щоб щось складне і незрозуміле прожило
менше ста,
розцвіло або згоріло, спалило.
вимазало обличчя попелом.
і знову мільярди років очікування і порожнечі.
якщо Господь існує, то він
живе в цьому всесвіті
менше секунди, останньої секунди,
розтягнута мить, чорне варення чорних дір. 
йому вистачає недосконалості,
щоб осягнути все, що було до нього,
адже після нічого і нікого
не буде.

***
нудные миллиарды лет
звездного разматывания.
бухты кабелей, шестеренки мироздания.
прыжки совершенства,
безрукий ангел в боксерском зале.
триллионы пиявок
с незаточенными карандашами в острых как терка зубах
вывозят, вычеркивают зигзаги, каракули
крови-голода-развития,
чтобы однажды написать роман о любви и войне.
люди, которые не живут и ста лет,
интересные варианты
доброго, злого, разного.
и прошедшие миллионы лет тягомотины на Земле,
чтобы что-то сложное и непонятное прожило
меньше ста,
расцвело или сгорело, сожгло.
вымазало лицо пеплом.
и снова миллиарды лет ожидания и пустоты.
если Господь существует, то он
живет в этой вселенной
меньше секунды, последней секунды,
растянутый миг, черное варенье черных дыр. 
ему хватает несовершенства,
чтобы постичь все, что было до него,
ведь после ничего и никого
не будет.
***
сховався від життя,
але життя прийшло за тобою.
кого зараз здивуєш полтергейстом,
примарами? дивись, Юра був у мережі
три дні тому, але ти йому не написав,
не подзвонив, бо він загинув ще минулого літа.
так багато осмисленого, безглуздого насильства,
мильна опера війни з кров'ю в піні,
з нескінченними пошкодженими
виробами плоті,
плюшевими зайцями викрадених дітей, 
зупиненими серцями,
будильниками з м'язів.
за місяці, роки все це стає природним
ходом, переломом речей.
весь світ приймає божевілля як правило,
як затяжку перед стрибком у яму, 
заражається злом, хворою грою.
творець після інсульту
з тісно притиснутою до тіла нерухомою рукою
ніби тримає градусник дитина старанно.   
уже ніхто нічого не контролює,
маятник м'ясницький розкручується,
набирає обертів.
колісниці Джаггернаута
розмножуються швидко як залізні кролики
вимагаючи все більше крові. 
не знаю як ти втримаєшся на червоній різьбі
цього пухнучого кров'ю важкого виру війни.
світ заражений божевіллям,
думає, що поки ще в безпеці.
але Змій кидає не яблуко Добра і Зла,
а апельсин, начинений цвяхами.
скидає вог, начинений шрапнеллю і тротилом,
на обличчя висипаються сотні маленьких сонних змій
як мокрі палиці розбухлого чорного чаю. 
ти хмарочос, хмаростриб довжиною в тисячу чи. 
і тільки в одній із тисячі кімнат ти
відчуваєш себе в безпеці.
це рожева як здертий ніготь
кімната дитинства.

***
спрятался от жизни,
но жизнь пришла за тобой.
кого сейчас удивишь полтергейстом,
призраками? смотри, Юра был в сети
три дня назад, но ты ему не написал,
не позвонил, потому что он погиб  еще прошлым летом.
так много осмысленного, бессмысленного насилия,
мыльная опера войны с кровью в пене,
с бесконечными поврежденными
изделиями плоти,
плюшевыми зайцами похищенных детей, 
остановившимися сердцами,
будильниками из мышц.
за месяцы, годы все это становится естественным
ходом, переломом вещей.
весь мир принимает сумасшествие как правило,
как затяжку перед прыжком в яму, 
заражается злом, больной игрой.
творец после инсульта
с тесно прижатой к телу неподвижной рукой
будто держит градусник ребенок прилежно.   
уже никто ничего не контролирует,
маятник мясницкий раскручивается,
набирает обороты.
колесницы  Джаггернаута
размножаются быстро как железные кролики
требуя все больше крови. 
не знаю как ты удержишься на красной резьбе
этого пухнущего кровью тяжелого водоворота войны.
мир заражен безумием,
думает, что пока еще в безопасности.
но Змей бросает не яблоко Добра и Зла,
а апельсин, начиненный гвоздями.
сбрасывает вог, начиненный шрапнелью и тротилом,
на лицо высыпаются сотни маленьких сонных змей
как мокрые палки разбухшего черного чая. 
ты небоскреб, небопрыг длинною в тысячу чи. 
и только в одной из тысячи комнат ты чувствуешь
себя в безопасности.
это розовая как содранный ноготь
комната детства.
***
річка сміялася відблисками
побачив карася на поверхні
мить і немає його зник у каламутній товщині
ніби сталевий зуб, що блиснув у глибині рота
річка сміялася 
жовтіла берегами заповнена берегами
вставними щелепами
щелепцями
щелепнями
тіла засмагаючих розімлілі на піску
відкисали в плямисто розсільній воді
дивно бачити як люди повертаються
огинаючи війну
до приватних мирних забав 
так кішка гуляє замінованим полем
незалежно
волохато
презирливо
іноді виходить прикинутися
піти вбік і обдурити світ
що немає війни і здається це взаємно
світ як ООН прикидається
що нічого не бачив

***
река смеялась бликами
увидел карася на поверхности
миг и нет его исчез в мутной толщине
будто блеснувший в глубине рта стальной зуб
река смеялась 
желтела берегами заполненная
вставными челюстями
челюстишками
челюстямбами
тела загорающих разомлевшие на песке
откисали в пятнисто рассольной воде
странно видеть как люди возвращаются
огибая войну
к частным мирным забавам 
так кошка гуляет по заминированному полю
независимо
мохнасто
презрительно
иногда получается притвориться
уйти в сторону и обмануть мир
что нет войны и кажется это взаимно
мир как ООН притворяется
что ничего не видел

***
це перетягування мотузок
перетягування соломинок
між закоханими
ангел на підвіконні золотистий як пшениця
по-котячому вилизував пір'я
кімната занурювалася в чорну яму але вони
світилися ніби фігури з екранів смартфонів
недоїдені пельмені в тарілці
Магелланові хмари
увімкни світильник
комір із металевих укусів
воронки тиші, що затягують між словами
і простими рухами
автомобіль за вікном здригнувся сіпнувся
і провернув в інший бік як фотон
на який вони подивилися удвох
чотири очі злилися в одне
багаторівневе бачення
почуття під час війни оголені як змії в снігу
кидаємося один в одного хвилі пам'яті
центр ваги зміщений ми відкриті вітрам як рани
як поламані квіти в саду
у зубній чорноті ми блискавки
нервових сплетінь
на рентген знімку всесвіту

***
это перетягивание веревок
перетягивание соломинок
между влюбленными
ангел на подоконнике золотистый как пшеница
по-кошачьи вылизывал перья
комната погружалась в черную яму но они
светились будто фигуры с экранов смартфонов
недоеденные пельмени в тарелке
Магеллановы облака
включи светильник
воротник из металлических укусов
затягивающие воронки тишины между словами
и простыми движениями
автомобиль за окном  вздрогнул дернулся
и провернул в другую сторону как фотон
на который они посмотрели вдвоем
четыре глаза слились в одно
много уровневое видение
чувства во время войны обнажены как змеи в снегу
кидаемся друг в друга волны памяти
центр тяжести смещен  мы открыты ветрам как раны
как поломанные цветы в саду
в зубной черноте мы молнии
нервных сплетений
на рентген снимке вселенной


***********

***
еще один день войны
оточенный до зверского совершенства
как хирург  бьющий скальпелем промеж пальцев
по пальцам
быстро-быстро так что скальпель
сливается в сияние стальное веерное
а пальцы падают
и падают и падают

красный свет  светофора дрожит
в луже как освежеванная лисица 
и там же высотные дома  изогнуты в отражениях
как  щупальца канделябра 
я узнаю день
каждый прожитый день войны
заповедь №11 - запоминай мир
после смерти это знание пригодится
жизнь - ты больше
сюда никогда не вернешься


***
пятница пахнет женщиной в фиолетовом платье
лифт заполнен духами
золотистый аквариум
когда ангел спускается с 16 этажа 
солнцезащитные очки как паук сложили черные лапки
оттягивают край блузки 
приоткрывают женскую грудь 
классический шарж соблазна 
ее глаза как серые пуговицы
с напылением из молотого перца битых стекол


***
зубы  портятся становятся прозрачными
как кусочки сала на горячей сковороде 
она говорит что все дети вымыли из нее кожу
кости и кальций
смыли глаза как птиц на школьной доске
осталась она одна
вертлявая метафора матери 
белка рожающая в колесе бельчат 
она живет в воронке-доме
в деревне средневековья
и боится подниматься по лестнице
подходит поговорить покурить
быстро оглядывается на память
как на жестокую старшую сестру

***
вилами разгреби спекшиеся кишки коровы
снаряд разорвал ее надвое
точно она была из пресс-машье и картона 
поднялся сноп искр - огонь выматерился
бля бляблябля 
часть туши можно спасти  засолить 
она посмотрела вдаль на небо 
точно ожидала увидеть там ответы
на все вопросы
но  Господь не дает подсказок
кроме ракет и звезд ночью
снарядов и птиц днем 
война - слово-головокружение
точно  в лифте рвется трос

***
лужа красная от крови в ней
отражаются осенние деревья
будто кровеносные сосуды лопнувшие в глазу 
это страшный свекольник
это раненые  и контуженные среди осколков
бабочки стальные в животе  спине и ногах
мама мне так не хватает тебя 
обнять свернуться внутри
сухого квадрата земли посреди ливня

ничего не осталось от него
ни  обручального кольца ни пальца с ногтем
лицо на фотографиях поменялось
точно кокон-коготь зеленого чая
бросили в чашу с кипятком
и он расцвел
подводным ребристым цветком послесмертия
глазами заглазьем
зародыш на зернистом экране узи
бьется в сполохах как мотылек внутри плафона
остался маленький сын
нерожденный непорочным бонусом


***
девочка протирает ладонью запотевшее стекло
как вытирают хлебом подливку с тарелки 
лунный свет - зерно в лопнувшем мешке
и черный конь  жует устами деревьев 
не дома а акварельные наброски домов
не люди а черточки черновики 
душа она так же мутирует как ящерица 
под ионами радиации  чувства и мысли
всего лишь инопланетный гость
в животрепещущем замке тела 
кто-то быстро очертил ее контуры в темноте
и обвел их светом водомеркой
смочил фосфоресцирующим молоком. 
так и живешь - гуляешь по облаку в тумане
и никогда не знаешь где край




***
когда я стану великаном (зачеркнуто)  стариком
ко мне вернется мой странный народ
который бродил скитался два по сорок чтобы забыть меня
племя воспоминаний
кем я был чем я был кто и что было мной   

снежинка прожгла тьму вселенной
осветила края   
все в пределах видимости
воспламенилось стихами
будто Лувр вывернули наизнанку
как ракушку с моллюском
охранниками шедеврами и видеокамерами.


***
гнусавый вой бензопилы
это мы
механические стервятники
раздираем тополь поваленный взрывом ракеты. 
что упало не пропало
что убито не забыто.
парк без деревьев как выскобленная свиная шкура 
поврежденный автомобиль со смятым крылом
как жук который ждет
пока отрастет новый хитин

***
трое солдат в кузове джипа
как щенки в корзине 
ночь
прожектор носится по небу
пастушья собака среди стада облаков
вынюхивает волка нет шакала
шахед с взрывчаткой


***
листопад так трогателен как тигр с деменцией. 
Альцгеймером, лоскутный, часть стекла,
часть шерсти, части выдоха и воздуха. 
музыка. 
куда поставить лапу, принюхаться,
приятно зарыться руками, погладить шкуру. 
тигр листопада
явный питомец Пикассо.

а это сосновая горка,
шорох падающих иголок. 
трава, клочья рассвета, лягушачья кожа
в нарывах росы.
по сырому стволу сосны
белка взлетает вертикально прямо - как ершик  для мытья 
посуды.
бледно-желтым веером с погнутыми лопастями
меня встречает новый день, 
и солнце  - как сознание творца.
невозможно долго смотреть на него в упор,
только исподтишка.

сегодня я собираюсь получить пятерку
по искусству,
а остальные уроки жизни прогулять. 
а черт с ними.  мне нравятся
мои мешки  под глазами -
там мотыльки  сложены в пачки как купюры,
перевязаны капиллярами.
это мои дни и ночи, мои бессонницы, 
мои стихи, мои женщины, мои дурости.

пепел в желудочке  нетопыря из Помпеи. 
б/у  кровь жизни
вне времени.


***
три красных кирпича
выбились из кладки стены 
будто дом жевал свою щеку зубами  изнутри
провода провисли как улыбки
клоунов из фильма ужасов
холодное небо потеет под маскировочной сеткой 
яблоки гулко падают в саду
как бумажные пакеты с мясным фаршем

воспоминания мирной жизни
едкие как хлорка рассыпанная  в школьном туалете
вызывают умиление слезу
соседи жарят рыбу 
а звезды пахнут сигаретами 
я чувствую себя посреди ноября
мамонтенком вне ледника
который так и не оттаял до конца
от грязного льда от войны
шкура пахнет костром мокрой псиной 
мандаринами по воскресеньям

***
ночное облако - гигантский сиамский котенок 
глотает луну
забальзамированную мышь
чтобы   
выгадить ее непереваренной


***
пара іномарок кинутих з початку війни: 
вибите скло, спущені шини 
як використані гандони.
ночував, не встиг повернутися
до комендантської години. 
небо горбисте від хмар
попелясто-шовкових як бруківка, 
вікна в краплях минулого дощу
точно терка
або клясер для сліз, а навпроти
дельфіноголовий виноградник,
розіп'ятий на конструкції з дроту й арматури -
інопланетний месія, 
він помер за всі гріхи всіх монстрів планети земля
і в жилах його не отрута,
не зелені соплі кислоти, які пропалюють
перекриття космічного корабля,
а виноградний сік. 
терпка шкірка судин.
іскриста ідея вина 
така невинна в солодкому зародку.
сини диявола так само вмирають
за гріхи людей,
бо монстри безсмертні. 
гітлер, путін, полпот, чингісхан:
шкіра обличчя натягнута як символ
на сокирищі епохи,
шматує людство.
всього лише пішаки чорної долі.

***
пара иномарок брошенных с начала войны: 
выбитые стекла, спущеные шины 
как использованные гандоны.
ночевал, не успел вернуться
до комендантского часа. 
небо бугристое от облаков
пепельно-шелковых  как булыжная мостовая, 
окна в каплях прошедшего дождя
точно терка
или кляссер для слез,  а напротив
дельфиноголовый виноградник
распятый на конструкции из проволоки и арматуры  -
инопланетный мессия: 
он умер за все грехи всех монстров планеты земля,
и в жилах его не яд,
не зеленые сопли кислоты, которые прожигают
перекрытия космического корабля,
а виноградный сок, 
терпкая кожица сосудов,
искристая идея вина 
такая безобидная в  сладком зародыше.
сыновья дьявола так же умирают
за грехи  людей,
ибо монстры бессмертны. 
гитлер, путин, пол пот, чингисхан.
кожа лица натянута как символ
на топорище эпохи,
кромсает человечество.
всего лишь  пешки черной судьбы.


***
пустых квартир становится больше,
чем живых людей.
кто-то выставляет разрешение,
масштаб на мониторе города:
426 x 240.
и я вижу пиксели,  квадраты, хлопушки пустоты.
бродячих собак становится меньше,
а кошек больше.
торопишься навстречу
угасающему свету дня как черная нить -
а ушко иглы сужается,
пока полностью не зарастает металлом.
всегда остается надежда,
что успеешь, хотя прирос к земле.

***
10 ампул морфия в холодильнике
на всякий случай
на всякий случай
войны

ты вырастаешь из кожи войны
стягиваешь ее осколками кирпича
как питон дряблую кожу
метр за метром день за днем
прочитал стихи которые писал до вторжения -
нашел мумию хорошенькой девушки
с розой свежей в желтых зубах
длинных как у гончей зубах
те же стихи в начале войны
гвозди подснежники боли сквозь кожу
наивные хруст наст
кто-то нагло шагает по твоему лицу
мочится голубоглазая тварь
кто же знал что война
путь сквозь нее
станет стержнем всей твоей жизни
не в мирное калорийное время
с кремовыми ангелочками
а сейчас
душа напряжена
сосредоточена как снайпер как гимнастка
перед прыжком
голодный леопард перед последним забегом и броском
когда собираешь всю энергию затылком
в сингулярность
сжимаешь волю кулак
все или ничего


***
небо - сире філе окуня
загорнуте в марлю
сонце зронило золоту каблучку
у склянку з попелом
у світанковій тиші чутно як падає листя
стикається обличчями
звук точно хтось шукає
паперові гроші в кишенях куртки
жінка-переселенка спить
а її божевільний хлопчик
з навскіс зрізаними передніми зубами
дивиться у вікно роззявивши рота
на трамвай, що деренчить як сервант

ніхто й не помітив світ
тільки він один у цілому всесвіті
тримав на руках
цей недогарок гравій дитячі малюнки
на сміх курям ШІ
жирну землю в саду
кішку в ногах
жовту ручку з розгвазданим синім ковпачком 

петрушка під снігом - зелені пташенята
мікроцератопса
у мармуровому пуху
пташенята пережили зиму
і вони обидва пережили ще одну зиму війни

***
небо - сырое филе окуня
завернутое в марлю
солнце уронило золотое кольцо
в стакан с пеплом
в рассветной тишине слышно как падают листья
сталкиваются лицами
звук точно кто-то ищет
бумажные деньги в карманах куртки
женщина-переселенка спит
а ее полоумный мальчик
с наискось срезанными передними зубами
смотрит в окно разинув рот
на дребезжащий как сервант трамвай
 
никто и не заметил мир
только он один в целой вселенной
держал на руках
этот огарок гравий  детские рисунки
на смех курам ИИ
жирную землю в саду
кошку в ногах
желтую ручку с изгвазданным синим колпачком 
 
петрушка  под снегом - зеленые птенцы
микроцератопса
в  мраморном пуху
птенцы пережили зиму
и они оба пережили еще одну зиму войны











***
свет от налобного фонаря
ты шагаешь аквалангист
по неровному дну улицы
комендантская река черной ночи
блекаут как в считалке детства -
в черном городе черные улицы черные дома
за углом тебя может поджидать
акула с монтировкой
романтика
тьмы
пещерный модерн с яркими вкраплениями  цивилизации
аккумуляторов и генераторов
одна надежды на звездное небо
полную луну
иначе как в респираторе
все черные ниндзя
с фонарями мобилками собаками
осторожностью паучьей.
кого-то сносит клыкастый ветер войны
и ты не знаешь жив он
воюет или беженец
или как птица
отсиживается на островах
ты чувствуешь вкус ночного дождя
острей чем акула вкус крови
город со знаком минус
виден только нимб луны
круглый как мозг кальмара


***
смотрю в небо
как теленок на мясника

кто я?
атом мирной жизни
который разогнали в коллайдере
и столкнули с войной

озеро закипает кровью.
неба ушная багровая мембрана 
уже проколото гранеными иглами звезд, 
боль разлита  на квантовом уровне,
страдание  хромированное
как наружные внутренности харлея.
этого достаточно, чтобы улыбнуться, закурить,
задуматься, прислушаться к зазубренному
пенью птицы. 
ты - книга размером
с футбольное поле, на тебе жгут костры,
добывают макулатуру, спят бродяги,
жарят сосиски, выпаривают чернила,
но никто тебя не читает.
только звезды в небе:
взгляд из прошлого вселенной
будто живая крыса в бутылке с виски.

***
сознание - облака в  строительных лесах
а хочется рухнуть или взлететь
но приходиться   карабкается
с ведром цемента
ведром разума
фонари золотые конусы сладкой ваты
облеплены мошкарой и мотыльками 
сладкое для глаз вечернее освещение 
светофор разрисованный индеец апачи
сдирает скальпы с мокрого асфальта 
остается
тащится домой пешком через весь город
смотреть на кусок  лунной кишки
в зажимах хирургических
счетверенных трамвайных рельс.

***
сгоревшие тела похожи на пучки
громадной почерневшей моркови.
ободранная до костей спина,
обожженное лицо,   
рука перебита - потом,
если выживет,  будет  тюлень культи
альбинос желто-розовый.

***
из квантового леса стихов
вышла кремовая девушка -
шагает по разминированным муаровым теням
кленов.

***
существо будущего -
сплошное бельмо,
покрыто мутными зрачками как присосками
медленно и плавно шагает под зеленой водой
времени.
воспоминания мелькают - треугольные деревья,
сполохи ласкового огня.   
пять минут вспоминаю - что это?  из моего детства?
шары спрессованного песка,
и ты выпиливаешь, выскребаешь ножиком лица уродцев,
потом раскрашиваешь -
когда и где это было?  состав?
воспоминанию десятки лет,
я его впервые открыл только что,
как амфору с джином, превратившимся в уксус.
так и не вспомнил до конца.
завитки, усатые морды, туман.
может завтра.

может в следующей жизни
припружинит в мозг морской конек
дежавю

***
из выреза для шеи
проявляется сетка вен  и жил,
выползают как трещотка белые позвонки.
а голова улетела на картину Босха.
смрад сожженного металла,
черная белка в кровавой мясорубке,
колесница из лезвий, никогда не замедляясь,
крутится в четыре смены,
срезает жизни по пояс, под корень.
коверкает, калечит  судьбы.
уродует пейзажи,
стирает точно зубы в кровавую крошку городки.
как деньги жгут карман  -
так снаряды  жаждут чтобы их потратили,
сожгли дома, разорвали людей.
тихо поскуливают как гончие.

***
имярек иногда выкладывает свои стихи в сети,
разочаровывает
тем что, еще жив.

***
закат и эта даль заманчивая как гниль
на персике
созревший женьшень мин
однажды
косточки  в глазницах прорастут
котенок с игольчатыми зубами как у летучей мыши
тикает как ошпаренный
дым от взрыва - бескостный   заплывший жиром   торнадо
елозит хоботом   -
древнее существо с зубами спиралью-челюстью.
чувствуешь как тебе повезло?
словно в доисторическом океане
все еще питаются присосками
а у тебя первого появились челюсти
ты талантлив
прожорлив пониманием.

***
прилеты рзсо - глыба желтого воздуха
с тремя отверстиями как в кегельном шаре
для пальцев монстра.
качается, скрипит  собор леса,
парижской богомачехи.
выгоревшая зелень,  земля.
сержант властно щурит глаза как сутенер,
цокает языком.
панорама ада: картина маслом,
дизелем, огнем и кровью.

боль растеклась  - жгучими пятнами.
чернилами по стеклянным костям
расплескали ведро змей.
шевелились, свивались в  фигуры и полукольца,
угрожающе шипели.
воспаленные глаза, грязные руки,
пальцы-черви,  покрытые иероглифами.
что означает - "земля", "лопата", "копать".
"граната", "рукоять".
в жаркой тишине окопа жужжат комары - поплавки
в незримой  реке дыхания,
крючки, острые запятые крови,
заросли шиповника.
отправил его на смерть в посадку
как пацана  за мячом, улетевшим во двор
злого сумасшедшего с овчаркой.
не принесешь мяч,
не пойдешь в посадку,
получишь по роже. хуже. хуже.

слух напряжен как алмаз,
как рельса  перед ищущим поездом...
глаз вывалился из глазницы, 
висит на нитках-нервах:
точно варенное яйцо с лопнувшей скорлупой.
простреленное легкое -
птица проткнутая заточенной проволокой.
как же нам оправдать молчание.
молчание пацана,
приговоренного к смертной казни
через зрячее безразличие,
равнодушие
***
петрушка  под снегом - зеленые птенцы
микроцератопса
в  мраморном пухе.
они пережили зиму и мы пережили
еще одну зиму войны.
зима свободы нашей.
с жесткими чуть пожелтевшими как ржавчина краями
листья напоминают
чудные бритвенные лезвия для станка.
напоминают нужно жить
не теряя достоинства и свободы внутри.
аморфный цветок
остывшей вулканической лавы.

я не знаю любит ли Бог людей,
я не знаю скучает ли дождь
по каждой пролитой капле.
я точно знаю, что никогда не повторюсь.
не повторится моя мама,  девочка Ира и кошка Марья.
я знаю что точно умру,
исчезну навсегда.
ибо искусство жизни,
высшего пилотажа и глупости
делают без страховки.
***
мне тяжело носить лицо налитое свинцом,
кастет с глазами
вместо отверстий для пальцев.
мне без тебя хуже чем без себя.
одуванчики из битых стекол -
пушистый ужас - окутал  серые многоэтажки
в момент взрыва бомбы.
женщина с короткой стрижкой
похожая на Жанну Д/арк
выбрасывает мусор в мешках из выбитых окон.
Жанну спас старый рыцарь-тополь:
принял авиабомбу на себя,
сам же разорвался в пламени на части,
вспыхнул как сложная многоэтажная спичка.
а война
все упрощает:
есть только дважды два равное смерти,
четырем выживания, увечьям и снова смерти,
а другие числа,
другие решения и уравнения
теряются в перспективе.


******************************************************



рукопис. до нього увійшли вибрані вірші, написані мною з 2016 - 2021 (до вторгнення рашистської федерації)
спроба білінгви, рукопис/чернетки перебувають у редагуванні онлайн


рукопись. в нее вошли избранные стихи, написанные мной с 2016 - 2021 (до вторжения рашисткой федерации)
попытка билингва, рукопись/черновики находятся в правке онлайн

сім життів

ти кішка - сім життів розтрачено на нісенітниці,
на прання і готування, на варіння і прибирання,
на бойове розфарбовування обличчя і тіла,
на чуйний сон біля люльки.
мені залишилося тебе так мало.
налити тобі місячного молока?
я читаю тебе, як юнацькі записки Шерлока,
як шпаргалки на дівочих колінах.
мені від тебе залишилася шагренева шкіра,
і вона з кожним роком дедалі менша й тонша,
але я не можу не бажати, не прагнути.
дрібна пір'їнка стирчить із подушки,
ніби лижня зі снігового спуску.
за вікном блищить карамельний місяць,
і я дивлюся на тебе крізь роки,
крізь густий снігопад:
ти посміхаєшся, і твої губи
здаються забрудненими кефіром
у напливі падаючих сніжинок...


семь жизней

ты кошка - семь жизней растрачены на чепуху,
на стирку и готовку, на варку и уборку,
на боевую раскраску лица и тела,
на чуткий сон у колыбели.
мне осталось тебя так мало.
налить тебе лунного молока?
я читаю тебя, как юношеские записки Шерлока,
как шпаргалки на девичьих коленях.
мне от тебя осталась шагреневая кожа,
и она с каждым годом всё меньше и тоньше,
но я не могу не желать, не стремиться.
мелкое перышко торчит из подушки,
будто лыжня из снежного спуска.
за окном блестит карамельная луна,
и я смотрю на тебя сквозь годы,
сквозь густой снегопад:
ты улыбаешься, и твои губы
кажутся запачканными кефиром
в наплыве падающих снежинок...
* * *
темрява згущувалася навскоси,
ніби хтось грав капричіо Паганіні на скрипці
без струн, без лакованих хрящів,
без рук і без смичка -
на одному вібруючому згустку тіней.
і хотілося підійти до розкритого вікна
і вихопити голими руками шматок синього неба,
сліпучого, що остигає.
антивечір.
антиметелик летить на світло антисвічки,
у кімнатах усе вивернуто навиворіт:
вивернуті дзеркала - нутрощі дзеркального коропа.
штори, ніби коні,
п'ють світний пил біля сонного водопою,
і так тихо, що скиглячий звук телевізора поверхом нижче
просочується крізь тишу - звуковою кров'ю
крізь бетонні розпарені бинти.

* * *
тьма сгущалась наискосок,
будто кто-то играл каприччио Паганини на скрипке
без струн, без лакированных хрящей,
без рук и без смычка -
на одном вибрирующем сгустке теней.
и хотелось подойти к раскрытому окну
и выхватить голыми руками кусок синего неба,
ослепительного, остывающего.
антивечер.
антимотылек летит на свет антисвечи,
в комнатах всё вывернуто наизнанку:
вывернуты зеркала - внутренности зеркального карпа.
шторы, будто кони,
пьют светящуюся пыль у сонного водопоя,
и так тихо, что скулящий звук телевизора этажом ниже
просачивается сквозь тишину - звуковой кровью
сквозь бетонные распаренные бинты.


***
хтось ходить усередині слова «осінь»
на високих червоних каблуках -
поверхом вище, розумінням вище.
зупиняється біля вікна, відсуває штору
і милується нишком, дивлячись,
як засмаглі вершники листопада
гарцюють і стають на розкльошені золоті диби.
а верба біля ліхтарного стовпа зовсім загубила себе
і горює, звісивши безладну голову,
пускає зелену слину на мурах.
і так до самого пізнього вечора, а потім
з'явиться тонкий, як твоя повіка, місяць:
вчителька з родимою плямою на обличчі
веде натовп зірок-другокласників
на екскурсію в місто нічне.


***
кто-то ходит внутри слова «осень»
на высоких красных каблуках -
этажом выше, пониманием выше.
останавливается возле окна, отодвигает штору
и любуется исподтишка, глядя,
как загорелые всадники листопада
гарцуют и становятся на расклешенные золотые дыбы.
а ива возле фонарного столба совсем потеряла себя
и горюет, свесив безалаберную голову,
пускает зеленые слюни на муравьев.
и так до самого позднего вечера, а потом
появится тонкая, что твое веко, луна:
учительница с родимым пятном на лице
ведет толпу звезд-второклашек
на экскурсию в город ночной.
* * *
ми юність їли з ножа.
ці нічні риболовлі, побачення під місяцем,
і ти, капловухий герой,
обпікаєшся оголеною дівочою плоттю,
як гарячою ухою.
місячні мальки біснуються в розпущеному волоссі,
стіг сіна скрипить і мерехтить,
синіють на грядках капустини, жаб'ячі перлини.
серця - дві вишні - зрослися боками
клейкими, ліловими, з гнильцею дорослішання.
о Господи, поверни натхнення,
синій світ на солом'яних слонах.
містечко у буйних садах,
і яблучним оцтом пахне літня кухня -
засклений вітрильник,
комарині укуси, річка, річка, річка.
літа сонячна гільйотина
облизується золотими лезами, і ви -
фігурки
з коричневої цукрової глини
над безоднею блакитною -
вчитеся писати тілом і душею,
як першокласники - кульковою ручкою,
прості слова:
кохаю, друг, пробач, назавжди, ніколи,
та пішла ти на.

поки ти молодий -
мікрофон тиші увімкнено,
вхід вільний - йди і неси всяку нісенітницю.
але ти мене не слухаєш.
юність, я відчуваю твій погляд:
оранжево-червону крапку
лазерного прицілу...

* * *
мы юность ели с ножа.
эти ночные рыбалки, свидания под луной,
и ты, лопоухий герой,
обжигаешься обнаженной девичьей плотью,
как горячей ухой.
лунные мальки беснуются в распущенных волосах,
стог сена скрипит и мерцает,
синеют на грядках капустины, жабьи жемчужины.
сердца - две вишни - срослись боками
клейкими, лиловыми, с гнильцой взросления.
о Господи, верни вдохновение,
синий мир на соломенных слонах.
городок в буйных садах,
и яблочным уксусом пахнет летняя кухня -
застекленный парусник,
комариные укусы, река, река, река.
лета солнечная гильотина
облизывается золотыми лезвиями, и вы -
фигурки
из коричневой сахарной глины
над бездной голубой -
учитесь писать телом и душой,
как первоклашки - шариковой ручкой,
простые слова:
люблю, друг, прости, навсегда, никогда,
да пошла ты на.

пока ты молодой -
микрофон тишины включен,
вход свободный - иди и неси всякую чушь.
но ты меня не слушаешь.
юность, я чувствую твой взгляд:
оранжево-красную точку
лазерного прицела...
***
кохана, дай мені таблетку
анальгіну; туман туго обмотав
трикутні голови горам,
точно вологими рушниками,
найлегший біль неба, дрібний, непомітний,
як під'язикова кістка колібрі,
і виноградники розлаписто тягнуться
по каркасах і шиферних парканах
карликовими виснаженими драконами
(хворі на осінній рахіт) -
усипані солодкими запорошеними ягодами.
і вантажники, крекчучи і потіючи,
вже вносять у прозорі палати повітря
триметрові портрети осені, забризкані
брудом, глиною, грибними спорами,
а осінь у кривавих від ягід ботфортах
з нами-статуетками на долонях
позує біля іржавого лімузина
з вибитим склом...

***
любимая, дай мне таблетку
анальгина; туман туго обмотал
треугольные головы горам,
точно влажными полотенцами,
легчайшая боль неба, мелкая, незаметная,
как подъязычная кость колибри,
и виноградники разлаписто тянутся
по каркасам и шиферным заборам
карликовыми истощенными драконами
(больны осенним рахитом) -
усыпаны сладкими пыльными ягодами.
и грузчики, кряхтя и потея,
уже вносят в прозрачные чертоги воздуха
трехметровые портреты осени, забрызганные
грязью, глиной, грибными спорами,
а осень в кровавых от ягод ботфортах
с нами-статуэтками на ладонях
позирует возле ржавого лимузина
с выбитыми стеклами...

***
осінній похмурий ранок.
ліхтарі, наче жирафи, тихо бродять у тумані,
косі згустки тіней тремтять
за деревами - це плотва минулої ночі
заплуталася у водоростях під час відливу.
пахне паленою повстю і підгнилими сливами;
осінь тонкокостна тремтить, ніби лоша-рахіт
з гнутими ніжками-гілками.
старенька тягне візок із яблуками.
інше листя ще червоніє - кольору жовчі з кров'ю.
раптово зривається дрібний дощ,
сотні привидів труть мокрі гілки долонями,
добуваючи туман.
дві студентки сховалися від паморосі в альтанці:
курять, дбайливо годують одна одну шматочками шоколаду,
немов птахи пташенят - черв'ячками,
аби не розмазати на губах помаду.
а захмелілий двірник Єфим сумує біля під'їзду,
сумує за батьківським яблуневим садом;
але не мине й місяця, як з'явиться чистокровна зима,
і глянеш - зранку вже снігопад бреде за вікном,
немов чистокровний казковий єдиноріг,
і його жалять білі гедзі,
а він нервово відмахується поземкою-хвостом...



***
осеннее пасмурное утро.
фонари, точно жирафы, тихо бродят в тумане,
косые сгустки теней вздрагивают
за деревьями - это плотва прошедшей ночи
запуталась в водорослях во время отлива.
пахнет паленым войлоком и подгнившими сливами;
осень тонкокостная дрожит, будто жеребенок-рахит
с гнутыми ножками-ветвями.
старушка тащит тележку с яблоками.
иные листья еще рдеют - цвета желчи с кровью.
внезапно срывается мелкий дождь,
сотни призраков трут мокрые ветки ладонями,
добывая туман.
две студентки укрылись от измороси в беседке:
курят, бережно кормят друг друга кусочками шоколада,
словно птицы окающих птенцов - червячками,
лишь бы не размазать на губах помаду.
а захмелевший дворник Ефим грустит у подъезда,
скучает по отчему яблоневому саду;
но не пройдет и месяца, как явится чистокровная зима,
и глянешь - с утра уже снегопад бредет за окном,
точно чистокровный сказочный единорог,
и его жалят белые слепни,
а он нервно отмахивается поземкой-хвостом...
***
гілка легенько б'ється у вікно.
рівномірне постукування в'язальних спиць.
звуки зливаються в оглушливе чаклунство тиші.
тиша на тлі дрібного шуму,
як дівчина, що вийшла з моря -
вона по-русалочому спритно обтрушує волосся,
вичавлює його і кладе собі на плече, як солдат мушкет.
і я беру дівчину за руку (довірлива й ніжна)
і йду разом із нею парком, всипаним звуками
(шапка Мономаха тиші потопає
у дорогоцінних каменях).
монета падає на асфальт,
повітря дряпає чирх запаленого сірника,
і десь далеко побрязкують кастаньєти трамвая.
сліпий чоловік на лавці прицмокує губами.
його очі-равлики ввалилися всередину, а поруч із ним
терпляче сидить жінка, пряма і плоска,
як діва на іконі, і тримає його за руку.
і сосни нерухомі в небесах, наче скелі. так тихо,
що чути скрип крихітних щелеп білок на соснах.
тиша - це дорога з іншого світу.
фундаментальна стезя богів, прокладена через
музикуючий бедлам людства.
у тиші ми бачимо вічну сюрреальну штовханину
і ходу слонячих ідей, образів, примар.
відсунь бахромчасту ковбойську завісу листопада
і прислухайся до тиші.
це все, що залишиться від тебе.




***
ветка легонько бьется в окно.
равномерное постукивание вязальных спиц.
звуки сливаются в оглушительное волшебство тишины.
тишина на фоне мелкого шума,
как девушка, что вышла из моря -
она по-русалочьи ловко отряхивает волосы,
выжимает их и кладет себе на плечо, как солдат мушкет.
и я беру девушку за руку (доверчивая и нежная)
и иду вместе с ней по парку, усыпанному звуками
(шапка Мономаха тишины утопает
в драгоценных каменьях).
монета падает на асфальт,
воздух царапает чирх зажженной спички,
и где-то вдалеке позвякивают кастаньеты трамвая.
слепой человек на скамейке причмокивает губами.
его глаза-улитки ввалились внутрь, а рядом с ним
терпеливо сидит женщина, прямая и плоская,
как дева на иконе, и держит его за руку.
и сосны неподвижны в небесах, точно скалы. так тихо,
что слышен скрип крошечных челюстей белок на соснах.
тишина - это дорога из другого мира.
фундаментальная стезя богов, проложенная через
музицирующий бедлам человечества.
в тишине мы зрим вечную сюрреальную толчею
и шествие слоновьих идей, образов, призраков.
отодвинь бахромчатую ковбойскую завесу ноября
и прислушайся к тишине...
это всё, что останется от тебя.
***
всередині собору
голоси наші злітали вгору -
поранені соколи обличчя.
і ще довго кружляли,
стукаючись крилами об фрески,
і свічки горіли - воскові дівчата намилювали волосся
вогненним шампунем і
гріх міцно сидів у мені, як сирота.
як цвях вбитий у яблуню.

***
внутри собора
голоса наши взмывали ввысь -
раненные соколы лица.
и еще долго кружили,
стукаясь  крыльями о фрески,
и свечи горели - восковые девушки намыливали волосы
огненным шампунем и
грех крепко сидел во мне, как сирота.
как гвоздь вбитый в яблоню.


***
минулий дощ, минулий
покрив світ глазур'ю.
і ворон, бавлячись, хапає краплі, що падають з даху
точно рибку, що падає з неба.
йому весело, він відходить,
емоційно змахує крилами.
чорний як вугілля ворон
красиво сяє радістю
і знову кидається до крапель, а краплі
вже видовбали в землі
лунки за формою майбутньої флейти...

***
прошедший дождь, прошедший
покрыл мир глазурью.
и ворон, балуясь, хватает капли, падающие с крыши
точно рыбку, падающую с неба.
ему весело, он отходит,
эмоционально взмахивает крыльями.
черный как уголь ворон
красиво сияет радостью
и снова бросается к каплям, а капли
уже выдолбили в земле
лунки по форме будущей флейты...

***
тінь винограду на шиферному паркані
зображує китайського дракона
з вусами як у сома.
донька сміється, я дивлюся на її тінь із косичками:
тінь подвійна, напівпрозора, як крило стрекози.
зростає з кожним днем,
зростає з кожним днем.
я - як гора, яка ростить свою Магометку.
одного разу вона виросте і піде від мене,
залишиться тільки тінь стрекози,
тінь винограду.


***
тень винограда на шиферном заборе
изображает китайского дракона
с усами как у сома.
дочка смеется, я смотрю на ее тень с косичками:
тень двойная, полупрозрачная, как крыло стрекозы.
растет с каждым днем,
растет с каждым днем.
я - как гора, которая растит свою Магометку.
однажды она вырастет и уйдет от меня,
останется только тень стрекозы,
тень винограда..

***
сосна в місячному світлі світиться як маяк.
горизонт схожий на мертвого коня -
у фіолетовому пилу лежить серед
пляшкових осколків, вогнів, пористих буханок домін.
гранітний пам'ятник поетові -
точно плавець, посаджений на ланцюг.
уже років сімдесят він стрибає з тумби в небо,
але все не може перегризти тяжіння землі.
а зірки вільно висять над ним
вниз головами -
стотонні мармурові статуї
ледь приклеєні ступнями
до чорно-синьої скляної стелі.
чому вони не падають?
чому ти не спиш?
ти читаєш вірші - заклинання для нікого.
і зірка починає танцювати по колу,
як повільне свердло.

***
сосна в лунном свете светится как маяк.
горизонт похож на мертвую лошадь –
в фиолетовой пыли лежит среди
бутылочных осколков, огней, пористых буханок домин.
гранитный памятник поэту –
точно пловец, посаженный на цепь.
уже лет семьдесят он прыгает с тумбы в небо,
но все не может перегрызть тяготение земли.
а звезды свободно висят над ним
вниз головами –
стотонные мраморные статуи
едва приклеены ступнями
к черно-синему стеклянному потолку.
почему они не падают?
почему ты не спишь?
ты читаешь стихи –  заклинания для никого.
и звезда начинает танцевать по кругу,
как медленное сверло.

***
дні випадають із життя, як пташенята з гнізда -
великоголові, сонні
хряскаються об асфальт.
мутна плівка мерехтить у чорних очах.
з повсякденного - нові книжки та тебе обійняти.
ще за життя ми стаємо прозорими,
як медузи.
жмені діамантів, викинуті в Ніагару.
зараз я - незавершений другий том.
і скоро з'явиться Гоголь.
 
***
дни выпадают из жизни, как  птенцы из гнезда -
большеголовые, сонные
хряскаются об асфальт.
мутная пленка мерцает  в черных  глазах.
из повседневного - новые книги да тебя обнять.
еще при жизни мы становимся  прозрачными,
как медузы.
пригоршни бриллиантов, выброшенные в Ниагару.
сейчас  я - незавершенный второй том.
и скоро явится  Гоголь.

***
безсоння.
почуття нетопира, що летить над будівництвом.
зелений промінь зірки
відсуває штори -
перевертає сплячу жінку поруч зі мною,
ніби човен, що сохне на нічному березі,
і відображається в ній, заповнює її
темною фосфоресцентною вологою.
жінка облизує сухі губи уві сні
і починає швидко говорити,
ковтаючи слова, як видра,
як вирвана сторінка в полум'ї.

***
бессонница.
чувство нетопыря, летящего над стройкой.
зеленый луч звезды
отодвигает шторы –
переворачивает спящую женщину рядом со мной,
будто сохнущую лодку на ночном берегу,
и отражается в ней, заполняет ее
темной фосфоресцирующей влагой.
женщина облизывает сухие губы во сне
и начинает быстро говорить,
глотая слова, как выдра,
как вырванная страница в пламени.

***
так лисиця на комірці пальта
відчуває біле горло:
родимка, б'ється синя жилка. що за мука і солодкість
бути поруч із мрією. ось-ось.
нехай порожні очниці
і руда паща м'яка й шорстка, як взуттєва устілка,
а згнилі на дві третини вуха
нічого не чують.
але запах шиї, артерії.
як арфа - всього одну музичну жилу перегризти,
всього одне життя пережити.
усі мої нездійснені мрії - чорні лисиці -
бродять навколо великого будинку з молочними колонами,
стають на задні лапи
і заглядають у вікна веранди, ворушать ніздрями.
пташенятко, виходь.

***
так лиса на воротнике пальто
чувствует белое горло:
родинка, бьется синяя жилка. что за мука и сладость
быть рядом с мечтой. вот-вот.
пусть пусты глазницы
и рыжая пасть мягка и шершава,  как обувная стелька,
а сгнившие на две трети уши
ничего не слышат.
но запах шеи, артерии.
как арфа - всего одну музыкальную жилу перегрызть,
всего одну жизнь пережить.
все мои несбывшиеся мечты - черные лисицы -
бродят вокруг большого дома с молочными колоннами,
становятся на задние лапы
и заглядывают в окна веранды, шевелят ноздрями.
птенчик, выходи.
 

***
якщо чесно, не люблю писати -
верлібри, вірші, прозу, -
але люблю одну жінку. одного разу Господь
дав потримати її за талію - келих із плоттю,
обійняти, заповнити насінням, мріями,
галюцинуючою порожнечею,
а потім перетворив на вібруючу, ламку,
скульптуру з метеликів, клацнув пальцями - фокл! -
і вона розлетілася по світу візерунковим маревом.
а я тільки рот роззявив - неголене пташеня.
тепер у кожній жінці, з якою я чоловік,
впізнаю візерунки гарячих крил.
але еротична радість впізнавання
змінюється розчаруванням,
у кожному вірші я хочу невихотимого.
якби я міг з нею залишитися зараз і назавжди,
я б і слова не написав більше. ніколи.
спалив би всі рукописи, а вони горять, чадять -
підпалені нафтові свердловини
з чорними хвостами, що завалюються.
але не зміг розчинитися в її душі й тілі -
ніби айфон у шлунку спійманої акули.
застиг капловухим бовваном,
а навколо мене пурхають - метелики-в-животах?
ні - вона, вона, вона. але її в мене немає
і більше ніколи не буде.

це шорстко-кошмарне «ніколи» - шикарне слово,
точно піджак із воронячого пір'я.
одягаєш його на голе тіло рано вранці - і моторошно.
і тому я візьму від поезії все, що захочу.
пізно чи рано.
ось чому я поет.

***
если честно, не люблю писать -
верлибры, стихи, прозу, -
но люблю одну женщину. однажды Господь
дал подержать ее за талию - бокал с плотью,
обнять, заполнить семенем, мечтами,
галлюцинирующей пустотой,
а потом превратил в вибрирующую, ломкую,
скульптуру из бабочек, щелкнул пальцами - фокл! -
и она разлетелась по миру узорным маревом.
а я только рот раззявил - небритый птенец.
теперь в каждой женщине, с которой я мужчина,
узнаю узоры горячих крыльев.
но эротическая радость узнавания
сменяется разочарованием,
в каждом стихотворении я хочу невыхотимое.
если бы я мог с ней остаться сейчас и навсегда,
я бы и слова не написал больше. никогда.
сжег бы все рукописи, а они горят, чадят -
подожженные нефтяные скважины
с черными заваливающимися хвостами.
но не смог раствориться в ее душе и теле -
будто айфон в желудке пойманной акулы.
застыл лопоухим истуканом,
а вокруг меня порхают - бабочки-в-животах?
нет - она, она, она. но ее у меня нет
и больше никогда не будет.

это шершаво-кошмарное «никогда» - шикарное слово,
точно пиджак из вороньих перьев.
надеваешь его на голое тело ранним утром - и жуть.
и посему я возьму от поэзии все, что захочу.
поздно или рано.
вот почему я поэт.
***
туман, як чай з молоком -
акуратно налитий у листяне блюдце саду;
тиша - прозора плямиста кішка -
обережно бере мою свідомість за холку і приносить до неї,
у приватний будиночок із відчиненим вікном.
вона не спить, дивиться телик,
по її обличчю-планеті
гуляє бузковий космічний вітер.
навіть у напівтемряві я бачу веснянки на щоках і лобі,
ніби осетер жбурнув їй в обличчя
жменю ікринок: «на, винянчиш на сонці...»
а туман - димчастий пес безпам'ятства - ув'язався за мною,
цей вечірній світ - кефір із чорнила-
пий його очима, вухами, потилицею. поки він свіжий.
і ніхто не помітив, як настала ніч.
але я розгледів її.
і місяць - хвилястий, з нерівними краями,
плавник помаранчевої рибки;
чому вона не хотіла виконати моє бажання? чому
я так любив зариватися в її волосся,
як злодій у копицю сіна?
чому тут тумани такі смачні - чай із молоком,
і дівчина-осетр із зеленими очима...



***
туман, как чай с молоком –
аккуратно налит в лиственное блюдце сада;
тишина - прозрачная пятнистая кошка -
осторожно берет мое сознание за холку и приносит к ней,
в частный домик с распахнутым окном.
она не спит, смотрит телик,
по её лицу-планете
гуляет сиреневый космический ветер.
даже в полутьме я вижу веснушки на щеках и лбу,
будто осетр швырнул ей в лицо
жменю икринок: «на, вынянчишь на солнце…»
а туман - дымчатый пес беспамятства - увязался за мной,
этот вечерний мир - кефир из чернил-
пей его глазами, ушами, затылком. пока он свеж.
и никто не заметил, как наступила ночь.
но я разглядел ее.
и луна - волнистая, с неровными краями,
плавник оранжевой рыбки;
почему она не хотела исполнить моё желание? почему
я так любил зарываться в её волосы,
как вор в стог сена?
почему здесь туманы так вкусны - чай с молоком,
и девушка-осетр с зелеными глазами…
 
 
 Уран у 38
 
який чудовий її пупок.
такі витончені виїмки знаходиш у свічках
або на стовбурах вишень - місце, де оголилася кістка,
відмерла стара гілка чи передумала народжуватися нова.
вузькі джинси - коли розвішує їх на стільці -
схожі на картонні циліндри всередині рулонів.
босоніжки на високих підборах -
жилаві цариці-скорпіонки
з виводком жал, пофарбованих чорно-червоним.
і головне - очі. очі... там завжди
мріють і пливуть зеленувато-сірі світанки
інопланетні,
або згасають бурштиново-перлинні заходи сонця
безлюдні.
таємнича планета, і життя - розумного, хижого -
на ній немає,
або воно спритно ховається від мене
за межами повік, за туманами й озерами.
інколи промайне плямистий як леопард монстр пристрасті,
точно перед об'єктивом дискавері,
але відволікають пильно-шовкові хмари,
темне пульсуюче сонце.
її краса чуйна й тепла - ніби трон із підігрівом
або електричний стілець
з подушечкою від геморою.
турботлива красуня,
не трепанована зубчастою самозакоханістю, -
це рідкість: так діамант у каблучці
щиро переживає, якщо ти порізався
під час гоління. хто ж її створив,
подарував мені?
усі речі в домі пахнуть ароматним затишком,
і навіть прасувальна дошка - короткозоре пташеня птеродактиля -
дивиться на мене великодушно.
а чому б і ні?
у мені накопичилося так багато любові - як радію в засіках
миролюбного диктатора.
пора вже влаштувати невеликий термоядерний вибух
сімейного щастя.


Уран в 38
 
как прекрасен ее пупок.
такие изящные выемки находишь в свечах
или на стволах вишен — место, где обнажилась кость,
отмерла старая ветвь или передумала рождаться новая.
узкие джинсы — когда развешивает их на стуле —
похожи на картонные цилиндры внутри рулонов.
босоножки на высоких каблуках —
жилистые царицы-скорпионши
с выводком жал, выкрашенных черно-алым.
и главное — глаза. глаза... там всегда
мреют и плывут зеленовато-серые рассветы
инопланетные,
или угасают янтарно-жемчужные закаты
безлюдные.
таинственная планета, и жизни — разумной, хищной —
на ней нет,
или она ловко прячется от меня
за границами век, за туманами и озерами.
иногда промелькнет пятнистый как леопард монстр страсти,
точно перед объективом дискавери,
но отвлекают пыльно-шелковые облака,
темное пульсирующее солнце.
ее красота отзывчива и тепла — будто трон с подогревом
или электрический стул
с подушечкой от геморроя.
заботливая красавица,
не трепанированная зубчатой самовлюбленностью, —
это редкость: так бриллиант в кольце
искренне переживает, если ты порезался
во время бритья. кто же ее создал,
подарил мне?
все вещи в доме пахнут ароматным уютом,
и даже гладильная доска — близорукий птенец птеродактиля —
смотрит на меня великодушно.
а почему бы и нет?
во мне скопилось так много любви — как радия в закромах
миролюбивого диктатора.
пора уже устроить небольшой термоядерный взрыв
семейного счастья.
 
 
***
ти лежиш у гамаку
під покровом двох вітражних соборів,
небо сиплеться блакитними квадратами попелу;
усім засмаглим тілом ти фантазуєш себе
лакованим дитинчам віолончелі:
ось тут і тут пройдуть червоні нерви,
проляжуть тугі струни;
а тіні гілок задумливими пальцями
перебирають твоє обличчя, що змінюється у світлотіні,
змійливі локони.
і в очах пульсують сірі мигдалини неба,
щось недобре, інопланетне рветься назовні.
так протипіхотна міна в лісі - з часів другої світової -
втомилася лежати, іржавіти роками в сирій землі,
під густою травою. і чекати кроків,
його кроків.
ти втомилася чекати кохання. відштовхнувшись ногою
від стовбура яблуні (зняла босоніжки),
розгойдуєш небо цілком - тушу синього бика
на сонячному рожні,
а тіні листя шаманять над твоїм обличчям,
так діти зображують чародіїв, гарріпотерів, чаклунів -
сітчаста магія тиші й сірі очі
уповільненої дії...

***
ты лежишь в гамаке
под сенью двух витражных соборов,
небо сыплется голубыми квадратами пепла;
всем загорелым телом ты фантазирует себя
лакированным детенышем виолончели:
вот здесь и здесь пройдут красные нервы,
пролягут тугие струны;
а тени ветвей задумчивыми пальцами
перебирают твое меняющееся в светотени лицо,
змеящиеся локоны.
и в глазах пульсируют серые миндалины неба,
нечто недоброе, инопланетное рвется наружу.
так противопехотная мина в лесу - со времен второй мировой -
устала лежать, ржаветь годами в сырой земле,
под густой травой. и ждать шагов,
его шагов.
ты устала ждать любви. оттолкнувшись ногой
от ствола яблони (сняла босоножки),
раскачиваешь небо целиком - тушу синего быка
на солнечном вертеле,
а тени листвы шаманят над твоим лицом,
так дети изображают чародеев, гаррипотеров, колдунов -
сетчатая магия тишины и серые глаза
замедленного действия...
 

 
***
прямо по курсу - незнайома планета
у літній блакитній сукні.
тонована статуя в папері.
її сірі очі:
вона впустила мій погляд у сірі печери,
а я, сам не очікуючи, увірвався в них
тріпотливою зграєю нетопирів;
ця мить увібрала в себе неможливе -
я виграв у лотерею розвідних мостів,
куля, що летіла
зависла перед моєю головою
і запитала:
«можна?»

***
прямо по курсу - незнакомая планета
в летнем голубом платье.
тонированная статуя в бумаге.
ее серые глаза:
она впустила мой взгляд в серые пещеры,
а я, сам не ожидая, ворвался в них
трепещущей стаей нетопырей;
этот миг вобрал в себя невозможное -
я выиграл в лотерею разводных мостов,
летящая пуля
зависла перед моей головой
и спросила:
"можно?"
 
 * * *
та скільки можна писати про ці спальні,
але що поробиш,
якщо прокидатися з тобою одна насолода -
так привиди ніжаться під побіленими стелями,
труться фантомною шкірою об вапно.
по суті так мало потрібно для щастя:
пробник з ендорфінами,
сонячне жабеня коханої,
препароване ласкою і ніжністю,
затискачі торкань, червоні скоби дихання.
і слина реальності вмить висихає,
точно отрута гюрзи на гарячому камені.
каравела довгого сплутаного волосся,
з якорями, водоростями, сережкою (забула зняти)
спочиває на згині ліктя, на мілині,
вивчає пупок: пустушка небуття,
двері, закладені кремовою цеглою,
звідти ми виповзли -
з помаранчевої овальної темряви.
 
спасибі, Господи, що дістав ребро,
злиток з холодильника, що заіндевів,
розтопив, переплавив у золотисту річку,
а жіноче тіло - річкове дно на мілководді,
опускаєш руки по лікоть у плоть,
гладиш пісок, в'язку шкуру прибережного звіра,
віялові черепашки сосків,
і промайне мальок родимки.
і не важливо, хто входив у струмок до мене.
я не хочу знати, звідки цей тонкий шрам
від кесаревого розтину. на раз-два-три
вимрете всі акули. хитра рибка
посмішки, і лобок - голений причал,
і навіть якщо я зараз дурницю написав - це не страшно,
але десь поруч причаїлася глибина,
справжня, темна, хижа...
 
* * *
да сколько можно писать про эти спальни,
но что поделать,
если просыпаться с тобой одно наслаждение -
так привидения нежатся под побеленными потолками,
трутся фантомной кожей об известь.
по сути так мало нужно для счастья:
пробник с эндорфинами,
солнечный лягушонок любимой,
препарированный лаской и нежностью,
зажимы касаний, красные скобы дыхания.
и слюна реальности вмиг высыхает,
точно яд гюрзы на горячем камне.
каравелла длинных спутанных волос,
с якорями, водорослями, сережкой (забыла снять)
покоится на сгибе локтя, на отмели,
изучает пупок: пустышка небытия,
дверь, заложенная кремовым кирпичом,
оттуда мы выползли -
из оранжевой овальной тьмы.
 
спасибо, Господи, что достал ребро,
заиндевевший слиток из холодильника,
растопил, переплавил в золотистую реку,
а женское тело - речное дно на мелководье,
опускаешь руки по локоть в плоть ,
гладишь песок, вязкую шкуру прибрежного зверя,
веерные ракушки сосков,
и промелькнет малек родинки.
и не важно, кто входил в ручей до меня.
я не хочу знать, откуда этот тонкий шрам
от кесарева сечения. на раз-два-три
вымрете все акулы. хитрая рыбка
улыбки, и лобок - бритый причал,
и даже если я сейчас ерунду написал - это не страшно,
но где-то рядом притаилась глубина,
настоящая, темная, хищная…
 
психо
 
граки кричали в мікрофон,
і весняна краплина дзеркально морщилася в калюжах,
і ворона з обличчям голодної дитини
скаржилася на життя кущам гостролиста
і двірнику Юхиму.
а я шукав кохану
у прозорому лісі дівчат,
і кожна дівчина крутилася каруселлю,
і щебетала пташиною: «я тут! я тут!...»
але лопалася засклена брехня багатоповерхівок,
акварельний весняний обман розплескався.
не сонце світило, а жабеня
колихалося в запітнілій колбі зі спиртом.
золотисті блямби грали в хлопки,
береза стояла з порожнім кульочком у руці,
як божевільна плавчиня
(або Венера Мілоська, упакована в поліетилен).
вона невпопад сміялася граками,
але сміх не злітав високо,
відбивався від мокрих дерев і стін, від світла і калюж,
як ангельський голос у соборі.
і праправнучки сніжинок із грацією ртуті
текли дорогами - у своїх дзюркотливих справах.
хромована Венеція,
зарослий у блискучих трубках і розтрубах Harley.
не звертаючи уваги на крихкий храм лютого,
я не міг прийти до тями.
останній сніг лежав на потилиці,
як збіднений - ні - як жебрацький уран.
весна - день відкритих дверей,
перерізаних вен і річок трамвайними дротами.
навала фальшивих алмазів, ре-дієзів.
рум'яна печатка снігурів розламана.
ось так у лютому береза одягла мамину сукню,
і поділ гілок волочився по мокрій землі.
 
психо
 
грачи орали в микрофон,
и весенняя капель зеркально морщилась в лужах,
и ворона с лицом голодного ребенка
жаловалась на жизнь кустам остролиста
и дворнику Ефиму.
а я искал любимую
в прозрачном лесу девушек,
и каждая девушка вертелась каруселью,
и щебетала на птичьем: «я здесь! я здесь!..»
но лопалась застекленная ложь многоэтажек,
акварельный весенний обман расплескался.
не солнце светило, а лягушонок
колыхался в запотевшей колбе со спиртом.
золотистые блямбы играли в хлопки,
береза стояла с пустым кулечком в руке,
как сумасшедшая пловчиха
(или Венера Милосская, упакованная в полиэтилен).
она невпопад смеялась грачами,
но смех не взлетал высоко,
отражался от мокрых деревьев и стен, от света и луж,
как ангельский голос в соборе.
и праправнучки снежинок с грацией ртути
текли по дорогам - по своим журчащим делам.
хромированная Венеция,
заросший в блестящих трубках и раструбах Harley.
не обращая внимания на хрупкий храм февраля,
я не мог прийти в себя.
последний снег лежал на затылке,
как обедненный - нет - как нищий уран.
весна - день открытых дверей,
перерезанных вен и рек трамвайными проводами.
нашествие фальшивых алмазов, ре-диезов.
румяная печать снегирей разломана.
вот так в феврале береза надела мамино платье,
и подол ветвей волочился по мокрой земле.
 

***
ти дивишся на мене.
зелений звіриний погляд
обволікає мене,
заводить мене,
як запах кирзових чобіт заводить молоду вівчарку.
твої ледь прочинені губи -
останнє, що я побачу у своєму житті сьогодні:
рожевий стравохід зсередини пітона.
ти кішка (сексуальна кішка)
вмостилася на моєму животі.
і так по-котячому витягати ногу
можеш тільки ти.
еротичне кунг-фу...
зв'язки і сухожилля натягнуті, точно еспандер.
там, де в ангела ростуть крила,
у тебе розстібається французький ліфчик -
що, загалом, і відрізняє тебе від ангела.
намагаюся писати про тебе
і не зісковзнути за ту грань,
де блищить і мертвіє м'язиста пустеля похоті.
твоє тіло - ніжна пустеля, спостережувана з висоти
літакового польоту
(пересипати з долоні в долоню
ніжний пісок твоєї шкіри
я можу до ранку).
ось караван маленьких родимок,
ось оазис голеної пахви в сірих променях світанку,
мінарети сосків
(лики Будди, висічені в камені),
і примарне місто богів серед розсунутих скель.
я цілую твоє тіло.
я фанатик-мураха в нірвані
серед смачних запчастин для метеликів і бабок.
о сліпі груди Мадонни,
вічно чекають губ немовляти...
і мої губи репетирують велике дійство,
а ти з цікавістю дивишся в мене -
у злегка волохате м'язисте дзеркало,
що вміє цікаво брехати.

***
ты смотришь на меня.
зеленый звериный взгляд
обволакивает меня,
заводит меня,
как запах кирзовых сапог заводит молодую овчарку.
твои чуть приоткрытые губы -
последнее, что я увижу в своей жизни сегодня:
розовый пищевод изнутри питона.
ты кошка (сексуальная кошка)
умостилась на моем животе.
и так по-кошачьи вытягивать ногу
можешь только ты.
эротическое кунг-фу…
связки и сухожилия натянуты, точно эспандер.
там, где у ангела растут крылья,
у тебя расстегивается французский лифчик -
что, в общем, и отличает тебя от ангела.
стараюсь писать о тебе
и не соскользнуть за ту грань,
где блестит и мертвеет мускулистая пустыня похоти.
твое тело - нежная пустыня, наблюдаемая с высоты
самолетного полета
(пересыпать из ладони в ладонь
нежный песок твоей кожи
я могу до утра).
вот караван маленьких родинок,
вот оазис бритой подмышки в серых лучах рассвета,
минареты сосков
(лики Будды, высеченные в камне),
и призрачный город богов среди раздвинутых скал.
я целую твое тело.
я фанатик-муравей в нирване
среди вкусных запчастей для бабочек и стрекоз.
о слепая грудь Мадонны,
вечно ждущая губ младенца…
и мои губы репетируют великое действо,
а ты с любопытством смотришь в меня -
в слегка волосатое мускулистое зеркало,
умеющее интересно врать.
 
 ***
вагон метро гойдається, як метроном кошмару.
берлінська стіна з облич і викривлених поглядів.
ось базальтова жінка в окулярах.
що їй сьогодні снилося?
від цього залежить доля цілої планети.
невже вона третя зайва в самодостатньому світі?
стороння наскрізь, з мігренню і пристрастю
до білого шоколаду?
життя  непоправно старіє і втрачає каштани.
у Всесвіту опускаються руки з фломастерами -
всі мільярди, все летить до біса в тартарари!
невже в спектр веселки не входить колір
її карих насторожених очей? хтось видер
дріт із кабелю людства - авось ніхто не помітить.
я дивлюся на неї і відчуваю:
щось у світі йде не так. логіка егоїста метає бісер,
але я не свиня розумна - бери вище!
вона - один із каратів алмазу, сенсу мого життя.
без неї вчорашній день розвалиться на шматки,
як халабуда волоцюги під зливою. без неї
рядки розтечуться розталим морозивом.
а вона по-носорожечому прямо дивиться в мене,
інстинктивно притискає сумку до стегна,
де гаманець і ключі від дому. від іншого світу.
і вся планета безнадійно кишить метеликами Бредбері,
палає людьми Бредбері, як у німому кіно.
і лик світу змінюється щогодини,
щохвилини,
щомиті, щосекунди,
немов його нещадно б'ють струмом,
танком,
танку.

***
вагон метро качается, как метроном кошмара.
берлинская стена из лиц и искривленных взглядов.
вот базальтовая женщина в очках.
что ей сегодня снилось?
от этого зависит судьба целой планеты.
неужели она третья лишняя в самодостаточном мире?
посторонняя насквозь, с мигренью и страстью
к белому шоколаду?
жизнь непоправимо стареет и теряет каштаны.
у Вселенной опускаются руки с фломастерами -
все миллиарды, всё летит к черту в тартарары!
неужели в спектр радуги не входит цвет
ее карих настороженных глаз? кто-то выдрал
провод из кабеля человечества - авось никто не заметит.
я смотрю на нее и чувствую:
что-то в мире идет не так. логика эгоиста мечет бисер,
но я не свинья разумная - бери выше!
она - один из каратов алмаза, смысла моей жизни.
без нее вчерашний день развалится на куски,
как халабуда бродяги под ливнем. без нее
строки растекутся растаявшим мороженым.
а она по-носорожьи прямо смотрит в меня,
инстинктивно прижимает сумку к бедру,
где кошелек и ключи от дома. от иного мира.
и вся планета безнадежно кишит бабочками Брэдбери,
полыхает людьми Брэдбери, как в немом кино.
и лик мира меняется ежечасно,
ежеминутно,
ежесекундно,
точно его нещадно бьют током,
танком,
танку.
***
Так, люблю я осінь! Люблю я писати про це лисяче,
трагічне, розбійницьке нагромадження геніїв.
З кожної калюжі протягає задзеркалля,
як останні краплі у флаконі «Poison».
Нахабні білки в парках,
немов вертикальні руді ящірки,
відкидають пухнасті хвости
і збираються в наелектризовані зграї,
а потім накидаються на перехожих,
які не знають «очей очарованья».
З дерев опадає не листя, а вірші, не написані
мільйонами поетів, що не реалізувалися... Хто їм Гомер?
Скільки цих матових бульк рознеслося по поверхні?
Осінь як вісім,
тільки зі сточеним дзьобом. Ближче до семи
над площею і вождем згущується риб'яча сталева синява.
Ось універ, і скрипаль, як снайпер із прицілом у Ліста,
перераховує дрібні гроші в коробці з-під піци.
Але де ж герой нашого часу?
Вийди за розум і чекай. Він приїде ввечері,
пропахлий жовтнем, багаттями і псиною,
на високому коні, що складається з Єсеніна,
святої печінки і плям рідних.
Буде багато музики. Страшної музики. Бах. Він здирає шкіру
з твоєї душі, як зі стиглого персика.
А ми поставимо крапельниці
зі справжнім кагором і легким дрібнокаліберним смутком.
Або томлянку з листя.

***
Да, люблю я осень! Люблю я писать про это лисье,
трагическое, разбойничье нагромождение гениев.
Из каждой лужи сквозит зазеркалье,
как последние капли во флаконе "Poison".
Наглые белки в парках,
словно вертикальные рыжие ящерицы,
отбрасывают пушистые хвосты
и собираются в наэлектризованные стаи,
а потом набрасываются на прохожих,
не знающих «очей очарованья».
С деревьев опадают не листья, а стихи, не написанные
миллионами несостоявшихся поэтов... Кто им Гомер?
Сколько этих матовых бульк разнеслось по поверхности?
Осень как восемь,
только со сточенным клювом. Ближе к семи
над площадью и вождём сгущается рыбья стальная синева.
Вот универ, и скрипач, как снайпер с прицелом в Листа,
пересчитывает мелкие деньги в коробке из-под пиццы.
Но где же герой нашего времени?
Выйди за разум и жди. Он приедет вечером,
пропахший октябрём, кострами и псиной,
на высоком коне, состоящем из Есенина,
святой печени и пятен родимых.
Будет много музыки. Страшной музыки. Бах. Он сдирает кожу
с твоей души, как со спелого персика.
А мы поставим капельницы
с настоящим кагором и лёгкой мелкокалиберной грустью.
Или томлянку из листьев.


***

З ранку все небо заполонив Мікеланджело хмар,
і в мармуровій брилі дозріваючого дощу
легко розгледіти зерна майбутніх статуй Давидів
або азбестових дівчат із вінтажними парасольками птахів.
Я йду додому провулком Чорної Кішки (привіт Ніколо!),
йду по часу, як павук по чужій павутині.
По автомобільній дорозі розсипаний пісок -
плямами, плямами, відбитками від великих лап -
це крався звір пісочного годинника, схожий на коричневу рись
з лапами-конусами. І душа завмирає...
Ти відчуваєш, зараз станеться невеличке диво.
З-за повороту вибігають три дівчинки, одна за одною,
всі різного зросту і віку від більшого до меншого.
Це лінійка розвитку «дівчинки розумної» в картинках -
від незграбної мавпочки із золотистими кучерями
до нахабної єхидної бестії з пластинами на зубах.
І це диво триває менше миті.
Миттєвості - огорожа з зубів (привіт Гомеру!).
Але променисте щось встигає
протиснутися з одного світу в інший, перебігти
з вагона у вагон електрички навпроти.
Так істина збігає з однієї реальності в іншу,
а принцеса, накинувши мастерку «Пума», поспішає
з нудного балу на піратський фрегат
«Летючий Вересень».



***

С утра всё небо заполонил Микеланджело облаков,
и в мраморной глыбе созревающего дождя
легко разглядеть зёрна будущих статуй Давидов
или асбестовых девушек с винтажными зонтами птиц.
Я иду домой по переулку Чёрной Кошки (привет Николо!),
иду по времени, как паук по чужой паутине.
По автомобильной дороге рассыпан песок –
пятнами, пятнами, отпечатками от больших лап –
это крался зверь песочных часов, похожий на коричневую рысь
с лапами-конусами. И душа замирает...
Ты чувствуешь, сейчас произойдёт небольшое чудо.
Из-за угла выбегают три девочки, друг за другом,
все разного роста и возраста от большего к меньшему.
Это линейка развития «девочки разумной» в картинках –
от неуклюжей обезьянки с золотистыми кудрями
до наглой ехидной бестии с пластинами на зубах.
И это чудо длится меньше мгновения.
Мгновенья – ограда из зубов (привет Гомеру!).
Но лучистое нечто успевает
протиснуться из одного мира в другой, перебежать
из вагона в вагон электрички напротив.
Так истина сбегает из одной реальности в другую,
а принцесса, накинув мастерку «Пума», спешит
со скучного бала на пиратский фрегат
«Летучий Сентябрь».

***
є сорт темряви,
схожий на шоколадне морозиво.
ти його жадібно ковтаєш... темрява солодко тане в очах...
а в цей час кохана розляглася на твоїх грудях -
пантерою на могутній гілці парадиза -
і муркоче найлегшу нісенітницю,
перетравлює вечерю кохання при свічках
з червоною ніжністю задертої козулі.
є темрява, яка мені цікавіша за світло:
у ній плавають образи, немов
еритроцити в темній крові Бога.
ось вальсує кольорова темрява ненароджених образів;
ось вони, ще м'які скрипки і смички,
ще без кісткового мозку і рогової оправи,
замотані в кокони сюрреальних ниток.
і під твоїми ногами - обережніше! -
безстрашно гуляють карликові смерчі фантазії,
кожен розміром з дитячу юлу.
будь із ними акуратнішим - можна вивихнути палець
або пошкодити пізанську вежу мозку,
якщо спробуєш схопити образ
голими руками-словами.

і ти бачиш, що це не гори з білими вершинами,
а дівчина-зима у в'язаній шапочці - неосяжна,
із засніженими грудьми -
задумливо дивиться на сонце,
перебирає альпіністів, немов розтягнуті чотки,
і повільно накручує лижників, що спускаються.
накручує їх на пасма білого волосся,
на довгі лускаті пальці сосен...

***

есть сорт темноты,
похожий на шоколадное мороженое.
ты его жадно глотаешь… тьма сладко тает в глазах…
а в это время любимая разлеглась на твоей груди -
пантерой на могучей ветке парадиза -
и мурлычет легчайшую чепуху,
переваривает ужин любви при свечах
с красной нежностью задранной косули.
есть тьма, которая мне интересней света:
в ней плавают образы, словно
эритроциты в темной крови Бога.
вот вальсирует цветная тьма нерожденных образов;
вот они, еще мягкие скрипки и смычки,
еще без костного мозга и роговой оправы,
замотаны в коконы сюрреальных нитей.
и под твоими ногами - осторожней! -
бесстрашно гуляют карликовые смерчи фантазии,
каждый размером с детскую юлу.
будь с ними аккуратней - можно вывихнуть палец
или повредить пизанскую башенку мозга,
если попробуешь схватить образ
голыми руками-словами.

и ты видишь, что это не горы с белыми вершинами,
а девушка-зима в вязаной шапочке - необъятная,
с заснеженными грудями –
задумчиво смотрит на солнце,
перебирает альпинистов, точно растянутые четки,
и медленно накручивает спускающихся лыжников.
накручивает их на пряди белых волос,
на длинные чешуйчатые пальцы сосен...



фонтан Треві

цікаво подивитися на себе
з боку, з точки зору смерті. в цьому і є
наша сила і слабкість. ми безсмертні. пухирці «я»
прагнуть до поверхні часу, лопаючись
і приклеюючись до стін, до сонетів,
до бурих водоростей.
ми патологічно не вміємо вмирати.
і коли моє життя розлетиться на тисячі замшевих «ч»
(«що?», «навіщо?», «чому?»),
я, можливо, зможу спостерігати свій похорон
з твоєї затишної душі. і незграбно кину
сухий брикет землі на власну труну
твоєю ніжною рукою, ненаглядна N.
так ми кидали блискучі монети у фонтан Треві,
щоб повернутися. пам'ятаєш?
і як потім пізно вночі
сонні прибиральники водним пилососом збирали
монети з дна? згадай це, щоб повернутися одного разу
спекотного літнього вечора в скромний готель
неподалік від Пьяцца-ді-Спанья...


фонтан Треви

любопытно посмотреть на себя
со стороны, с точки зрения смерти. в этом и есть
наша сила и слабость. мы бессмертны. пузырьки «я»
стремятся к поверхности времени, лопаясь
и приклеиваясь к стенам, к сонетам,
к бурым водорослям.
мы патологически не умеем умирать.
и когда моя жизнь разлетится на тысячи замшевых «ч»
(«что?», «зачем?», «почему?»),
я, возможно, смогу наблюдать свои похороны
из твоей уютной души. и неловко брошу
сухой брикет земли на собственный гроб
твоей нежной рукой, ненаглядная N.
так мы бросали блестящие монеты в фонтан Треви,
чтобы вернуться. помнишь?
и как потом глубокой ночью
сонные уборщики водным пылесосом собирали
монеты со дна? вспомни это, чтобы вернуться однажды
жарким летним вечером в скромный отель
недалеко от Пьяцца-ди-Спанья...


місячною ходою

висловлюй усе, що можеш висловити.
бери прозу, пензлі, кістки - і вперед.
рукописи тремтять на протязі,
немов охоплені невидимим полум'ям.
запам'ятай: немає нічого невимовного у світі,
є тільки Бог, що віддаляється
у стилі Майкла Джексона - місячною ходою;
і є сто тисяч слів, щоб наздогнати його,
але все це ти дізнаєшся в дорозі.
і хто ж міг подумати ще мільйон років тому,
що ось ці сяючі помилки в темряві
(схожі на тризубу вилку для риби)
коли-небудь набудуть обрисів
сузір'я Скорпіона?

лунной походкой

выражай все, что можешь выразить.
бери прозу, кисти, кости - и вперед.
рукописи дрожат на сквозняке,
словно объятые невидимым пламенем.
запомни: нет ничего невыразимого в мире,
есть только отдаляющийся Бог
в стиле Майкла Джексона - лунной походкой;
и есть сто тысяч слов, чтобы настигнуть его,
но все это ты узнаешь в пути.
и кто же мог подумать еще миллион лет назад,
что вот эти сияющие ошибки во тьме
(похожие на трезубую вилку для рыбы)
когда-нибудь обретут очертания
созвездия Скорпиона?

***
Я йду вздовж озера рано вранці:
тиша навколо озера дзеркальна і важка,
ніби з небес звисають увігнуті пластини свинцю
мірно розгойдуються на гаках повітря.
І хтось ховається у вирі відображених кущів,
тонкі молоді берези тягнуться в хмари -
так і хочеться посмикати за вуса
величезного облитого синькою гепарда.
І відчуваю, що Творець десь поруч.
Нагинаюся і йорюю жорсткі мокрі трави,
і намацую тонкий ледь помітний шов -
рубець завширшки у дві-три думки.
І здається мені, що я вперше на цій планеті,
а весь світ навколо -
покинутий пацієнт після операції;
він тремтить у сірому балахоні хмар,
він заплутався в рваних бинтах синюватих беріз,
ледь тримається на вогняних ніжках горизонту.
Вхопився за стійку з крапельницями,
і я допомагаю йому йти, підставляю плече.
Усе буде добре, кажу. Ми робимо крок.
І я дивлюся в його порожні, як осінь, очі.
Все буде чудово, друже. І посміхаюся.
Не можна увійти в один і той самий день двічі.
Не можна увійти в одне й те саме життя двічі.
Подивися на це небо ясним поглядом
дитини, що прокинулася.
Поглянь на світ, який у великому відчаї
оперся на твоє плече.
Ти більше ніколи сюди не повернешся.


***
Я иду вдоль озера ранним утром:
тишина вокруг озера зеркальна и тяжела,
будто с небес свисают вогнутые пластины свинца
мерно раскачиваются на крюках воздуха.
И кто-то прячется в омуте отраженных кущей,
тонкие молодые берёзы тянутся в облака –
так и хочется подёргать за усы
громадного облитого синькой гепарда.
И чувствую, что Творец где-то рядом.
Нагибаюсь и ерошу жесткие мокрые травы,
и нащупываю тонкий едва заметный шов -
рубец шириной в две-три мысли.
И чудится мне, что я впервые на этой планете,
а весь мир вокруг –
брошенный пациент после операции;
он дрожит в сером балахоне облаков,
он запутался в рваных бинтах синеватых берез,
едва держится на огненных ножках горизонта.
Ухватился за стойку с капельницами,
и я помогаю ему идти, подставляю плечо.
Вcё будет хорошо, говорю. Мы делаем шаг.
И я гляжу в его пустые, как осень, глаза.
Всё будет отлично, друг. И улыбаюсь.
Нельзя войти в один и тот же день дважды.
Нельзя войти в одну и ту же жизнь дважды.
Посмотри на это небо ясным взглядом
проснувшегося ребенка.
Взгляни на мир, в великом отчаянии
опёршийся на твоё плечо.
Ты больше никогда сюда не вернешься.


***
Дівчинка з блискучих скріпок,
золотистих косиць і плюшевих мрій,
чи пам'ятаєш ти наші живі печери з ковдр
(всередині спрагло дихала тепла пластилінова темрява)?
Наші курені під муаровим покровом абрикос?
Пам'ятаєш первобутню закоханість печерних людей?
Яблуко, бутерброди, безглузда лялька, водяний пістолет...
Як домашнє завдання Бога,
ми б змогли відтворити людство цілком
опинившись удвох на іншій планеті -
прокидаючись щоранку в сяйві блакитному.
Глибоко в тобі сидить грудаста прародителька-мати,
схожа на важливу торговку овочами біля універсаму.
А в мені зачаївся мисливець і воїн -
кремезна мавпа, яка вкрита шрамами.
Це дитяча дружба хлопчика і дівчинки.
Епоха чудес спалахнула, як розсипаний порох,
але не спромоглася на вибух наднової.
Заросла безглуздими м'язами червона квітка.
Самознищився час чарівництва,
немов Боні і Клайд зайшли з рушницями в Діснейленд.
І розкриваючи дерев'яну підлогу в старому будинку
(по нежитлових кімнатах поважно походжають
дряхлі балерони запустіння
і тихо хихикають по кутах павутини),
я знаходжу під дошками скромний скелет кішки.
піанолу дитячої мрії.
Кішку звали Ясею. А як же звали тебе,
золотиста дівчинка?

***

Девочка из блестящих скрепок,
золотистых кос и плюшевых грез,
помнишь ли ты наши живые пещеры из одеял
(внутри жадно дышала теплая пластилиновая тьма)?
Наши шалаши под муаровой сенью абрикос?
Помнишь первобытную влюбленность пещерных людей?
Яблоко, бутерброды, нелепая кукла, водяной пистолет…
Как домашнее задание Бога,
мы бы смогли воспроизвести человечество целиком
окажись вдвоем на другой планете –
просыпаясь каждое утро в сиянии голубом.
Глубоко в тебе сидит грудастая прародительница-мать,
похожая на важную торговку овощами возле универсама.
А во мне затаился охотник и воин -
матерая обезьяна, покрытая шрамами.
Это детская дружба мальчика и девочки.
Эпоха чудес вспыхнула, как просыпанный порох,
но не сподобилась на взрыв сверхновой.
Зарос глупыми мышцами аленький цветок.
Самоистребилось время волшебства,
словно Бони и Клайд зашли с ружьями в Диснейленд.
И вскрывая деревянные полы в старом доме
(по нежилым комнатам важно прохаживаются
дряхлые балероны запустения
и тихо хихикают по углам паутины),
я нахожу под досками скромный скелет кошки.
пианолу детской мечты.
Кошку звали Ясей. А как же звали тебя,
золотистая девочка?

***
Дівчина працює у саду.
Орудує спритно сапкою та секатором, немов хірург
на тілі велетня.
Айстри та іриси пускають слину
і безглуздо посміхаються під наркозом води зі шланга.
Кішка гріється на сонці й дивиться на себе збоку,
як волохата діва в стилі Тиціана.
Мені хочеться кричати від радості - мене звільнили!
Вільний раптовий час бігає по двору
куркою з відрубаною головою.
Дівчина дивиться на мене і махає мені рукою.
Невже це такий символ?
Поет із мітлою замітає проспект від листя.
Поет розвантажує машини з продуктами.
Поет засіває чужий двір насінням газону.
Поет нарізає болгаркою шматки арматури.
Поет торгує жіночим взуттям.
Пригоди долі з присмаком Артюра Рембо?
Засмаглий, просолений, тонкий, зміїний.
І якщо тебе не наздожене куля, то розіб'є радикуліт,
як псевдокитайську вазу з болтами на дачі.
Стільки минуло століть, але поети
так і не навчилися твердо стояти на землі.
Одноногі ангели,
чаплі не від світу цього.
* * *

Девушка работает в саду.
Орудует ловко тяпкой и секатором, точно хирург
на теле великана.
Астры и ирисы пускают слюни
и глупо улыбаются под наркозом воды из шланга.
Кошка греется на солнце и смотрит на себя со стороны,
как мохнатая дива в стиле Тициана.
Мне хочется кричать от радости – меня уволили!
Свободное внезапное время бегает по двору
курицей с отрубленной головой.
Девушка смотрит на меня и машет мне рукой.
Неужели это такой символ?
Поэт с метлой заметает проспект от листьев.
Поэт разгружает машины с продуктами.
Поэт засеивает чужой двор семенами газона.
Поэт нарезает болгаркой куски арматуры.
Поэт торгует женской обувью.
Приключения судьбы с привкусом Артюра Рембо?
Загорелый, просоленный, тонкий, змеиный.
И если тебя не настигнет пуля, то разобьёт радикулит,
как лжекитайскую вазу с болтами на даче.
Столько прошло столетий, но поэты
так и не научились твёрдо стоять на земле.
Одноногие ангелы,
цапли не от мира сего.

***
Бувають поцілунки-равлики,
на них приємно дивитися   
і навіть хочеться доторкнутися пальцем.
Бувають поцілунки сухі й скупі, але обов'язкові,
як присипка тальком зіпрілої попки немовляти.
Інші поцілунки,
наче стрибки з балки в стіг пахучого сіна -
твоє дихання перехоплює
від солодкого страху і насолоди.
Є поцілунки на кожен день,
як жуйки або вологі серветки.
А є поцілунки - відсирілі сірники,
і вони злять і дратують.
Ворушаться, як живі, поцілунки красунь,
повні напомаджених вошей.
А поцілунки закоханих верткими ящірками перебігають шиї   
і ховаються за камінням очей,
за чагарниками вух.
Наш прощальний, як петарда, поцілунок
розірвався на автозаправці посеред позаміської ночі.
Твердий біль, розведений у каністрі з бензином.
Ні, ні, ні, ні, я не брешу - це було чудово!
Маленький Будда в червоному
кімоно тримає тонку запалену свічку на носі,
і силою ніжності
змушує гарячі краплі воску бігти назад,
верх - до дрібно натертих зірок,
у восковицю місяця.
А за його вузькою спиною валиться цілий Всесвіт.
Насувається повільно, як уві сні, зоряне цунамі.
Прийде час, і наші губи згниють, як вишні,
а зуби пожовтіють і растопорщатся, що частокіл,
але назавжди залишиться у дитячій пам'яті світу
наш передостанній поцілунок,
як символ чогось справжнього і вічного,
символ чистого і не нафарбованого кохання.

***
Бывают поцелуи-улитки,
на них приятно смотреть   
и даже хочется дотронуться пальцем.
Бывают поцелуи сухие и скупые, но обязательные,
как присыпка тальком сопревшей попки младенца.
Иные поцелуи,
точно прыжки с балки в стог пахучего сена -
твое дыхание перехватывает
от сладкого страха и наслаждения.
Есть поцелуи на каждый день,
как жвачки или влажные салфетки.
А есть поцелуи - отсыревшие спички,
и они злят и раздражают.
Шевелятся, как живые, поцелуи красавиц,
полные напомаженных вшей.
А поцелуи влюбленных юркими ящерками перебегают шеи   
и прячутся за камнями глаз,
за кустарниками ушей.
Наш прощальный, как петарда, поцелуй
разорвался на автозаправке посреди загородной ночи.
Твердая боль, разведенная в канистре с бензином.
Нет, нет, нет, я не вру – это было прекрасно!
Маленький Будда в красном
кимоно держит  тонкую зажженную свечу на носу,
и силой нежности
заставляет горячие капли воска  бежать вспять,
верх - к мелко натертым звездам,
в восковицу луны.
А за его узкой спиной рушится целая Вселенная.
Надвигается медленно, как во сне, звездное цунами.
Придет время,  и наши губы сгниют,  как вишни,
а зубы пожелтеют и растопорщатся,  что частокол,
но навсегда останется в детской памяти мира
наш предпоследний поцелуй,
как символ чего-то настоящего и вечного,
символ чистой и не накрашенной любви.

***
Тут, у селі, смерть проста, нехитра,
і виглядає без макіяжу.
так дерев'яна платівка торохтить - уся в сколах -
під голкою щербатої сокири.
А цей ширококостний пень
(обережніше - дивіться під ноги!) -
нехитра гільйотина для курок.
У частих зарубках стирчать пір'я і пух, останні
не викурені сигарети перед стратою,
листи, не надіслані рідним...
І навколо будинку позують осінні берези:
оберемки веснянок підкинуті в хмари
і повисли там,
на витягнутому кінському обличчі Жовтня.


***
Здесь, в деревне, смерть проста, незамысловата,
и смотрится без макияжа.
так деревянная пластинка тарахтит – вся в сколах –
под иглой щербатого топора.
А этот ширококостный пень
(осторожней – смотрите под ноги!) –
незамысловатая гильотина для куриц.
В частых зарубках торчат перья и пух, последние
не выкуренные сигареты перед казнью,
письма, не отправленные родным…
И вокруг дома позируют осенние березы:
охапки веснушек подброшены в облака
и повисли там,
на вытянутом лошадином лице Октября.



* * *

 Нічне місто; стебла
 в'янучої електрики
 дряпають мої щоки шипами.
 Я штовхаю ніч -
 штовхаю з легкістю, як величезний неосяжний дзвін
 чорний, з вирваним язиком,
 підвішений до небосхилу за жорсткий хомут.
 Оглушливо дзвенить тиша - спрацювала
 сигналізація Всесвіту.
 І оксамитові подушки порожні -
 намиста сузір'їв
 вкрало місто нічне.
 Грибниці супутникових антен
 наливаються високотехнічною отрутою.
 Це вже не місто. Це зовсім інше.
 Гігантський гранат з обдертим боком.
 Сотні червоних багряних ягід мерехтять.
 Я силою думки вміщую в себе
 сотні життів. Жмені. Макуха.
 Кінг-Конгом вириваю з вікон сім'ї
 зв'язками, гронами, листками конюшини.
 Розтягую свідомість на шпагат,
 віддираю найтоншу шкірку
 між мною і гіпотетичним Богом.
 Бачу, як миготять жилки, капіляри,
 нервові закінчення сотень доль.
 Думка затримує дихання
 і пірнає в повільно киплячу смолу
 людства.
 -
 я пишу вірш,
 зосереджуюсь,
 витягуюся,
 щоб доторкнутися
 словами/образами
 до незримого
 Бога.
 Відчуй мене,
 поміть мене,
 я не блоха.



* * *

 Ночной город; стебли
 увядающего электричества
 царапают мои щеки шипами.
 Я толкаю ночь –
 толкаю с лёгкостью, как огромный необъятный колокол
 чёрный, с вырванным языком,
 подвешенный к небосводу за жёсткий хомут.
 Оглушительно звенит тишина – сработала
 сигнализация Вселенной.
 И бархатные подушки пусты –
 ожерелья созвездий
 украл город ночной.
 Грибницы спутниковых антенн
 наливаются высокотехничным ядом.
 Это уже не город. Это совсем другое.
 Гигантский гранат с ободранным боком.
 Сотни алых багровых ягод мерцают.
 Я силой мысли вмещаю в себя
 сотни жизней. Жмени. Жмых.
 Кинг-Конгом вырываю из окон семьи
 связками, гроздями, листками клевера.
 Растягиваю сознание на шпагат,
 отдираю тончайшую кожицу
 между мной и гипотетическим Богом.
 Вижу, как мигают жилки, капилляры,
 нервные окончания сотен судеб.
 Мысль задерживает дыхание
 и ныряет в медленно кипящую смолу
 человечества.
 -
 я пишу стихотворение,
 сосредотачиваюсь,
 вытягиваюсь,
 чтобы дотронуться
 словами/образами
 до незримого
 Бога.
 Почувствуй меня,
 заметь меня,
 я не блоха.





***
береза з голою верхівкою:
пунктирна діва з накидкою з гілочок,
з листям жовтим по правому краю,
і листя розсипане нерівномірно.
листя не опадало, а стікало з берези крізь шелест
однією величезною вітражною краплею
(холодець зі свинячої морди вітру).
і зараз крапля нависла над
безнадійно-червоною «маздою»;
на ще теплому капоті сфінксом розляглася кішка.
а вище на гілці висить із незапам'ятних часів воно
(дружини джона леннона) прозорий кульок.
і кульок уже наковтався атмосферних опадів
і бовтається висельником дощу зі спученим оком.
а мертвого голуба біля гаражів впечатали в асфальт
фундаментально, і тільки вітер колише три пера:
це здригається ікебана-зомбі
за старою пам'яттю крил.
і далекий виводок будівельних кранів
на тлі блідо-рожевого заходу сонця -
футуристичні фламінго ласують кількою в олії
і людьми, що повертаються з заводу
через міст у безтурботній нудьзі вечоренія.
пейзажна обглодана благодать.



***
береза с голой верхушкой:
пунктирная дива с накидкой из веточек,
с листвой желтой по правому краю,
и листья рассыпаны неравномерно.
листья не опадали, а стекали с березы сквозь шелест
одной громадной витражной каплей
(холодец из свиной морды ветра).
и сейчас капля нависла над
безнадежно-красной «маздой»;
на еще теплом капоте сфинксом разлеглась кошка.
а выше на ветке висит с незапамятных времен оно
(жены джона леннона) прозрачный кулек.
и кулек уже наглотался атмосферных осадков
и болтается висельником дождя со вспученным глазом.
а мертвого голубя возле гаражей впечатали в асфальт
фундаментально, и только ветер колышет три пера:
это вздрагивает икебана-зомби
по старой памяти крыльев.
и далекий выводок строительных кранов
на фоне бледно-розового заката -
футуристические фламинго лакомятся килькой в масле
и людьми, возвращающимися с завода
через мост в безмятежной скуке вечерения.
пейзажная обглоданная благодать.

***
напівтемрява приховує вади наших душ;
на кухні поволі закипає вечір,
як вишневий лак у каструлі
для заливки покалічених скрипок;
ось тут зап'ястя погриз короїд,
а вище дятел терзав передпліччя клена;
вирубай телевізор - бедлам із картону.
зменш же світло і просто спостерігай:
світ розширюється,
точно зіниця із зеленим абажуром
або чарівно підсвіченим акваріумом;
бузкова напівтемрява - це те, що нам потрібно,
щоб душа сміливіше вийшла з тіла,
щоб слова ступали твердіше й нахабніше,
як Мауглі, що вперше побачив вечірнє місто;
іноді й мовчання - форма звуку,
іноді й темрява - форма світла,
і ми обвиваємося тишею навколо несказаних слів,
дві сутінкових планети;
обіймаючи тебе в сутінках, змиваю з себе ім'я,
цінники, незграбні формули на дошці;
занадто багато капканів на розумного звіра,
занадто багато скляних будок усередині.
коли ніч гасить вогники свідомостей
у зеленувато-бронзових канделябрах тіл,
ми на кілька хвилин стаємо такими,
якими нас Господь бачити хотів -
вільні острови без явно окреслених берегів
ширяють у здвоєній напівтемряві неба і моря;
так невидимка вільний під час дощу.
це почуття накопичувалося століттями,
коли ми лежали в печерах на завшивлених шкурах
і зубчасті відблиски багаття нас зігрівали -
ситих, сонних,
і в ці миті щось посипало нас сіллю -
на стеблах дихання розквітала тиша -
квіти помаранчевої темряви.
це - влада тіней і шепоту,
коли виразно чути музику всередині вен і хрящів,
всередині поцілунків і лицьових кісток.
це вишеньки на м'ясному торті хижака;
і наші обійми - символ чогось більшого,
ніж інстинкт розмноження/солодощі.
так мангуст прислухається до мелодії флейти,
що тече з прочиненого вікна.
і на мить забуває про змій.

***
полутьма скрывает изъяны наших душ;
на кухне исподволь закипает вечер,
как вишневый лак в кастрюле
для заливки покалеченных скрипок;
вот здесь запястья погрыз короед,
а выше дятел терзал предплечья клена;
выруби телевизор - бедлам из картона.
убавь же свет и просто наблюдай:
мир расширяется,
точно зрачок с зеленым абажуром
или волшебно подсвеченным аквариумом;
сиреневая полутьма - это то, что нам нужно,
чтобы душа смелее вышла из тела,
чтобы слова ступали тверже и наглее,
как Маугли, впервые увидевший вечерний город;
иногда и молчание - форма звука,
иногда и тьма - форма света,
и мы обвиваемся тишиной вокруг несказанных слов,
две сумеречных планеты;
обнимая тебя в сумерках, смываю с себя имя,
ценники, угловатые формулы на доске;
слишком много капканов на разумного зверя,
слишком много стеклянных будок внутри.
когда ночь тушит огоньки сознаний
в зеленовато-бронзовых канделябрах тел,
мы на несколько минут становимся такими,
какими нас Господь видеть хотел –
свободные острова без явно очерченных берегов
парят в сдвоенной полутьме неба и моря;
так невидимка свободен во время дождя.
это чувство накапливалось веками,
когда мы лежали в пещерах на завшивленных шкурах
и зубчатые отблески костра нас согревали -
сытых, сонных,
и в эти мгновения нечто посыпало нас солью -
на стеблях дыхания расцветала тишина -
цветы оранжевой тьмы.
это - власть теней и шепота,
когда отчетливо слышна музыка внутри вен и хрящей,
внутри поцелуев и лицевых костей.
это вишенки на мясном торте хищника;
и наши объятия - символ нечто большего,
чем инстинкт размножения/наслаждения.
так мангуст прислушивается к мелодии флейты,
текущей из приоткрытого окна.
и на миг забывает о змеях.



***
ліхтарі проспекту
з двома головами:
одна нависає над другою, як самець гадюки над самкою,
а люди внизу проходять крізь
прозорі м'ясорубки часу найдрібніші,
не помічають, як їх кришать на зморшки,
на пил і сивину.
худі скукожені ангели старості
наповнені слабкоумством, як рожевим сяйвом.
це - відчуття вугілля, яке жбурляють у топку,
а там кубічний джин вогню
брикається сотнями ніг у чавунній колбі.
«безсмертя» -
якщо вимовиш вголос сто разів поспіль,
почуєш
шум далекого прибою.
це вічність б'ється об береги
неіснуючого моря головою,
як рудий веснянкуватий Наполеон у дурдомі.
це - відлуння неможливого. бажання золотої пробки
створити щось складне і прекрасне.
живу рибку.
нагородити свідомістю, вмістилищем емоцій,
щоб зрозумів одного разу - ти помреш. зникнеш. але о диво.
сліпе кошеня у відрі з водою не тоне,
воно навчилося дихати під смертю.
ось-ось відкриються його очі.
але як же вибратися з відра
Всесвіту?
і триває усвідомлення.
біснується штрихований дощ за вікном.
невже. невже. невже.

***
фонари проспекта
с двумя головами:
одна нависает над второй, как самец гадюки над самкой,
а люди внизу проходят сквозь
прозрачные мясорубки времени мельчайшие,
не замечают, как их крошат на морщины,
на пыль и седение.
тощие скукоженные ангелы старости
наполнены слабоумием, как розовым сиянием.
это - чувство угля, который швыряют в топку,
а там кубический джин огня
брыкается сотнями ног в чугунной колбе.
"бесссссмертие" -
если произнесешь вслух сто раз подряд,
услышишь
шум далекого прибоя.
это вечность бьется о берега
несуществующего моря головой,
как рыжий веснушчатый Наполеон в дурдоме.
это - эхо невозможного. желание золотой пробки
создать нечто сложное и прекрасное.
живую рыбку.
наградить сознанием, вместилищем эмоций,
чтобы понял однажды - ты умрешь. исчезнешь. но о чудо.
слепой котенок в ведре с водой не тонет,
он научился дышать под смертью.
вот-вот откроются его глаза.
но как же выбраться из ведра
Вселенной?
и длится осознание.
беснуется штрихованный дождь за окном.
неужели. неужели. неужели.

***
Я йду вздовж озера рано вранці:
тиша навколо озера дзеркальна і важка,
ніби з небес звисають увігнуті пластини свинцю
мірно розгойдуються на гаках повітря.
І хтось ховається у вирі відображених кущів,
тонкі молоді берези тягнуться в хмари -
так і хочеться посмикати за вуса
величезного облитого синькою гепарда.
І відчуваю, що Творець десь поруч.
Нагинаюся і йорюю жорсткі мокрі трави,
і намацую тонкий ледь помітний шов -
рубець завширшки у дві-три думки.
І здається мені, що я вперше на цій планеті,
а весь світ навколо -
покинутий пацієнт після операції;
він тремтить у сірому балахоні хмар,
він заплутався в рваних бинтах синюватих беріз,
ледь тримається на вогняних ніжках горизонту.
Вхопився за стійку з крапельницями,
і я допомагаю йому йти, підставляю плече.
Усе буде добре, кажу. Ми робимо крок.
І я дивлюся в його порожні, як осінь, очі.
Все буде чудово, друже. І посміхаюся.
Не можна увійти в один і той самий день двічі.
Не можна увійти в одне й те саме життя двічі.
Подивися на це небо ясним поглядом
дитини, що прокинулася.
Поглянь на світ, який у великому відчаї
оперся на твоє плече.
Ти більше ніколи сюди не повернешся.


***
Я иду вдоль озера ранним утром:
тишина вокруг озера зеркальна и тяжела,
будто с небес свисают вогнутые пластины свинца
мерно раскачиваются на крюках воздуха.
И кто-то прячется в омуте отраженных кущей,
тонкие молодые берёзы тянутся в облака –
так и хочется подёргать за усы
громадного облитого синькой гепарда.
И чувствую, что Творец где-то рядом.
Нагибаюсь и ерошу жесткие мокрые травы,
и нащупываю тонкий едва заметный шов -
рубец шириной в две-три мысли.
И чудится мне, что я впервые на этой планете,
а весь мир вокруг –
брошенный пациент после операции;
он дрожит в сером балахоне облаков,
он запутался в рваных бинтах синеватых берез,
едва держится на огненных ножках горизонта.
Ухватился за стойку с капельницами,
и я помогаю ему идти, подставляю плечо.
Вcё будет хорошо, говорю. Мы делаем шаг.
И я гляжу в его пустые, как осень, глаза.
Всё будет отлично, друг. И улыбаюсь.
Нельзя войти в один и тот же день дважды.
Нельзя войти в одну и ту же жизнь дважды.
Посмотри на это небо ясным взглядом
проснувшегося ребенка.
Взгляни на мир, в великом отчаянии
опёршийся на твоё плечо.
Ты больше никогда сюда не вернешься.


***
Дівчинка з блискучих скріпок,
золотистих косиць і плюшевих мрій,
чи пам'ятаєш ти наші живі печери з ковдр
(всередині спрагло дихала тепла пластилінова темрява)?
Наші курені під муаровим покровом абрикос?
Пам'ятаєш первобутню закоханість печерних людей?
Яблуко, бутерброди, безглузда лялька, водяний пістолет...
Як домашнє завдання Бога,
ми б змогли відтворити людство цілком
опинившись удвох на іншій планеті -
прокидаючись щоранку в сяйві блакитному.
Глибоко в тобі сидить грудаста прародителька-мати,
схожа на важливу торговку овочами біля універсаму.
А в мені зачаївся мисливець і воїн -
кремезна мавпа, яка вкрита шрамами.
Це дитяча дружба хлопчика і дівчинки.
Епоха чудес спалахнула, як розсипаний порох,
але не спромоглася на вибух наднової.
Заросла безглуздими м'язами червона квітка.
Самознищився час чарівництва,
немов Боні і Клайд зайшли з рушницями в Діснейленд.
І розкриваючи дерев'яну підлогу в старому будинку
(по нежитлових кімнатах поважно походжають
дряхлі балерони запустіння
і тихо хихикають по кутах павутини),
я знаходжу під дошками скромний скелет кішки.
піанолу дитячої мрії.
Кішку звали Ясею. А як же звали тебе,
золотиста дівчинка?

***

Девочка из блестящих скрепок,
золотистых кос и плюшевых грез,
помнишь ли ты наши живые пещеры из одеял
(внутри жадно дышала теплая пластилиновая тьма)?
Наши шалаши под муаровой сенью абрикос?
Помнишь первобытную влюбленность пещерных людей?
Яблоко, бутерброды, нелепая кукла, водяной пистолет…
Как домашнее задание Бога,
мы бы смогли воспроизвести человечество целиком
окажись вдвоем на другой планете –
просыпаясь каждое утро в сиянии голубом.
Глубоко в тебе сидит грудастая прародительница-мать,
похожая на важную торговку овощами возле универсама.
А во мне затаился охотник и воин -
матерая обезьяна, покрытая шрамами.
Это детская дружба мальчика и девочки.
Эпоха чудес вспыхнула, как просыпанный порох,
но не сподобилась на взрыв сверхновой.
Зарос глупыми мышцами аленький цветок.
Самоистребилось время волшебства,
словно Бони и Клайд зашли с ружьями в Диснейленд.
И вскрывая деревянные полы в старом доме
(по нежилым комнатам важно прохаживаются
дряхлые балероны запустения
и тихо хихикают по углам паутины),
я нахожу под досками скромный скелет кошки.
пианолу детской мечты.
Кошку звали Ясей. А как же звали тебя,
золотистая девочка?

***
Дівчина працює у саду.
Орудує спритно сапкою та секатором, немов хірург
на тілі велетня.
Айстри та іриси пускають слину
і безглуздо посміхаються під наркозом води зі шланга.
Кішка гріється на сонці й дивиться на себе збоку,
як волохата діва в стилі Тиціана.
Мені хочеться кричати від радості - мене звільнили!
Вільний раптовий час бігає по двору
куркою з відрубаною головою.
Дівчина дивиться на мене і махає мені рукою.
Невже це такий символ?
Поет із мітлою замітає проспект від листя.
Поет розвантажує машини з продуктами.
Поет засіває чужий двір насінням газону.
Поет нарізає болгаркою шматки арматури.
Поет торгує жіночим взуттям.
Пригоди долі з присмаком Артюра Рембо?
Засмаглий, просолений, тонкий, зміїний.
І якщо тебе не наздожене куля, то розіб'є радикуліт,
як псевдокитайську вазу з болтами на дачі.
Стільки минуло століть, але поети
так і не навчилися твердо стояти на землі.
Одноногі ангели,
чаплі не від світу цього.
* * *

Девушка работает в саду.
Орудует ловко тяпкой и секатором, точно хирург
на теле великана.
Астры и ирисы пускают слюни
и глупо улыбаются под наркозом воды из шланга.
Кошка греется на солнце и смотрит на себя со стороны,
как мохнатая дива в стиле Тициана.
Мне хочется кричать от радости – меня уволили!
Свободное внезапное время бегает по двору
курицей с отрубленной головой.
Девушка смотрит на меня и машет мне рукой.
Неужели это такой символ?
Поэт с метлой заметает проспект от листьев.
Поэт разгружает машины с продуктами.
Поэт засеивает чужой двор семенами газона.
Поэт нарезает болгаркой куски арматуры.
Поэт торгует женской обувью.
Приключения судьбы с привкусом Артюра Рембо?
Загорелый, просоленный, тонкий, змеиный.
И если тебя не настигнет пуля, то разобьёт радикулит,
как лжекитайскую вазу с болтами на даче.
Столько прошло столетий, но поэты
так и не научились твёрдо стоять на земле.
Одноногие ангелы,
цапли не от мира сего.

***
Бувають поцілунки-равлики,
на них приємно дивитися   
і навіть хочеться доторкнутися пальцем.
Бувають поцілунки сухі й скупі, але обов'язкові,
як присипка тальком зіпрілої попки немовляти.
Інші поцілунки,
наче стрибки з балки в стіг пахучого сіна -
твоє дихання перехоплює
від солодкого страху і насолоди.
Є поцілунки на кожен день,
як жуйки або вологі серветки.
А є поцілунки - відсирілі сірники,
і вони злять і дратують.
Ворушаться, як живі, поцілунки красунь,
повні напомаджених вошей.
А поцілунки закоханих верткими ящірками перебігають шиї   
і ховаються за камінням очей,
за чагарниками вух.
Наш прощальний, як петарда, поцілунок
розірвався на автозаправці посеред позаміської ночі.
Твердий біль, розведений у каністрі з бензином.
Ні, ні, ні, ні, я не брешу - це було чудово!
Маленький Будда в червоному
кімоно тримає тонку запалену свічку на носі,
і силою ніжності
змушує гарячі краплі воску бігти назад,
верх - до дрібно натертих зірок,
у восковицю місяця.
А за його вузькою спиною валиться цілий Всесвіт.
Насувається повільно, як уві сні, зоряне цунамі.
Прийде час, і наші губи згниють, як вишні,
а зуби пожовтіють і растопорщатся, що частокіл,
але назавжди залишиться у дитячій пам'яті світу
наш передостанній поцілунок,
як символ чогось справжнього і вічного,
символ чистого і не нафарбованого кохання.

***
Бывают поцелуи-улитки,
на них приятно смотреть   
и даже хочется дотронуться пальцем.
Бывают поцелуи сухие и скупые, но обязательные,
как присыпка тальком сопревшей попки младенца.
Иные поцелуи,
точно прыжки с балки в стог пахучего сена -
твое дыхание перехватывает
от сладкого страха и наслаждения.
Есть поцелуи на каждый день,
как жвачки или влажные салфетки.
А есть поцелуи - отсыревшие спички,
и они злят и раздражают.
Шевелятся, как живые, поцелуи красавиц,
полные напомаженных вшей.
А поцелуи влюбленных юркими ящерками перебегают шеи   
и прячутся за камнями глаз,
за кустарниками ушей.
Наш прощальный, как петарда, поцелуй
разорвался на автозаправке посреди загородной ночи.
Твердая боль, разведенная в канистре с бензином.
Нет, нет, нет, я не вру – это было прекрасно!
Маленький Будда в красном
кимоно держит  тонкую зажженную свечу на носу,
и силой нежности
заставляет горячие капли воска  бежать вспять,
верх - к мелко натертым звездам,
в восковицу луны.
А за его узкой спиной рушится целая Вселенная.
Надвигается медленно, как во сне, звездное цунами.
Придет время,  и наши губы сгниют,  как вишни,
а зубы пожелтеют и растопорщатся,  что частокол,
но навсегда останется в детской памяти мира
наш предпоследний поцелуй,
как символ чего-то настоящего и вечного,
символ чистой и не накрашенной любви.
***
річка милується мостом, лежачи на спині,
як небо - Нотр Дам де Парі,
вроджена плоскостопість думки, хвилі;
твій будиночок біля залізничних колій -
схожий на єнота з вусами-проводами, а в очах -
фіранки і блакить вечірнього екрана.
а життя - як течія,
життя - як читання на планшеті у робочий час:
усе найцікавіше доводиться ховати від начальника,
відкладати на потім, насолоджуватися нишком.
усюди стирчать споглядатаї, тюремники з песячими мордами,
доброзичливі кати.
свобода - меч короля Артура;
ну ось, ти вирвав його з каменю, ледь не вивихнув зап'ястя,
але що робити з королівською свободою?
з'їсти, випити, поцілувати?
а горобина на льоту тигром із помаранчевих бусин
кидається крізь вогняне кільце заходу сонця,
віддзеркаленого від скла вагона:
щось ховається між секундами -
це мікроби найвищої форми життя.

***
река любуется мостом, лежа на спине,
как небо - Нотр Дам де Пари,
врожденное плоскостопие мысли, волны;
твой домик возле железнодорожных путей -
похож на енота с усами-проводами, а в глазах -
занавесочки и голубизна вечернего экрана.
а жизнь - как течение,
жизнь - как чтение на планшете в рабочее время:
все самое интересное приходится прятать от начальника,
откладывать на потом, наслаждаться исподтишка.
всюду торчат соглядатаи, надсмотрщики с песьими мордами,
доброжелательные палачи.
свобода - меч короля Артура;
ну вот, ты вырвал его из камня, едва не вывихнул запястье,
но что делать с королевской свободой?
съесть, выпить, поцеловать?
а рябина на лету тигром из оранжевых бусин
бросается сквозь огненное кольцо заката,
отраженного от стекла вагона:
нечто прячется между секундами -
это микробы наивысшей формы жизни.


перше вересня

у просторому, чистенькому класі самка вчителя
клацала прізвища на білому простирадлі стелі,
а діти пульсували, тремтіли, як поплавці.
безнадійно живі очі тихо вигукували поеми дитинства -
загублені одіссеї для людства.
не було жодного вчителя, якого я любив,
клас не відторгав мене - я був частиною карлика, натовпу,
але відчував чужорідність - куля, що застрягла в м'язі,
осколок у складках жиру.
ховав особистість, як троянду або ніж,
і завжди чекав літа -
райські канікули, медовий едем, сонячна мілина
посеред пекла, що страждає.
а літо...
а літо - дощове, швидке, вкорочене - поспішало,
як кішка-годувальниця, яка почула звук холодильника, що відкривається,
і з сосців зісковзували дні-кошенята -
червня, липня...
і ставало страшно, і я ставав старшим.
час прискорювався...
скоро в добі буде 24 хвилини, потім 24 секунди,
потім вдих і видих,
і плямиста гієна першого вересня стрибне в обійми,
падаль циферблата.
на цій планеті найкращі роки проводиш серед чудовиськ,
хворих чарівників і велетнів...



первое сентября

в просторном, чистеньком классе самка учителя
щелкала фамилии на белой простыне потолка,
а дети пульсировали, подрагивали, как поплавки.
безнадежно живые глаза тихо выкрикивали поэмы детства -
потерянные одиссеи для человечества.
не было ни одного учителя, которого я любил,
класс не отторгал меня - я был частью карлика, толпы,
но чувствовал инородность - пуля, застрявшая в мышце,
осколок в складках жира.
прятал личность, как розу или нож,
и всегда ждал лета -
райские каникулы, медовый эдем, солнечная отмель
посреди страдающего ада.
а лето…
а лето - дождливое, быстрое, укороченное - спешило,
как кормящая кошка, услышавшая звук открываемого холодильника,
и с сосцов соскальзывали дни-котята -
июня, июля...
и становилось страшно, и я становился старше.
время ускорялось…
скоро в сутках будет 24 минуты, потом 24 секунды,
потом вдох и выдох,
и пятнистая гиена первого сентября прыгнет в объятия,
падаль циферблата.
на этой планете лучшие годы проводишь среди чудищ,
больных волшебников и великанов...




фотографії островів

дитина не навчилася ховати розчарування.
а ліс наповнюється снігом, як вени холестерином,
наш будиночок у селі - ковчег для чотирьох і всієї свити:
собака, кішка, нутрії, кури, теля в закутку.
а ліс наповнюється снігом, як пам'ять - білим мокрим попелом
прожитого, але чому ж я нічого не можу розгледіти?
трактор чистить дорогу потужною клешнею, фирчить, торохтить,
його електроочі без повік і вій тремтять, як у краба, на спицях.
навіщо я приїхав сюди - у холодну білизну - писати новий роман?
равлик із ноутбуком. тут справжня зима, її можна помацати пальцем,
як сплячого грізлі, - акуратно виламавши лід у закупореній барлозі:
відчуваєш запах прілі й мокрої псини, ягідний подих?
безсонний звір, я повернувся до тебе,
жити з тобою в гудячому теплі, їсти смажену картоплю,
цідити сироп твого золотого волосся, просто так торкатися тебе -
не заради похоті або продовження роду,
і розбирати вранці монотонний бубнеж завірюхи.
я дивлюся на зиму з твого обличчя. всі ми ховаємося
за товщею стекол-самотностей, дивимося в ілюмінатори,
і зимова ніч пропливає повз, і над нами немов круїзний лайнер:
там сузір'я-мільйонери п'ють квазарний сік
і щебечуть незрозумілі фрази мовою чорних дір.
а ліс наповнюється нашими скляними трофеями, статуями,
милим безглуздям. миготять білі пластівці,
але не твої вії - осмислені женці з шовком, серпами і сажею.
усі ці спогади - фотографії островів. на деяких є ми.
але світова незаселеність зводить з розуму, і я вже дивлюся на світ
у минулому часі, як зірка, що випустила світло,
і світло повернулося до зірки, відбите від майбутньої монолітної темряви.
кохана, ми самі. і лисиця кричить у лісі - так видає писк
наш старенький картридж на принтері.
роздрукуй же зимові вечори, де є ми, наша сім'я,
поки зимовий ліс заповнює мене.
скільки ж священної голодної порожнечі
(зовні і всередині),
готової прийняти будь-який осмислений мотлох, звук, лик.




фотографии островов

ребенок не научился прятать разочарование.
а лес наполняется снегом, как вены холестерином,
наш домик в деревне - ковчег для четверых и всей свиты:
собака, кошка, нутрии, куры, теленок в закутке.
а лес наполняется снегом, как память - белым мокрым пеплом
прожитого, но почему же я ничего не могу разглядеть?
трактор чистит дорогу мощной клешней, фырчит, тарахтит,
его электроглаза без век и ресниц дрожат, как у краба, на спицах.
зачем я приехал сюда - в холодную белизну - писать новый роман?
улитка с ноутбуком. здесь настоящая зима, ее можно потрогать пальцем,
как спящего гризли, - аккуратно выломав лед в закупоренной берлоге:
чувствуешь запах прели и мокрой псины, ягодное дыхание?
бессонный зверь, я вернулся к тебе,
жить с тобой в гудящем тепле, есть жареную картошку,
цедить сироп твоих золотых волос, просто так касаться тебя -
не ради похоти или продолжения рода,
и разбирать по утрам монотонный бубнеж вьюги.
я смотрю на зиму из твоего лица. все мы прячемся
за толщей стекол-одиночеств, смотрим в иллюминаторы,
и зимняя ночь проплывает мимо, и над нами словно круизный лайнер:
там созвездия-миллионеры пьют квазарный сок
и щебечут непонятные фразы на языке черных дыр.
а лес наполняется нашими стеклянными трофеями, статуями,
милым бессмыслием. мельтешат белые хлопья,
но не твои ресницы - осмысленные жнецы с шелком, серпами и сажей.
все эти воспоминания - фотографии островов. на некоторых есть мы.
но мировая необитаемость сводит с ума, и я уже смотрю на мир
в прошедшем времени, как звезда, испустившая свет,
и свет вернулся к звезде, отраженный от будущей монолитной тьмы.
любимая, мы одни. и лисица кричит в лесу - так издает писк
наш старенький картридж на принтере.
распечатай же зимние вечера, где есть мы, наша семья,
пока зимний лес заполняет меня.
сколько же священной голодной пустоты
(снаружи и внутри),
готовой принять любой осмысленный хлам, звук, лик.




снігові русалки

йдемо крізь снігопад; вечір;
чи то посміхаюся, чи то кривлюся, щільна тиша
проступила, як білі вени в синьому повітрі,
скляна шкіра вкрилася пухирцями,
і м'який хрускіт твоїх чобітків;
ти мені щось говориш -
(про пророслу цибулю, про користь риб'ячого жиру),
а слова косо і глухо врізаються в снігове марево,
як колоди сплавленого лісу по нічній річці,
але я віддаю тобі сколоту частину голови з вухом,
як ручку від розбитої чаші - сам же слухаю снігопад,
заповіді сніжинок: не люби, кружляй, уникай
тепла. і тоді потрапиш після весни в крижаний рай...
брррр... скільки ж світів, які ми ніколи не зрозуміємо
і вони не зрозуміють нас. тримаємося за руки,
потерта мідна бляха «закоханість»,
сплющуємо прірву між нами, а снігопад
киянкою тополів
забиває вогні, електричні цвяхи, золотих їжаків -
у густу темряву, облямовану насиченою синявою;
і рухається сніг із підвітряного боку на деревах -
ворушать плавниками снігові русалки
на чорних гіллястих стовбурах,
але вони щасливі! Господи,
скільки ж навколо сніжинок, зовні, і на ребрах, всередині;
ми - напівбоги - йдемо крізь рвані сітки зими,
а божевільний розкидає поштові марки
із сенбернарами, як конфетті...


снежные русалки

идем сквозь снегопад; вечер;
то ли улыбаюсь, то ли кривлюсь, плотная тишина
проступила, как белые вены в синем воздухе,
стеклянная кожа покрылась пупырышками,
и мягкий хруст твоих сапожек;
ты мне что-то говоришь -
(о проросшем луке, о пользе рыбьего жира),
а слова косо и глухо врезаются в снежное марево,
как бревна сплавляемого леса по ночной реке,
но я отдаю тебе сколотую часть головы с ухом,
как ручку от разбитой чаши - сам же слушаю снегопад,
заповеди снежинок: не люби, кружись, избегай
тепла.  и тогда попадешь после весны в ледяной рай...
бррр… сколько же миров, которые мы никогда не поймем
и они не поймут нас. держимся за руки,
потертая медная бляха "влюбленность",
сплющиваем пропасть между нами, а снегопад
киянкой тополей
забивает огни, электрические гвозди, золотых ежей -
в густую тьму, отороченную насыщенной синевой;
и движется снег с подветренной стороны на деревьях -
шевелят плавниками снежные русалки
на черных ветвистых стволах,
но они счастливы! Господи,
сколько же вокруг снежинок, снаружи, и на ребрах, внутри;
мы – полубоги - идем сквозь рваные сети зимы,
а сумасшедший разбрасывает почтовые марки
с сенбернарами, как конфетти...



 






***
вчора о сьомій п'ятнадцятій
весна прийшла.
творець знову переконав шпаків танцювати,
розмотувати бісерні рулетки щебету.
маленька зелена пожежа,
ласкаво просимо.
облізлі кальмари лісу тяжко зітхають.
пантери проталин прокинулися і втекли струмками.
шматки брудного насту в тіні і в них важка
фатальна кришталевість.
так полівка ще перетравлює зерна пшениці в шлунку,
стискає лапки,
а неясить переможно
забирає спійману мишу на захід сонця.
і ми видавлюємо зимову тугу,
як винну пробку викруткою -
кришимо її, чекаємо нових радощів і проблем.
годуємо вареним яйцем білок у парку.

велосипед на балконі стрепенувся від сну,
наче схема оленя.
кострубата сосна
штопором
угвинчується в сирі небеса, запах її парфумів
і моїх сигарет, і гострий солоний запах
майбутнього моря. там дочка моя 
дує в замкову щілину,
а онук танцює серед мильних бульбашок,
і в кожній бульбашці, він, відображений,
голопузий, із зеленкою в лобі,
танцює в стаді райдужних птахів, риб, звірів.
і знову людство хтось підштовхує вперед
як Сізіфа - пряником,
хворостиною під струмом.
і знову хтось сильний, самовпевнений і пристрасний
вірить, прагне, ширяє, йде
купує в маркеті вино, шоколад, кулеметну
стрічку
га*донів.
о сьомій п'ятнадцятій.

***
вчера в семь пятнадцать
весна пришла.
творец вновь убедил скворцов танцевать,
разматывать бисерные рулетки щебета.
маленький зеленый пожар,
добро пожаловать .
облезлые кальмары леса тяжко вздыхают.
пантеры проталин проснулись и убежали ручьями.
куски грязного наста в тени и в них тяжела
роковая хрустальность.
так полевка еще переваривает зерна пшеницы в желудке,
сжимает лапки,
а неясыть победоносно
уносит пойманную мышь в закат.
и мы  выдавливаем зимнюю тоску,
как винною пробку отверткой -
крошим ее,  ждем новые радости и проблемы.
кормим вареным яйцом белок в парке.

велосипед на балконе встрепенулся от сна,
точно схема оленя.
корявая сосна
штопором
ввинчивается в сырые небеса, запах ее духов
и моих сигарет,  и острый соленый запах
будущего моря. там дочка моя 
дует в замочную скважину,
а внук танцует среди  мыльных пузырей,
и в каждом пузырьке, он, отраженный,
голопузый, с зеленкой во лбу,
танцует  в стаде радужных птиц, рыб, зверей.
и снова человечество кто-то подталкивает вперед
как сизифа - пряником,
хворостиной под током.
и снова кто-то сильный, самоуверенный  и страстный
верит, стремится, парит, идет
покупает в маркете  вино,  шоколад, пулеметную
ленту
га*донов.
в семь пятнадцать.


***
Лютий - фіолетовий ящір
розпластаний на пишному снігу,
і від твердої баклажанової шкіри рептилії
валить сомнамбулічна пара тепломереж.
Наближення зими лоскоче нерви мерзлим пером,
немов наближення гігантської крижаної хвилі,
і вона рухається повільно, як равлик на все небо,
можна підійти впритул до її вигнутої кришталевості
і побачити в ній - ні, не смерть,
але її глибокий сон, рідкий азот небуття,
розлитий на поверхні всіх дзеркал.
Приємно напхати снігу за одворот другу, що кричить
або самому відчути білосніжний фиркаючий ляпас.
Вечірні вогні світлофорів і реклам спрагло ковтають
вальсуючі пластівці сліпоти
напомадженими ротами,
залишають губну помаду на сніжинках
як на краях келихів.
І в довгих, точно англійські луки, калюжах
тритони задзеркалля завмерли і вкрилися кіркою.
Реальність тимчасово закрита на карантин.
Вулиці, як параші, присипані казковою хлоркою.
Візерункова катаракта розростається
у всіх очах-вікнах,
і низьке сіре небо обшите пінопластом,
і літак пропалює в ньому рівну отруйну лінію,
як сигаретним недопалком.



***
Февраль – фиолетовый ящер
распластан на пышном снегу,
и от твердой баклажанной кожи рептилии
валит сомнамбулический пар теплосетей.
Приближение зимы щекочет нервы мерзлым пером,
словно приближение гигантской ледяной волны,
и она движется медленно как улитка во всё небо,
можно подойти вплотную к ее изогнутой хрустальности
и увидеть в ней – нет, не смерть,
но ее глубокий сон, жидкий азот небытия,
разлитый на поверхности всех зеркал.
Приятно напихать снега за шиворот орущему другу
или самому ощутить белоснежную фыркающую оплеуху.
Вечерние огни светофоров и реклам жадно глотают
вальсирующие хлопья слепоты
напомаженными ртами,
оставляют губную помаду на снежинках
как на краях бокалов.
И в длинных, точно английские луки, лужах
тритоны зазеркалья замерли и покрылись коркой.
Реальность временно закрыта на карантин.
Улицы, как параши, присыпаны сказочной хлоркой.
Узорная катаракта разрастается
во всех глазах-окнах,
и низкое серое небо обшито пенопластом,
и самолет прожигает в нем ровную ядовитую линию,
как сигаретным окурком.




***
Нічні дерева, як вершники, що заснули в сідлах,
горбатять спину, але не випускають поводьев з рук,
чорних від засмаги.
Захід сонця над річкою: дівчина в червоному кімоно
робить собі педикюр щипчиками птахів і пилочкою вітру,
і гребінець горизонту в її волоссі
відливає, немов старовинна рукоять мушкета.
А в річку краще не дивитися - на гладі відображаються хмари:
помаранчеві, зелені та криваві відтінки
нереальної насиченості,
нутрощі тварин,
дельфіни, інопланетяни, плацента.
Прозорий живіт вагітної дівчини.
І ми бачимо: два близнюки ділять цілий світ на двох,
інь і янь, стародавній знак, дві великі головасті креветки.


***
Ночные деревья, как всадники, уснувшие в сёдлах,
горбят спину, но не выпускают поводьев из рук,
чёрных от загара.
Закат над речкой: девушка в красном кимоно
делает себе педикюр щипчиками птиц и пилочкой ветра,
и гребешок горизонта в её волосах
отливает, словно старинная рукоять мушкета.
А в реку лучше не смотреть – на глади отражаются облака:
оранжевые, зелёные и кровавые оттенки
нереальной насыщенности,
внутренности животных,
дельфины, инопланетяне, плацента.
Прозрачный живот беременной девушки.
И мы видим: два близнеца делят целый мир на двоих,
инь и янь, древний знак, две больших головастых креветки.


***
Ти ростеш наполовину з минулого,
а наполовину з майбутнього.
Два нескінченних потяги
їдуть у протилежні сторони,
паралельно один одному.
І ти - це хлопчик із минулого,
який зустрівся поглядом
із самим собою з майбутнього
у вікні поїзда, що проноситься повз
(вікно з жовтими підв'язаними шторами
і каламутним набряком скла).
Одна мить - і тебе немає, ти десь інший.
І ця мить мерехтить нескінченно,
мерехтить крихітна лампочка «я».


***
Ты растёшь наполовину из прошлого,
а наполовину из будущего.
Два бесконечных поезда
едут в противоположные стороны,
параллельно друг другу.
И ты – это мальчик из прошлого,
встретившийся взглядом
с самим собой из будущего
в проносящемся мимо окне поезда
(окно с жёлтыми подвязанными шторами
и мутным отеком стекла).
Один миг – и тебя нет, ты где-то другой.
И этот миг мерцает бесконечно,
мерцает крошечная лампочка «я».


***
Сірий ранок - немов немиті ноги танцівниці.
І поміж дерев, як поміж пальців ніг,
зібралося сміття нічних бенкетів -
порожні пляшки, пачки від горішків і чіпсів, недопалки.
Сміттєвози перекидають у себе баки з відходами.
Так турботлива медсестра виносить «качку» з-під цивілізації -
з-під паралізованого мільйонера,
який весь день дивиться мультики і серіали,
пускає слину на шию, на золотий ланцюг.
Погода стоїть огидна, як мертва кішка,
розчавлена вантажівкою.
І вдалині лунає виття поліцейських сирен,
ніби фіолетовий скажений слон
мчить крізь кам'яні джунглі.

***
Серое утро – словно немытые ноги танцовщицы.
И промеж деревьев, как промеж пальцев ног,
собрался сор ночных пиршеств –
пустые бутылки, пачки от орешков и чипсов, окурки.
Мусоровозы опрокидывают в себя баки с отходами.
Так заботливая медсестра выносит утку из-под цивилизации –
из-под парализованного миллионера,
весь день глядящего мультики и сериалы,
пускающего слюну на шею, на золотую цепь.
Погода стоит отвратительная, как мёртвая кошка,
раздавленная грузовиком.
И вдалеке раздаётся вой полицейских сирен,
будто фиолетовый бешеный слон
мчится сквозь каменные джунгли.


***
А ми вдвох зустрічаємо світанок.
І місто-тореадор, поранений трохи вище паху,
повзе по сірому пилу доріг, залишаючи за собою
патьоки розлитої кави, вина і сечі.
Вулиці, що прозрівають, невинно диб'ються,
як дитинчата велетня, поздовжньо і гулко
ніжаться в кам'яних сорочечках.
Пляшка кріпленого - і табурет вилітає
з-під босих, сучащих ніг світу.
Ми разом тільки другий тиждень. Секрет
закоханості в тому,
щоб якомога більше і глибше
ввести паралельних голок і катетерів у душу.
Так гадюка в тераріумі
не з'їдає вподобану мишу - всіх їсть, але її
не чіпає. Уже другий тиждень...
Свіже повітря раптове, як заєць.
Перший тролейбус
на колі розминає тазостегнові суглоби.
Наша розмова проста і прекрасна,
немов кішка ліниво пройшлася по клавішах рояля
необов'язковим неможливим етюдом.
Звуки власних голосів
спостерігаємо здалеку - блискучі конструкції,
міст через озеро в Мічигані. Завдяки
цієї ночі я зустрів долю. Доля
глянула мені в очі усміхненим парабелумом.
І я зрозумів: більше зволікати не можна.
І змів із дошки всі фігури, крім королеви.
Прийшов час ризикувати на рисовому папері
замальовками застуди, отроків, молебню, Гертруди
у жовто-синіх недільних тонах..

***
А мы вдвоём встречаем рассвет.
И город-тореадор, раненный чуть выше паха,
ползёт по серой пыли дорог, оставляя за собой
потёки разлитого кофе, вина и мочи.
Прозревающие улицы невинно дыбятся,
как детёныши великана, продольно и гулко
нежатся в каменных распашонках.
Бутылка креплёного – и табурет вылетает
из-под босых, сучащих ног мира.
Мы вместе только вторую неделю. Секрет
влюблённости в том,
чтобы как можно больше и глубже
ввести параллельных игл и катетеров в душу.
Так гадюка в террариуме
не съедает полюбившуюся мышь – всех ест, но её
не трогает. Уже вторую неделю…
Свежий воздух внезапен, как заяц.
Первый троллейбус
на кругу разминает тазобедренные суставы.
Наш разговор прост и прекрасен,
точно кошка лениво прошлась по клавишам рояля
необязательным невозможным этюдом.
Звуки собственных голосов
наблюдаем издалека – сверкающие конструкции,
мост через озеро в Мичигане. Благодаря
этой ночи я встретил судьбу. Судьба
взглянула мне в глаза смеющимся парабеллумом.
И я понял: больше медлить нельзя.
И смёл с доски все фигуры, кроме ферзя и дамки.
Пришло время рисковать на рисовой бумаге
зарисовками простуды, отроков, молебна, Гертруды
в жёлто-синих воскресных тонах.


****************************

****************************


****************************


****************************


****************************

***
розжуй виноградну кісточку відчуваєш терпкість і гіркоту
жінка з прозорим животом і чавунним корсетом
я палю свої чернетки поки ти
скульптура богині очищена від мармурової шкаралупи
куриш тонку гидоту з ментолом видихаєш невміло дим
шкура білого ведмедя ковзає під нами але не гарчить
колеться як перука давай потанцюємо включи джодасена
голі і смішні поки снігопад за величезним вікном
затирає гумкою темряву зішкрябує ножем
ворсисто-коричневі каракулі виноградника
ти розлила вино на скатертину на мене
тест для коханців але нам все одно все одно
ми в гарячій звивистій корі мого мозку
довгоносики поїдаємо целюлозу а жовтий дятел повного місяця
терпляче і наполегливо довбає стіну
перфоратором крізь паузи між мелодіями тремтить годинник
зісковзує навскіс плазма екрана шпалери тріскаються відрікаються
здуваються пухирями але нам все одно нам все одно
ми танцюємо під джодасена чим зайнятися ще
дурним коханцям у січні

коли час свят відпусток і канікул
і наші не спільні діти ліплять сніговиків у родичів
осколками близьких людей ми розбиті
це крадений час ти візьмеш мій а я твій
і в нас буде алібі модна буржуйка з чавуну і скла
і ведмежа шкура і вино ми всередині повільного урагану
часу знайшли сліпу пляму і завтра доведеться прати скатертину
викидати попільничку переповнену недопалками
серце переповнене розчаруванням
приховувати сліди злочину
мій запах на твоєму тілі попелиця на троянді як діти
а зараз я дивлюся в твої очі і бачу в них вічність
дзеркала накриті темно-бронзовим покривалом
Etsitun'existaispas я б шукав тебе в інших очах плечах
сідницях але я радий що сьогодні знайшов тебе в тобі
жінка з прозорим животом і нічним задзеркаллям
в карих каштанах ти дерево сексуальна ліана я радий
що ми випадково зіткнулися лобами
у плюшевих печерах життя і брехні
повзаючи навкарачки у сімейних справах
виноградне гроно обличчя з тебе б вирізати віолончелі
або приклади для мисливської рушниці я палю чернетки
у твоєму животі поки ти дрімаєш поклавши голову на мої груди
снігопад за вікном ввібрав нас наче шкіра оливкову олію
тепер снігопад цілий місяць транслюватиме нас
танцюючих на хитких екранах хвалитися перехожим
що бачив нас але ніхто не повірить та й кому яке діло до
ми
ре
дурних коханців у січні



я жгу черновики в твоем животе

***
разжуй виноградную косточку чувствуешь терпкость и горечь
женщина с прозрачным животом и чугунным корсетом
я жгу свои черновики пока ты
скульптура богини очищенная от мраморной скорлупы
куришь тонкую гадость с ментолом выдыхаешь неумело дым
шкура белого медведя скользит под нами но не рычит
колется как парик давай потанцуем включи джодасена
голые и смешные пока снегопад за громадным окном
затирает ластиком тьму соскребает ножом
ворсисто-коричневые каракули виноградника
ты разлила вино на скатерть на меня
тест для любовников но нам все равно все равно
мы в горячей извилистой коре моего мозга
долгоносики поедаем целлюлозу а желтый дятел полнолуния
терпеливо и настойчиво долбит стену
перфоратором сквозь паузы между мелодиями дрожат часы
соскальзывает наискось плазма экрана обои трескаются отрекаются
вздуваются пузырями но нам все равно нам все равно
мы танцуем под джодасена чем заняться еще
глупым любовникам в январе

когда время праздников отпусков и каникул
и наши не общие дети лепят снеговиков у родственников
осколками близких людей мы разбиты
это ворованное время ты возьмешь мое а я твое
и у нас будет алиби модная буржуйка из чугуна и стекла
и медвежья шкура и вино мы внутри медленного урагана
времени нашли слепое пятно и завтра придется стирать скатерть
выбрасывать пепельницу переполненную окурками
сердце переполненное разочарованием
скрывать следы преступления
мой запах на твоем теле тля на розе как дети
а сейчас я смотрю в твои глаза и вижу в них вечность
зеркала накрытые темно-бронзовым покрывалом
Etsitun'existaispas я бы искал тебя в других глазах плечах
попах но я рад что сегодня нашел тебя в тебе
женщина с прозрачным животом и ночным зазеркальем
в карих каштанах ты дерево сексуальная лиана я рад
что мы случайно стукнулись лбами
в плюшевых пещерах жизни и лжи
ползая на карачках по семейным делам
виноградная гроздь лица из тебя бы вырезать виолончели
или приклады для охотничьего ружья я жгу черновики
в твоем животе пока ты дремлешь положив голову на мою грудь
снегопад за окном впитал нас точно кожа оливковое масло
теперь снегопад целый месяц будет транслировать нас
танцующих на зыбких экранах хвастать прохожим
что видел нас но никто не поверит да и кому какое дело до
ми
ре
глупых любовников в январе

***
вікна, омиті дощами -
як очі немовлят, ще порожні.
ще немає душі, життя ще не залишило на стінках зіниць
накип іржі, болю і радості.
замальовки глибини.
темна стрічка шосе тікає в ліс, як солітер,
у шлунок камбали,
м'яко шарудить велосипедист, немов сама земля дихає
крізь його колеса,
і м'яке миготіння спиць -
легені, що обертаються механічно;
голова наповнюється розумінням світу,
як батискаф - таємничою рідиною

***
окна, омытые дождями -
как глаза младенцев, еще пусты.
еще нет души, жизнь ещё не оставила на стенках зрачков
накипь ржавчины, боли и радости.
зарисовки глубины.
темная лента шоссе убегает в лес, как солитер,
в желудок камбалы,
мягко шуршит велосипедист, точно сама земля дышит
сквозь его колеса,
и мягкое мелькание спиц -
вращающиеся механически легкие;
голова наполняется пониманием мира,
как батискаф - таинственной жидкостью.


***
мовчання з коханою.
у човні весла здвоєні, як хлястики вишні;
відчуваєш кубічність буття. об'єм свідомості.
душі перемножені тишею, гулкою, як у басейні,
і можна читати вірші над водою,
рядки прослизнуть, як видри,
і ти все почуєш: скрип троса,
що піднімається з колодязя;
місяць, як розрізана диня у відрі з нафтою.
мені класно мовчати з тобою.
це п'єса дзеркальних істот: дзеркальна кішка,
дзеркальний стілець і стіл. задихаєшся від любові.
ні, це ми на глибині, і ти щось запитаєш,
прутик опустиш у воду, але немає дна,
і я зволікаю мовчанням.
ми мовчимо удвох -
так галактики проходять крізь одна одну,
як ніж крізь ніж.

***
молчание с любимой.
в лодке весла сдвоены, как хлястики вишни;
чувствуешь кубичность бытия. объем сознания.
души перемножены тишиной, гулкой, как в бассейне,
и можно читать стихи над водой,
строки проскользнут, как выдры,
и ты все услышишь: скрип троса,
поднимаемого из колодца;
луна, как разрезанная дыня в ведре с нефтью.
мне классно молчать с тобой.
это пьеса зеркальных существ: зеркальная кошка,
зеркальный стул и стол. задыхаешься от любви.
нет, это мы на глубине, и ты что-то спросишь,
прутик опустишь в воду, но нет дна,
и я промедлю молчанием.
мы молчим вдвоем -
так галактики проходят сквозь друг друга,
как нож сквозь нож.

***
перші промені світанку
гострими зубцями циркулярної пилки впиваються в штори,
у скляний ящик, завішений ганчірками,
це німий фокусник зорі в помаранчевому циліндрі
розпилює нас на шматки разом зі спальнею:
зигзаги рук, ніг, пульти, чашка з чаєм, книга
і пилинки золотистим планктоном
струмують, як бульбашки з Кока-коли,
пливуть, танцюють у спертому зацілованому повітрі:
вітаю ж чари нового дня.
привіт, кохана.
неможливо передбачити майбутнє,
лабораторна миша на перехресті лабіринту
чеше лапкою рожеву морду,
але завжди обирає вторований шлях.
щодня нас розпилюють і знову з'єднують.
ми кадаври, Франкенштейни весни.
свинцево-сріблястою зграєю оселедця розступаємося,
уникаємо майбутнього, як розгубленого хижака,
не даємо йому сфокусуватися,
насититися нашими життями.
-
твоє волосся пахне, як олівці сина.
ти мені подобаєшся, ніби сяє камінчик,
на який я щодня наступаю.
щось під каменем заховано, мені не належить,
ми так погано знаємо один одного,
ніби космонавти в космічному шатлі, замкнені один в одному.
якби не години еротичних тренувань
і сумбурні цілі: бути щасливими,
розмножитися і розчинитися в підмісячному, поза справедливому світі:
хто ми один одному такі?
стара яблуня і ланцюговий вовкодав у дворі...
і наше майбутнє тупотить до нас, немов казковий людожер.
і я не знаю: сміятися нам чи плакати?

***
первые лучи рассвета
острыми зубьями циркулярной пилы впиваются в шторы,
в стеклянный ящик, занавешенный тряпками,
это немой фокусник зари в оранжевом цилиндре
распиливает нас на куски вместе со спальней:
зигзаги рук, ног, пульты, чашка с чаем, книга
и пылинки золотистым планктоном
струятся, как пузырьки газировки Кока-колы,
плывут, танцуют в спертом зацелованном воздухе:
здравствуй же волшебство нового дня.
здравствуй, любимая.
невозможно предугадать будущее,
лабораторную мышь на перекрестке лабиринта
чешет лапкой розовую морду,
но всегда выбирает проторенный путь.
ежедневно нас распиливают и вновь соединяют.
мы кадавры, Франкенштейны весны.
свинцово-серебристой стаей сельди расступаемся,
избегаем будущего, как растерявшегося хищника,
не даем ему сфокусироваться,
насытиться нашими жизнями.
-
твои волосы пахнут, как карандаши сына.
ты мне нравишься, будто сияет камушек,
на который я каждый день наступаю.
что-то под камнем спрятано, мне не принадлежит,
мы так плохо знаем друг друга,
будто космонавты в космическом шатле, заперты друг в друге.
если бы не часы эротических тренировок
и сумбурные цели: быть счастливыми,
размножиться и раствориться в подлунном, подловатом мире:
кто мы друг другу такие?
старая яблоня и цепной волкодав во дворе…
и наше будущее топает к нам, точно сказочный людоед.
и я не знаю: смеяться нам или плакать?


***
а я втомився від зими,
від чутливого середньовіччя тканини і хутра.
тіло вимагає сонця, як сліпий -
нових тростинок,
як капловухий бовдур - цуценя
на день народження.
зима - це смерть лайт.
білий холодний сон холодильника.
жива, але сонна жаба свідомості
бовтається в банці з живильним розчином,
скляні стінки вкриті інеєм.
душа тренується -
готуємося до запуску в страшний космос післясмертя,
шарудить і блимає купа датчиків,
тривають випробування на
нравову витривалість,
легке позаземне дихання.
Білка чи Стрілка, - обирай собі
ім'я, кличку, назву.
всі імена - як дитячий одяг,
звалений до купи в Освенцимі. брррр.
витягую з себе зимову думку,
як сріблясту скалку,
як чорну нитку зі шлунка.
що ж я таке зжер, Господи...?

***
а я устал от зимы,
от чуткого средневековья ткани и мехов.
тело требует солнца, как слепой -
новых тросточек,
как лопоухий балбес - щенка
на день рождения.
зима - это смерть лайт.
белый холодный сон холодильника.
живая, но сонная лягушка сознания
бултыхается в банке с питательным раствором,
стеклянные стенки покрыты инеем.
душа тренируется -
готовимся к запуску в страшный космос послесмертия,
шуршит и мигает ворох датчиков,
длятся испытания на
нравственную выносливость,
легкое внеземное дыхание.
Белка или Стрелка, - выбирай себе
имя, кличку, название.
все имена - как детская одежда,
сваленная в кучу в Освенциме. бррр.
вытягиваю из себя зимнюю мысль,
как серебристую занозу,
как черную нитку из желудка.
что же я такое сожрал, Господи..?

***
білі, сталеві від пилу тополі чекають дощу,
так морена чекає снігопаду:
от би жменю сніжинок зловити
витягнутим, кам'яним ротом.
так ми чекаємо світлого майбутнього. як буран,
воно має обрушитися на нас, збити з ніг,
як ласкавий і потужний сенбернар облизати обличчя.
звалити нас
на електричний диванчик щастя. але - ні.
лише кристали-леза просочуються в сьогодення,
краплі - конденсат майбутнього, невидима стіна
стримує цунамі часу,
ніби скло тераріуму - алігаторів.
адже прискорення - це майбутнє -
пробіжися алеєю
крізь варанову розлапистість листя,
ось і трохи твого майбутнього. сядь за кермо
і розженешся гарненько на проспекті Науки.
піди в гру, загул або на війну, і ось воно
майбутнє - з радістю поглинає тебе, засліплює,
заражає статуї в саду туберкульозом кісток,
дряпає шилом більма,
майже живі очі.
і неважливо - осяяний ти книжкою чи отуманений жінкою,
кожен твій крок -
вусата балерина з твердого сиру
витанцьовує по тертці, по гострій похилій тертці хвилин.
і не варто прагнути в майбутнє - у стравохід,
коли кролик занурюється у внутрішній світ анаконди,
не заплющуй червоні очі, не прискорюйся, о ні!
чіпляйся з усіх сил кігтями, вухами об стіни,
коли м'язи скорочуються, проштовхують тебе в трубу.
хочеться втекти від майбутнього
у будь-який рукав, відгалуження,
підворіття, мистецтво, творчість, дружбу, любов.
з тобою або без тебе.
боже, вони женуть зграю хом'ячків
віниками по вулиці на забій, назустріч драконам.


***
белые, стальные от пыли тополя ждут дождя,
так морена ждет снегопада:
вот бы горсть снежинок поймать
вытянутым, каменным ртом.
так мы ждем светлого будущего. как буран,
оно должно обрушиться на нас, сбить с ног,
как ласковый и мощный сенбернар облизать лицо.
увалить нас
на электрический диванчик счастья. но - нет.
лишь кристаллы-лезвия просачиваются в настоящее,
капли - конденсат будущего,  невидимая стена
сдерживает цунами времени,
будто стекло террариума - аллигаторов.
ведь ускорение - это будущее -
пробегись по аллее
сквозь варановую разлапистость листьев,
вот и немного твоего будущего. сядь за руль
и разгонись хорошенько на проспекте ленина.
уйди в игру, загул или на войну, и вот оно
будущее - с радостью поглощает тебя, ослепляет,
заражает статуи в саду туберкулезом костей,
царапает шилом бельма,
почти живые глаза.
и неважно - озарен ты книгой или отуманен женщиной,
каждый твой шаг -
усатая балерина из твердого сыра
вытанцовывает по терке, по острой наклонной терке минут.
и не стоит стремиться в будущее - в пищевод,
когда кролик погружается во внутренний мир анаконды,
не зажмуривай красные глазки, не ускоряйся, о нет!
цепляйся из всех сил когтями, ушами об стены,
когда мышцы сокращаются, проталкивают тебя в трубу.
хочется сбежать от будущего
в любой рукав, ответвление,
подворотню, искусство, творчество, дружбу, любовь.
с тобой или без тебя.
боже, они гонят стаю хомячков
вениками по улице на убой, навстречу драконам.

***
опале листя липи в парку,
точно жовтий скелет хорта,
вкритий лаком, кожна кісточка плюснева.
смужки ребер, як браковані деталі рояля,
і уява наділяє
плоттю,
обмазує червоною глиною, мережею тягучих вен.
натягує коротку чорну шерсть, як рейтузи з начосом,
прирощує гострі вуха на сухожиллях,
вставляє очі.
з'єднує зорові нерви з глядачем і гончак
чорнозему підкидається, і тут же завалюється на бік.
у легенях замість повітря - залишки дощу
з каштаном і монетою,
легка судома вітру, м'язи ще не розроблені,
серце жорстке, як новенька клізма.
а тварюка творіння
з чорним блискучим відчаєм дивиться на мене,
не в силах піднятися і побігти,
унюхати кролика. нічого, я почекаю.
я тебе наповню свідомістю,
червоним загубленим сандаликом з налиплими піском.
я тут надовго - у цій осені.
сколопендри беріз повзуть по небу,
тролейбусихи в яскравих плямах реклами.
я буду тобі татом і мамою.
ось так дістаю з небуття
з теплої сумки кенгуру не ідею, але щось інше:
вухата, прозора, як ланцюг бензопили, в машинному маслі.
здрастуй, кажу, я тебе оживлю.
ось пень спиляного дуба і кільця всередині світлі -
з боку, точно зародок немовляти в розрізі деревному,
і привид ворушить губами, як нога тапками,
формує слова, щось хоче мені сказати.

так, я чарівник.
і нехай немає в мене влади над світом,
прямої і грубої, як хотів би мій живіт, мій гаманець.
але, коли записую в розумі формули зірки і піску, бур'яну,
висмоктую з дірочки яйця пташеня,
відбувається оцифровування буття для Бога.
людство - хворе дерево, гілки трухляві,
як кістки, поїдені туберкульозом, але можеш не ховатися,
я відчуваю тебе,
мерехтливий фіолетовий звір всесвіту.
з жовто-червоним оскалом нічного Макдональдса,
чумацького шляху,
засохлого сиру бабусі з пуделем у мишоловці скверу.
смертні зовні, позасмертні всередині.
я - та причина, через яку нас усіх варто врятувати,
або просто не їсти, не видаляти з комп'ютера.

***
опавшие листья липы в парке,
точно желтый скелет борзой,
покрытый лаком, каждая косточка плюсневая.
полоски ребер, как бракованные детали рояля,
и воображение наделяет
плотью,
обмазывает красной глиной,  сетью тягучих вен.
натягивает короткую черную шерсть, как рейтузы с начесом,
приращивает острые уши на сухожилиях,
вставляет глаза.
соединяет зрительные нервы со зрителем и гончая
чернозема вскидывается, и тут же заваливается на бок.
в легких вместо воздуха - остатки дождя
с каштаном и монетой,
легкая судорога ветра, мышцы еще не разработаны,
сердце жесткое, как новенькая клизма.
а тварь творения
с черным блестящим отчаянием смотрит на меня,
не в силах подняться и побежать,
унюхать кролика. ничего, я подожду.
я тебя наполню сознанием,
красным утерянным сандаликом с налипшими песком.
я здесь надолго - в этой осени.
сколопендры берез ползут по небу,
троллейбусихи в ярких пятнах рекламы.
я буду тебе папой и мамой.
вот так достаю из небытия
из теплой сумки кенгуру не идею, но нечто иное:
ушастая, прозрачная, как цепь бензопилы, в машинном масле.
здравствуй, говорю, я тебя оживлю.
вот пень спиленного дуба и кольца внутри светлы -
со стороны, точно зародыш младенца в разрезе древесном,
и призрак шевелит губами, как нога тапками,
формирует слова, что-то хочет мне сказать.

да, я волшебник.
и пусть нет у меня власти над миром,
прямой и грубой, как хотел бы мой живот, мой кошелек.
но, когда записываю в уме формулы звезды и песка, бурьяна,
высасываю из дырочки яйца птенца,
происходит оцифровывание бытия для Бога.
человечество - больное дерево, ветки трухлявы,
точно кости изъеденные туберкулезом, но можешь не прятаться,
я чувствую тебя,
мерцающий фиолетовый зверь вселенной.
с желто-красным оскалом ночного Макдональдса,
млечного пути,
засохшего сыра старушки с пуделем в мышеловке сквера.
смертные снаружи, внесмертные внутри.
я - та причина, по которой нас всех стоит спасти,
или просто не есть, не удалять с компьютера.

***
вічність пропливає повз -
велично і презирливо, як гренландський кит.
ці бризки, хвилини, секунди,
дивись - вони твої,
злиденна форма життя.
але я посміхнуся -
на ваших міцних космічних крейсерах «мільйоноліття»
нікого немає, а зірки безглузді,
ядерні плювки.
усі планети неймовірно мертві й отруйні.
дивись же, вічність, на нашому утлому плоту
з плоті, кредиток і швидких слів -
кипить життя, борщ і любов.

***
вечность проплывает мимо -
величественно и презрительно, как гренландский кит.
эти брызги, минуты, секунды,
смотри - они твои,
нищая форма жизни.
но я улыбнусь -
на ваших прочных космических крейсерах "миллионолетья"
никого нет, а звезды бессмысленны,
ядерные плевки.
все планеты сногсшибательно мертвы и ядовиты.
смотри же, вечность, на нашем утлом плоту
из плоти, кредиток и быстрых слов -
кипит жизнь, борщ и любовь.

***
дощовий день, тьмяне сонце -
точно старий мочиться через катетер,
а через хвилину обрушиться напалм дощу -
дірявий, як скляний сир, з'їдений мишами;
будинки, проспекти - кам'яні миші, з'їдені сиром,
а я знову обіймаю тебе на балконі,
капкан, який умовив лисицю залишитися.
світанок.
під'їзд як сірий сухар,
в якому старухи і миші прогризли вхід,
але забули вихід.

***
дождливый день, тусклое солнце -
точно старик мочится через катетер,
а через минуту обрушится напалм дождя -
дырявый, как стеклянный сыр, изъеденный мышами;
дома, проспекты - каменные мыши, изъеденные сыром,
а я снова обнимаю тебя на балконе,
капкан, который уговорил лисицу остаться.
рассвет.
подъезд как серый сухарь,
в котором старухи и мыши прогрызли вход,
но забыли выход.

***
на стелі тремтіло тепле коло світла від свічки:
ніжний привид у скафандрі, гнучкому і м'якому, як плівка -
ступав по стелі - вздовж стелі -
в одновимірному чаклунському просторі;
і моя голова, як чаша з вухами й очима,
вмить заповнилася тихою таємницею,
мазутом середньовіччя -
коли там, у 13-тих століттях, наставала ніч,
лише розбійники й торговці біля багаття тримали нитку свідомості -
срібний ланцюг у кривавих відблисках;
всі інші спали стоячи, як коні,
у болоті несвідомого. і хто ж я?
письмовий стіл із настільною лампою,
акваріумом, і мавпочкою в бронзі?
дрейфуємо посеред
океану живої темряви.
людина - мандрівник у хмарочосі:
зламався ліфт еволюції, вона може тільки підніматися,
а пройдені ступені обсипаються в гучний квадратний колодязь;
лише п'ять хвилин минулого,
лише п'ять хвилин минуло, як вимкнули світло.
але ноутбук рятує - помаранчевий жилет посеред темряви,
/дрімають замшеві акули темної тиші/.
і я розрізняю голоси на кухні, затишні як капці;
тихий сміх і кола світла на стелі чуйно, обережно
пливуть до мене.

***
на потолке дрожал теплый круг света от свечи:
нежный призрак в скафандре, гибком и мягком, как пленка -
шагал по потолку - вдоль потолка -
в одномерном колдовском пространстве;
и моя голова, как чаша с ушами и глазами,
вмиг заполнилась тихой тайной,
мазутом средневековья -
когда там, в 13-тых веках, наступала ночь,
лишь разбойники и торговцы у костра держали нить сознания -
серебряную цепь в кровавых отблесках;
все остальные спали стоя, как кони,
в болоте бессознательного. и кто же я?
письменный стол с настольной лампой,
аквариумом, и обезьянкой в бронзе?
дрейфуем посреди
океана живой тьмы.
человек - путник в небоскребе:
сломался лифт эволюции, он может только подниматься,
а пройденные ступени осыпаются в гулкий квадратный колодец;
всего пять минут прошлого,
всего пять минут прошло, как отключили свет.
но ноутбук спасает - оранжевый жилет посреди тьмы,
/дремлют замшевые акулы темной тишины/.
и я различаю голоса на кухне, уютные как тапочки;
тихий смех и круги света на потолке чутко, осторожно
плывут ко мне.

***
ставок затягнуло льодом - як катарактою око.
зима - вимушена старість світу,
ще не винайшли безсмертя, але тільки білу паузу
між чавканням у саду
і розмноженням божих тварюк.
музичні, шалені, завихристі
паузи.
наближається дивне відчуття, як нутрія в коридорі
космічного корабля:
повільно обертаються в зоряному череві
серед туманностей, заводів і міського смогу,
помаранчеві зародки Адама і Єви.
але немає ще ні райського саду, ні планети Едем.
і Змій іскрить - прозорий, як дріт - тільки як ідея.
селянські діти на ковзанах - Каїни, Авелі, Марії -
гуртом спускаються на твердий лід;
човни, як конусоморді собаки, ховаються в будках -
з'явився білий тигр із кришталевими кігтями на гілках,
крижана крупа стукає по планшету і пальці замерзають,
світ записують на світ, як програму на програму,
не спромігшись повністю стерти тебе.
зима зима зима зима.

***
пруд затянуло льдом -  как катарактой глаз.
зима - вынужденная старость мира,
еще не изобрели бессмертие, но только белую паузу
между чавканьем в саду
и размножением божьих тварей.
музыкальные, завьюженные, завихристые
паузы.
семенит странное чувство, как нутрия в коридоре
космического корабля:
медленно вращаются в звездном чреве
среди туманностей, заводов и городского смога,
оранжевые зародыши Адама и Евы.
но нет еще ни райского сада, ни планеты Эдем.
и Змей искрит - прозрачный, как провод -  только как идея.
крестьянские дети на коньках - Каины, Авели, Марии -
гурьбой спускаются на твердый лед;
лодки, как конусомордые собаки прячутся в будках -
явился белый тигр с хрустальными когтями на ветвях,
ледяная крупа стучит по планшету и пальцы замерзают,
мир записывают на мир, как программу на программу,
не соизволив полностью стереть тебя.
зима зима зима.


25 година

порожній басейн «Локомотив» -
чертог блідо-оливкового сутінку і відблисків.
відлуння - прозорий поранений птах,
відштовхується перетинчастими лапами, звуком
від важкої, самовдоволеної води.
і ти лежиш на спині - Ісус, що відпочиває, у плавках,
на комфортному, хлорованому розп'ятті і.
споглядаєш пульсуючі образи
на високій, як у храмі, стелі,
тече світлова пухнаста луска.
і риба всередині тихо радіє, як увімкнений комп'ютер,
і ти розчиняєшся в спокої,
кристали розуму і божевілля тануть,
і синя ніч шипить шинами за величезними, забраними сіткою вікнами.
ось воно - гучне, кахельне,
стерильне відчуття позачасся.
ти зараз те, що не можна знищити, розчинити, врятувати.
стародавня піщинка прилипла до піднебіння розумного молюска,
обросла світами, міражами, оазисами і.
так добре потренуватися, коли всі пішли,
розповзлися, роз'їхалися сухорляві жаби
у спортивних костюмах, із сирим волоссям.
а тобі потрібно затриматися - після людства,
витратити 25-ту годину на письмена для бутлів
(слова під краплями розпливаються, як бузок,
як туш на зареванних оченятах рукопису),
витратити час на тренування інопланетянина,
щоб досягти більшого, ніж пропонує
щедре, земне життя.

25 час

пустой бассейн "Локомотив" -
чертог бледно-оливкового сумрака и бликов.
эхо - прозрачная раненая птица,
отталкивается перепончатыми лапами, звуком
от тяжелой, самодовольной воды.
и ты лежишь на спине - отдыхающий Иисус в плавках,
на комфортном, хлорированном распятии и.
созерцаешь пульсирующие лики
на высоком, как в храме, потолке,
течет световая пушистая чешуя.
и рыба внутри тихо радуется, как включенный компьютер,
и ты растворяешься в покое,
кристаллы ума и безумия тают,
и синяя ночь шипит шинами за громадными, забранными сеткой окнами.
вот оно - гулкое, кафельное,
стерильное чувство вневременья.
ты сейчас то, что нельзя уничтожить, растворить, спасти.
древняя песчинка прилипла к нёбу разумного моллюска,
обросла мирами, миражами, оазисами и.
так хорошо потренироваться, когда все ушли,
расползлись, разъехались поджарые лягушки
в спортивных костюмах, с сырыми волосами.
а тебе нужно задержаться - после человечества,
потратить 25-й час на письмена для бутылей
(слова под каплями расплываются, как сирень,
как тушь на зареванных глазищах рукописи),
потратить время на тренировку инопланетянина,
чтобы достичь большего, чем предлагает
щедрая, земная жизнь.



***
дощовий ранок із солодким запахом бензину -
келих з мокрими болтами і пилком квітучих лип;
нам нікуди поспішати: людство ніхто не чекає.
добро і зло саморозчиняться, як ніж у кислоті,
переставши бути злом і кислотою.
одного разу і ми зникнемо, не залишивши причин;
нас розділяють не часи, але скам'янілі особистості,
горгульї Notre-Dame de Paris, пористий шлак ідей;
Диявол бродить серед нас, як похмурий рибалка по мілководдю,
і тихо охає - мальками душ ледь прогодуєшся.
о, де ж ти Фауст, друже, з фаустпатроном осіннього туману.
тут раніше шумів корабельний ліс, а тепер поросль
стандартних зубочисток з м'ятними кінчиками
у прозорих ковпаках.
мені не подобається запах епохи -
щільний, галюциногенний душок тотальної ситості,
запах споживача.
так пахне новенька пластикова мишоловка;
нудотний дим, тонни цукру в мішках -
все, що залишилося від мислячої тростини.

***
дождливое утро со сладостным запахом бензина -
бокал с мокрыми болтами и пыльцой цветущих лип;
нам некуда спешить: человечество никто не ждет.
добро и зло саморастворятся, как нож в кислоте,
престав быть злом и кислотой.
однажды и мы исчезнем, не оставив причин;
нас разделяют не времена, но окаменевшие личности,
горгульи Notre-Dame de Paris, пористый шлак идей;
Дьявол бродит среди нас, как сумрачный рыбак по мелководью,
и тихо охает - мальками душ едва прокормишься.
о, где же ты Фауст, друг, с фаустпатроном осеннего тумана.
здесь раньше шумел корабельный лес, а теперь поросль
стандартных зубочисток с мятными кончиками
в прозрачных колпаках.
мне не нравится запах эпохи -
плотный, галлюциногенный душок тотальной сытости,
запах потребителя.
так пахнет новенькая пластиковая мышеловка;
приторный дым, тонны сахара в мешках -
все, что осталось от мыслящего тростника.

***
в історії не знайдеться місце мандрівникові з торбинкою,
шевцю в колі лучини,
дівчинці з хворостиною.
в історії людства немає нічого людського.
вивчаємо форми і види чудовиськ війни,
детективні історії, страшилки.
історія людства - спущені басейни часу,
кров людей та ідіотизм правителів витекли,
залишився висохлий бруд,
безглузда емальована порожнеча.
піраміди, кургани дат.
а зараз людство відображається в інтернеті:
інстаграм, кольорові тіні дуп і облич.
хворий зеленуватий осетер
мляво грається в брудних водах
з нафтовими плямами, яскравими фантиками,
сміттям інформації.
і в бензиновій плівці ти можеш розгледіти і своє обличчя -
фотогенічний прищик,
напівдохлий мальок.


***
в истории не найдется место страннику с котомкой,
сапожнику в кругу лучины,
девочке с хворостиной.
в истории человечества нет ничего человеческого.
изучаем формы и виды чудовищ войны,
детективные истории, страшилки.
история человечества - спущенные бассейны времени,
кровь людей и идиотизм правителей вытекли,
осталась высохшая грязь,
бессмысленная эмалированная пустота.
пирамиды, курганы дат.
а сейчас человечество отражается в интернете:
инстаграмм, цветные тени задниц и лиц.
больной зеленоватый осетр
вяло резвится в грязных водах
с нефтяными пятнами, яркими фантиками,
мусором информации.
и в бензиновой пленке ты можешь разглядеть и свое лицо -
фотогеничный прыщик,
полудохлый малек.

Люсі в небі з алмазами

зачаровують спецефекти,
коли прискорюють час на екрані.
ось яблуко лежить на тарілці і просто на очах
в'яне, темніє, провалюється в себе,
зсихається до розмірів недогризка,
схожого на почорніле вухо мумії.
ось стебла маків
зеленими спицями проколюють землю;
розгойдуючись, тягнуться до сонця,
розпускаються траурно-рожеві бутони.

і я фантазую машину часу.
дивлюся на шкільне футбольне поле -
що ж тут було раніше?
до зламаних лавок,
до зірчастого асфальту і брудного бетону?
відмотую роки назад.
набухає річечка - дзеркальний флюс,
витягуються дерева, як зелені якорі;
ось стежкою пролетів велосипедист,
кішка з'їла метелика,
а це - сімейство іржавої лисиці.
шастають зайці, шастають грибники,
ось потягнулися похмуро-задорні війська
брудно-металевим, важким зсувом.
відмотую ще назад,
у часи, коли ще немає тебе,
немає Канта, Паскаля, Цезаря, Ісуса,
немає нікого з великих і жахливих, одні м'ясисті хвощі
і первозданні джунглі
тягнуться щільним, багаторівневим кошмаром.
і що ж я бачу?

крізь перламутрову муть
спресованих часів
я бачу мавпочку Люсі.
яка валко, обережно перетинає відкриту місцевість,
схожу на покинуте футбольне поле,
і я мимоволі починаю за неї переживати,
озираюся,
чи не зачаївся леопард?
а Люсі бреде, зігнувшись.
худа, плечиста, з полохливими очима
під широкими надбрівними дугами.
Давай, Люсі, поки ще світло,
доберися до лісу.
а ввечері Господь повернеться з роботи
з депо місячних трамваїв,
весь вимазаний мазутом чорних дір
із запахом міцних квазарів.
загляне на планету, точно в тераріум,
перевірить камери спостереження:
ні, нічого цікавого не сталося -
одна кров і квіти, квіти і кров.
нудно. коли ж, о боги? коли?
а мавпочка Люсі благополучно перетнула
поле кошмарних снів,
поле тигрових лілій.
і під сердечком, що жадібно б'ється
вже жевріє неймовірна ймовірність мене.
як це чудово - бути непомітним.
як це чудово - озиратися.
і, впевнений, навіть Господь не знає,
чим закінчиться наша пригода.

Люси в небе с алмазами

завораживают иные спецэффекты,
когда ускоряют время на экране.
вот яблоко лежит на тарелке и прямо на глазах
увядает, темнеет, проваливается в себя,
ссыхается до размеров огрызка,
похожего на почерневшее ухо мумии.
вот стебли маков
зелеными спицами прокалывают землю;
раскачиваясь, тянутся к солнцу,
распускаются траурно-рдяные бутоны.

и я фантазирую машину времени.
смотрю на школьное футбольное поле -
что же здесь было раньше?
до сломанных скамеек,
до звездистого асфальта и грязного бетона?
отматываю годы назад.
набухает речушка - зеркальный флюс,
вытягиваются деревья, как зеленые якоря;
вот по тропинке пролетел велосипедист,
кошка слопала мотылька,
а это - семейство ржавой лисицы.
шныряют зайцы, шастают грибники,
вот потянулись мрачно-задорные войска
грязно-металлическим, тяжелым оползнем.
отматываю еще назад,
во времена, когда еще нет тебя,
нет Канта, Паскаля, Цезаря, Иисуса,
нет никого из великих и ужасных, одни мясистые хвощи
и первозданные джунгли
тянутся плотным, многоуровневым кошмаром.
и что же я вижу?

сквозь перламутровую муть
спрессованных времен
я вижу обезьянку Люси.
валко, осторожно пересекает открытую местность,
похожую на заброшенное футбольное поле,
и я невольно начинаю за нее переживать,
озираюсь,
не затаился ли леопард?
а Люси бредет, согнувшись.
тощая, плечистая, с пугливыми глазами
под широкими надбровными дугами.
давай, Люси, пока еще светло,
доберись до леса.
а вечером Господь вернется с работы
из депо лунных трамваев,
весь измазанный мазутом черных дыр
с запахом крепких квазаров.
заглянет на планету, точно в террариум,
проверит камеры наблюдения:
нет, ничего интересного не произошло -
одна кровь и цветы, цветы и кровь.
скучно. когда же, о боги? когда?
а обезьянка Люси благополучно пересекла
поле кошмарных снов,
поле тигриных лилий.
и под жадно бьющимся сердечком
уже теплится невероятная вероятность меня.
как это чудесно - быть незаметным.
как это чудесно - оглядываться.
и, уверен, даже Господь не знает,
чем закончится наше приключение.





***
це час магії. світанок приходить тихо і буденно,
як привид з нічної зміни.
і летять над гаражами два журавлі,
тихі й величні, ніби закохані безпілотники.
рожева пантера зіває, суне ніс рожевий під двері;
мій світ, сповнений надій і розчарувань,
сірувате, сітчасте світло - чорно-білі знімки морських крабів,
гігантські шорсткі клешні, кухонні раковини,
і пролісок із заводською трубою за вікном -
бурий бородань із прилиплою до губи сигаретою,
а син ще спить, капловухе верблюжа.
ковдра сповзає зі свідомості, клубочиться хмарами, гарячий шовк,
прокидайся, приречений на життя, на щастя і розчарування.
гладіатори розуму вже просівають пісок у Колізеї -
щоб без камінчиків, без вибитих зубів
і какашок левів.
ну здрастуй, новий день.


***
это время магии. рассвет приходит тихо и обыденно,
как привидение с ночной смены.
и летят над гаражами два журавля,
тихие и величественные, будто влюбленные беспилотники.
розовая пантера зевает, сует нос розовый под двери;
мой мир, исполненный надежд и разочарований,
сероватый, сетчатый свет - черно-белые снимки морских крабов,
гигантские шершавые клешни, кухонные раковины,
и пролесок с заводской трубой за окном -
бурый бородач с прилипшей к губе сигаретой,
а сын еще спит, лопоухий верблюжонок.
одеяло сползает с сознания, клубящееся облаками, горячий шелк,
просыпайся, обреченный на жизнь, на счастье и разочарования.
гладиаторы разума уже просеивают песок в Колизее -
чтобы без камушков, без выбитых зубов
и какашек львов.
ну здравствуй,  новый день.


***
коли помираєш,
на ніжно-абрикосові пори мозку, що остигає
повільно падає
електричний снігопад небуття.
вальсує приглушено, ніби у валянках.
присипає потворні статуї твого «я» в саду,
наляканого листоноші біля огорожі.
і кожна сніжинка - величезна, жовто-блакитна -
це твій спотворений автопортрет.
найтонша промокашка
тане на сухих долонях. а тебе вже немає,
ти ще продовжуєш стрибати на скакалці яяяяяяя,
але вже мляво, за хиткою інерцією буття.
точно безрукий боксер,
розтискаєш зубами іржавий ланцюг надії,
помічаєш, що надія більше схожа на повідець.
але тебе вже ніхто не тримає.
це - погляд із часового нізвідки
у космосі,
де голі ідеї - сріблясті згустки жаху -
перебирають планети, круглі кістки,
у пошуках рожевої субстанції.

ти вже не шукаєш відповідей на запитання
на березі пам'яті. спогади -головастики світів,
а застиглі хвилі - прожиті дні,
вертикальні холодці з кришталевим начосом:
ось тут ти знайшов окуляри Елвіса Преслі
і кидався в них на вперті хвилі
на потіху коханій, як сенбернар.

коли помираєш, мозок ще не вірить,
що це кінець шляху,
ще продовжує відрощувати сюжетні нитки -
дощові черв'яки, перерубані лопатою.
але вже нікуди повзти.
навіть зараз розум пробує вийти за рамки себе,
як картина з рами, доторкнутися до шпалер.
є ймовірність, що після смерті
є поле чудес, лотерея інкарнацій,
джокери і космічні гієни;
можна прокинутися в раю, в пеклі, в ніде, або -
але пекло і рай вимагають складної нервової системи,
щоб відчувати безперервний біль або кайф.
не хочу ні туди, ні сюди.
дві тупикові гілки для душі, що летить.
а тут - влада фантазії, божої тіні.

так легко і монументально думати про те,
коли ти вже не зможеш ні думати,
ні мисленно забігати вперед,
але ти ніколи не вмираєш: я мислю і відчуваю,
отже, сліди від равликів на статуях,
хтось існує з нас двох:
ти, що читаєш, я, що написав. вони.

***
когда умираешь,
на нежно-абрикосовые поры остывающего мозга
медленно падает
электрический снегопад небытия.
вальсирует приглушенно, будто в валенках.
присыпает уродливые статуи твоего «я» в саду,
напуганного почтальона у ограды.
и каждая снежинка -громадная, желто-голубая -
это твой искаженный автопортрет.
тончайшая промокашка
тает на сухих ладонях. а тебя уже нет,
ты еще продолжаешь прыгать на скакалке яяяяяя,
но уже вяло, по зыбкой инерции бытия.
точно безрукий боксер,
разжимаешь зубами ржавую цепь надежды,
замечаешь, что надежда больше похожа на поводок.
но тебя уже никто не держит.
это -взгляд из временного ниоткуда
в космосе,
где голые идеи -серебристые сгустки ужаса -
перебирают планеты, круглые кости,
в поисках розовой субстанции.

ты уже не ищешь ответов на вопросы
на берегу памяти. воспоминания -головастики миров,
а застывшие волны -прожитые дни,
вертикальные холодцы с хрустальным начесом:
вот здесь ты нашел очки Элвиса Пресли
и бросался в них на упрямые волны
на потеху любимой, как сенбернар.

когда умираешь, мозг еще не верит,
что это конец пути,
еще продолжает отращивать сюжетные нити  -
дождевые черви, перерубленные лопатой.
но уже некуда ползти.
даже сейчас ум пробует выйти за рамки себя,
как картина из рамы, дотронуться до обоев.
есть вероятность, что после смерти
есть поле чудес, лотерея инкарнаций,
джокеры и космические гиены;
можно очнуться в раю, в аду, в нигде, или -
но ад и рай требуют сложной нервной системы,
чтобы чувствовать беспрерывную боль или кайф.
не хочу ни туда, ни сюда.
две тупиковые ветки для летящей души.
а здесь -власть фантазии, божьей тени.

так легко и монументально думать о том,
когда ты уже не сможешь ни думать,
ни мысленно забегать вперед,
но ты никогда не умираешь: я мыслю и чувствую,
следовательно, следы от улиток на статуях,
кто-то существует из нас двоих:
ты, читающий, я, написавший. они.

***
дівчинка у фіолетовій сукні
сидить на краю даху п'ятиповерхівки, бовтає ногами,
поки сандалія,
схожа на рожевого жабеня, не злітає з ноги
і не падає вниз на клумбу. ех,
але не біда, тато уві сні принесе.
запах нагрітої смоли, запорошений руберойд,
кам'яні крихти,
та вона сама крихта - маленькі долоні, як гребінці,
лляні локони. і неспокійні голуби за спиною
воркують на горищі, хвилюються,
а дівчинці не страшно,
їй легко і задумливо висіти на волосині
від падіння в затишну зелено-сіру безодню
з каштанами, асфальтом і лавкою.
дівчинка Не.
у неї сьогодні день не-народження,
і ніхто нічого їй не подарував -
ні дорогу ляльку, ні книжку з картинками, ні новий мобільник.
дівчинка у фіолетовій сукні сидить на краю
світу з дурної цегляної речовини -
не ображається, не радіє.
її ніхто не бачить - тільки совість моя.
дівчинко, вибач.
не дозволив тобі народитися,
уперся, немов бик, рогами в білий м'який живіт.
мережа червоних капілярів - метрополітен гніву
і електричка з драконячою мордою - патлата, брудна від мазуту,
залітає на станцію.
розбиває хвостом дзеркало біля тунелю.
наосліп хапає невинних людей.

і я гризу себе,
як пітбуль - кубик Рубіка, змащений жиром.
але нічого не сходиться. це не думки -
це сліди від зубів на кольоровому пластику.
і вже нічого не зійдеться в моєму житті:
дівчинка у фіолетовій сукні
сидить на краю буття,
вона на мене не сердиться; замість обличчя у неї
дві жіночі долоні з теплою водою,
і червоно-помаранчева рибка б'ється всередині.
вода витікає крізь тонкі стиснуті пальці.
я за все заплатив, зрізав зі спини крила -
великі білі гриби в осінньому лісі,
а обрубки таланту відростали,
не вірячи,
що вони не потрібні.
життя з тобою пройшло повз, але я сам винен.
це гордість і дурість, це страх -
дерево з чорного окропу тріпоче на вітрі.
дівчинка моя, ти приходиш уві сні,
сідаєш на плечі (тепер я п'ятиповерховий живий будинок)
і бовтаєш ногами,
безтурботно і легко мовчиш,
пропалюєш поглядом пейзаж, як сигаретою целофан.
а я тримаю в цегляних лапах
рожеву сандалію, схожу на жабу.

***
девочка в фиолетовом платье
сидит на краю крыши пятиэтажки, болтает ногами,
пока сандалия,
похожая на розового жабенка, не слетает с ноги
и не падает вниз на клумбу. эх,
но не беда, папа во сне принесет.
запах нагретой смолы, пыльный рубероид,
каменные крошки,
да она сама крошка - маленькие ладони, как гребешки,
льняные локоны. и беспокойные голуби за спиной
воркуют на чердаке, волнуются,
а девочке не страшно,
ей легко и задумчиво висеть на волоске
от падения в уютную зелено-серую бездну
с каштанами, асфальтом и скамейкой.
девочка Не.
у нее сегодня день не-рождения,
и никто ничего ей не подарил -
ни дорогую куклу, ни книгу с картинками, ни новый мобильник.
девочка в фиолетовом платье сидит на краю
мира из глупого кирпичного вещества -
не обижается, не радуется.
ее никто не видит - только совесть моя.
девочка, прости.
не позволил тебе родиться,
уперся, точно бык, рогами в белый мягкий живот.
сеть красных капилляров -метрополитен гнева
и электричка с драконьей мордой -патлатая, грязная от мазута,
залетает на станцию.
разбивает хвостом зеркало у тоннеля.
вслепую хватает невинных людей.

и я грызу себя,
как питбуль - кубик Рубика, смазанный жиром.
но ничего не сходится. это не мысли -
это следы от зубов на цветном пластике.
и уже ничего не сойдется в моей жизни:
девочка в фиолетовом платье
сидит на краю бытия,
она на меня не сердится; вместо лица у нее
две женских ладони с теплой водой,
и красно-оранжевая рыбка бьется внутри.
вода вытекает сквозь тонкие сжатые пальцы.
я за все заплатил, срезал со спины крылья -
большие белые грибы в осеннем лесу,
а обрубки таланта отрастали,
не веря,
что они не нужны.
жизнь с тобой прошла мимо, но я сам виноват.
это гордость и глупость, это страх -
дерево из черного кипятка трепещет на ветру.
девочка моя, ты приходишь во сне,
садишься на плечи (теперь я пятиэтажный живой дом)
и болтаешь ногами,
беспечно и легко молчишь,
прожигаешь взглядом пейзаж, как сигаретой целлофан.
а я держу в кирпичных лапах
розовую сандалию, похожую на жабу.

***
я живу всередині літака, що падає,
падає десятиліттями.
щоранку прокидаюся,
точно зуб серед поля, засіяного зубами.
так щільно підігнаний до інших.
і вільні лише карієс і женці.

невже всі мої вірші - це я,
розбризканий по світу,
як яйце птеродактиля
що вибухнуло в мікрохвильовці?


***
я живу внутри падающего самолета,
который падает десятилетиями.
каждое утро просыпаюсь,
точно зуб среди поля, засеянного зубами.
так плотно подогнан к другим.
и свободны лишь кариес и жнецы.

неужели все мои стихи - это я,
разбрызганный по миру,
как яйцо птеродактиля
взорвавшееся в микроволновке?

***
ми їхали з Господом разом, одним маршрутом,
поки я не розгледів тебе за вікном:
ти в білій футболці та джинсах
читала Єсеніна, розливала гранатовий сік
дітям-інвалідам.
і я прошепотів:
зупиніть автобус, боги, зупиніть життя,
на п'ять хвилин, мені потрібно вийти і перейти
на іншу сторону
долі.
але водила вовчав, мовчав, прищава харя сяяла
крізь Чумацький Шлях,
і чорні діри, як вівчарки, дихали в потилицю.


***
мы ехали с Господом вместе, одним маршрутом,
пока я не разглядел тебя за окном:
ты в белой футболке и джинсах
читала Есенина, разливала гранатовый сок
детям-инвалидам.
и я прошептал:
остановите автобус, боги, остановите жизни,
на пять минут, мне нужно выйти и перейти
на другою сторону
судьбы.
но водила волчал, молчал, прыщавая харя сияла
сквозь Млечный Путь,
и черные дыры, как овчарки, дышали в затылок.

***
вона стоїть на носі корабля,
як горобець на краю чавунної каструлі
із залишками собачої каші.
і помаранчевість її волосся радіє - вітер потрапив у пастку -
мурена всередині величезного скляного бутля
крутиться, нервує, обертається, але не може вибратися, бо
отвір, вихід у світ - це я.
тверда посмішка і примружені очі.
я зараз зроблю цей крок - стрибок
з вишки в басейн жінки.
її обличчя плавно мерехтить, дно, викладене блакитною плиткою,
а чиста вода - ілюзія,
напевно, зламаю ногу або навіть шию.
тут немає глибини, дурнику,
але коли мене це зупиняло?

***
она стоит на носу корабля,
как воробей на краю чугунной кастрюли
с остатками собачьей каши.
и оранжевость ее волос ликует - ветер угодил в ловушку -
мурена внутри громадного стеклянного бутыля
крутится, нервничает, вращается, но не может выбраться, ибо
отверстие, выход в мир - это я.
твердая улыбка и сощуренные глаза.
я сейчас сделаю этот шаг - прыжок
с вышки в бассейн женщины.
ее лицо плавно мерцает, дно, выложенное голубой плиткой,
а чистая вода - иллюзия,
наверняка, сломаю ногу или даже шею.
здесь нет глубины, дурачок,
но когда меня это останавливало?


***
живемо на околиці бетонного Раю.
і це не сільський вечір, але покинутий звір
з очима по всьому бурому тілу -
моргає, силкується роздивитися мене крізь ковтуни.
тут після дев'ятої вечора місяць забитий жовтою дошкою,
а ворота в Чумацький Шлях замкнені на важкий амбарний замок.
чутно як пискне кажан -
попався в пазурі циферблатоглавій сові.
крихітні вікна, осліплі від бруду, схожі на
чорно-білі ікони з восьминогами.
на даху росте бур'ян, ґанок - дерев'яний дитячий манеж,
згнив на дві третини, і собачий гавкіт тоне, як болт
у пляшці з гасом і фіолетовим чаклунством.
туга, як відполірована рейка, прив'язана до зірки:
без розмаху тихо б'єшся лобом. але як же добре,
як же добре жити і вмирати,
просто тихо жити і тихо вмирати.
не вмираючи і не живучи серед покаліченого, зниклого звірини.
ось монета, але чия?
решка заросла брудом,
не віддерти нігтем, не зрозуміти, що це за імперія, епоха.
життя людини - не дорожче сірників і пачки солі,
гори і плач повільно, повільно, до світанку,
і так цілі роки.
небеса кольору шевської вакси і аромат гуталіну.
тут минуло дитинство звіра, тут його й забули,
прив'язали ланцюгом до корабля, але корабель зотлів, як і ланцюг;
німб із реп'яхів, соняшників, горобців,
теплого пилу. так стягуєш перуку цивілізації
з лисих рожевих мізків.
і прокидається звір, майже осліп, мружиться, але впізнає,
виляє хвостом тракторної колії.
світанок. запах сіна, батьківщини і навозу.

***
живем на окраине бетонного Рая.
и это не деревенский вечер, но заброшенный зверь
с глазами по всему бурому телу -
моргает, силится рассмотреть меня сквозь колтуны.
здесь после девяти вечера луна заколочена желтой доской,
а ворота в Млечный Путь заперты на тяжелый амбарный замок.
слышно как пискнет летучая мышь -
попалась в когти циферблатоглавой сове.
крошечные окна, ослепшие от грязи, похожи на
черно-белые иконы с осьминогами.
на крыше растет бурьян, крыльцо - деревянный детский манеж,
сгнил на две трети, и собачий лай тонет, как болт
в бутылке с керосином и фиолетовым волшебством.
тоска, как отполированная рельса, привязанная к звезде:
без размаха тихо бьешься лбом. но как же хорошо,
как же хорошо жить и умирать,
просто тихо жить и тихо умирать.
не умирая и не живя среди покалеченного, исчезнувшего зверья.
вот монета, но чья?
решка заросла грязью,
не отодрать ногтем, не понять, что это за империя, эпоха.
жизнь человека - не дороже спичек и пачки соли,
гори и плачь медленно, медленно, до рассвета,
и так целые годы.
небеса цвета сапожной ваксы и аромат гуталина.
здесь прошло детство зверя, здесь его и забыли,
привязали цепью к кораблю, но корабль истлел, как и цепь;
нимб из репейников, подсолнухов, воробьев,
теплой пыли. так стягиваешь парик цивилизации
с лысых розовых мозгов.
и просыпается зверь, почти ослеп, жмурится, но узнает,
виляет хвостом тракторной колеи.
рассвет. запах сена, родины и навоза.

***
у рожевому, як лосось, тумані осіннього ранку:
туман оперізав усі дерева і будинки, будинки і дерева,
фокусник утеплив свій циліндр лебединим пухом,
і ти сам ідеш, пливеш, як Сатурн крізь свої кільця,
ти трохи планета.
собору жовто-рожевий лангуст
закинув у небо пухирчасту клешню,
порвав туман, як павутиння із сірих звуків, морошки.
я йду, людина понарошку,
крізь туман, уривки реклами.
отруйну рибу прибило штормом до берега свідомості.
так напливає туман,
так зникає твій світ, туман з'їдає матеріальність,
як пес вилизує картину, намальовану тушонкою і жиром.
приємно йти в тумані - так сніговик заходить у теплу річку - брррр.
а навколо зеленуватий туман, і сніговик випаровується,
стає частиною водяного пилу і річки,
і якщо щось не розчиниться - нематеріальні крупиці,
ґудзик, гілка, гравій.
берег матеріального і берег ілюзії, і ми течемо між ними,
озноб світанку, троянда вогню у вовняному зеленуватому коконі,
чорні сирі стовбури, як паралізовані щупальця,
і я вже весь наповнений туманом, як кальян димом,
як амфора джином. але я - особистість,
жираф серед будівельних кранів у тумані,
тихо радію тому, що вийшов зустрічати дружину
з нічної зміни.

***
в розоватом, как лосось тумане осеннего утра:
туман опоясал все деревья и дома, дома и деревья,
фокусник утеплил свой цилиндр лебяжьим пухом,
и ты сам идешь, плывешь, как Сатурн сквозь свои кольца,
ты немного планета.
собора желто-розовый лангуст
запрокинул в небо пупырчатую клешню,
порвал туман, как паутину из серых звуков, морошки.
я иду, человек понарошку,
сквозь туман, обрывки рекламы.
ядовитую рыбу прибило штормом к берегу сознания.
так наплывает туман,
так исчезает твой мир, туман съедает материальность,
как пес вылизывает картину, нарисованную тушенкой и жиром.
приятно идти в тумане - так снеговик заходит в теплую реку - брррр.
а вокруг зеленоватый туман, и снеговик испаряется,
становится частью водяной пыли и реки,
и если что-то не растворится - нематериальные крупицы,
пуговица, ветка, гравий.
берег материального и берег иллюзии, и мы течем между ними,
озноб рассвета, роза огня в шерстяном зеленоватом коконе,
черные сырые стволы, как парализованные щупальца,
и я уже весь наполнен туманом, как кальян дымом,
как амфора джинном. но я - личность,
жираф среди строительных кранов в тумане,
тихо радуюсь тому, что вышел встречать жену
с ночной смены.




***
її волосся стікає на плечі, як сироп
або золотистий вініл,
а оса заплуталася в шторі - блукаюча голка,
шукає мелодію.
мені іноді нудно з нею,
як астронавту на планеті,
коли життя ледь зароджується в очах-океанах,
а на поверхні я знайду
тільки жадібну шкіру і димлячі калюжки поцілунків.
я приземлився на її серце занадто рано -
на кілька мільйоноліть.

їдемо в гості до її сестри.
перепливаємо величезну річку на поромі:
сірий пес води дивиться в дзеркало неба,
і ми з поромом - чорний мокрий ніс пса.
блищимо на сонці.
краса - нудна сила.

що додати?
вона всевладне закохана в серіали:
свічка грає запальничкою, не помічаючи,
як спалює себе.
це прикро, але дає фору, вільний час.
як курячу шию, звернув увагу від себе.
нечесно, але що робити?

родичі як родичі.
генетичні рими позабутої поеми.
йдемо на площу. день міста,
феєрверк. почали стріляти рано,
ще захід сонця не зійшов - вишневий черв'як,
присипаний блискітками.
це давня радість, монстри понарошку,
держава підминає під себе
і хліб, і видовища, як жінка,
і каже, що це все завдяки їй,
але це брехня...

половину ночі дуріли, пили вино.
вранці шукав телефон, що випав,
знайшов зморщене яблуко за кріслом -
ніби старенька в богадільні
сховалася за шторами.
я тебе знайшов.

запах моря - ікла, посипані сіллю,
змочені йодом,
впиваються в шию. запах синьої крові.
так, потім ми поїхали на море.
поезія - як сліпа балерина:
танцює, імпровізує -
без різниці, дивишся ти на неї чи ні.

деякі жінки красиві
як занедбані колодязі Індії,
а всередині - перегній дощу,
купки чоловічих кісток, акуратно складені.
я і сам зараз у її колекції,
буду першим поетом, з яким вона спала два роки.
вона - моїми віршами.

***
ее волосы стекают на плечи, как сироп
или золотистый винил,
а оса запуталась в шторе - блуждающая игла,
ищет мелодию.
мне иногда скучно с ней,
как астронавту на планете,
когда жизнь едва зарождается в глазах-океанах,
а на поверхности я найду
только жадную кожу и дымящиеся лужицы поцелуев.
я приземлился на ее сердце слишком рано -
на несколько миллионолетий.

едем в гости к ее сестре.
переплываем громадную реку на пароме:
серый пес воды смотрит в зеркало неба,
и мы с паромом - черный мокрый нос пса.
блестим на солнце.
красота - скучная сила.

что добавить?
она всевластно влюблена в сериалы:
свеча играет зажигалкой, не замечая,
как сжигает себя.
это досадно, но дает фору, свободное время.
как куриную шею, свернул внимание от себя.
нечестно, но что делать?

родственники как родственники.
генетические рифмы позабытой поэмы.
идем на площадь. день города,
фейерверк. начали стрелять рано,
еще закат не сошел - вишневый червь,
присыпанный блестками.
это древняя радость, монстры понарошку,
государство подминает под себя
и хлеб, и зрелища, как женщина,
и говорит, что это всё благодаря ей,
но это ложь…

половину ночи дурачились, пили вино.
утром искал выпавший телефон,
нашел сморщенное яблоко за креслом -
будто старушка в богадельне
спряталась за шторами.
я тебя нашел.

запах моря - клыки, посыпанные солью,
смоченные йодом,
впиваются в шею. запах синей крови.
да, потом мы поехали на море.
поэзия - как слепая балерина:
танцует, импровизирует -
без разницы, смотришь ты на нее или нет.

некоторые женщины красивы
как заброшенные колодцы Индии,
а внутри - перегной дождя,
кучки мужских костей, аккуратно сложенные.
я и сам сейчас в ее коллекции,
буду первым поэтом, с которым она спала два года.
она - моими стихотворениями.

***
колби світла
заховані під шкірою повітря.
десятки голубів зриваються зі шпиля,
ніби собор сміється.
собор, як кам'яна риба,
вниз головою пливе.
і нереститься в небо мальками
майбутніх соборів.

***
колбы света
спрятаны под кожей воздуха.
десятки голубей срываются со шпиля,
будто собор смеется.
собор, как каменная рыба,
вниз головой плывет.
и нерестится в небо мальками
будущих соборов.

***
пішли кататися на лижах:
відчуття - коли видираєш пір'їнку,
що пробилася крізь наволочку подушки.
і ми на іскристій білизні -
синьо-червоні ієрогліфи
у масивних чорних окулярах.
це враження струмує, падає повільно, зигзагами,
як важкий шовк або цівка чорнила,
впорснута у ванну
з крижаною водою.


***
пошли кататься на лыжах:
чувство - когда выдираешь перышко,
пробившееся сквозь наволочку подушки.
и мы на искрящейся белизне -
сине-красные иероглифы
в массивных черных очках.
это впечатление струится, падает медленно, зигзагами,
как тяжелый шелк или струйка чернил,
впрыснутая в ванну
с ледяной водой.



таємничий вай-фай

                Даші та Олегу Лобянам

зимові дні ніби виткані із сутінків:
царські верблюди з бузковими марлями на гордовитих мордах,
і горби припорошені сніжинками.
ні, це не міраж, це легка завірюха
схожа на нейрофібрилярні клубки
у чиїйсь великій і витягнутій як вулиця голові.
забираючи доньку зі школи з ранцем і кульками
я почуваюся щасливим велетнем,
і що таке сенс життя не питаю.
ховаю самогубне питання як пістолет у кобуру.
так напевно і звучить нерішуча мелодія безсмертя -
полохлива біла лань серед чорних скам'янілих левів,
помирати зовсім не обов'язково і є любов,
є таємничий вай-фай у твоїй і моїй голові.
ми подорожуємо на крилатих віслюках, а розум - морква.
ще ніколи життя не забиралося так високо:
з вершини йому видно зимові міста,
комп'ютерні плати в попелі, живі мікросхеми.
«ого, мене занесло», навіть Господь розгублений -
створив щось, а щось стало складнішим за нього самого,
розігналося, як гепард
квантовий, пірамідальними стрибками - вже не наздогнати,
не розгледіти вже нікого - у білих титрах, що обсипаються.
тільки зимові дні, виткані із сутінків,
сонної надії та любові.
бузкові верблюжата завірюхи дуріють за вікном.
тату, дивись мої оцінки. і дає рученя з наклейками -
другий клас, телефон-годинник, і очі, очі -
сірі чаплі цікавості та гри сміються,
перловий туман, живий танцюючий ще-не-мармур,
ці зимові дні
я залишу собі, сховаю в підкірку,
щоб одного разу в перспективному ніде дістати як зірку,
як бутерброд із ковбасою та сиром, як д/з
з нового життя
власний світ.
а ми з донькою скорочуємо шлях,
йдемо через пролом у лускатому паркані,
як крізь порвану сітку - батько-риба і дочка-риба.
і за нами ніхто не пливе,
тільки завірюха зализує чорноти рану, що гуде ,
білим скалкуватим язиком


таинственный вай-фай

                Даше и Олегу Лобян

зимние дни будто сотканы из сумерек:
царские верблюды с сиреневыми марлями на надменных мордах,
и горбы припорошены снежинками.
нет, это не мираж, это легкая вьюга
похожая на нейрофибриллярные клубки
в чей-то большой и вытянутой как улица голове.
забирая дочь из школы с ранцем и кульками
я чувствую себя счастливым великаном,
и что такое смысл жизни не спрашиваю.
прячу самоубийственный вопрос как пистолет в кобуру.
так наверное и звучит нерешительная мелодия бессмертия -
пугливая белая лань среди черных окаменевших львов,
умирать совсем не обязательно и есть любовь,
есть таинственный вай-фай в твоей и моей голове.
мы путешествуем на крылатых осликах, а разум - морковь.
еще никогда жизнь не забиралась так высоко:
с вершины ей видны зимние города,
компьютерные платы в пепле, живые микросхемы.
"ого, меня занесло", даже Господь растерян -
создал нечто, а нечто стало сложнее его самого,
разогналось, как гепард
квантовый, пирамидальными прыжками - уже не догнать,
не рассмотреть уже никого - в белых осыпающихся титрах.
только зимние дни, сотканные из сумерек,
сонной надежды и любви.
сиреневые верблюжата вьюги дурачатся за окном.
пап, смотри мои оценки. и дает ручонку с наклейками -
второй класс, телефон-часы, и глаза, глаза -
серые смеющиеся цапли любопытства и игры,
жемчужный туман, живой танцующий еще-не-мрамор,
эти зимние дни
я оставлю себе, спрячу в подкорку,
чтобы однажды в перспективном нигде достать как звезду,
как бутерброд с колбасой и сыром, как д/з
по новой жизни
собственный мир.
а мы с дочкой сокращаем путь,
идем через пролом в чешуйчатом заборе,
как сквозь порванную сеть - отец-рыба и дочь-рыба.
и за нами никто не плывет,
только вьюга зализывает черноты гудящую рану
белым занозистым языком





ПОВІЛЬНО

це - таємна паніка старіння.
червоний трепет наляканих м'язів.
але цих птахів не випустиш.
адже ти не Божий син, о ні. і ти це розумієш;
генетична підробка, лабораторний шедевр.
маленький напівбог, вписаний у міхур експерименту.
так Титанік, крізь мазутний сон, гул турбін і поршнів,
відчуває страшний запах льоду:
синьо-зелений кришталь роззявляє пащу,
нещадний.
коли він із легким, пробитим шилом,
затоплений кров'ю, накреняється, о ні.
ще є час, ще є час,
але вже мишеня розрізняє ніздрями:
земля десь поруч, у тумані.
через десять, двадцять, тридцять років,
а може й раніше - почнуться мілини, рожеві рифи слабоумства.
з'являться птахи, видіння Альцгеймера,
сузір'я набрані пігулками, крупним бісером.
особливо вночі ти чуєш, як шипить двигун у ванні,
як несе палаючим торфом зі щілин.
і тоді настає паніка - сліпий мурахоїд.
тіло починає свербіти, як термітник.
але не відповзти.
завмерти?
дзеркала пахнуть шоколадом.
всередині дзеркала хтось дихає -
дзеркало запотіває зсередини і щось ПОВІЛЬНО виводить
крижаним пальцем «тссс».
реальність потоншала, одряхліла, як бронежилет -
від мільйонів ударів і стусанів,
піску, цвяхів, пір'я.

о, палаци старіння,
занедбані в джунглях, обхоплені деревами, баньяном.
точно удав повільно стискає живу, слухняну корову:
ламаються кістки - повільно, повільно.
повільно, повільно.
ПОВІЛЬНО - о, Боже, ти помітив?
слово починає оживати, ворушитися.
чому ще не придумали безсмертя, чому?
і волосся на шиї коханої стає дибки - рибки на мілководді,
білі хребці тануть у ніжному серпанку волосся,
вона відчуває протяг обличчям.
ніби дивишся в трубу, в тремтяче дуло заведеного танка.
старі балерини - вони танцюють у пилинках світанку на кухнях,
і ти усвідомлюєш страшну істину.
істина завжди була поруч,
як людський ніготь у котлеті.
ти їв, їв цю брехню все життя.
але ось правда проступає, як хромовані вилиці термінатора -
червоні палаючі очі - крізь фальш, віск і жир.
це - втома буття, це сигаретний дим усередині Троянського коня.
і воїни постаріли - їх мучить артрит, подагра, задишка.
безглуздого величного коня
так і не запустили в місто.
світ так і не прийняв тебе, не повірив.
хоча, були моменти і ти сам вірив, і думав - так,
я залишуся тут назавжди, назавжди.

але - це міна «ніколи» -
вона спрацьовує роками і ти розлітаєшся на шматки - надповільно,
повільно, повільно, повільно, повільно.
так відростають скелі й тануть льодовики.
відростають зоби і зуби у скель, і тануть холодильники.
і істота колін виє на місяць, ні - вона мукає
обличчям без рота і без очей, без вух і носа.
і чайне дерево дзвенить ложечками в мороці, хромованими хребцями.
аборигени танцюють навколо розрядженого акумулятора,
палять пахощі та валідол.
дитина прокидається
і нюхає апельсинову шкірку чи їй здається?
і апельсини тільки наснилися в солодкому пахучому сні?
і вона плаче: життя, ти наснилася мені
повільно-повільно, повільно.

МЕДЛЕННО

это - тайная паника старения.
красный трепет напуганных мышц.
но этих птиц не выпустишь.
ведь ты не Божий сын, о нет. и ты это понимаешь;
генетическая подделка, лабораторный шедевр.
маленький полубог, вписанный в пузырь эксперимента.
так Титаник, сквозь мазутный сон, гул турбин и поршней,
чувствует страшный запах льда:
сине-зеленый хрусталь разевает пасть,
беспощадный.
когда он с легким, пробитым шилом,
затопленный кровью, накреняется, о нет.
еще есть время, еще есть время,
но уже мышонок различает ноздрями:
земля где-то рядом, в тумане.
через десять, двадцать, тридцать лет,
а может и раньше - начнутся отмели, розовые рифы слабоумия.
появятся птицы, видения Альцгеймера,
созвездия набранные таблетками, крупным бисером.
особенно ночью ты слышишь, как шипит двигатель в ванне,
как несет горящим торфом из щелей.
и тогда наступает паника - слепой муравьед.
тело начинает чесаться, как термитник.
но не отползти.
замереть?
зеркала пахнут шоколадом.
внутри зеркала кто-то дышит -
зеркало запотевает изнутри и нечто МЕДЛЕННО выводит
ледяным пальцем "тссс".
реальность истончилась, одряхлела, как бронежилет -
от миллионов ударов и тычков,
песка, гвоздей, перьев.

о, дворцы старения,
заброшенные в джунглях, обхваченные деревьями, баньяном.
точно удав медленно сжимает живую, послушную корову:
ломаются кости - медленно, медленно.
медленно, медленно.
МЕДЛЕННО - о, Боже, ты заметил?
слово начинает оживать, шевелиться.
почему еще не придумали бессмертие, почему?
и волосы на шее любимой встают дыбом - рыбки на мелководье,
белые позвонки истаивают в нежной дымке волос,
она чувствует сквозняк лицом.
как будто смотришь в трубу, в дрожащее дуло заведенного танка.
старые балерины - они танцуют в пылинках рассвета на кухнях,
и ты осознаешь страшную истину.
истина всегда была рядом,
как человеческий ноготь в котлете.
ты ел, ел эту ложь всю жизнь.
но вот правда проступает, как хромированные скулы терминатора -
красные горящие глаза - сквозь фальшь, воск и жир.
это - усталость бытия, это сигаретный дым внутри Троянского коня.
и воины постарели - их мучает артрит, подагра, одышка.
дурацкого величественного коня
так и не запустили в город.
мир так и не принял тебя, не поверил.
хотя, были моменты и ты сам верил, и думал - да,
я останусь здесь навсегда, навсегда.

но - это мина "никогда" -
она срабатывает годами и ты разлетаешься на куски - сверхмедленно,
медленно, медленно, МЕДЛЕННО.
так отрастают скалы и тают ледники.
отрастают зобы и зубы у скал, и тают холодильники.
и существо коленей воет на луну, нет - оно мычит
лицом без рта и без глаз, без ушей и носа.
и чайное дерево звенит ложечками во мраке, хромированными позвонками.
аборигены танцуют вокруг разряженного аккумулятора,
жгут благовония и валидол.
ребенок просыпается
и нюхает апельсиновую кожуру или ему кажется?
и апельсины только приснились в сладком пахучем сне?
и он плачет: жизнь, ты приснилась мне
медленно-медленно, МЕДЛЕННО.\




***
свіжонамальована гуашшю, кольоровими клаптями,
донька після ванни
з вологим волоссям, пахне пахучим милом,
арахісовим маслом і дитячими архангелами,
у просторій піжамі із зацикленими їжачком і конячкою,
і чи це не щастя - вдихати запах з її тім'ячка,
як джина з амфори: виходь, виходь.
пити її голос, солодку росу з капелюшків жолудів,
нехай нас усіх з'їдять свині минулого часу, так.
досить,
вже скільки століть ти спиш, прокидайся;
потерся носом об її шию,
вона засміялася, як пташка на проводах,
вивернулася, він підкинув її в повітря:
так парашут, розкрившись, повстає
проти тяжіння, проти часу.
так ми впираємося, відштовхуємося від порожнечі,
моменти щастя,
благоденства, розчарування.
притискає до себе кошеня,
дівчинка в навскоси падаючому літаку років.
вона переживе і кошеня, і мене, і розчиниться
у своєму акварельному царстві - що як небо наді мною,
а я ліс, опора, скеля,
на яку вона спирається,
але легко переставляє, як шахового коня
і раптом - нерухомість.

***
свеженарисованная гуашью, цветными лоскутами,
дочь после ванны
с влажными волосами, благоухает пахучим мылом,
арахисовым маслом и детскими архангелами,
в просторной пижаме с зацикленными ежиком и лошадкой,
и это ли не счастье - вдыхать запах из ее темечка,
как джинна из амфоры: выходи, выходи.
пить ее голос, сладкую росу из шляпок желудей,
пусть нас всех съедят свиньи прошедшего времени, да.
хватит,
уже сколько столетий ты спишь, просыпайся;
потерся носом о её шею,
она засмеялась, как птичка на проводах,
вывернулась, он подбросил ее в воздух:
так парашют, раскрывшись, восстает
против притяжения, против времени.
так мы упираемся, отталкиваемся от пустоты,
моменты счастья,
благоденствия, разочарования.
прижимает к себе котенка,
девочка в наискось падающем самолете лет.
она переживет и кошака, и меня, и растворится
в своем акварельном царстве - что как небо надо мной,
а я лес, опора, скала,
на которую она опирается,
но легко переставляет, как шахматного коня
и вдруг - неподвижность.

***
йому сімдесят чотири.
врослість нагадує підводний човен:
затонув біля берегів південної Америки,
вросла в мул за роки - видно скибочки світла в ілюмінаторах,
на борту заховано золото партії, а може, й ні.
сімдесят чотири.
усе його життя легко
поміщається в ширину вікна,
як випотрошений осетер у камеру з льодом;
коли він дивиться на вулицю рожевим обличчям -
ікебана з в'ялих м'язів, шкіри, волі, спогадів,
вона, його любов, живе в Річмонді, а коли йдуть теплі дощі,
щось піднімається з дна
його тазостегнового суглоба -
жовтий сумний сом і очі старого, його очі
кольору риби, з якої зішкребли луску,
починають показувати кіно у відкритому полі
і кадри зриваються з натягнутого простирадла
у фіолетові небеса.
жовчний міхур смикає біль,
ніби просунули два пальці в зябра;
він у свої сімдесят чотири дивиться на автомобілі -
безшумні хижаки за вікном
пожирають метри планктону моросі,
обвалений тунель у метрополітені - його майбутнє.
і тисячі голодних блукаючих вогників
чорним степом пам'яті: іноді миготить страх,
прожите виростає в розмірах і нависає над ним,
як джин пожежі або кобра заввишки з вуличний ліхтар.
до вечора на яснах наліт, ніби жував свічку;
не знайшов сірників чи запальничку, вирішив перечекати цю темряву,
затемнення внутрішнього світу, коли місяць
наповзає на сонце реальності.

політичні гасла зриваються з екрана, як плювки.
або о, жах, коли його переконує медсестра,
що ім'ярек негідник, молодець, роздав гречку і печінку.
медсестра намагається просунути - пальцями з жовтими кігтями -
свинцеву монету в його потилицю, тисне, але, дурепа, там немає прорізу,
там немає прорізу, чорт забирай, він аполітичний.
і це заподіює йому біль і лють.
сімдесят чотири.
розплавлена музика і мідь саксофона,
темно фіолетовий журавель «сім»
і зелена йодиста качка «чотири».
ранок - вставна щелепа в склянці вікна,
він - опудало вовка і сам себе набиває зім'ятими газетами, зайцями,
ватою, таблетками від тиску;
одного разу, листопадової ночі
йому стає погано, потім добре, потім
йому стає сімдесят п'ять.
лампа-торшер, як балерина тримає шкарпетку
у сімдесят п'ять градусів;
уже під ранок, годині о третій, його трусить, як пральну машину
при віджиманні -
Боже, всі рукописи розмокли
і вірші розбухли, як локшина в окропі.
він тільки саджанець душі з алюмінієвою трубкою
для опори, він тільки слова, слова, слова.
Господи, розбуди ж мене, коли придумають безсмертя,
розбуди сплячого дурня, генія.
але ніхто не хоче цілувати старого
і останній рядок кривий,
як густа кров у вені.

***
ему семьдесят четыре.
возраст напоминает подводную лодку:
затонула у берегов южной Америки,
вросла в ил за годы - видны ломтики света в иллюминаторах,
на борту спрятано золото партии, а может быть и нет.
семьдесят четыре.
вся его жизнь легко
помещается в ширину окна,
как выпотрошенный осетр в камеру со льдом;
когда он смотрит на улицу розовым лицом -
икебана из дряблых мышц, кожи, воли, воспоминаний,
она, его любовь, живет в Ричмонде, а когда идут теплые дожди,
что-то поднимается со дна
его тазобедренного сустава -
желтый печальный сом и глаза старика, его глаза
цвета рыбы, с которой соскребли чешую,
начинают показывать кино в открытом поле
и кадры срываются с натянутой простыни
в фиолетовые небеса.
желчный пузырь дергает боль,
будто просунули два пальцы в жабры;
он в свои семьдесят четыре смотрит на автомобили -
бесшумные хищники за окном
пожирают метры планктона мороси,
обрушенный тоннель в метрополитене - его будущее.
и тысячи голодных блуждающих огоньков
по черной степи памяти: иногда мелькает страх,
прожитое вырастает в размерах и нависает над ним,
как джинн пожара или кобра высотой с уличный фонарь.
к вечеру на деснах налет, будто жевал свечу;
не нашел спичек или зажигалку, решил переждать эту тьму,
затмение внутреннего мира, когда луна
наползает на солнце реальности.

политические лозунги срываются с экрана, как плевки.
или о, ужас, когда его убеждает медсестра,
что имярек негодяй, молодец, раздал гречку и печень.
медсестра пытается просунуть - пальцами с желтыми когтями -
свинцовую монету в его затылок, давит, но, дура, там нет прорези,
там нет прорези, черт побери, он аполитичен.
и это причиняет ему боль и ярость.
семьдесят четыре.
расплавленная музыка и медь саксофона,
темно фиолетовый журавль "семь"
и зеленая йодистая утка "четыре".
утро - вставная челюсть в стакане окна,
он - чучело волка и сам себя набивает скомканными газетами, зайцами,
ватой, таблетками от давления;
однажды, ноябрьской ночью
ему становится плохо, потом хорошо, потом
ему становится семьдесят пять.
лампа-торшер, как балерина держит носок
в семьдесят пять градусов;
уже под утро, часа в три, его трусит, как стиральную машину
при отжиме -
Боже, все рукописи размокли
и стихи разбухли, как лапша в кипятке.
он только саженец души с алюминиевой трубкой
для опоры, он только слова, слова, слова.
Господи, разбуди же меня, когда придумают бессмертие,
разбуди спящего дурака, гения.
но никто не хочет целовать старика
и последняя строка крива,
как густая кровь в вене.

***
дивилася в дзеркало, вивчала щоки й волосся, очі,
те відчуття, коли гральну карту дами згинають навпіл,
продавлюють по шву лакованим нігтем,
і вона опиняється віч-на-віч із незнайомкою.
хто це?
фальшивка, а де оригінал?
її краса розчинена у спогадах,
у шанувальниках,
трохи солонувата як кров з тріснутої губи
на морозі часу. брррр.
вона дивиться в дзеркало і дзеркало дивиться в неї:
підносить запалену свічку до лисячої нори,
розкушує ікринку жалю і гіркота приємна,
помаранчева розтікається в роті. вона бачить свої копії,
які застигли в дзеркалах, як дівчата в клею
в одних трусиках, у скляних колбах.
і кружляє, кружляє голова:
хтось її висмоктує через соломинку біля скроні, там, за вухом,
у пігментній патині, яке вже не цілували давно.
срібними вилами по чорній воді - сивина біля коріння -
це боротьба з пустелями, пластикові саджанці на краю
прірви, губ, брів. курсанти слухняно фарбують пісок
у зелений колір, і пильний погляд у дзеркало:
так черевохатий заряджений револьвер
підносять до відображення в дзеркалі - ствол до ствола,
зіниця до зіниці, але ніхто не стріляє - чому
м'які іграшки падають із книжкових полиць:
ведмедик, собачка, слон,
а коли іграшки торкаються паркету, то розсипаються на прах:
трухляві, з перловим ремінцем.
вона відвертається від дзеркала
і дивиться у вікно:
краплі дощу тьмяно виблискують
на гнутих залізних хвостах решітки,
смуток скорпіона, пухкий смуток
іржі, і голос мяукаючий Марі Лафороне ллється з екрана.
осінній дощовий день як водянка,
яку вона, дурепа, сколупнула голкою,
змоченою парфумами, а там аромат бензину і терпкість грецького горіха,
гниюче величезне листя в калюжі, як царські гроші.так.
ця музика буде вічною, але не я.

звук ножиць,
звук ножиць наростає: ікебаніст скорочує її, відрізає
сюжетні лінії, можливості, нитки, шматочки плоті.
вона вип'є на ніч ліс, хвойний ліс у чашці з м'ятою,
дві таблетки снодійного, щоб не чути тихий
невгамовний скрегіт у дзеркалах:
це чорні ковзанярі печалі, зігнувшись,
навертають спіралі на мерзлих заиндевевших очах.
пам'ять, обманюй, обманюй мене.

***
смотрела в зеркало, изучала щеки и волосы, глаза,
то чувство, когда игральную карту дамы сгибают пополам,
продавливают по шву лакированным ногтем,
и она оказывается лицом к лицу с незнакомкой.
кто это?
фальшивка, а где оригинал?
ее красота растворена в воспоминаниях,
в поклонниках,
чуть солоновата как кровь из треснувшей губы
на морозе времени. бррр.
она смотрит в зеркало и зеркало смотрит в нее:
подносит зажженную свечу к лисьей норе,
раскусывает икринку сожаления и горечь приятная,
оранжевая растекается во рту.она видит свои копии,
которые застыли в зеркалах, как девушки в клею
в одних трусиках, в стеклянных колбах.
и кружится, кружится голова:
кто-то ее высасывает через соломинку у виска, там, за ухом,
в пигментной патине, которое уже не целовали давно.
серебряными вилами по черной воде - седина у корней -
это борьба с пустынями, пластиковые саженцы на краю
пропасти, губ, бровей. курсанты послушно красят песок
в зеленый цвет, и пристальный взгляд в зеркало:
так брюхатый заряженный револьвер
подносят к отражению в зеркале - ствол к стволу,
зрачок к зрачку, но никто не стреляет  - почему
мягкие игрушки падают с книжных полок:
мишка, собачка, слон,
а когда игрушки касаются паркета, то  рассыпаются в прах:
трухлявые, с жемчужным ремешком.
она отворачивается от зеркала
и смотрит в окно:
капли дождя тускло сверкают
на гнутых железных хвостах решетки,
грусть скорпиона, рыхлая грусть
ржавчины, и голос мяукающий Мари Лафороне  льется с экрана.
осенний дождливый день как водянка,
которую она, дура, сковырнула иглой,
смоченной духами, а там аромат бензина  и терпкость грецкого ореха,
гниющие громадные листья в луже, как царские деньги.да.
эта музыка будет вечной, но не я.

звук ножниц,
звук ножниц нарастает: икебанист сокращает её,  отрезает
сюжетные линии, возможности, нитки, кусочки плоти.
она выпьет на ночь лес, хвойный лес в чашке с мятой,
две таблетки снотворного, чтобы не слышать тихий
неумолчный скрежет в зеркалах:
это черные конькобежцы печали, согнувшись,
наворачивают спирали на мерзлых заиндевевших глазах.
память, обманывай, обманывай меня.

*** ласт
зимний день светился изнутри:
сом, проглотивший фонарик.
мягко вечерело, замерзший снег цеплялся за кусты,
как белая птица с белыми когтями.
и праздничное нечто царило повсюду:
кофейни, дома, прохожие, машины,
город облили сказочностью,
осыпали блестками, конфетти,
и даже наивная пошлость праздничных витрин
и новогодних реклам умиляла - дочь мачехи,
которая ничего не добьется в этой сказке,
и ее немного жаль.

на столике-таксе осколки шоколада -
ты выела весь миндаль, как белка.
возле кровати вязанки книг. мы
недавно переехали
на съемную квартиру. и зима, и сом со свечей,
этот образ пришел, когда ты прикуривала у окна,
отразившись в стекле, как свет сварки в пещере,
где волы и волхвы,
и зеленый младенец мужского пола,
цветок алоэ,
которого ты мне не родишь через год,
и сказочно, и страшно, и хорошо.

а где-то рядом война,
и другие бессонные демоны бытия
шатаются,
как разбуженные гризли посреди зимы,
но нам на это наплевать, нам все равно.
тот день, когда мы разожмемся, как челюсти пит-буля
на подвешенной автомобильной шине - на фоне заката,
тот день, когда
жидкокристаллический
терминатор пройдет сквозь свою самку,
перемешавшись мирами,
ртутными головастиками, единицами и нулями.
и теперь мы сможем только отдаляться друг от друга,
так галактика проходит сквозь галактику,
как нож сквозь нож.
не оглянуться, не сломать шею,
и это - благодарность, благонервность.

прошлое - мальчик, рухнувший вместе с балконом
с девятого этажа,
без шансов на спасение,
на общее будущее.
но, представь, теперь -
у каждой женщины устрица твоего лица,
водяной знак на просвет синюшных губ,
огнестрельных глаз,
миллиарды твоих копий шуршат платьями
во всем мире -
от старух и до детей.
это - медузный бал приведений в твою честь,
или - снегопад людей, и мы, полубоги, пошли за кофе,
и открываем рты, и ловим снег.


***
це - палац лісовика, зрубаний із горбиля,
критий брезентом, автомобільними покришками,
нависає над болотом, як куций шорсткий кіготь,
на дюжині опор у розкорячку - павук на милицях
і болото під ним - розсольник із жабами,
з метановими протягами,
пара човнів, як висохлі панцири тарганів,
огризки рибальських сіток,
іржавий мопед - мумія бджолиної королеви,
і сам лісовик - дрібний мужичок темний,
ніби вимазаний мазутом,
кошлате волосся - повсть.
у минулому заготівельник хутру - кожної ночі до нього
з'являються дванадцять синіх лисиць
і по черзі мочаться в узголів'я
за суворим законом справедливості,
не в силах надкусити брудне горло,
заросле дротом дрібним, кучерявим, як залізна мочалка.
чай із морошкою та омлет із яєць шпака, присмачений заманіхою,
трав'яна туга, небо повне зірок, тисячі чорних овальних каменів,
скелястий берег, скам'яніла хвиля.
всі звірі, що прийняли смерть, покояться на дні,
точно в смердючому спирті, в рідкому бурштині.
і на заході сонця він запалює гасовий ліхтар,
комарі шанобливо обтікають його - жива дзвінка брижа,
розставляє дорожні шахи на столику,
льодяниковососущі з жовтизною очі,
він до світанку чекає мене, прицмокує,
цідить чай із м'ятої фляги, згадує як колись
дружив із дитиною людини, але я не прийду,
мій дитячий напівбог Ярго, не дограємо цю партію ніколи,
але він знову розставляє фігурки по пам'яті,
вставляє в тонкі дірочки зубочистки,
уявні друзі і звірі, і перше кохання,
створення із золотих гачків і пряних тичків,
я тебе ніколи не знайду, не забуду,
тому що не пам'ятаю, тому що не можна
сплячому велетню розгледіти минуле, ліси
і містечка, що виросли на спині, тому що життя одне,
але ми ніколи, ніколи не одні в ньому.


***
это - дворец лешего, срубленный из горбыля,
крытый брезентом, автомобильными покрышками,
нависает над топью, как куцый шершавый коготь,
на дюжине опор в раскорячку - паук на костылях
и болото под ним - рассольник с лягушками,
с метановыми сквозняками,
пара лодок, как высохшие панцири тараканов,
огрызки рыболовных сетей,
ржавый мопед - мумия пчелиной королевы,
и сам леший - мелкий мужичок темный,
будто вымазанный мазутом,
лохматые волосы - войлок.
в прошлом заготовщик пушнины - каждой ночью к нему
являются двенадцать синих лисиц
и по очереди мочатся в изголовье
по суровому закону справедливости,
не в силах надкусить грязное горло,
заросшее проволокой мелкой, вьющейся, как железная мочалка.
чай с морошкой и омлет из яиц скворца, сдобренный заманихой,
травяная тоска, небо полное звезд, тысячи черных овальных камней,
скалистый берег, окаменевшая волна.
все звери, принявшие погибель покоятся на дне,
точно в вонючем спирте, в жидком янтаре.
и на закате он зажигает керосиновый фонарь,
комары почтительно обтекают его - живая звенящая зыбь,
расставляет дорожные шахматы на столике,
леденцовососущие с желтизной глаза,
он до рассвета ждет меня, причмокивает,
цедит чай из мятой фляги, вспоминает как когда-то
дружил с детенышем человека, но я не приду,
мой детский полубог Ярго, не доиграем эту партию никогда,
но он снова расставляет фигурки по памяти,
вставляет в тонкие дырочки зубочистки,
воображаемые друзья и звери, и первая любовь,
создание из золотых крючков и пряных тычков,
я тебя никогда не найду, не забуду,
потому что не помню, потому что нельзя
спящему великану разглядеть прошлое, леса
и городки, выросшие на спине, потому что жизнь одна,
но мы никогда, никогда не одни в ней.


***
душа - сіра піна в каструлі.
збираєш розкидані шкарпетки, колготи,
бажаєш доброї ночі молодшому синові.
перевіряєш: чи замкнені двері,
щоб бородавчастий звір
місячного світла
не знайшов наші душі, беззахисні до ранку.
тепер ніщо не завадить нам
гратися на рожевих конях
у райдужних болотах, але я все зволікаю,
як уссурійський тигр на крижаній ковзанці,
чіпляюся за книгу перед сном.
кинь її - секунди життя виснажуються,
солодкий сніг на вустах,
і я вже майже розтанув.
але раптово думка, як шуліка,
висмикує мене з дрімотного пейзажу -
дикий спогад
вривається у свідомість: грабіжник з обрізом,
селище міського типу, мерзенна
осінь, маршрутка, поля в стерні - розрізані шви,
але не висмикнуті шматки ниток із.
це видалили неба золотий пшеничний плід,
а вона беззвучно плакала, ховаючи обличчя
у мокрих долонях, Медуза горгона в косинці, -
соромилася своїх же смертельних очей,
все навколо перетворюючи не на камінь,
а в пульсуючу виразку, в алмаз
ганьби. солоний смак сліз,
смак гарячої сечі, страждання - як жінка всередині
мармурової брили: тук-тук, їй не спиться, звідки ти?
навіщо прийшла на ніч дивлячись,
я ж не скульптор, не вандал.

а на спогаді висить інший спогад:
хлопчик один удома, пізній вечір,
горщик біля вікна, щільні штори,
і скупе просіяне світло ліхтарів - чорні жирафи,
його найкращі друзі.
протяжно поскулюють цимбали самотності -
так стажисти рвуть зуби в мертвецькій.
але вальсуючі топи засинання наступають,
і олівці випадають із рук Творця.
чується легке хропіння, ритмічне бурчання
холодильника, швидко тане
протяжний подих у трубах опалення;
з-за штори м'яко випрастується
зелена бородавчаста лапа
місячного звіра.

***
душа - серая пена в кастрюле.
собираешь разбросанные носки, колготы,
желаешь спокойной ночи младшему сыну.
проверяешь: заперта ли дверь,
чтобы бородавчатый зверь
лунного света
не нашел наши души, беззащитные до утра.
теперь ничто не помешает нам
резвиться на розовых конях
в радужных топях, но я всё медлю,
точно уссурийский тигр на ледяном катке,
цепляюсь за книгу перед сном.
брось ее - секунды жизни истаивают,
сладкий снег на устах,
и я уже почти растаял.
но внезапно мысль, как коршун,
выдергивает меня из дремотного пейзажа -
дикое воспоминание
врывается в сознание: грабитель с обрезом,
поселок городского типа, мерзкая
осень, маршрутка, поля в стерне - разрезанные швы,
но не выдернуты ошметки ниток из.
это удалили неба золотой пшеничный плод,
а она беззвучно плакала, пряча лицо
в мокрых ладонях, Медуза горгона в косынке, -
стыдилась своих же смертельных глаз,
всё вокруг превращая не в камень,
но в пульсирующую язву, в алмаз
позора. соленый вкус слез,
вкус горячей мочи, страдание - как женщина внутри
мраморной глыбы: тук-тук, ей не спится, откуда ты?
зачем пришла на ночь глядя,
я же не скульптор, не вандал.

а на воспоминании висит другое воспоминание:
мальчик один дома, поздний вечер,
горшок возле окна, плотные шторы,
и скупой просеянный свет фонарей - черные жирафы,
его лучшие друзья.
протяжно поскуливают цимбалы одиночества -
так стажеры рвут зубы в мертвецкой.
но вальсирующие топи засыпания наступают,
и карандаши выпадают из рук Создателя.
слышится легкий храп, ритмичное ворчание
холодильника, быстро истаивает
протяжный вздох в трубах отопления;
из-за шторы мягко выпрастывается
зеленая бородавчатая лапа
лунного зверя.

***
фіранки вдуваються всередину:
вітрильник врізався в нашу квартиру,
наповнив кімнатне повітря морем,
блакитною сіллю, на палубі - паркет.
солоні бризки на шпалерах,
і вітер із трояндою в зубах, як з абордажною шаблею -
перекинув вазу, повзе по килиму;
одна мить - і синій світ жбурнув нам в обличчя
інкарнацію, фантом іншої епохи,
мокрі бризки.

так попіл рукописів чинить опір,
наливається плоттю, целюлозою,
і на білих аркушах - проявляються слова,
і кватирки б'ються, луплять одна одну,
як однорукі боксери.



***
занавески вдуваются внутрь:
парусник врезался в нашу квартиру,
наполнил комнатный воздух морем,
голубой солью, на палубе - паркет.
соленые брызги на обоях,
и ветер с розой в зубах, как с абордажной саблей -
опрокинул вазу, ползет по ковру;
один миг - и синий мир швырнул нам в лицо
инкарнацию, фантом иной эпохи,
мокрые брызги.

так пепел рукописей сопротивляется,
наливается плотью, целлюлозой,
и на белых листках - проявляются слова,
и форточки дерутся, лупят друг дружку,
как однорукие боксеры.

***
на ходу випиваю дві чашки кави,
поспішаю на роботу в офіс розчинитися.
так термінатор, верещачи від захвату,
забігає в мерехтливе море кислоти.
захід сонця на тлі синьо-зелених хитких скуйовджених змій
може, краще сповільнитися?
просунути троянду у велосипедне колесо,
стукнути білку в колесі по голові - гей, пригальмуй!
вчиться повільності.
так скелі вчаться дихати - тисячоліттями -
орлиними гніздами із запахом прілих кісток,
запахом холодної манки,
спітнілих буро-іржавих пір'їн.
все, що звучить швидше за класичну мелодію
мене вбиває. стирає. а життя
рухається вперед:
йде по наших головах чемний слон, але я сповільнююся.
лінива фаза. вірші в сто тисяч разів непопулярніші за
твого нового манікюру або
диявольськи бездоганного айфона.
ну, подивимося, подивимося, подивимося.


***
на ходу выпиваю две чашки кофе,
спешу на работу в офис раствориться.
так терминатор, визжа от восторга,
забегает в мерцающее море кислоты.
закат на фоне сине-зеленых зыбких взъерошенных змей
может, лучше замедлиться?
просунуть розу в велосипедное колесо,
стукнуть белку в колесе по голове - эй, притормози!
учится медленности.
так скалы учатся дышать  - тысячелетиями -
орлиными гнездами с запахом прелых костей,
запахом холодной манки,
вспотевших буро-ржавых перьев.
все, что звучит быстрей классической мелодии
меня убивает. стирает. а жизнь
движется вперед:
идет по нашим головам вежливый слон, но я замедляюсь.
ленивая фаза. стихи в сто тысяч раз непопулярней
твоего нового маникюра или
дьявольски безупречного айфона.
ну, посмотрим, посмотрим, посмотрим.

***
місто поповзло, як пес із перебитим хребтом,
залишаючи темну мазутну рідину заводів за собою.
вчора витягали з моєї зіниці
стружку металеву,
найтоншу спіраль.
очна рідина навколо порізу вже почала іржавіти,
і я залишив уявну зарубку
у скляному лісі часу:
обов'язково напишу про це одного разу. коли виросту
справжньою людиною,
а реальність посміхається, як гієна.
сорок одна атмосфера - потужність укусу.
увечері знімаю плавки, але тіло
виділяє машинне масло, як дерева - смолу.
боже, скільки ж скалок проковтнуло моє життя,
як п'яний факір - столових, кухонних ножів!
а пам'ятаєш, у дитинстві ми боялися:
голка може впасти за комір, а звідти - у вену,
а звідти - в серце,
як човен, швидко попливе за течією,
і ти помреш.
майстер мляво лаявся, як зморшкуватий фалос:
«коли ріжеш метал - одягай захисні окуляри»,
але в захисті цех пливе перед очима -
пливе спітнілий, короткозорий, мультяшний світ.
краще з життям - сам на сам.
краще дивитися на власні очі, як націлена голка
пливе по червоній річці, наче водяна змія.
думка, що потрапила в кровоносне русло,
обов'язково досягне серця
і вб'є.

***
город уполз, как пес с перебитым хребтом,
оставляя темную мазутную жидкость заводов за собой.
вчера вытаскивали из моего зрачка
стружку металлическую,
тончайшую спираль.
глазная жидкость вокруг пореза уже начала ржаветь,
и я оставил мысленную зарубку
в стеклянном лесу времени:
обязательно напишу об этом однажды. когда вырасту
настоящим человеком,
а реальность улыбается, как гиена.
сорок одна атмосфера - мощность укуса.
вечером снимаю плавки, но тело
выделяет машинное масло, как деревья - смолу.
боже, сколько же заноз проглотила моя жизнь,
как пьяный факир - столовых, кухонных ножей!
а помнишь, в детстве мы боялись:
иголка может упасть за воротник, а оттуда - в вену,
а оттуда - в сердце,
как лодка, быстро поплывет по течению,
и ты умрешь.
мастер вяло ругался, как морщинистый фаллос:
«когда режешь металл - надевай защитные очки»,
но в защите цех плывет перед глазами -
плывет потный, близорукий, мультяшный мир.
лучше с жизнью - один на один.
лучше смотреть воочию, как нацеленная игла
плывет по красной реке, точно водяная змея.
мысль, попавшая в кровеносное русло,
обязательно достигнет сердца
и убьет.

***
я можу відтворити перше кохання за запахом,
одним помахом вихопити з небесної блакиті
форель, що яро б'ється.
тепла тінь, усмішка, футболка з дрібним орнаментом,
дівчинка-невидимка, і крізь неї
струмує переливчаста мелодія тонких стовбурів -
березовий гай за павільйонами дитячого садка.
але зім'ят трамвайний квиток до місяця.
перше кохання: в озеро з крокодилами і піраньями
вилили пляшечку простоволосого щастя,
конденсат світла, казки, мур-мур, ри-ри.
акварельний мужик приймає душ,
і не шкода кольорових розводів під ногами;
любов - це світло на початку тунелю, що звужується
в загадкову золотисту темряву.

***
я могу воссоздать первую любовь по запаху,
одним взмахом выхватить из небесной синевы
яро бьющуюся форель.
теплая тень, улыбка, футболка с мелким орнаментом,
девочка-невидимка, и сквозь нее
струится переливчатая мелодия тонких стволов -
березовая рощица за павильонами детского сада.
но скомкан трамвайный билет до луны.
первая любовь: в озеро с крокодилами и пираньями
вылили пузырек простоволосого счастья,
конденсат света, сказки, мур-мур, ры-ры.
акварельный мужик принимает душ,
и не жаль цветных разводов под ногами;
любовь - это свет в начале тоннеля, сужающегося
в загадочную золотистую темноту.


лютий

метр скрипучої, як пінопласт тиші -
цивілізоване Пекло містечка, занесене снігом.
морозне повітря щипає щоки, як цимбали,
спеціально хоче зробити боляче дитина -
біле дитя з хромованою душею, і ти
помічаєш - час узимку працює вхолосту.
буксує.
і тебе наздоганяє світ, який належить мерцям.
царство нежиття - бузкове, повільне цунамі,
рухається по п'ятах людства, як миша за кошеням;
цей лютий мені сниться досі:
мультяшна закладка доньки серед волосся в моїй голові,
бузково-сталевий осетер загорнутий у газету,
і мертві слівця просочуються слизом, лускою,
контактними лінзами; ти прочитаєш - «лютий»
над входом у білий лімузин безмовності,
облямований слідами собачих лап: зліпки, формочки
для відливання тюльпанів. зимові вузькі дні -
стежки, вирубані в скелі, в айсберзі, приведуть тебе
крізь білосніжні лабіринти в супермаркет, м'ясний відділ;
розчленований мінотавр червоний, м'який мармур
у пластикових пакетах, і ти
здригнешся - ці хвилини б/в,
відполіровані безліччю свідомостей, як ручки дверей,
тут уже хтось жив до тебе,
дихав конденсованим повітрям з ароматом мандарин,
цілував цих окатих, безглуздих жінок,
слухав легку вібрацію, рекламні акції під Вівальді,
говорив мертві слівця, загальні фрази.
хвилини, як блискучі педалі,
але гальмівний шланг перерізано.

февраль

метр скрипучей, как пенопласт тишины -
цивилизованный Ад городка, занесенный снегом.
морозный воздух щипает щеки, как цимбалы,
специально хочет сделать больно ребенок -
белое дитя с хромированной душой,  и ты
замечаешь - время зимой работает вхолостую.
буксует.
и тебя настигает мир, который принадлежит мертвецам.
царство нежизни - сиреневое, медленное цунами,
движется по пятам человечества, как мышь за котенком;
этот февраль мне снится до сих пор:
мультяшная закладка дочери среди волос в моей голове,
сиренево-стальной осетр завернутый в газету,
и мертвые словечки пропитываются слизью, чешуей,
контактными линзами; ты прочтешь - "февраль"
над входом в белый лимузин безмолвия,
отороченный следами собачьих лап: слепки,  формочки
для отливки тюльпанов.  зимние узкие дни -
тропинки, вырубленные в скале, в айсберге, приведут тебя
сквозь белоснежные лабиринты в супермаркет, мясной отдел;
расчлененный минотавр красный, мягкий мрамор
в пластиковых пакетах, и ты
вздрогнешь - эти минуты б/у,
отполированные множеством сознаний, как ручки дверей,
здесь уже кто-то жил до тебя,
дышал конденсированным воздухом с ароматом мандарин,
целовал этих глазастых, глупых женщин,
слушал легкую вибрацию, рекламные акции под Вивальди,
говорил мертвые словечки, общие фразы.
минуты, как сверкающие педали,
но тормозной шланг перерезан.

***
мої коханки,
змиваю з вас божественну позолоту.
ви не пішли - вас намотало на зубчастий вал часу
за найлегші ажурні колготки.
ви розчинилися в безкрайніх ночах минулого,
як перлини в чашах із місячним вином.
ви дбайливо або недбало доглядали за мною,
самозабутньо пестили мідну лампу Аладдіна,
не відаючи,
що деякі бажання накривають все наше життя,
як хмара сарани кукурудзяне поле
і небо над полем.
Всесвіт розтискається, наче гармошка царя Гороха.
мені було добре з вами, але й без вас непогано.
дякую, що в суворі зими ви були зі мною -
прикрашали горностаєвими мантіями голого короля.
я щедро віддячу вам.

у реальності Мона Ліза старіє і на полотні,
шедевр поволі перетворюється на стару.
і бородавки, як ріпа,
прокльовуються крізь засохле масло.
що ж робити? проклинати Леонардо?
пестячи ваші текучі пісочні тіла
(схожі на макети пустель у паризькому музеї,
масштаб: один сантиметр - сто поцілунків),
я марю про лірику, якою наповню вашу
віолончельну порожнечу.
я побудую велику вежу з віршів -
схожу на шахову дошку,
скручену в баранячий ріг,
з балконами, з вершиною, що реве від вітру;
вершина присипана сіллю, як снігом,
і крилаті олені зі Швеції злітаються на солончак.
і ви будете жити в моїх віршах, ніколи не старіючи.

кожній дістануться найкращі сукні метафор, порівнянь,
тільки не бийтеся,
не видряпуйте одна одній очі.
я поет, і порожнеча жінок належить мені по праву.
старовинний, зачитаний до дірок лист
з зізнаннями в коханні молодого патриція
лежить у кожної дівчини під подушкою.
я йду від вас, мої красуні.
я вирив рів навколо замку особистого життя,
налив дощової води і запустив крокодилів.
такий собі індійський раджа
з плямою білою від зубної пасти на лобі.
переписав усі скарби серця на кохану дружину
(нехай не знає, що я сховав в офшорі).
прощавайте ж, красуні,
з самого дитинства малюють самі себе,
самі себе повільно пожирають,
бо бог краси терплячий, але ненажерливий -
жорстока, умащена маслами, змія
з тугим золотим нашийником.

***
мои любовницы,
смываю с вас божественную позолоту.
вы не ушли - вас намотало на зубчатый вал времени
за легчайшие ажурные колготки.
вы растворились в бескрайних ночах прошедшего,
как жемчужины в чашах с лунным вином.
вы бережно или небрежно ухаживали за мной,
самозабвенно ласкали медную лампу Аладдина,
не ведая,
что некоторые желания накрывают всю нашу жизнь,
как облако саранчи кукурузное поле
и небо над полем.
Вселенная разжимается, точно гармошка царя Гороха.
мне было хорошо с вами, но и без вас неплохо.
спасибо, что в суровые зимы вы были со мной -
украшали горностаевыми мантиями голого короля.
я щедро отблагодарю вас.

в реальности Мона Лиза стареет и на холсте,
шедевр исподволь превращается в старуху.
и бородавки, как репа,
проклевываются сквозь засохшее масло.
что же делать? проклинать Леонардо?
лаская ваши текучие песочные тела
(похожи на макеты пустынь в парижском музее,
масштаб: один сантиметр - сто поцелуев),
я грежу о лирике, которой наполню вашу
виолончельную пустоту.
я построю великую башню из стихов -
похожую на шахматную доску,
скрученную в бараний рог,
с балконами, с ревущей от ветра вершиной;
вершина присыпана солью, как снегом,
и крылатые олени из Швеции слетаются на солончак.
и вы будете жить в моих стихах, никогда не старея.

каждой достанутся лучшие платья метафор, сравнений,
только не деритесь,
не выцарапывайте друг дружке глаза.
я поэт, и пустота женщин принадлежит мне по праву.
старинное, зачитанное до дыр письмо
с признаниями в любви молодого патриция
лежит у каждой девушки под подушкой.
я ухожу от вас, мои красотки.
я вырыл ров вокруг замка личной жизни,
налил дождевой воды и запустил крокодилов.
такой себе индийский раджа
с пятном белым от зубной пасты на лбу.
переписал все сокровища сердца на любимую жену
(пусть не знает, что я спрятал в офшоре).
прощайте же, красавицы,
с самого детства рисующие сами себя,
сами себя медленно пожирающие,
ибо бог красоты терпелив, но прожорлив -
жестокая, умащенная маслами, змея
с тугим золотым ошейником.


***
головне вчасно народитися: не дуже рано,
коли ще тільки закипає сірководневий бульйон
у планетарній каструльці,
але й не дуже пізно, коли вже хижо і сонно
переморгуються золотими вогнями
антрацитові, як вугілля, комп'ютерні пустелі.
та примудрися, щоб дорогою тебе не зжер тиранозавр,
кровожерлива вежа з м'язів та інстинктів,
щоб не спалили на багатті середньовіччя,
милосердно напоївши беладоною,
не стерли в м'ясний порошок у якій-небудь
мерзенній і священній війні, але хіба бувають інші?
як же знайти свій час і місце, місце і час,
якщо ти герой неіснуючих світів?
якщо ти космічний Печорін?
озираєшся крізь сірий дзвінкий світанок -
розкладаєш промені по оксамитових шухлядах буття,
як столове срібло: ложки до калюж, виделки до алей.
куди ж тепер ти потрапив? вбудований модем
у скроневій кістці миттєво ловить вай-фай:
вождь Кім Чен Ир пестить жовтого пуделя,
долар - сіро-зелена, плоска тварюка - ще в силі,
а демократія в моді: завзято танцює сторука воша.
начебто вчасно, багато хто ще читає книжки,
ворушать губами, ніби лунатики.
а жінки, гнучкі, як гекони,
збільшують груди і попи. мабуть,
варто затриматися в цьому світі якомога довше,
пограти в людину розумну, людину талановиту,
людину закохану в життя, і, можливо, в тебе.
Гей, незнайомець у плащі з кривавим підбоєм,
а як ти тут опинився?
друже, я знаю тебе?

***
главное вовремя родиться: не сильно рано,
когда еще только закипает сероводородный бульон
в планетарной кастрюльке,
но и не сильно поздно, когда уже хищно и сонно
перемигиваются золотыми огнями
антрацитовые, как уголь, компьютерные пустыни.
да умудрись, чтобы по дороге тебя не слопал тираннозавр,
кровожадная башня из мышц и инстинктов,
чтобы не сожгли на костре средневековья,
милосердно напоив белладонной,
не стерли в мясной порошок в какой-нибудь
мерзкой и священной войне, но разве бывают другие?
как же найти свое время и место, место и время,
если ты герой несуществующих миров?
если ты космический Печорин?
озираешься сквозь серый звенящий рассвет -
раскладываешь лучи по бархатным ящикам бытия,
как столовое серебро: ложки к лужам, вилки к аллеям.
куда же теперь ты попал? встроенный модем
в височной кости мгновенно ловит вай-фай:
вождь Ким Чен Ыр ласкает желтого пуделя,
доллар - серо-зеленая, плоская тварь - еще в силе,
а демократия в моде: задорно пляшет сторукая вошь.
вроде бы вовремя, многие еще читают книги,
шевелят губами, будто лунатики.
а женщины, гибкие, как гекконы,
увеличивают груди и попы. пожалуй,
стоит задержаться в этом мире как можно дольше,
поиграть в человека разумного, человека талантливого,
человека влюбленного в жизнь, и ,быть может, в тебя.
эй, незнакомец в плаще с кровавым подбоем,
а как ты здесь оказался?
друг, я знаю тебя?



***
моє дитинство було величезним, більшим за китів.
величезна підводна істота, як Амстердам,
з магазинами іграшок і солодощів.
дорослі дивилися на мене
і бачили тільки перископ
з виразними карими очима
на поверхні сорочечок, сніданків, шкільних зошитів.
книжки, в які заходиш, як у сон,
перечитуєш казки, жуєш бутерброди.
моє дитинство, я виріс із твоїх казкових замків,
і велетню не зайти в будинок, куди він залітав дитиною,
обнишпорюючи очима кухню в пошуках цукерок.
палючий вітер часу
пролетів крізь диназаврій скелет прожитого,
арки вигнутих ребер дзвенять.
щось велике жило разом зі мною,
але вимерло або поплило в глибокий океан;
але іноді я чую голос морського ангела -
важкий і відполірований, як рейка,
його ні з чим не сплутаєш.



***
мое детство было огромным, больше китов.
огромное подводное существо, как Амстердам,
с магазинами игрушек и сладостей.
взрослые смотрели на меня
и видели только перископ
с выразительными карими глазами
на поверхности рубашонок, завтраков, школьных тетрадей.
книги, в которые заходишь, как в сон,
перечитываешь сказки, жуешь бутерброды.
мое детство, я вырос из твоих сказочных замков,
и великану не зайти в дом, куда он залетал ребенком,
обшаривая глазами кухню в поисках конфет.
обжигающий ветер времени
пролетел сквозь диназаврий скелет прожитого,
арки выгнутых ребер звенят.
что-то большое жило вместе со мной,
но вымерло или уплыло в глубокий океан;
но иногда я слышу голос морского ангела -
тяжелый и отполированный, как рельса,
его ни с чем не спутаешь.

***
сідаємо на катер, маленький і тісний, як пташина шкаралупа.
і куди нам плисти, куди?
але нам не добре і не погано, і по-іншому - сім'я,
човен для двох, трьох, чотирьох і кота,
і завжди хтось дурний вивалюється за борт,
тримай дурня - кохай міцно, терпи.
снігопад, снігопад.
білий ангел з чорною трояндою крокує трамвайними коліями,
вразвалочку як пелікан;
зима, спасибі за це, трохи тихіше,
але як заглушити мотор на катері, нашому катері,
щоб зменшив оберти?
уповільнити час - навчи мене.
так водомірки тримають цілий ставок на лапках;
для ігор, любові, ніжності й дурості - рожева каюта з картону.
нам затишно.
наша техніка, посуд, одяг і надія,
рятувальний круг із фарбованого пінопласту - тобто врятується одна?
кімнати з цвіркуном, пральні порошки і
слухняні джини самсунга.
наші сімейні вечори, як біле вино зі свого виноградника,
ми тупцюємо по ягодах, сміємося, розслаблені й прості.
шкодливий доктор Хаос розчиняє метеликів у животі екрана -
звичайним аспірином, диклофенаком;
я роблю тобі масаж,
є в цьому щось новонароджено-тюленье;
дочка малює на килимі, схрестивши ноги по-турецьки;
банальне щастя тих, хто тоне, хто не тоне, хто пливе на катері.
нехай завжди будуть мама, тато, сонце, я.
і Барсик. гей, ти куди?

сенс життя заводиться з третьої спроби,
і я механічно вистрілюю в небо сигнальну ракету
вірша.
ми тонемо чи ні? врятують нас чи ні?
є тут хто-небудь, в океані мільярдів, крім нас?
і я тримаю віру, надію, любов, мармуровий кулак,
відбитий від статуї.
не можна піти по хвилях, взявшись за руки, але
це наш привілей,
рай у дорозі, у кроках, обіймах, помилках.
і наш катер зносить не до водоспаду, і не до точок, ні,
але до ком безсмертя, можливо.

***
садимся на катер, маленький и тесный, как птичья скорлупа.
и куда нам плыть, куда?
но нам не хорошо и не плохо, и по-другому - семья,
лодка для двоих , троих, четверых и кота,
и всегда кто-то глупый вываливается за борт,
держи дурака - люби крепко, терпи.
снегопад , снегопад.
белый ангел с черной розой шагает по трамвайным путям,
вразвалочку как пеликан;
зима, спасибо за это, чуть тише,
но как заглушить мотор на катере, нашем катере,
чтобы сбавил обороты?
замедлить время - научи меня.
так водомерки держат целый пруд на лапках;
для игр, любви, нежности и глупости - розовая каюта из картона.
нам уютно.
наша техника, посуда, одежда и надежда,
спасательный круг из крашеного пенопласта - то есть спасется одна?
комнаты со сверчком, стиральные порошки и
послушные джины самсунга.
наши семейные вечера, как белое вино со своего виноградника,
мы топчемся по ягодам, смеемся, расслаблены и просты.
шкодливый доктор Хаос растворяет бабочек в животе экрана -
обычным аспирином, диклофенаком;
я делаю тебе массаж,
есть в этом нечто новорожденно-тюленье;
дочь рисует на ковре, скрестив ноги по-турецки;
банальное счастье тонущих, не тонущих, плывущих на катере.
пусть всегда будут мама, папа, солнце, я.
и Барсик. эй, ты куда?

смысл жизни заводится с третьей попытки,
и я механически выстреливаю в небо сигнальную ракету
стихотворения.
мы тонем или нет? спасут нас или нет?
есть здесь кто-нибудь, в океане миллиардов, кроме нас?
и я держу веру, надежду, любовь, мраморный кулак,
отбитый от статуи.
нельзя уйти по волнам, взявшись за руки, но
это наша привилегия,
рай в пути, в шагах, объятиях, ошибках.
и наш катер сносит не к водопаду, и не к точкам, нет,
но к запятым бессмертия, быть может.


***
перлове намисто пізніх туманів -
коли неважливо, куди тобі йти, бо ти всередині
пахучої сирої сліпоти,
тонко вібруєш, як муха у молоці;
катаракта осіннього туману
з вологими стовбурами,
зі стрілчастими прозріннями,
і все життя триває - нерозумне сп'яніння.
але неба немає, тільки низька склепінчаста стеля,
легка, ніби жука привалило шматком пінопласту,
але він може бігти у своїх жучих справах.
у такому настрої терміт
з особливим почуттям
впивається в дерев'яну ватрушку.
жує смачну целюлозу. у такі моменти -
вірші спливають у голові,
як затонулі кораблі,
зі сліпими спрямованими жінками на кормі;
і весла ледь світяться зеленим у тумані.

***
жемчужное ожерелье поздних туманов -
когда неважно, куда тебе идти, ибо ты внутри
пахучей сырой слепоты,
тонко вибрируешь, как муха в молоке;
катаракта осеннего тумана
со влажными стволами,
со стрельчатыми прозрениями,
и вся жизнь длится - неразумное опьянение.
но неба нет, только низкий сводчатый потолок,
легкий, будто жука привалило куском пенопласта,
но он может бежать по своим жучьим делам.
в таком настроении термит
с особым чувством
впивается в деревянную ватрушку.
жует вкусную целлюлозу. в такие моменты -
стихи всплывают в голове,
как затонувшие корабли,
со слепыми устремленными женщинами на корме;
и весла чуть светятся зеленым в тумане.

***
блискавка, як біле кошеня, стрибнула
під кам'яний стіл м'ясника.
грозова хмара росте, як синяк
на нозі - боляче вдарився об одвірок.
сонце як дверне вічко,
залапане жирними пальцями.
залишки блакитного неба заволікає сірим -
натовп армії Чингіз-Хана вперше побачив море,
і в одязі та збруї кинулася у хвилі
з гиком і гаком.
передчуття дощу прекрасне,
як день зарплати.

***
молния, как белый котенок, прыгнула
под каменный стол мясника.
грозовое облако растет, как синяк
на ноге - больно ударился о дверной косяк.
солнце как дверной глазок,
залапанный жирными пальцами.
остатки голубого неба заволакивает серым -
толпа армии Чингис-Хана впервые увидела море,
и в одежде и сбруе бросилась в волны
с гиком и гаком.
предчувствие дождя прекрасно,
как день зарплаты.


***
справедливі люди інкарнуються
у скальпелі, бормашини,
проростають фіолетовими ліліями
хіміотерапії.
щоб стати молодшими братами смерті,
щоб завдавати болю по справедливості.
але ж життя складається з
фантастичних несправедливостей,
нечесності та хитрощів,
прекрасних і жахливих,
як флора і фауна, і фавни джунглів

***
справедливые люди инкарнируются
в скальпели, бормашины,
прорастают фиолетовыми лилиями
химиотерапии.
чтобы стать младшими братьями смерти,
чтобы причинять боль по справедливости.
а ведь жизнь состоит из
фантастических несправедливостей,
нечестностей и хитростей,
прекрасных и ужасных,
как флора и фауна, и фавны джунглей.

***
привіт.
у небі висить неповноцінний місяць,
кривий і жовтий, як ніготь цигана.
і хмари - вкрадені коні, закутані в туман,
а копита в мішковину, щоб не злякати.
безшумно скачуть по небу, перекинуто,
точно це відображення, а коней
потрібно шукати внизу, на землі,
серед сплячих будинків.

***
привет.
в небе висит ущербная луна,
кривая и желтая, как ноготь цыгана.
и облака - украденные кони, закутаны в туман,
а копыта в мешковину, чтобы не спугнуть.
бесшумно скачут по небу, опрокинуто,
точно это отражения, а коней
нужно искать внизу, на земле,
среди спящих домов.


***
у неї всередині працює кондиціонер.
ледь чутно. клацання.
щось перемикається при посмішці,
навіть коли обіймаємося і я цілую, всередині -
під блузкою й атласною шкірою,
як проліски крізь фольгу,
пробиваються сліпі паростки.
крізь внутрішній сніг, який і світло.
зіниці вкриті інеєм,
як скелі прозорих печер малюнками.
це я вигадую, звісно, але її слова
приємно остуджують: так у спеку
перевертаєш подушку -
приємною прохолодою до потилиці. чому ж вона
поволі закохується в мене,
як морозильна камера в пачку пельменів?
лежить другий рік, пережила сім розморозок.
уламок Снігової Королеви
зі смаком курятини,
з ароматом пролісків.

***
у нее внутри работает кондиционер.
едва слышно. щелчки.
что-то переключается при улыбке,
даже когда обнимаемся и я целую, внутри -
под блузкой и атласной кожей,
как подснежники сквозь фольгу,
пробиваются слепые ростки.
сквозь внутренний снег, который и свет.
зрачки покрыты инеем,
как своды прозрачных пещер рисунками.
это я выдумываю, конечно, но ее слова
приятно остужают: так в жару
переворачиваешь подушку -
приятной прохладцей к затылку. почему же она
исподволь влюбляется в меня,
как морозильная камера в пачку пельменей?
лежит второй год, пережила семь разморозок.
осколок Снежной Королевы
со вкусом курятины,
с ароматом подснежников.


***
ніч.
ми лежимо на кухні на розстеленій ковдрі.
дівочі груди, мочені яблука,
безсоромні пози, сніг плоті, що випав,
дрібно натерта темрява - синя свічка на тертці.
і повітря насичене любовним планктоном, посланням.
тут є трохи тарганів, але нам все одно,
ми п'яні від юності й вина;
пересихає в роті, поцілунки на щоках і шиї
ворушаться, наче спіймані креветки.
ось і ми молоді - лежимо нижче рівня моря, рівня життя,
а над нами, як бетонні сади, висять поверхи,
квадратні тонни сплячих дорослих і дітей.
так, ми на першому поверсі висотного будинку,
нам постелили на кухні у друзів
після дня народження М.
чавунний ангел хранитель робить манікюр.
холодильник здригається уві сні,
на підвіконні танцює квітка алое.
тихі голоси прядуть тихі слова,
звуки танцюють окремо від вуст,
як маріонетки над спокійним морем.
так, нам не потрібна тверда, як копито, земля.
ми можемо спати на льоту,
міцно обійнявшись, як змерзлі окости
у морозилці.

і споглядає крізь гардини
муаровий циклоп свідомості,
не паралізований щастям і дівчиною,
як злягаються кінь і кентавр.
а частина душі, чужа зляганню, тваринній пристрасті,
від усього відсторонена,
дивиться на зоряне небо /закреслено/ на лінолеум,
на стелю, на колір і лиск шерсті, здригання її вух,
великі коричневі очі - закохані жуки в молоці.
і нехай реальність вранці
хамувато скрикне -
«вставайте, пора!»
і нас сталевими клешнями розірве побут,
роз'єднає змерзлі стегна ангелів
у мікрохвильовці подій.


***
ночь.
мы лежим на кухне на расстеленном одеяле.
девичьи груди, моченые яблоки,
бесстыдные позы, выпавший снег плоти,
мелко натертая темнота - синяя свеча на терке.
и воздух насыщен любовным планктоном, посланием.
здесь есть немного тараканов, но нам все равно,
мы пьяные от юности и вина;
пересыхает во рту, поцелуи на щеках и шее
шевелятся, точно пойманные креветки.
вот и мы молодые - лежим ниже уровня моря, уровня жизни,
а над нами, как бетонные сады, висят этажи,
квадратные тонны спящих взрослых и детей.
да, мы на первом этаже высотного дома,
нам постелили на кухне у друзей
после дня рождения М.
чугунный ангел хранитель делает маникюр.
холодильник вздрагивает во сне,
на подоконнике танцует цветок алоэ.
тихие голоса прядут тихие слова,
звуки пляшут отдельно от уст,
как марионетки над спокойным морем.
да, нам не нужна твердая, как копыто, земля.
мы можем спать на лету,
крепко обнявшись, как смерзшиеся окорока
в морозилке.

и созерцает сквозь гардины
муаровый циклоп сознания,
не парализованный счастьем и девушкой,
как совокупляются лошадь и кентавр.
а часть души, чуждая соитию, животной страсти,
от всего отстраненная,
смотрит на звездное небо /зачеркнуто/ на линолеум,
на потолок, на цвет и лоск шерсти, вздрагивание ее ушей,
большие коричневые глаза - влюбленные жуки в молоке.
и пусть реальность утром
хамовато вскрикнет -
"вставайте, пора!"
и нас стальными клешнями разорвет быт,
разъединит смерзшиеся ляжки ангелов
в микроволновке событий.


***
мої чернетки - іржаві катамарани, -
я до вас ніколи не повернуся.
уже не торкнеться ваших педалей упевнена ступня,
а річка обміліла - дзеркальний обмилок чарівництва.
загострене військо очерету душить течію,
повільну, як пульс кашалота. а пам'ятаєш?
звивиста замшіла стежка тягнеться до річки;
ми - мурахи в плавках,
і нас обвив довгий клейкий язик мурахоїда,
втягує нас зі швидкістю щастя, сонячного дня.
ми окроплені безсмертям, як аерозольною сумішшю
від укусів комарів.
ніби карета мага в'їхала колесом у калюжу
і окропила нас,
зачарувала важливих сопляків
з надувним м'ячем і вудкою.
o безтурботний час чернеток.
лежиш у нічному полі як на спині чорного коня,
а над тобою тремтять зірки - оселедець у тенетах,
або спухає вогнями безіменний вечір.
собор у західних променях - кам'яний одновухий заєць,
залитий морквяним соком, згущується темрява,
повільне ковзання фар на дорозі - ковзанярі
розганяються, збільшуючись у розмірах;
руки, зімкнуті за попереками, поки не врізаються у тверду стіну,
і, граціозно перекинувшись, ковзають уже по небу,
розчиняючись у мошкарі фіолетових брижів.
чернетки людей, чернетки віршів.
помилки, які не горять. які шкода спалити.
і Бредбері з вогнеметом сидить на стільці
у порожній квартирі,
задумливо гортає пухку пачку,
формат А4.

***
мои черновики - ржавые катамараны, -
я к вам никогда не вернусь.
уже не коснется ваших педалей уверенная ступня,
а речка обмелела - зеркальный обмылок волшебства.
остроконечное войско камыша душит течение,
медленное, как пульс кашалота. а помнишь?
извилистая замшелая тропа тянется к реке;
мы - муравьи в плавках,
и нас обвил длинный клейкий язык муравьеда,
втягивает нас со скоростью счастья, солнечного дня.
мы обрызганы бессмертием, как аэрозольной смесью
от укусов комаров.
будто карета мага въехала колесом в лужу
и обрызгала нас,
зачаровала важных сопляков
с надувным мячом и удочкой.
о беззаботное время черновиков.
лежишь в ночном поле как на спине черного коня,
а над тобой дрожат звезды - сельдь в сетях,
или вспухает огнями безымянный вечер.
собор в закатных лучах - каменный одноухий заяц,
залитый морковным соком, сгущается темнота,
медленное скольжение фар на дороге - конькобежцы
разгоняются, увеличиваясь в размерах;
руки, сомкнутые за поясницами, пока не врезаются в твердую стену,
и, грациозно опрокинувшись, скользят уже по небу,
растворяясь в мошкаре фиолетовых зыбей.
черновики людей, черновики стихов.
ошибки, которые не горят. которые жаль сжечь.
и Брэдбери с огнеметом сидит на стуле
в пустой квартире,
задумчиво листает пухлую пачку,
формат А4.

джаз-птиця для Д

кохана, пробач.
мій Марсель Пруст пуст.
закінчилося вино, і в пам'яті накурено,
і світанок - повільно сивіючий Луї Армстронг -
грає блюз темряви
на саксофоні
фону.

знайшов твої
торішні есемески -
точно гроші в осінній куртці,
що вийшли з обігу,
листя в тумані,
паперові кораблі на бензоколонці.

ти думаєш, що ти особлива -
з волоссям, розпущеним посеред зими.
але ти -
лише красива в'язниця для сніжинок.
їх заганяють, як протестувальників, в автозаки
твоїх вій,
твого розпущеного волосся.
білі відщепенці.

наші перші місяці -
новонароджені левенята,
залишені біля дверей притулку в переносному вольєрі.
годуємо їх, мутузів, молоком і собачим кормом,
і вони поволі виростуть:
дні - у місяці,
потім місяці - в роки,
у левів-мародерів і самовдоволених левиць:
зжеруть нас, виженуть, видавлять із Колізею.
або підуть створювати власний прайд,
а нам залишать
їдкий запах квітня.

занурюю руку в твоє волосся,
як у ящик із білками: дряпаються, тихо верещать,
ластяться носами, пухнастими хвостами,
а в мене в руці горішки.
мигдальні нігті.
їж мої пальці.
і ти спрагло дивишся на мене
усіма очима,
як розламаний плід граната.
ідея краси
проступає крізь твою шкіру,
як ніж крізь борошно.
ну, йди ж до мене.


---
двадцять років потому.
світанок пір'їнкою ніжно лоскоче її щоки,
дбайливо торкається реальності,
як тім'ячка новонародженого.
ледь чутне «вкл» -
і свідомість заповнює собою ефір,
і я мелодійно картавлю:
доброго ранку, кохана.
доброго ранку, світ.

так, я все ж склав іспит,
пройшов перевірку життям, тобою.
і сонячний промінь у вікні - як Лорка зі шпагою.
чорт забирай, ця ліричність,
ніби кіт, який завжди на моєму плечі,
і не можна не закохатися, і не можна не померти.
але ми настільки любимо життя,
що волосся ворушиться на голові.
ми винесемо все.
і всіх.

джаз-птица для Д

любимая, прости.
мой Марсель Пруст пуст.
закончилось вино, и в памяти накурено,
и рассвет -медленно седеющий Луи Армстронг -
играет блюз тьмы
на саксофоне
фона.

нашел твои
прошлогодние эсэмэски -
точно деньги в осенней куртке,
вышедшие из обихода,
листья в тумане,
бумажные корабли на бензоколонке.

ты думаешь, что ты особенная -
с волосами, распущенными посреди зимы.
но ты -
лишь красивая тюрьма для снежинок.
их загоняют, как протестующих, в автозаки
твоих ресниц,
твоих распущенных волос.
белые отщепенцы.

наши первые месяцы -
новорожденные львята,
оставленные у дверей приюта в переносном вольере.
кормим их, мутузов, молоком и собачьим кормом,
и они исподволь вырастут:
дни -в месяцы,
затем месяцы -в годы,
в львов-мародеров и самодовольных львиц:
сожрут нас, выгонят, выдавят из Колизея.
или уйдут создавать собственный прайд,
а нам оставят
едкий запах апреля.

погружаю руку в твои волосы,
как в ящик с белками: царапаются, тихо верещат,
ластятся носами, пушистыми хвостами,
а у меня в руке орешки.
миндальные ногти.
ешь мои пальцы.
и ты жадно смотришь на меня
всеми глазами,
как разломанный плод граната.
идея красоты
проступает сквозь твою кожу,
как нож сквозь муку.
ну, иди же ко мне.


---
двадцать лет спустя.
рассвет перышком нежно щекочет ее щеки,
бережно касается реальности,
как темечка новорожденного.
едва слышный «вкл» -
и сознание заполняет собой эфир,
и я мелодично картавлю:
доброе утро, любимая.
доброе утро, мир.

да, я все же сдал экзамен,
прошел проверку жизнью, тобой.
и солнечный луч в окне -как Лорка со шпагой.
черт побери, эта лиричность,
будто кот, который всегда на моем плече,
и нельзя не влюбиться, и нельзя не умереть.
но мы настолько любим жизнь,
что волосы шевелятся на голове.
мы вынесем все.
и всех.

***
вот Ленин юности балуется
бензином мечты,
вот подо мной колышется
столб из тысячи прочитанных книг,
прожитых людей и повзрослевших детей,
ногтей и пепла,
и я балансирую на нем, как птица
на вершине дыма.

***
коли помреш, подзвони.
якщо буде березень і голодні синиці.
якщо буде зв'язок - одразу набери мене,
щоб здригнувся під стелею
шорсткою шаровою блискавкою,
неголеною щокою.
коли помреш - розслабся, як я вчив.
парашутисткою падай вгору - до ягнят, у хмари.
не бійся: у перекинутих жовтих вовчих очах
минуле - шовковий купол - дивись, не дай відібрати
пам'ять
маразматикам і бомжам
раю
на сувеніри та білизну.
і не озирайся.
відпусти цей світ, куля -
моторошний, повільний антикошмар.
повітряного змія,
який тебе вкусив.

я
законсервую наші образи,
милі неподобства, як персики,
у колбах/фоторанах/ембріонах душі.
іскристий, бенгальський голос.
жорсткий сміх. тату лисиці
на ключиці.
блискітки безсмертя в словах.
там,
у лобових частках неба, де ти не помреш.
коли ти помреш,
розшнуруй корсет ребер,
розпусти хребет,
стань бузковою квіткою надплоті,
гнучкою і хльосткою.
видихни нас.
наостанок - пірни в мою пам'ять.
з вишки-вішалки, де залишилося твоє пальто, -
кашемірова вовчиця
танцює танго з моїм пуховиком.
окріп нейронів.
ти не бійся обпектися, коли підеш.

натякни. вщипни мене за сосок
свідомості,
щоб зміг перебудувати координати,
перетягнути
зенітки, світанки, роялі.
щоб сонні привиди вранці
ковтали солону вівсянку
першого снігопаду - крізь тебе,
крізь
прозорий
шлунок
вікна.

коли помреш, не переживай про кредити -
я оплачу,
не хвилюйся про кота Каспера - візьму собі,
обіцяю годувати і любити.
обіцяю: і його переживу.
бо вічність у мені - як горб.
гранітне прокляття скель і гір.
це - мистецтво невмирати,
бо я напівбог.
і носитиму в серці.
пам'ятати, що ти жива.
мерехтить бузкова Ніагара
вечірнього неземного смутку,
Хіросіма сенсу і безглуздя.
як же шкода містечка наших днів,
щасливих япошок хвилин...

коли ти підеш, я здригнуся, немов ноутбук.
і подивлюся у вікно на те,
як обсипаються хмарочоси -
відблисками, пікселями, пістрявим квадропеплом
комп'ютерної програми...
руйнуючи машинний код.

***
когда умрешь, позвони.
если будет март и голодные синицы.
если будет связь – сразу набери меня,
чтобы вздрогнул под потолком
шершавой шаровой молнией,
небритой щекой.
когда умрешь – расслабься, как я учил.
парашютисткой падай вверх – к ягнятам, в облака.
не бойся: в опрокинутых желтых волчьих глазах
прошлое – шелковый купол – смотри, не дай отобрать
память
маразматикам и бомжам
рая
на сувениры и белье.
и не оглядывайся.
отпусти этот мир, шар –
жуткий, медленный антикошмар.
воздушного змея,
который тебя укусил.

я
законсервирую наши образы,
милые безобразия, как персики,
в колбах/фоторанах/эмбрионах души.
искрящийся, бенгальский голос.
жесткий смех. тату лисицы
на ключице.
блестки бессмертия в словах.
там,
в лобных долях неба, где ты не умрешь.
когда ты умрешь,
расшнуруй корсет ребер,
распусти позвоночник,
стань сиреневым цветком сверхплоти,
гибкой и хлесткой.
выдохни нас.
напоследок – нырни в мою память.
с вышки-вешалки, где осталось твое пальто, –
кашемировая волчица
танцует танго с моим пуховиком.
кипяток нейронов.
ты не бойся обжечься, когда уйдешь.

намекни. ущипни меня за сосок
сознания,
чтобы смог перестроить координаты,
перетащить
зенитки, рассветы, рояли.
чтобы сонные привидения по утрам
глотали соленую овсянку
первого снегопада – сквозь тебя,
сквозь
прозрачный
желудок
окна.

когда умрешь, не переживай о кредитах –
я оплачу,
не волнуйся о коте Каспере – возьму себе,
обещаю кормить и любить.
обещаю: и его переживу.
ибо вечность во мне – как горб.
гранитное проклятие скал и гор.
это – искусство неумирать,
ибо я полубог.
и буду носить в сердце.
помнить, что ты жива.
мерцает сиреневая Ниагара
вечерней неземной грусти,
Хиросима смысла и бессмыслия.
как же жаль городки наших дней,
счастливых япошек минут...

когда ты уйдешь, я вздрогну, словно ноутбук.
и посмотрю в окно на то,
как осыпаются небоскребы  –
бликами, пикселями, пестрым квадропеплом
компьютерной программы...
разрушая машинный код.


***
я слухаю вечірній літній сад:
черепашку приклав до вуха.
а гілки троянд витончені, хижі, як богомоли.
відблиски на листі, кішка вилизується на підвіконні.
вдалині верещать білки: скандал на тлі
персикових уламків заходу сонця.
сорока походжає по будці - яскрава і нахабна, як сутенер.
жуки переморгуються крилами-антибліками.
мурахи лоскочуть маленькі ступні
вишням-китаянкам.
і тісний, густий рух листя всередині клена -
куйовдяться темно-зелені
трикутні риби в акваріумі переповненому:
людство листів у розрізі.
і всюди розлита невинність,
хоча тут щомиті хтось пожирає когось.

груші, як п'яниці, доходять під газетою на столі.
забута чашка з ковтком дощу і чаю,
вітер пливе на спині по саду.
дружина грає в смартфоні,
відрощує сигаретні перли на блюдці.
і я прислухаюся до саду, ніби до сейфу - крадій:
клацання, дихання, шерехи і сплески звуків.
я проковтнув наживку тиші.
зараз я чую життя. бачу життя.
і життя - смаглява богиня зі зміїною головою
показує мені: дивись, як віртуозно і нахабно
імпровізую
на опуклих клавішах миттєвостей.
збігів. народжень і обідів. яскравих фарб.
маленьких смертей.
дивись і слухай. і запам'ятовуй.
на більше зараз ти й не потрібен.
уважність. медитація, але навиворіт.
Будда несплячий
із широко розплющеними очима.
і, можливо, це - злиття з вічністю,
так вітрильник під час шторму
зливається з хвилею.

і сни всередині мене, і сни зовні - подружилися.
хмари дельфінами, плацентами відображені
в озері часу.
я відчуваю красу і трепет ентропії,
хаос, глибину.
чую музику листя, хітину, шерехів і блиску -
візерунки, троянди, грози, рейки - все збіглося.
і якщо хтось необережно зараз зачепить життя моє -
стріла, інфаркт, метеорит - я не повірю ніколи, що помер,
що таке може статися зараз.
ні, тільки не зараз.
як же прекрасно і більше, ніж безсмертно.
ось це все - сад, я і дружина.
а ніч настає - картою дами пік,
шелестка карта таємниці. і по потилиці
пробіглися мурашки - як водомірки на прямовисному ставку.
я був. я є. я кимось буду.

***
я слушаю вечерний летний сад:
ракушку приложил к уху.
а ветки роз изящны, хищны, как богомолы.
блики на листьях, кошка вылизывается на подоконнике.
вдалеке верещат белки: скандал на фоне
персиковых обломков заката.
сорока расхаживает по будке -яркая и наглая, как сутенер.
жуки перемигиваются крыльями-антибликами.
муравьи щекочут маленькие ступни
вишням-китаянкам.
и тесное, густое движение листьев внутри клена -
куёвдятся темно-зеленые
треугольные рыбы в аквариуме переполненном:
человечество листьев в разрезе.
и повсюду разлита невинность,
хотя здесь ежесекундно кто-то пожирает кого-то.

груши, как пьяницы, доходят под газетой на столе.
забытая чашка с глотком дождя и чая,
ветер плывет на спине по саду.
жена играет в смартфоне,
отращивает сигаретный жемчуг на блюдце.
и я прислушиваюсь к саду, будто к сейфу -вор:
щелчки, дыхания, шорохи и всплески звуков.
я проглотил наживку тишины.
сейчас я слышу жизнь. вижу жизнь.
и жизнь -смуглая богиня со змеиной головой
показывает мне: смотри, как виртуозно и нахально
импровизирую
на выпуклых клавишах мгновений.
совпадений. рождений и обедов. ярких красок.
маленьких смертей.
смотри и слушай. и запоминай.
на большее сейчас ты и не нужен.
внимательность. медитация, но наизнанку.
Будда неспящий
с широко открытыми глазами.
и, может быть, это -слияние с вечностью,
так парусник во время шторма
сливается с волной.

и сны внутри меня, и сны снаружи -подружились.
облака дельфинами, плацентами отражены
в озере времени.
я осязаю красоту и трепет энтропии,
хаос, глубину.
слышу музыку листьев, хитина, шорохов и блеска -
узоры, розы, грозы, рельсы -все совпало.
и если кто-то неосторожно сейчас заденет жизнь мою -
стрела, инфаркт, метеорит -я не поверю никогда, что умер,
что такое может произойти сейчас.
нет, только не сейчас.
как же прекрасно и больше, чем бессмертно.
вот это все -сад, я и жена.
а ночь наступает -картой дамы пик,
шелестящая карта тайны. и по затылку
пробежались мурашки -как водомерки на отвесном пруду.
я был. я есть. я кем-то буду.

***
родина. говяжий череп
в вересковом поле.
родина.
на ощупь -мокрые рисовые зерна
под струей холодной воды -
и я погружаю руки в кастрюлю,
промываю память:
белое, голубое, глупое.
родина.
завшивленная больная кошка Рита,
и когда обмазываю ее керосином -до горла -
все паразиты, все вши государства и
идеологии
убегают на голову, мохнатые уши, морду и лоб.
внаглую перебегают
покорные зеленые глаза.
но родина -это только мое,
только для меня.

каждый живет и любит свою родину -
маленькую, как кошка.
жестянка с вкладышами от жвачек,
старинными монетами.
за свою родину не нужно умирать или убивать врага,
ибо ты в ней и так растворяешься -
в родном крае,
точно жменя дорогого стирального порошка
в Ниагарском водопаде.
лети. исчезай.
ледяная чистота времени
со вкусом людей и чудес, которые любил.
родина -это твои странные мысли.
еще раз отведать спелой шелковицы
с громадного дерева возле цыган.
побродить босиком по мельчайшей пыли сиреневой,
нагретой солнцем.
встретить золотистую девочку Яну.
родина -это не парад военных монстров,
саранча цвета хаки.
не салютная пальба в честь идей,
не холодный змеиный взгляд
сбольшебуквенной Родины-Матери-Терминаторши:
пожирает своих сыновей и дочерей,
щелкает, как черные семечки,
миллионы жизней.
нет.

комод, там спрятана прядь младенческих волос дочери
и лимонная рубашечка, в которой я
родился.
родина -это родинки, магические места,
где прошло
мое детство
и юность. где я отразился статуями и скорлупой,
где отравился Мадейрой и мечтой.
родина -это радуга прошедшего,
она манит. так магнит притягивает
привидения из мельчайшей металлической стружки.
это зубчатый танец ностальгии,
грациозных, печальных носорогов.
металлические зыбкие узоры танцующие.
родина -розовая кость поломана,
но не хочет срастаться
с протезами государства и партий,
с позолоченными спицами прохиндеев
и негодяев.

моя родина -это женщина в леопардовом платье
клеит пластырь на палец ноги
(гуляли в бетонных джунглях). моя родина -
это полоска ее обнаженного живота.
это ранец моей дочери.
это карамельный аромат
кофейного вечера и вплетающийся пьянящий запах
шашлыков.
моя родина -это радостная сорока
(точно выиграла джекпот)
с зеленым пакетиком крысиного яда спешит, шагает
ранним утром
по крыше сарая.
моя родина -это мои слова.
и весь мир, который хочет уместиться в стихах,
как кентавр -хочет обладать женщиной и жрать овес.
Вселенная, ссыпаемая в мешочек созвездиями, -
моя родина.
все, что я могу полюбить.
все, что может причинить мне радость и боль.

и это грозный лес на берегу озера
точно темно-зеленый дракон присел для прыжка. вот-вот.
родина -это тот, кто нас заберет. перенесет нас
через болота и пропасти тьмы и горения, исчезания.
родина родина родина, все мои глупости и разочарования,
переборы гитары в павильоне детского сада,
футбольные баталии с древнедетским матом,
жемчужные пижамы утренней дымки,
шелковистая влажность женщины любимой,
устрицы во рту поцелуя. родина -это тьма,
где согреваешься памятью, как коньяком.

речка наша - родина. речки, где мы купались и тонули.
наша родина - это пуля, которая дура и облетала нас,
это манящая вонь коровьего навоза,
это звяк колокольчиков и закат во все небеса:
розовый рояль на
крыше черного лимузина со вспученным лаком.
родина - это мертвая птичка в пруду в ореоле линялых перьев.
родина - это липкая кожа любимой.
и визжат поросята дней, убегая
от безликих и волчьих бандитов с ножами.
и родина - мать, нет, но мама, любовница или сестра,
и я ошеломленно
перекатываю во рту -р-о-д-и-н-а. как молочный зуб,
но не нахожу ему место.
грациозное разочарование. пустота.
с надеждой на возвращение.
моя родина - это женщина в спальне.
это небо надо мной
и письменный стол внутри
(настольной лампы золотистый страус),
родина -
это ты.

парфюмер

06:30.
слепая девушка
шагает босиком по асфальту, держит туфли
на высоких каблуках в руках.
и сама девушка прозрачная,
прозрачная, как вирусная программка
внутри Касперского, и нет желания,
нет возможности ее удалить.
и раскрытые окна благоухают жизнями.
и этот серый свет, стружки мягкие:
кто-то точит карандаши минут;
тихо и ласково трепещет ветер,
будто крыло бабочки на стыке паутины.
утром мир так ясен и прозрачен, понятен
и девственно мудр, как голодный пес
перед пустой вылизанной миской.
а потом -точно огражден от нас
сеткой от мух.

и вот - изоляция.
тонны свободы
и времени рухнули на нас,
как чистые воды на полудохлых рыб,
и мы не знаем, как двигаться, дергаться;
что делать?
вспоминаем, что мы люди,
что мы живые, что любим и боимся,
чувствуем ценность,
будто канделябры, очищенные от жира скотобойни:
это бронза, черт побери, а это костер.
это коронавирус, а вот и сама смерть -
осторожна, чутка,
как слепая девушка в бутике парфюмерном:
на ощупь выбирает флаконы, нюхает. нет, не он.
и роняет на пол, и идет по осколкам,
благоухающим ароматами.
а вот тех открою, а тех нет, нет. и падают на кафель
жизни: дзыньк. дзыньк.
и ты замираешь - бутылочка с запахом жизни,
обнявшись с бутылочками, которые любишь.
зажимаешь ноздри, не дышишь.
проходи мимо, самка парфюмера, проходи.

***
.а я, шанхайский барс,
каждый день пишу что-то в Красную книгу,
обреченный на бессмертие вид.
одиннадцать лет - море пней,
срубленных дылд-дней,
но нет корабельных сосен, нет.


***
читал Шопенгаура
вместо Шопена и ягуара.
увяз.
философские болота
и болотные цапли знаков вопросов,
унылый пейзаж ума.
парадокс. паук с лапами, завязанными на узлы.
философия -
это как учиться целоваться на ящерицах.




***
моя любовь к тебе -
это детеныш аллигатора,
которого прячешь в ванне
но не в силах удержать на поводке
«я тебя люблю».
скребет когтями по эмали. даже спустя годы,
даже спустив своих самых свирепых псов с цепей
ностальгии. но они никого не кусают,
а зализывают фиолетовые раны
заката в лужах,
в костях-говяжьих-облаках.
прошлое -это скотобойня.
всегда
скотобойся.

***
за моей нежностью прячется зверь.
любимая, ты слышишь будущее - рев лесного пожара?
это завоеватель сжигает каравеллы в порту
перед нашим неотплытием.
нам навстречу несутся горячие облака -
двухголовые белки дежавю,
нам некуда спешить. смотри же, как красиво
опадают лунной пеной наши мечты
на маслянистые воды гавани,
и Титаник
еще такой молодой - такса, закованная в броню,
с четырьмя сосками на спине, презрительно нюхает волны,
не чувствует беды, большой и белой.

но есть ли интуиция у вещей?
предчувствие борща, который завтра скиснет, или я доем?
если бы не врожденный оптимизм
(бросаем монетки в море, сажаем столетние груши),
нас сжигало бы заживо осознание реальности,
как спичкой - тополиный пух.
нельзя на мир, как на солнце, смотреть прямо,
взглядом, не затуманенным пылью, мечтами,
это - буфер незнания,
и каждый раз нас отбрасывает назад, ломает,
как манекенов в автомобильном краш-тесте.
проносятся борзые юности, лунатики с айфонами,
а где-то в Калифорнии насос, похожий
на молящийся молоток, присосался к нефтяной вене,
как будущее к прошлому.
кто-то заготавливает нас впрок,
как дрова или нефтяной сок.
ты слышишь? там, в будущем, без нас
смеются и грустят наши дети, едят груши;
теперь мир  - простуженный гигант -
опирается на их плечи,
творец еще слаб,
еще не может без нас.

обещаю, я буду любить тебя
до шипучего истаивания воспоминаний и дальше.
однажды разгребу клешнями пепел: уже не человек -
существо из тысячи глаз, найду
эти милые кости, сережку, кольцо.
гостья из будущего, услышь же меня
сквозь немолчное турбинное гудение слов,
сквозь красный зуд кровеносных систем,
найди меня в будущем… того, кто уцелел.
посланника, короля морщин.
постаревшего голубя с гербарием в рассохшемся клюве.
о, как же долго летал я над водной гладью,
на рощами и небоскребами,
накрытыми ласковыми солнечными цунами,
но я не нашел тебя и ковчег - только Слово.
только символ, отпечаток ботинка
в окаменевшем пепле времени.


***
нас нет, только тени в стихах.
представь проекцию бытия
в голове Бога -
планета закончилась, как фильм, но в уме
Вселенной воспоминания поют
и длятся, и люди
вытягиваются
вертикальными столбиками символов,
птенцы дыма.
вот оторвались от земли.
что-то остается навсегда и всегда.
третья сигнальная система
привидений.
нет, я не буду жить в своих стихах.
но не исчезну, и неважно, читают меня или нет, -
это лишь мышиный помет идеи,
на жаровнях бронзовых жуками сад.
но я рядом где-то.
вишневый гибельный цвет.

***
Бог как бы есть, но сейчас его нет.
он, будто мама, задержался допоздна на работе.
вызволяет бегемотов из марсианских болот
в созвездии Циркуля.
а внизу
плотоядно сверкает вечерняя набережная -
точно зубопротезные керамические мосты.
а мы с тобой -неразумный космический вирус,
кариес,
неоновая реклама -зубная паста мятных звезд,
золотистые валики огней стирают нас.
мы с тобой всегда последние люди на земле -
что сейчас, что тысячу лет назад.
изменился лишь сад разбегающихся смыслов
внутри.
и хищники снаружи.




***
пока она трахается с мужем, я
вытаскиваю новое стихотворение -
овсянку из колючей проволоки.
не дергайся, птичка,
глупое ты мое стихотворение.

на широких плечах я тебе принес
зиму:
сонного гнома в джинсовом балахоне,
дом с лошадиной челюстью.

кислая вонь из раковины,
и в кастрюле отрубленная голова борща
медленно, как во сне,
шевелит капустными волосами.
(твою мать, есть еще что пожрать?)

на кухне журчит радио -масло на сковороде,
жарят свежие новости -военные потери,
вирус, курс денег. женщина расстегивает молнию
на моем затылке:
и засовывает руку по локоть в голову,
как в лисью нору.

влажный нос зверя, но я
ее не слушаю: мои уши
прячут кувалду, наковальню и молоток.
на заднем плане мелькает ребенок -
выделяется на фоне обоев кролик.

я смотрю в окно на солнце -с силой,
с которой бьют в лицо.
а она -лицо в снегу -оттиск мраморной Венеры,
передняя рука подогнута, как лапа у собаки,
оставила мой затылок в покое.
раскинула ненависть веером -
жрать захочешь, меня захочешь -повернешься.
уши, мускулистые уши мужа.

и мир становится невесомым -
упоение созревшего скандала.
она превращается превращается превращается
в валькирию,
в скользкую суку с фиолетовым маникюром.
щурит глаза жирными штрихами ресниц.

да. я поэт, и у меня черновиков
больше, чем денег.
больше, чем стихов.
что, не нравится?

***
у нее  внезапно зеленые глаза
как аллигаторы в прибрежной ряске
за годы так и не привык к ним
черные волосы
как масло выжатое из автомобильных шин   
с звериным едким подтекстом
семизарядный револьвер
каждая косточка под кожей - голодный патрон
и щеки горят - еще и еще
вот сейчас
прыгнет на черного коня мускулистого как харлей
и бросит свое тело вскачь судьбе
что же это за жизнь с тобой
взведенный курок у щеки
бешеная русалка на гормонах как на ножах
на улице кухне  в спальне  в гостях

***
тени от полосок жалюзи
остры как бритвы. счищают пух
с персика ее кожи, она лежит на животе,
виолончель телесного цвета в оделялах-Колизеях.
постельный импрессионизм.
она ест виноград с плоского блюда
и дрыгает ножками и ее белые ступни
сморщенные, как моченые яблоки,  некрасивые
будто только что вынули из тазика с кипятком.
бледное утро, ледяное небо и яркое солнце.
налево - идти к женщине в каннибализм зимы,
дарить лисьи шкуры, стебли тепла,
и направо, к компьютеру, сцеживать
инопланетное молоко в наперстки стихов.
утро оборотня.

***
а ведь однажды начнется отлив
творческих сновидений.
обнажается правда жизни без слов и волшебства,
рифы, кости затонувших шхун,
ржавое рифленое железо, усталость,
мреенье старика с кошачьими бровями
на солнцепеке. и нащупываешь пальцами ног
строки,
ракушки сказанного,
пережитого, мокрый, мокрый песок
вареный жемчуг.
и тогда я увижу  сияние далекой деменции,
но до этого - свою молодую жену, ее волосы
в них отражалось солнце,
как птенец страуса в крышке рояля.

***
ржавая зубчатая луна -
снятый диск циркулярной пилы.
и уставший Борей прогоняет облака
сквозь узкие лезвия
деревообрабатывающего станка,
точно доски с шелушащейся корой по торцам.
прошедшая гроза
откисает в ведре с керосином.
полнолуние. город - поршень, подшипник, детали
разобранного пулемета
в неоновом масле.
кто укладывает человечество спать?
дантист осторожно вводит иглу с новокаином
в зубной канал.
венецианские каналы вламываются в спальню,
наступает Венеция засыпания,
фантастические
иссиня-черные крысы
медленно плывут в зазубренной лунным светом воде.
ангелы вальсируют
над куполами подушки.

и на ночной город
опускается о восьми согнутых ногах, по-паучьи,
черная колхозница вселенной -
черная, как уголь,
черная, как пуля,
черная, как сажа.
с многоглазым лицом,
побитым звездами, как оспой,
и -выдаивает спящих людей.
убегающее молоко
впечатлений.
тискает вымя лица
сросшимися пальцами
одеяла.



 Твин Пикс

1
девичьи колени дрожали,
как отражения  свай причала в пруду.
не волнуйся, детка.
любовь - как вращающийся стул:
если сесть на него вдвоем,
то от кайфа закружится голова.
и твои косы развеваются, как цепи качелей в парке.
ты ешь тортик - треугольник в прозрачном кульке.
телепаешь его, как японскую пагоду тайфун.
цветущая сакура, сливки и пьяные вишни -
розово-прозрачные, как новорожденные крысята.
мы офигенная парочка.
мы в классе десятом.

2
поджав губы, она смотрела на свои ноги,
будто куст роз
на свое отражение в луже.

электричка раскачивалась -
безумная колыбель
с десятками младенцев-переростков.
лысые розовые куклы
с небесно-синими зрачками
и съемными, подвижными веками,
как монетоприемники.

а снегопад снаружи копошился,
точно новорожденный
в грязной вате,
и мелькали рекламы сигарет и телефонов -
сбивались в комок,
точно неоновые
черви.
и люди шарахались,
как яблоки, друг от друга,
от веток тьмы и яркого света.

зачем я вышел за ней?
маньяк? казанова? грабитель? поэт?
в другой вселенной
мы могли ходить в одну школу.
интересно, может быть,
я ее уже встречал на этой планете,
в очереди супермаркета
или на дискотеке.
задел ничего не запоминающим,
невидящим взглядом:
статуя подростка с бельмами,
точно кием, толкнула
случайный шар.

но сейчас я тебя рассмотрел.
посмотрел дважды.
и тьма стягивала наши лица в узел,
как пенку
на кипяченом молоке.
наших черт не разобрать
в реке времени.
бог сидел спиной к звездам,
сутулясь еловым зубчатым лесом вдали,
и что-то записывал в блокнот
почерком
шагающего по волнам:
электричка, девушка, снегопад.

тварь изреченная

мои слова.
матрешки Пандоры.
коты в мешке.

мои слова,
сказанные семь лет назад. семнадцать лет назад.
двадцать семь.
сказанные заплаканной женщине на мосту.
другу, попавшему в автомобильную аварию.
племяннику в день школьного выпускного.
в кого вы превратились,
мои слова?
проросли в чужих жизнях, как цветы или сорняки?
что вы оставили после себя -
Рембрандта или руины?

я бросал слова как женщин, как дротики, как зерна.
просто так.
швырял молотки
в толпу стеклянных цаплелюдей.

но
тварь, изреченная однажды
не зависит от  меня. растет не по дням,
живет своей жизнью.
тлеет как торф, стучит как верфь.
зверь в дверь.
пылает невидимый огонь в доменной печи.
параллельно моей судьбе
плывет дельфин.
обгоняет меня и заглядывает в лицо
своему создателю. улыбается.
закрываю глаза
и ощущаю иную жизнь - жизнь настоящих слов,
на которую мы наложены
точно калька,
живое слизистое серебро сельди
на полки супермаркета.
и не страшно растворяться, ибо я сейчас везде -
в прошлом, будущем, настоящем
в Киеве, Торонто и даже на Марсе.
потому, что всегда находил время,
чтобы записывать слова:
в тетрадях. на простынях. обоях. паспортах
любовниц. на сброшенных кожах.
на планшетах и старых ноутбуках.
сто раз заложенных
в ломбард.

вот почему я поэт.


***
иногда захожу во дворик церкви Х.
три пушистых елки,
грядка гвоздик и пионов,
и невысокая, как слоненок, вишня в углу,
а вот гранитный выстрел - могила попа.
ангел с крестом, похож на Дон Кихота.
и, тронуты увяданием, в вазе пачкой торчат
зелено-желтые тюльпаны,
точно связка умерщвленных цыплят.

трусь о веру, как кот о ногу хозяина:
мррр, веррррую.
спасибо за вискас, за ласку.
за каждую минуту, золотую рыбку.
но отпускаю рыб в реку.

Боже, мне так нравится жить.
аж челюсти сводит от сильного чувства:
вцепился в мгновение, как жадный пес -
в сливочную кость,
не отдам.
но и не в силах разгрызть
эту вкусную, неразумную любовь к жизни,
и зубы сами собой разжимаются,
как пальцы альпиниста
на запредельной высоте.
и день падает, как падалица.

нищий возле входа в церковь,
одноногий бандит - загорелый до коньячной черноты,
наколоты перстни и трефовые тузы на пальцах -
гладит пузо седое
развалившемуся Тузику в ногах
и улыбается
червивой накипью зубов,
и тает нестираемый знак - Слово,
и небо над церковью
такое большое, громадное. линялая синева.
и супермаркет - рядом с церковью тихо стоит -
«КЛАСС».
продольная дылда почтительная.

черный Есенин, черный Моцарт,  черный Ленин,
всех спрячет в себя тьма.
тьма как мать - рождает нас обратно.
впитывает наши души,
точно пеликаны - пролитую нефть.
внутри меня кричит
тьма -
черной сверкающей нутрией,
пойманной не ради меха.
а просто так.
просто так.

я сегодня приду во дворик церкви Х,
наберу ледяной воды
из источника
под ступнями мозаичной девы Марии.
прошевелю молитвы-омары в душе -
за всех живых и за тех, кто уже за чертой.
вытяну вены из своего тела,
как шнурки из кроссовок.
и воспарю.

я верю, но я и не слепну.
и за моей спиной
шелестит  - божественно-печально -
необъятная меланхолия:
серо-зеленый вентилятор во весь горизонт
и громадные лопасти медленно движутся
над океаном,
над пропастью во ржи.
и я иду, шатаюсь, как зуб.


***
рябина под моим окном -
настоящий тигр,  распавшийся  в прыжке
на едкие пиксели, фрагменты.
так и завис  в пространстве хищник.
тугими пучками темно-оранжевой плоти и ярости.
полосками неба, листьев, коры,
с оскаленной стеклянной пастью
окна.

***
перерезаешь стропы сна,
небрежно складываешь парашют, шелковый купол.
вещи вспыхивают, как магнезия на старинных фотоаппаратах,
когда их осознаешь .
шкаф, стол, компьютер, комод.
а она, жаворонок, уже приготовила завтрак,
овсянка, яичница. новый день
новый шаг в синюю бесконечность .
и паркет  под нами дрожит, упруг
как доска-трамплин на вышке бассейна:
как же здорово соскальзывать
в горизонтальную пропасть нового дня,
вдвоем, взявшись за руки.
лягушонком прыгает свет на подоконнике.
первые часы сознания,
несколько минут
настоящего дня
рождения.
любовь к жизни - зеленоглазая девочка-ведьма,
и у нее вся сказка впереди.
сегодня ее не изнасилуют и не сожгут.

в шкуре льва

нет, он не умер. не выписался.
не спился.
просто уехал в потустороннюю Канаду,
устроился лесником в Огарко.
это неуемное дикое желание забыться, измениться,
сбежать и снова найти себя.
одни мускулы и медленная ярость. и хвойные леса.
темно-зеленые иглистые драконы стоят стоймя
со сросшимися - перепонки воздуха - треугольными крыльями.
не пройти, не прорваться.
а по краю развязной от грязи дороги бродят лоси  -
чуткие существа цвета грецкого ореха.
губастые, глазастые -брезгливо, сердито смотрят на него
и идут дальше -
живые пятна роршаха-леса.
а за спиной - ниже, вдоль клинка рассеченной реки -
разматывается присосками утыканная пнями вырубка -
его прожитая жизнь.
все, что осталось от четвертованных дней,
распиленных поперек времени.
свежее белое горло стволов.

а цепная пила, ручная пиранья, поет: эй, подтяни меня,
напои из масленки.
тяжелый физический труд
выгоняет всю трусость и накипь невыработанного таланта
вместе с потом.
он чувствует себя Львом Толстым,
только без написанной войны и мира.
ночью, сломанный бессонницей, как спичка,
он выходит в лунное поле.

смолистый аромат. его можно вымять из воздуха,
как пыльцу пчелиного воска.
и куртка цвета хаки покрылась смолой -
сваленные сосны шепчут шелкопрядами ветвей:
ты такой же, как мы,
тебе некуда больше расти.
тебе не спрятаться за бородой.
вселенная найдет тебя и здесь и спросит -
почему не рос?
взыщет
за каждый бездарно прожитый день и час.
годы-единороги, которые ты застрелил
ради драгоценной кости, прихоти.
она выдавит тебя,
как гюрзу, из грозы -
дергающаяся белая палка-молния,
точно канат в школьном спортзале -давай полезай.
и ты пьешь кофе из термоса и слушаешь, как
черный дрозд в ветвях продирает горло, поет, резко елозит
наканифоленным смычком
по синему пенопласту воздуха.
как же здесь хорошо.  и нечто -ребенок-ленивец внутри -
упирается
маленькими ступнями в потолок,
как письмо в бутылке -в горлышко.
но не выдавить эту пробку, эту хвойную тишину.
дальше некуда расти -ты в море застывшего бетона.
а корабль сгнил.
неужели это так?

***
когда она уходила - она перевернула его
как пепельницу с окурками
на пластиковую скатерть.
недоварила борщ, недостирала белье.
но спустя недели, месяцы, годы
она все еще была с ним.
он чувствовал ампутированную часть души.
так чувствуешь строки поэтов серебряного с прочернью века
засевшие в памяти намертво:
живые осы в янтаре.
или матрешки-паразиты - матерные частушки:
мимо тещиного дома я без шуток не хожу.
заноза разлуки
в его сердце проросла.
саженцы вишневого дерева - здесь будет сад.
но фантомная жизнь
живет своей жизнью.
живет моей жизнью, жует мою жизнь.
нет, ты перескочил с ЛГ на себя как блоха.

ну и что? а ты съела темную ягоду.
одну, вторую, третью. теперь ты -
самка леопарда.
у тебя вкусный клитор и твои волосы после душа
пахнут весной, дорогим шампунем, и кожа звенит
лаком новорожденной виолончели.
и мой (censored) радуется и поет как Синатра.
сейчас мы - иероглифы-жуки - сцепились.
на кровати. переплелись смыслами. запахами. ДНК.
все смешалось в доме верлибра,
в спальне из песка и тумана. я пью муаровую
лань, мерцающую лень.
очей твоих очарование пью.
ловец жемчужин.
когда ты кончаешь - смотри мне в глаза.
смотри.
плыви ко мне на паруснике для двоих.
а теперь мы просто дышим.
просто лежим в спальне попами на боку - ммм -
как же это правильно сказать по-русски?.

нет. с него хватит. срывает лицо.
и видит жизнь со стороны -
блюдце инопланетян рухнуло в джунгли,
а он барабанит в титан - где выход?
есть кто живой?
но никто не отзывается. только
город зимний утренний, еще темный
и беспомощный, как жук в миске с манной кашей,
барахтается лапами. лудит.
вздрагивает от шума снегоуборочных машин.

и он ощущает нутром:
ангел энтропии
выкручивает отросшие волосы
на дурной голове.
на стыдно молвить где.
как постиранное белье.
делает из черного -
серое, стальное.

***
тощая костлявая красавица
с чуть рыбьим лицом -намек на прабабушку-русалку,
прозрачные голубые глаза.
тот случай, когда красота на грани провала,
обаятельного уродства, и в этом вся прелесть женщины -
дикий виноградник на краю пропасти,
корни, пробив грунт, торчат в воздухе, как ястребиные лапы,
и хочется сорвать эти ягоды
между небом и обрывом.
призрак синей лисицы. ягоды, прозрачные от солнца.
и ее прохладные глаза,
как плитка в бассейне у входа в женскую душевую.
смотришь ей в глаза -приложил раскаленный утюг
к зеркалу. вот этот звук.
вот она,
сила странной красоты.
кристаллы лопаются, как капилляры.
и ты
выделяешь наглость, адреналин, гормон
глупости. идешь вперед.
ломишься, как полено в костер Жаныд'Арк,
а потом наступает она -горизонтальная
пропасть женщины -мягкая и болючая.
и поцелуи - как хрящи
русалочьих пальцев,
которые обсасываешь в китайском ресторане -
босиком сидишь на корточках у самой кромки
цунами, остановившегося, как локомотив.

это любовь, детка.
это любовь без любви.
это жуки судьбы проползли
сотни метров по трассе под бешеным ливнем.
и нашли друг друга.

***
темный февраль хрипло
и протяжно кричал электричками, как отравленная слониха.
и в окне тарабанился дождь.
и звезды "мяяяяыуу" сквозь тьму -
шершавые  сиамские кошки трутся о колени вселенной.
"кто я?
кем создан?
смысл жизни? когда и куда
уйду."
пробирает до костей эта философская дрянь
теплой мерзкой зимы.
и дождь как прозрачный жираф
пляшет за окном
между сырыми фисташковыми березами..


***
девочка со взглядом волчицы.
полиэтиленовые сумки в ногах.
замерла, синеглазый взрыв детства,
возле семейной общаги.
толкает взглядом, как палкой: дядя, проходи. взгляд злой
и неземной.
обиженное создание, созвездие - забыли назвать,
позвать на вечеринку знаков зодиака.
цунами в колбе - ее глаза.
уперлась метровыми толщами синих вод
в прочные стеклышки.
но мир не пускает.

обидные прозвища. практически нищета.
тараканы кусают спящих принцесс за ресницы.
мир ей только снится,
проносится восьмипалубным крейсером-кошмаром.
а она -крошка,
колючая крошка с уст иванушки-дурачка. и что же счастье?
заглушка для сознания.
так осу закрывают в пустой бутылочке пепси. счастье.
танец пьяного на корабле
вот-вот выпадет за борт. ничего не вспомнит к утру.
и нет у нее крутого/приличного
мобильника,
чтобы уйти в зазеркалье для дылд,
ко всем этим эльфам, барбям, гаррипотерам и котам.
детям и взрослым, посаженным на мягкий
ошейник цифры.

она же -полынь, усыпанная клещами.
торчит в ситце и сланцах у всех на виду.
сторожит сумки матери. небо мутное
и широкое, как скатерть, в жирных пятнах облаков,
и вокруг разбросаны
миллиарды мелких камней-людей.
и каждый впивается в спину и лицо
острой отвернутостью.
замарашка. голытьба.
девочка-цунами, однажды ты
вырастешь
из прекрасного утенка в гадкого лебедя,
психанешь и сметешь к чертям
весь этот модный надменный мир.
маленький отверженный дьявол
сидит в надувной лодке и машет веслами.
горят локоны. и я
прячу  глаза. обжигаюсь о ярость.
я камень, я камень. не хороший, не плохой -
один из миллиардов чужих миров.
повернут спиной, свернут, как рубероид.
крестьянин
с маской тигра на затылке.

в джазе только демоны

рожденный в бомбоубежище,
впитавший войну со страхом матери,
когда наверху ухал филином город.
сваей бился в стены -продольным молчанием метрополитена.
«я родился в счастливой рубашке цвета хаки.»
«эй, потуши сигарету!»
«мама-а-а, Джейн меня укусила!», «тише!»
«спаси и сохрани нас Боже.», «не выключила суп». а снаружи
голубую пшеницу неба пожирала стая
черно-стальной саранчи.
сбрасывала сверхзвуковые личинки -
будто горящий целлофан, истекающий огнем.
дома лопались, как серые тыквы, если по ним ударить молотком.
это потом
солнечный свет придет как откровение,
как толстый, будто надувной ангел -
фельдшер жевал зубочистку и улыбался -
«так, мистер, кто здесь у нас?..»

Господь выбрал тебя
особым образом.
как серебряную пломбу среди патронов.
как пожарный гидрант среди питонов.
ты в это верил всю жизнь, прикладывал веру,
как грелку к своей душе.
рожденный в бомбоубежище.
перекрытия и балки в твоей крови.
кофейни, рыбные бары Темзы, соленый ветер
вкуса вяленого морского конька.
но ты вышел дважды -
1) из утробы матери,
2) из земли и бетона.

рожденный в бомбоубежище.
в твоих словах отсутствует «о», ибо тебе
от страха зажимали рот. первый крик - тебя его лишили.
тебя уронили -
стаканчик пломбира с моста.
но - что упало, не пропало. и чайка на лету
срезает и ловит мороженое
над собственным отражением.
тебе повезло родиться.
даже если война и всюду разлит страх и фатализм,
как прогорклое масло.
и бомбы играют собачий вальс, мешают дерьмо с кровью.
веснушчатая девочка с голубыми глазами
смотрела на тебя в полутьме
будто на живую икону -
напуганная богоматерь с младенцем.

а где-то шарманка без конца наяривает вальсы Штрауса
и негодяй Гитлер кормит любимую овчарку Блонди
мясными консервами.
а ты еще не знаешь запах озона. не знаешь,
как выглядит свет, сверкающее море, лицензия на ловлю
макрели.
теплая акварель материнского поцелуя,
добрые ноздри. нет. рожденный в стрессе и не в СССР.
не вскормленный кровавой муравьихой партийности,
попковым ядом муравьев.
идеей коммунизма. будь таким, как все. будь никем.
смотри -тебе снова везет.

и в небе, точно во взломанном океанариуме,
плавают акулы -в голубовато-розовом тумане -
расшит трассирующим пулеметным огнем.
но ничего. через тридцать минут тебя вынесут
на свет божий.
да, детка, это небо, а это земля.
это разломанные люди, их дома.
это лучший мир из невозможных.
тебе повезло.

а город вытаскивает
из разбитого бока, из раздавленных ребер - уцелевших людей,
как занозы -  из каждой занозы однажды
может вырасти дерево, сад или целая роща.
или новый пулемет.
а город пережил бомбардировку, и твоя
маленькая жизнь пойдет плюсом,
чтобы перекрыть 3044 минуса.
принюхайся же, повелитель зверей:
пожары - трясущиеся многогривые львы -
пожирают дома, кусают свои морды отрастающие, как у гидры.
все невидимые звери приветствуют тебя.
нового повелителя
теней.
поэт Маугли.

***
я обнял эти плечи
и притянул к себе сад
женщины с кобылами волос
голубыми пульсарами
леопардами в чащах ресниц.
мгновенно запах моря нет показалось.
комната разломана как апельсин

***
зимнее утро как смятая сигарета
с просыпанным табаком
с песком желтого фильтра на тротуаре
и следами собачьих лап в мелком неуютном снегу
грязном и тщедушном и дворник курит
возле мусорных баков
как венецианский гондольер с картины Дали -
и проступает красота утра
как синяя густая кровь сквозь марлю
как сияние сквозь плесень на иконе
богоматерь в супермаркете
капля ртути в луже


***
пирс умирал как ребенок обхватив себя за колени
обваливаясь в море  спинами, отражениями свай
раз за разом отслаивающимися
парусниками
а яхты шелестели как накладные ногти
вертикально под пальцами ветра
и за мучениями пирса  наблюдал
затонувший жук-катер с оторванными лапами
и затопленный автобус

***
я  написал стихотворение,
засунул его в бутылочку цифры,
и бросил в компьютерное море,
а оно зависло.заструилось. исчезло.
как стрекоза рвануло вверх.   
неужели там сейчас колибри и носок дочери?
тонущие выбрасывают балласт за борт,
а мы выбрасываем самое ценное - смотри,
воспоминания и откровения рванули вверх,
против течения времени.
против шерсти вселенной звездной и мерзлой.
вопреки и наперекор.
мы жизни свои прогрызли как плодожорки
в мраморном яблоке.
колодец жизни покалечен  искривлен
иероглифом.и ведро опускает в него
контрабандист
из созвездия Водоноса.

***
кровь звучит громче.
красные джентльмены на экскаваторе вожделения
аплодируют, аплодируют. мигают желтые плафоны.
это кофеин или тестостерон?
спина выравнивается, как у дракона
плечи чуть назад, чугунными ленивыми гирями,
нахальный взгляд охотника без ружья.
кровь кричит, разгоняет ледяных тараканов разума.
струна в животе тянется  вверх,
цепляется грубой петлей за шейный позвонок, как за крючок,
никаких скрипичных колок - сплошная плотоядность,
вот и встретились пожарник и пожар, страх и наглость,
хотят подружиться.

а она тебя обвила
узкими ласками муравьеда.
тайник за ушами, расплавленный жемчуг слюны.
маленькое привидение дыхания -  Каспер - гуляет
по ночному району тела.
точно поролон, ты пропитан её плотью, сутью,  фамилией,
её ДНК, грибными спорами тысячи родственников.
это ли не вторжение на твою планету?
подмышка как школьный пенал: вот шершавый ластик,
а вот химические карандаши родинок: обслюнявить,
чтобы четче писать.
ты чувствуешь её запах
на своей одежде - зеленая кислотная кровь "чужого"
проела металлическую обшивку крейсера  на три этажа.
до самого двигателя внутреннего обманывания.
ты принимаешь душ, но снова возвращаешься
в облако её запаха, как в кокон.
улыбаешься.
насвистываешь чушь, и немного глупеешь.

господи, зачем женщинам столько запахов?
столько удавок,
уловок, изящных арканов, петель, силков и капканов.
танки красоты воюют между собой - стреляют ароматами, цветами,
тканями, красками, бижутерией.
красота
не может спасти мир, но - только отвлечь,
завлечь на время.

женщина как тигрица в зоопарке,
которая еще не поняла, что решеток нет.

***
брызги гравия из-под колес автобуса -
демон бездорожья загорелый и сухощавый, как балык,
скучает, швыряет игральные кости в прохожих, в пустоту,
как косточки вишен, лыбится щербатой пастью,
вот и лес. выходим из автобуса,
лес словно зеленая губка, пропитанная скисшим рассольником
и на губку села капустница. лес всегда кричит.
особенно осенний лес осенний,
так орет, верещит, истерит
сработавшая сигнализация на ювелирном заводе, а воры - глухонемы.
мы
ничего не слышим,  бродим среди пустых витрин,
присыпанных сухими ветками, бирками с пломбами, пробами
и нитками. все украдено до нас,
все прожито до нас, за нас, если у нас и есть свобода неволи -
то это наша свобода.
давайте же скинемся, арендуем автобус и умчимся в лес,
только спиртное не брать. волшебство бытия
любит трезвость: хрустальные пустышки сознания,
сладковатую мочу девственниц, собранную в полнолуние.
и демон бездорожья загорелый и сухощавый, как балык,
будет нас ждать. купаясь в пыли.


***
привет. это мы вдвоем.
два бронзовых жука
на фиолетовых ладонях
крымской ночи.
твари созвездий - лунные ящерицы -
выползают на нас, как на валуны,
погреться под лучами
высшей формы жизни.
вот мы идем спать на берег
к змеиному изножью моря,
как викинги, усталые от любви, соли,
вина. и ветерок сдувает
комариные кружева с песочных людей…
мы на берегу, как на витрине эволюции,
просыпаемся поздним утром
в кое-как напяленной одежде
посреди солнечного гвалта,
зыбких бритв блеска, голопузых людей, -
голые игрушки под тряпками,
точно Золушка вырубилась посреди бала
после седьмого бокала
пузырчатой гадости,
и не сумела сбежать.
любимая, нам есть/будет что вспоминать
в аду/раю, или
в поликлиничной нудной очереди
на следующую инкарнацию.

***
ты -
с закинутыми за уши влажными волосами,
потемневшими от воды,
похожа на красивую целеустремленную выдру.
ты моешь посуду, радужные пузырьки
прицепились к светлым как рожь волоскам на руке.
ты разговариваешь со мной отстранено,
как разговаривала бы с тупым ножом
начинающая актриса. почему
я от тебя ухожу.  почему я от всех ухожу?
прохожу сквозь женщин
как сквозь пещеры точильных камней.
и всегда где-то счесан, затерт сильней,
чем следовало бы. прости.
мне пора нарастить
новый металл на тестикулах. пополнить запас свободы,
как верблюду - одноименный жир.
а ты хочешь, чтобы тебя помнили.  так река
хочет чтобы в ней купались,
теряли золотые украшения и тонули.  пока,
четверть любимая. пока.

***
лицо девчонки
проплывает в сумерках как камбала,  чуть вихляясь.
голубое, светящееся.
мы идем на озеро вечернее  - циклоп распахнул свой глаз
во весь рост.  глазом небо выпил.  молоко бездны пепельной.
мы на озеро идем. локти  и примятые травы.
горчит отрава. страсть  со вкусом брезента, ромашек
мокрого купальника. перекрученного как петля.
ерепенится мотор машины где-то над городом, деревьями.
огни как птичьи блохи на перьях,  а у нас
уста сыры и слова не кипячены. страсть.
и все - обязанности, заповеди, школу,
сбрасываем как балласт. как  русалка - ласты.
повизгивает тьма далекой пилорамой.
и мелодично хрюкает созвездие По над хлевом
уже стемнело. уже стемнело.
и замедленные, яростные губы как
у беззубой старой суки - яростно кусает плоть
черными деснами. бьется носом. задыхается.
это август-император каникул бесится
на закате своей власти, бронзовых дней
и мысли о будущем, как новенькие маслянистые гвозди
с легкость их загоняешь ладонью, вбиваешь в арбуз
будущего. не важно, в какой ты поступишь вуз.
мы больше не пересечемся. никогда.
два обрывка расцарапанной бесконечности.
два подорожника,  безбрежника.
два пластилиновых  щенка.









***
и он, вырастая, еще не раз пройдет по сосновой горке
с подругой и пивом, позже - с глазастой тишиной,
вслушиваясь в виолончельную вибрацию сосен и неба,
собирая сплетни общипанных белок,
только догадываясь,
что пересекает землю обетованную,
утраченный земной рай, что промелькнул, как картинка,
как жизнь, как дождь из полупрозрачных пальцев
виртуозного пианиста; и горизонтальный ливень дней
сливается в паучье, крабье, быстрое сияние.


***
полет пули за секунду до пробуждения.
прожигает пространство раскаленным прутом.
вот скорчится рожица свинца
в момент деформации.
единственная цель, мечта - зарыться в плоть.
вишневой косточкой - во внутренности оленя.
летящая пуля - ей нечего сказать.
нет времени.
так смерть делает себе маникюр -
пилочкой подправляет абрис ногтя;
так разум на миг торжествует над всем живым и сущим,
так Слово пожирает самое себя,
отрывается от звука и смысла,
точно почка от почечной ножки.
 
а пуля знай себе
пульсирует в горячем воздухе,
в собственном маслянистом соку.
прошивает золотые подсолнухи маленький демон Ака,
летит навстречу мужику - слепой питбуль -
по серому запаху страха,
один недомиг - и мгновенно сгорают миры,
несутся в пропасть сани с новогодними оленями,
коллекция марок сына, ошарашенные Дарвин, Иисус,
школьные дни, казенная скука ковчега,
первая любовь и серебряное колечко
на 8 Марта для нее.
сотни далеких предков гаснут, как искры костра.
вселенная испускает кошмарный концентрический крик -
черный космический кит в звездных язвах.
но - слишком короткий, чтобы вместить в себя
человека,
быстро осевшего мужика в подсолнуховом поле.
еще одна живая башня с призраками
высотою в тысячи лет
рухнула, как столбик пепла с сигареты.
а палец, нажавший курок,
отбрасывается, будто хвост ящерицей.
чернеет в траве, гниет,
и к вечеру прилетает темный ангел
с мелкими зубами во всё лицо - словно острая терка,
пожирает черный комок.
сверкает паутина в росе -
ниточка слюны - ожерелье.
 
а где-то она, с колечком, не ведает беды,
незримо наливается вдовством, как томным ядом,
целует пальчики младенцу на пухлых кулачках,
бледно-розовые венчики, семена -
этого кормили,
этого любили.
этого жалели…
ах…

 
***
осенний пляж печален, как брошенная любовница,
и отсыревший песок тосклив и пахнет рыбьим кормом.
осенний пляж: море выросло из лета, из тесных пеленок,
переросло свое детство загорающих надменных фигур,
повзрослело и влюбилось в созвездие Ориона.
и теперь пробует записать стихотворение,
прилепило мокрый лист бумаги в крупную клетку
на зеленый бок перевернутой сохнущей лодки.
а зимний пляж,
точно седая, коротко стриженная старушка
с маленьким аквариумом в авоське.
в аквариуме на дне лежит аэрозоль от астмы,
пачка пожелтевших газет и мороженая морская рыба.
и закат-ракушка, нежно-розовый изнутри,
похож на оплавленную челюсть.


эмпиреи

точно больной зуб,
глубокой ночью дернется лифт сквозь тонкие стены,
тишина передернет затвор -
а я, будто зафлейтенная кобра,
всё еще раскачиваюсь перед монитором,
отдираю строки от зеленого лица,
как мидии с валуна, - наросли
за время прилива вдохновения.
исподволь прихожу в себя,
а крылатая душа всё еще парит в эмпиреях,
гуляет по комнатам
заброшенного дворца созвездий -
так олененок, освещенный синим лунным светом,
бродит по картинной галерее,
где серые мерцающие стены
увешаны шевелящимися
мордами львов.

***
в окне сверкали огни новогодней ели -
точно там стоял толстый треугольный инопланетянин
в игольчато-зеленом одеянии, украшенный нелепыми
ожерельями, стразами. да-да,
такой неповоротливый гость
с другой планеты, и я подумал: а Господь
правильно делает, что не показывается нам на глаза,
иначе мы бы его задолбали вопросами.
упростили (проще некуда), и вот он неповоротливый,
уязвимо-счастливый накормлен кашей
«славься» до пупа.
нет, боги должны оставаться незаметными -
невидимки во время дождя -
вытягивать нас, как тепло из щелей дома,
как печной дым - только вверх или в сторону,
а там дальше - лес настоящий: ели высокие и мрачные,
великаны, не кастрированные цивилизацией.
и я даже не знаю, кто мне симпатичней -
деревья-волки или деревья-собаки.
боги, которые признали отцовство или те,
что даже не обернулись. только однажды
на прощанье взглянули в окно.
там сверкали огни.

***
где заканчиваешься ты и начинаюсь я?
видела, как китайская стена упирается в море?
а куда исчезает твой мир?
серый хрусталь тишины в этих комнатах
впитал наши голоса, сохранил нас,
будто живых саламандр внутри шара
с мокрыми камнями и отрезком ручья.
сколько еще любви и жизни спрятано в этих шарах?
сколько этих волшебных шаров позади нас,
будто пузырьки бессмертия, вьются и беснуются
вдоль времени-пуповины, вне смерти?
а как ты грациозно выходила из моря -
высвобождалась из пышного платья волн,
простирающегося до самого горизонта,
сияя соблазном, разглаживая волосы.
а дальше вырисовывался величественный Рим,
и оползни голубей Google’ились на площади,
и мраморные протезы колонн
подпирали рухнувшие небеса,
и к платанам слоновьего цвета тянулась рука, и ты,
как оса, лакомилась персиковым закатом.
и зачем вспоминаю нас, тебя вне меня?

выжимаю теплую заварку из пакетика чая
на закисшие глаза слепой суки.
это странно, это приятно.
это грильяж истины, об него я и ломаю
молочные зубы воспоминаний,
чтобы взамен проросли коренные.


ночной июль

расстеленное в саду старое ватное одеяло;
лунный чертог паукообразный
раскинулся над нами шатром ветра,
тонко-металлической музыкой хитинового Баха
в исполнении электронного стрекота сверчков,
тишайшего чавканья, тонких шорохов -
сквозь узкие ветки яблонь и груш.
ночь слизывала нас, как лимонный сок с ножа,
и я чувствовал себя где-то далеко-далеко
в потустороннем Париже, как Эмиль Ажар.
ящером задирал голову от протяжного выдоха
и упирался отуманенным взором в кусты помидоров -
кусты-джентльмены укоризненно наблюдали
за нами, облокачивались на тросточки
в металлической сетке-оправе.
и детский мяч, укрывшись под скамьей,
точно глобус с вылинявшими материками,
бормотал во сне: «забери меня в коридор».
лунный свет притворялся спящей лисой
на поляне, заполненной зеленовато-синими цыплятами.

мы занимались любовью в райском саду,
жадно дышали, сверкали тугими поршнями,
напряженными ногами,
будто нефтяные насосы в Техасе,
мы качали древнюю и сладкую, как черный мед, тьму
из скважин звериной памяти,
и я не чувствовал боли - от ее ногтей,
от досадного камушка, впившегося в лодыжку,
не ощущал растертых коленей -
до консистенции вулканического варенья.
ее тело сияло красотой и заброшенностью:
ночные пустыни, над которыми проносятся
жадные руки - своевольными буранами.
и банальный расшатанный стол под вишней
вмиг обращался под нами
в эротический трон для двоих.

ночной июль -
заброшенная винодельня;
всех нимф вывели отчернивателем,
как яркие пятна с темной блузки природы.
это ночное преступление
с чужой женой, эквилибристика похоти и адреналина
посреди лунного райского сада,
где каждый миг кто-то сомнамбулично
пожирал кого-то.
но часть меня - щепотка - возносилась над садом
и наблюдала за Адамом и Евой со стороны.
вот так время сомкнулось петлей,
как строгий ошейник с шипами вовнутрь,
и зверь Вселенной жадно дышал -
звездами, миллионолетьями.



V

недорисованные портреты художников в юности,
я встречаю вас всю жизнь. ваши седеющие волосы
посыпаны пеплом рукописей -
так посыпают кусты роз золой.
только здесь уже нет цветов -
лишь неброский пустырь да ржавый штырь.
ваш талант в молодости посчитали нелепым, уродливым, несвоевременным, мертворожденным -
и сожгли в крематории практичности,
как тряпичную куклу Гоголя,
чтобы не рвала пластмассовыми ногтями
шелковую обшивку обстоятельной жизни.
вот так прах Музы, насыщенный кальцием и печалью,
шел на удобрение чернозема, благосостояния,
в пищевую добавку для бройлерных кур.
так лирику перетапливали в жир.

вы, одаренные дети,
несостоявшиеся таланты,
точно средневековые лучники,
попадали в плен общества - вас не казнили,
но уже в школе отсекали мечом
большой и указательный пальцы,
чтобы вам больше никогда-никогда
не натянуть тетиву шикарного лука,
не сыграть птичий ноктюрн на контрабасе неба.
талантливые тени и тени высохших талантов,
сколько вас?
и где вы сейчас?

вы не доиграли, на половине пути бросили
игрушечные скрипки в траве забвения,
но кто-то подберет плюшевое недоразумение,
крокодила Гену с пуговичными диалогами,
и вырастит упертых гениев: сквозь жар, огонь,
слезы, медные трубы радости, характер и пот.
ну что же: я показываю пальцами - v - супостатам
на другом берегу, их лимузинам, пьяным огням,
благоразумному мышьяку «хлеб всему голова».
дразню их - мои пальцы целы! смотрите!
но боже! сколько раз я подбирал нелепые обрубки в траве
и пришивал их кое-как, наспех, обломком иглы
фалангу к фаланге,
верлибр к верлибру.
а сейчас моя муза в длинном вечернем платье,
исподволь перетекающем в ночной океан,
как было сказано выше,
точно палец, подносит к темным губам
двойную стрелу
из трав и пения.
из осколков стихотворений.
тсс.

***
окно плавает в чашке с чаем, как поплавок,
и ты опускаешь взгляд в небо,
точно пакетик чая на нитке,
и памятник Ленину еще стоит
с естественно-окаменевшим, замершим лицом,
как человек-мочащийся по пояс в морской воде,
в граните истории.
а война где-то бродит рядом
минотавром с окровавленным поломанным рогом.
и небритые мальчики дерутся на ребрах.
и бурьян молчит, по горло плывет в тумане,
и луна на рассвете горько и грустно мычит,
как корова в бедламе,
и осенние лучи косой медью падают во двор,
будто лестница без перил на небеса.
и девушка-оса жалит меня, усыпляет живьем,
оставляет во мне
прожорливые личинки миров.




сон номер девять

мальчишка на трехколесном спешил ко мне,
улыбался солнцем во весь проспект.
и я проснулся в слезах, точно кулек в росе
среди синей отяжелевшей травы.
я выдохнул: «Боже, прости.»
так есть ли жизнь
после меня? гомункулы, плоды абортов,
укоризненно смотрят с потолка, не моргая:
восковые пауки с детскими лицами.
обиженно кривят тонкие губы-жвалы.
но что я могу вам сказать? самому повезло.
меня запросто могло и не быть, если бы да кабы,
такая же случайность - вцепился зубами
(мама, прости!) в яйцеклетку,
в сладкое печенье.
какая же тонкая призрачная тварь - грань
между «быть» и «не быть»,
между Гамлетом и гетто.
и я наугад протягиваю стихов трассирующую нить
сквозь черную иглу Вселенной,
а творец, точно пьяный Чапаев, вслепую шмаляет
из пулемета по знакам Зодиака,
и ночь полыхает в зарницах без конца и края.
только природа всегда тебе рада,
как холодильник еде.
ты снишься Господу, а когда Он проснется -
то вряд ли вспомнит, что ему снилось.
лопоухий мальчишка с глазами лани.
кто ты?

кто же ты?
последняя надежда мира,
принявшая химеричный размах.
мальчишка на башне из слонов:
стоишь на плечах
миллионов. истлевшие жизни.
пепел в окне электрички
тускло звенит,
тянешься к окну в звезде.
робко стучишь:
а Господь дома?
он к нам выйдет,
заметит нас.
смотри - целый мир
встал на цыпочки,
из огня и мрака
сквозь жир и безумия
протягивает лапу:
давай дружить!
помоги мне.




***
спешим к закату, как бродячие муравьи,
сползаемся к сладким ранам на кухнях,
навылет раненные усталостью,
багровыми пулями заката, точно дозу терпкой смерти
нам капнули на шипящий мозг из пипетки
вперемешку с новостями, рекламой, сериалами.
не смертельную. и каждый вечер,
как на веере рулетки с магнитом,
нам выпадает один и тот же номер -
чуть-чуть недосчастливый,
на который мы поставили свои жизни.

а вот расшатавшийся диван-кашалот:
его кормят не кальмарами, но тапками, зевотой,
осторожными поцелуями, позолотой,
поножовщиной ног, супом, мурчанием, икотой.
наш вечер - счастливая пчела,
пусть она и застряла в песочных часах,
в липко-сладкой бутылке из-под лимонада.
мы с тобой измеряем вечность
тем, чем нам доверили: любовью, глупостью, обидой,
душевным теплом, кайфом, заботой.
но иногда я выхожу в трусах на балкон,
смотрю на огни ночного города
и чувствую себя обманутым муравьедом.
чувствую голод судьбы.
может, завтра не вернуться домой?


реальность, прощай!

как же я оказался на чердаке?
вот картонный ящик с грецкими орехами -
я зачерпываю пригоршню плодов,
и высыпаю их обратно, словно крошечные черепки.
и смотрю сквозь окно
на дождливое недружелюбное небо,
небо похоже на мрачного полицейского,
вызывающе жует зубочистки деревьев,
надвинуло козырек горизонта на самые глаза.
что я здесь делаю?
прислоняюсь лбом к холодному, точно стетоскоп, стеклу,
и с жадностью созерцаю
кусок еще теплого,
еще не отброшенного мира как ящерица,
которая решила оглянуться на свой любимый хвостик,
прежде чем нажать на рычаг,
сократить необходимые мышцы. реальность, прощай!
медленно дотрагиваюсь языком до холодного стекла -
стекло горькое на вкус,
за годы пропиталось лунным светом.
вот так устроена волшебная лампа Аладдина.
но что я здесь делаю?
время снежинками отслаивается от меня,
перхоть судьбы.
я чувствую, как превращаюсь в воспоминание,
прошедшее застывает, словно холодец.
и бабочка, не испытав полета,
вновь становится беспомощной куколкой,
узор морщится на крыльях
и сворачивается, подобно вееру.
еще мгновение - и ничего, ничего не останется,
кроме отпечатка прохлады на лбу.
лунная горечь во рту и пряный запах орехов.


сестра стихотворения

сестра творения -
стихотворение.
зачем мне клетки рифм?
зачем мне жить на птичьем рынке?
зачем мне нужны патлатые скандинавские
«Песняры» - ABBA,
когда моя мысль не терпит неволи
(она - как вулканическая лава:
расплавленный черно-огненный леопард
медленно протягивает огненные лапы),
везде проложит путь всесильная строка,
прокладывая огненные рельсы,
переплавляя парки и проспекты
в парадокс, парик, портмоне, перламутр.
спасибо среднему образованию,
и вечерней школе спасибо,
что не научили меня писать стихи
по всем правилам инквизиции звука;
спасибо, что лишили ста тысяч часов мучений.
и тебе, любимая, огромное спасибо,
что ушла от меня. и помогла взломать разлукой,
как монтировкой от Бога,
дверцы в закаты, в облака-дворцы и т. д.
придется мне стать великим, иначе
как же я отомщу?
я переплавил быстрые пули слез,
перебегающие лицо блестящими ящерицами.
всё. мой маленький сын надел трусики на шею,
как ожерелье, и ходит с ними по комнатам -
хочет привлечь к себе внимание. получилось.
в слегка запотевшем стекле струится чернильная ночь,
точно всплывающий кит величиной с огромную планету.
и далекие лучистые огни фонарей пушисты, как никогда,
пушисты, как одуванчики
Бога.



сосны

свет на лестничной клетке горел ярко, без абажура,
свет, похожий на фонтан замедленной болезни -
например, золотистого гепатита.
чадила немая ведьма на медленном костре
электросчетчиков - ее предали анафеме цивилизации.
перед казнью колдунье выбили все зубы
и вырвали нечесаное золото волос - за тишину побоев.
за обреченное мычанье перед истиной жестокой.
и следы преступлений вели к мусоропроводу -
телескопическому червю, стоящему на задних лапах,
имеющему пасть в каждом отсеке времени, эпохи.
когда-то я входил в эту квартиру так же просто,
как рыбак входит в воду, чтобы отвязать лодку.
но сейчас время перетасовало карты, крапленые ложью.
но клянусь всеми мертвыми марками в кляссере,
всеми змеями, пригретыми на подростковой груди -
я узнаю каждый запах внутри этих комнат
(у каждого цветка времени свой невыносимый аромат),
и память прорвется, как дамба, плотина, пломба.


церковь на колесах

последний троллейбус выворачивает из-за угла -
аквариум для людей, разложенный триптихом -
вправо и влево отраженным нутром с пассажирами;
пассажиров немного, и у них уставший вид,
их глаза вяло перекатываются, словно
металлические шарики внутри пластикового лабиринта.
звезды уже расцвели в небе,
и вышли на охоту хищные огни реклам
(сколько взглядов и глаз им поймать суждено?),
и в голову вплывают ночные мысли,
точно бесшумные ладьи,
полные незнакомцев бесстрастных.
и у каждого висит сума через плечо - а что в ней?
дары угасшего дня, игривый разговор с блондинкой,
(глаза бездомной собаки - так обыскивают взглядом)?
что там еще?
прошедшее время, как зрители, занимает места
в остывающей пустоте, в нигде.
«нигде» по форме напоминает Колизей
из спрессованной вибрирующей пустоты.
ты зеваешь и проглатываешь кусок проспекта Ленина
с лучшей частью фасада аптеки № 3
и скучной парочкой на скамейке. скоро твоя остановка.
и ты оглядываешь троллейбус напоследок,
чтобы заполнить свою память хоть чем-нибудь.
так капитан «Титаника» с отчаянным интересом
читает название завода на обратной стороне
фаянсового блюдца.
и троллейбус удаляется, точно церковь на колесах,
в которой ты можешь помолиться
умирающему дню.



***
каждая мысль о вечном, как молитва неведомому богу.
он заждался зарождаться,
он только вращается в осколках фраз,
в догадках, в стрижах, в слегка оттопыренных ушах,
в черной, как смола, длинной челке. Бог где-то рядом.
он летит к нам из будущего в слепоте,
как во время бурана. обвязавшись веревкой времени,
он бредет сквозь ливень, тьму, град,
сквозь черные дыры и пустые бездарные звезды.
твои мысли - как молитвы в стихах. ничего, но
ты пишешь слова, а бросишь ли
это неблагодарное дело? цифра правит бал,
ехидно ухмыляется готическим лицом,
бреет кровь из пальца на экран монитора.
где же ты? несуществующий, невозможный, немыслимый. где?

***
она томно лежит на диване,
мается от нечего делать,
ее тело медленно вьется и крутится
виноградной лозой вокруг натянутой проволоки
одиночества - от звонка подружки до щелчка СВЧ -
разморозилась курица.
а родители будут поздно вечером.
ей всё чудится и мерещится
принц с белоснежной улыбкой на белом пуховом коне.
моложавый плейбой с букетом роз, синее море
или задымленный танцпол ночного клуба,
и она видит себя со стороны - танцующая, змеящаяся,
ее зыбкое тонкое эфемерное тело
прокалывают набыченные блестящие взгляды.
булавки прокалывают живую бабочку,
а ей хоть бы что, ей даже приятно.
ее незаметно окутывают мягкие пахучие сумерки,
разумная роза царапает простыню коготками,
потягивается, и я слышу, как в ней лениво кричат
сто тысяч выкупанных кошек. сто тысяч кошек Эдгара
замурованы в ватной стене тишины.
первая женщина на планете -
она лежит в полутьме на диване,
и так лень жарить курицу, а грезы,
словно громадные бабочки с клыками,
сладострастно и вольно парят вокруг нее,
и от непристойной мечты идет пар,
как из пасти лошади зимним утром.
эротический ужас.

***
а настроение дождя родилось задолго
до прогулки, а именно -утром,
в ванне, когда я озирал мир, словно зубная щётка:
на серой плитке цепенела согнутая половая тряпка -
умирающая балерина на сцене, и рядом с ней
лежал на боку, поджав края, медно-зелёный лист каштана,
занесённый сюда бог весть какими ногами -
так беспризорники начала двадцатого века
катались на копчиках трамваев.
Так и осень прокатилась на авторе.
А может, носителем ноября была и она.
И в тряпку впитались дождливые очертания её плоти,
когда капли зигзагами весело скакали по муаровой коже.
И я уже знал, что на улице ожидает влажный обман
и моросящее чудо нового щуплого дня,
и дома проплывут, как во сне,
наполовину растворившись в тумане
как крекеры в сером молоке.

***
Они танцуют в полумраке комнат:
настольный свет с повязкой на глазах
недвижим, как заложник;
мелодия из потрёпанного магнитофона
облепляет их шелковой стаей бабочек.
Он наступает ей на ногу,
она встряхивает волосами и смеётся.
Проходит минута -и её плоть точно подтаявшее мороженое,
проступает сквозь бельё и джинсы.
Руки ласкают изгибы и выпуклости тела,
но уже ласкают изнутри кожи,
так возятся медянки внутри пододеяльника. Ищут выход.
Родинки отлетают заклёпками под диван,
а мелодия всё длится, всё играет,
неповоротливым дирижаблем вытесняет
пространство из пространства комнаты,
оставляет только гибкие икебаны их дыханий,
лепестки табака, мяту жвачки и красный жир помады.
И бабочки превращаются в гирьки
и проваливаются в плоть, в бледное тесто;
зарождается воронка страсти -
и пожирает пядь за пядью кусок ковра, смятую простыню,
тапочки, пульт, фрагмент лифчика, чей-то мизинец.
Губы каннибала бережно обсасывают позвонки,
шашлык из ошейка, ошейник шеи любимой;
на широкой спине звенят костяные колокольчики.
И вдруг мелодия внезапно умолкает.
И тишина, как ошарашенная собака,
заставшая хозяйку за соитием с незнакомцем,
кидается ему на спину, бьет неуклюжими когтями.
Тёплая слюна капает ему в ухо,
узкая кровь течёт по шее, перемешавшись с потом,
но он победоносно продолжает нанизывать
бумажные кораблики на шпагу.
Один за одним. Плотней и плотней

***
сельская тишина -  толстый бутерброд с маслом,
щедро присыпанный сахаром луговых стрекоз.
в ближайшие сто лет  здесь ничего не произойдет.
в  future simple тебя никто не ждет.
только внезапно нахлынет красноватая синева вечеров
с повышенным гемоглобином,
и зашевелятся хищные звезды, задвигают  клешнями -
настоящие, страшные звезды,
а не мелкое городское зверье в намордниках смога.
и луна привинчена ржавыми болтами к небесам на века,
как баскетбольное кольцо,
и филин летит слишком низко, не достать трех очковым броском.
а вдруг? (и заметалась паутина под желтым сквозняком).
парочка поедает друг дружку под темным окном.
кожа плотной девицы с толстой косой
покрыта лунной пылью - со вкусом плохо смытого мыла;
и поцелуи грубы и жадны, сладки и приторны, как рахат-лукум.
такое опьяняющее постоянство, что ты не отличаешь дня от ночи.
весь ландшафт, куда ни глянь -
голубой газовый шарф с запутавшимся  воробьем;
коза улеглась на старой будке,
петух важно бродит с хлястиком мозга наружу.
и по ночам упрямый мотылек
бьется головой об освещенное стекло,
как буйнопомешанный ангел  в мотоциклетном шлеме о стену.
здесь революционеры впадают в спячку, как лягушки.
здесь не имеет смысла откладывать с получки
на путевку в Египет.
-
здесь все живет согласно теореме Еремы.
здесь все поддернуто дремой.
и заманчивые холмы
бесконечной сказкой увиваются в даль,
камень брошенный вдоль болотистой гати,
и пролистав две-три страницы, два-три холма,
ты ощущаешь волшебную плотность под пальцами -
еще не скоро наступит сказке конец.
и пьянят по вечерам крепкие, как спирт, рулады сверчков
хочешь - грильяж созвездий погрызи.
а на рассвете грубые домики примеряют дожди,
как самки гоблинов ожерелья.
мечты не сбылись? ну и что?!
ангелы на мотоциклах умчались без вас,
бросили с рюкзаками на проселочной дороге?
жар птица разменялась на зажигалки?
-
так не грусти, златоуст,
ты - нарисованный человечек на школьной доске,
и тебя медленно стирают снизу вверх,
сейчас виден один бюст и уже растворяется локоть во влаге.
жизнь не идет, а прыгает, как царевна лягушка
со стрелой в толстых губах,
по-песьи тащит апорт,  и вершины не взяты.
и тишина все так же неприступна, и приступ взросления длится,
спущенные колеса велосипеда шамкают
по теплой пыли, и звезда со звездой все больше молчит.
жизнь проходит, оттесняя тебя к шумящему краю.
Господь давал помечтать,
посидеть за рулем лимузина-мира.
а затем, как щенка, бросал назад,
и вставлял ключ-рассвет в зажигание.


***
сегодня выпал первый снег
в саду
и черный мозг земли,
взрыхленный муравьями,
с еще зелеными извилинами травы,
но уже пегими листьями
красиво присыпало белыми перышками,
будто ангелы дрались подушками,
с тихим треском вспарывали когтями белую ткань.
сегодня первый снег пришел в качестве гостя,
невинный, нежный, напоминает
троянского пушистого жеребенка,
скачет, играет, понарошку кусает
растопыренные пальцы.
и моя душа радуется
/наперекор и вопреки логике, здравому смыслу/
пусть все это обман нас возвышающий,
нас вальсирующий,
верблюжата детства
подсматривают в игольное ушко,
а я оглядываю карликовый сад:
черная костлявая вишня
под снегом обрела второе дыхание,
расцвела почти как весной -
поймала на спиннинги ветвей
стайку голодных воробьев и снежинок.
здесь, в Ноябре,
посреди охлажденного ада,
первый снег прекрасен точно кит-альбинос,
всплывающий из-под земли.
и Ахав медлит, но все же отворачивает гарпун
и я - атлет в пуховике -
поднимаю взглядом тяжелое низкое небо -
черно-синюю штангу с белой бахромой
как можно выше.
я жив
я бессмертен
я что-то еще.

***
волосы покрыты лаком, как инеем.
приятный голос, бородавка на подбородке.
вот она - женщина базальтового возраста.
от нее грустно пахнет ванилью и латынью -
вроде "парабеллум", только готовься к обжорству.
она прошла огонь, воду и немного сантехника.
звучит фантастично, но она никогда не была на море
так сложилась судьба и для нее это не горе.
она стоически относится к своему телу:
как если бы его похитил дракон с одышкой.
но не пленил виолончель души.
однажды явится принц и отделит зерна от плевел.

утром, когда рассвет варит мыло над стадионом -
вырезав всех гончих псов,  перетопив
в абрикосовую жижу всех звездных героев
она выходит на балкон в ночнушке:
громадная как колокол, как мега-привидение -
подкуривает тонкую сигарету со вкусом клубники.
и балкон напрягает бетонно-бычью шею.
но где-то внутри необъятной царевны
живет девочка: проводит часы за роялем.
изучает рецепты бабушки. 
ходит с подружками в кино,
а вот - групповые фотографии с вылазки.
и она, как морена, торчит на заднем плане  -
смотрит с вызовом, с прохладной яростью -
точно свежепойманный сокол
сквозь прутья клетки.

***
Девушка в белом платье на пароходе
аккуратно лущит арахис и смотрит вдаль,
где широкая река соприкасается с небом,
как прошлое и будущее,
как наган и кобура.
«Я нимфа. Я здесь живу», -говорит ее молчание
на языке змеящихся волос,
с которыми играет мангуст ветра.
Мы плывем на теплоходе.
Она ест арахис, я курю,
и с востока скользят оранжевые тонкие драконы
с пеликаньими мордами.
Мы их видим, я и она,
и мир исподволь выздоравливает от человечества,
как от разумного СПИДа.
нет, это нам только кажется:
видение на краю реки и неба.


***
лучи красиво пронизывают прорывы в тучах,
точно кто-то светит мощным прожектором
сквозь шелково-пепельные ребра небозавра.
и осенние листья отдают сырым арахисом,
и ветер лижет лужи, будто чеширский котяра
шершавым языком, и тут же растворяется
в величественных складках осеннего дня;
улица с наполеоновской треуголкой киоска
выходит на побеленный бедлам (боковая стена
частично разобрана на кирпичи, как в тетрисе),
а дальше строительные краны сгрудились
над бетонными литерами новостроя (н-акробаты),
строительные краны
готовы схлестнуться в жестокой схватке,
как громадные механические пауки
в громадной трехтрилионнолитровой банке.

чувствую себя ничтожной плодожоркой
в райском саду для отсутствующих гигантов,
где каждое яблоко -величиной с Люксембург.
а по ночам звездное небо не дает уснуть,
приподымает сон -
точно кончиком лунной шпаги марлю или вуаль.
Млечный Путь. так Бог пытался отстирать
пространство от тьмы в центрифуге Вселенной.
этот мир создавался не для нас.
и где мы бы были сейчас,
если бы не зловещая опечатка разума?..

***
Ты живешь во мне.
и каждое утро подходишь к глазам
изнутри моей головы, точно к французским окнам -
чистое литое стекло разлито до самых пят,
и ты потягиваешься на цыпочках и смотришь
на едва шевелящийся зеленью водопад
нового дня,
оставаясь собою.
смотришь на знакомо незнакомый мир after-dinosaurs,
на просыпающийся в сиреневых камушках город.
я подарил тебе яркую каплю бессмертия,
впустил тебя хищной неясытью
в красный лес своего сердца.

когда-то
я целовал тебя, всасывал сладкий дымок
из глиняных рожков твоей груди,
поглощал солоноватую суть
полупрозрачных ключиц и шеи,
приминал пальцами муаровое свечение
на лопатках;
я осязал твое сознание -
точно пушистый одуванчик в руке, -
и оставалось только нежно подуть тебе в глаза,
чтобы ты распушилась по спальне,
медленно закружилась тысячей и одной
ласковой лебяжьей иглой.
а потом мы засыпали, хрестоматийно обнявшись;
иногда я вздрагивал в полусне, точно холодильник,
и ты нежно гладила меня по загривку.
наша жилистая от множества проводов квартира
нуждалась в ремонте, словно бедный факир -
в новой корзине для змей-танцовщиц.
и не было у нас ни золотых рыб, ни синего моря -
лишь монументальный вид из окна
наподобие. (удалено модератором)

я был ребенком внутри корабля,
а ты была моим таинственным морем.
я боролся с дневным светом - лучами твоей свечи.
никто из нас не хотел уступать,
никто не хотел сдаваться,
проигрывать обжигающей темноте,
разрастающейся между нами.
я шептал «выкл»,
но твоя любовь мягко сияла.
ты исподволь становилась частью меня,
победоносно вкладывалась в мой мозг,
как лезвие - в перочинный нож.
как ребро, переросшее Адама.

любимая,
я стал заложником полезных привычек,
меня с годами поражает вселенский голод:
все, кого я запоминаю, становятся мною.
вот так мы находим продолжение души
в бесценном камушке, найденном на берегу моря,
в женщине, идее, дереве на горе,
в теореме, триреме, тереме,
в деревенской глуши, в дебрях науки,
в бессмертных, мерцающих садах искусства,
в крохотной теплой ладошке внука.
держи меня, соломинка, держи.


 ***
зимой трудней зализывать сердечные раны.
да и весь город -компьютерная программа,
ее тоже пожирает подслеповатый вирус зимы.
синева замерзает в бумажных стаканчиках,
ватерлиния сумерек расплывается,
надвигается белая, розовая, оранжевая темнота,
борцы сумо трясут рыбьими холодными животами
на тротуарах, навесах, скамьях;
снег шелестит, шуршат завирухи,
кублятся змеи, завернутые в газеты.
а ты нашла три пары перчаток, убирая в шкафу;
ты снова одна. кому дарить эти ночи,
сиреневые треугольники любви и тепла,
легкого храпа и сонного чмоканья?
обнимает тебя только зима,
да одиночество кладет тяжелую лапу на грудь.
это не январь, а фабрика по пошиву серебристых чехлов:
Господь переезжает с этой планеты за кудыкину гору
и упаковывает свою собственность в ящики, в снега:
капризные вещи, жизни, сады, пароходы;
подкладывает поролон, заворачивает посуду в бумагу -
лишь бы не разбить вдребезги новогодний
хрупкий шарик с людьми.

***
Ноябрь на вкус - глоток холодного кофе;
першит искусственный свет
в каменной глотке проспекта,
вдоль дорог зловеще мерцают
золотые гнойники фонарей;
осенний Харон перевез
все опавшие листья на барже
к чертогам перегноя, к плавучим дворцам.
И теперь спокойно курит под навесом.
А мальчишка в ярком дождевике
мягко и сочно гуляет по лужам -
этакий спаситель в резиновых сапогах -мессия на вырост.
Каждый человек кому-то не нужен.
А ветер гнет, рвет деревья в разные стороны,
как жадную рыбу, которая проглотила несколько крючков,
жесткий кукловод марионетит мир,
и вновь выгибаются ливни -
трясут холодными, мерзкими хребтами;
великан  вытряхивает колодцы на асфальт,
выворачивает каменные мешки с тухлой водой,
из всех щелей сочится апельсиновая чернота;
синева вечера с примесью неона обжигает,
как ядовитый кипяток:
и пустая площадь с вождем - гигантский автоответчик -
зацикленное приветствие инопланетянам:
вы позвонили на Землю, но сейчас никого нет дома,
все ушли в себя и не нашли дороги обратно.

***
забавляет родинка на твоей шее, как мушка,
хочется прикоснуться к ней, поиграть,
вдруг прибежит паук на зов кожи.
как вампиру, хочется укусить тебя за шею.
заразить своим миром.
оставить в твоем подсознании, как в камышах
несколько головастиков.
а ты  держишь мое сердце и исподволь обрезаешь его ножницами,
ждешь, когда оно станет размером с пионерский значок -
символ с булавкой. но все равно я первый
лайкой доберусь до твоего хребта.
мы вдвоем. вечер. а на улице льет дождь -
кто-то играет ноктюрны Шопена на рояле
длинными пальцами, смазанными подсолнечным маслом;
мреют и мерцают маслянисто-золотые фонари
и я смотрю на твою шею - это так красиво,
как смотреть на водопад или молодую ветку.
Ты говоришь, что я фетишист.
что я гляжу с жадностью и юродивостью,
с какой сосед Мишка в детстве глотал пауков на спор.
это потому, любимая,
что у меня прорва свободного времени.
что я опоздал на все поезда и слоняюсь по вокзалу,
записываю в блокнот ничейные стихи:
их никто разыскивает.

***
осень; сногсшибательная, как нашатырь, красота
убогого дрожащего мира приводит меня в чувство;
будто серый священник лупит себя плетью с гвоздями
по жирным бокам; и я нахожу в себе остров надежды,
клочок весны, где я смогу переждать невзгоды
и спокойно наблюдать, как город мучается ноябрем,
электрическим несварением улиц,
тонкой изжогой молний,
мрачным похмельем мокрых аллей.

***
На обочинах догнивали грозные челюсти
грязного снега,
а я снова странное видел: весна.
Волшебное, сырое, влажное преображение.
Чудовище в противогазе
срывало с себя уродливую маску с хоботом,
и являло народу длинноволосую миловидную девицу
тощую, как канцелярская вша,
в мелких зеленых прыщиках.
И другая девушка - в джинсах и кожаной куртке
(куртка в молниях, точно в серебряных ящерках)
сбегала соблазнительным мячом
по ступенькам в метро.
Пока-пока.
Обезглавленный тесаком свежего воздуха
я дышал на картину из всхлипов и волдырей
пульсирующих импрессионистов,
Блуждающими поцелуями моросил дождик,
и лужа - судно из-под такси -
благоухала керосином и доносила
в мозг рваный пазл детства:
синий москвич, вымытый давеча,
тупорылой акулой рвет на куски переулок;
двигатель заведен, мы едем на море,
а я безнадежно влюблен
в хитрую быструю девочку с беличьим хвостом.
-
Да, мой друг. Это снова весна
отращивает женские руки,
как крабы - оторванные клешни,
влажные блюзы развешивает по балконам и веткам,
будто сохнущие распашонки,
и музыкально кружится голова от тестостерона
и уносятся машины-жуки
на вращающихся грампластинках мокрых дорог
от распоясавшихся ворон.
вот она новая жизнь!
нам дают еще один шанс,
вечным второгодникам.


***
Предвечернее небо сияло, как промытая рана.
За раскрытым окном первого этажа -
рама рассохлась, будто старый деревянный протез, -
девушка -короткостриженный котенок -играла
нелепое танго на страшно расстроенном рояле.
Мелодия расползалась по швам,
и звуки пятились криво, и нервно, и вбок - черными крабами.
И я, точно цифра на бильярдом шаре,
чувствовал, как плавно движется земля под ногами.


***

Лимонный сок выжимала себе на грудь
и шептала: «Я твоя устрица, ешь меня!»
разгоняла мою кровь, как шпана,
никелированные тележки из супермаркета.
Восхитительные соски встречали пальцы,
точно доберманы, -настороженно взводили острые уши,
если хозяин открывал сейф для ружья.
Это было любовью, но с ограниченным сроком.
Жизнь радуги. Жизнь кефира.
Вечность лениво повернулась к нам спиной.
И мы, легкие и беспечные,
разбежались, как юные крысы в порту
по возвращению из круиза.
Но иногда горизонта бронзовый излом
напоминает мне -только не смейся -твою бровь,
когда ты мечтательно смотрела на море
поверх солнцезащитных очков.


***
дом, который построили Моцарт и Гоголь.
тихо скрипят половицы,
это музыкальные призраки шагают за тобой
след в след, октава в октаву,
и огонек свечи  сгибается от сквозняка -
оранжевый гимнаст разминается, тянется к носкам;
так чудно и наивно тикают часы на кухне -
ребенок беспечно языком расшатывает зуб молочный,
а от ковров в зале - ковров эпохи соцреализма -
веет умиротворенностью,
благоухает чуть пыльная теплая благодать
разложенного дивана,
будто никто никогда не умрет,
будто никто никуда не уходит.
занавески, как девушки, смотрят на свои босоножки,
все вещи на полках -  книги, футляр с очками,
и бижутерия в вазе - все насыщенно смыслом
сонно и глубокомысленно - точно аквариумные пираньи,
которых только что покормили свежей говядиной.
и ты убаюкиваешь себя, как делал это не раз в детстве:
все будет хорошо, все будет хорошо.
и наркотическое волшебство сочится из мгновения,
как гной из ранки.
картинка
лопается на хищных краях сознания,
будто спелый крыжовник на зубах:
вот это и вот это - бессмертно.

***
железные амфибии
горячими радиаторами
жадно высасывают вкусный воздух из улицы
как сок из больного зуба
скамейки на жарком солнце превращаются в пытку
приобретают осанку Средневековья
бедные родственницы электрических стульев
(кинь им батарейку или зажигалку)
а неутомимые дети в щедрой тени каштанов
шершат песчаные замки на асфальте
классики -малинового мела квадраты.
осторожно обхожу ломкие цветы оригами детства
вот сорванные листья и камушек
и аптечка с игрушками в пыльной траве
всё течет но ничего не меняется
Гераклит завис как программка на компе
жизнь тянется резиновой односторонней дорогой
а ты успеваешь разглядеть странные переулки
пещеры в тротуарах
закипающее молоко сирени в кастрюльке двора
вот и жизнь прошла
вот и жизнь начинается снова
и завтра идти в первый класс
в первый раз
(вечером мама надув губы гладит рубашку)

эта любовь к прошедшему тянется с детства:
интерес к развалинам и хибарам
к инвалидам времени не переваренным комкам
будто вскрываешь брюхо акулам эпохи
и перебираешь разный хлам - номерной знак гнутый
битые бутылки открытки покрытые грязью
кукла без ног люстры искореженный осьминог -
нет
показалось.

но иногда жизнь ни с того ни сего
как незнакомый ребенок угощает конфетой
впечатлением образом тайной
внезапно бьет молотком по пальцам
только ты не чувствуешь боли
не чувствуешь как из сада пахнет цветами -
неземной религией доступной лишь пчелам


***
помнишь
наши прогулки в парке без дога?
в зеленых гофрированных соборах весны
мы причащались поцелуями,
фруктовым мороженым, колой.
гуляли по кленовым аллеям,
обнимались у фонтана, и я ловил губами
голубую рыбку пульса на твоей нежной шее.
если помнишь -значит,
существуешь где-то еще.

фиолетовые суккубы, тумбы, витые скамейки,
золотистые привидения вязнут в солнечной пенке,
и каждое мое воспоминание -
медный сосуд для заварки тумана,
и улицы в боксерских перчатках каштанов -
вылупки колючих зрачков -угрожают прохожим,
а ты смотришь на меня свысока, как девочка на жука.
не бойся, я отнесу тебя в лес и отпущу.
но зачем?

зачем?
золотистый ромб окна трепещет в ночи -
стеклянное электрическое платье из мотыльков:
подойди же, обнаженная, примерь.
коснись сосками холодного стекла.
отразись в искрящейся черной лаве
ночного города.
твоя расческа на подоконнике -
ностальгический еж -
принесет мне сквозь осень прядь золотых волос
и воспоминания о вкусных мышах.

путешествия вокруг твоего тела
за 180 поцелуев завершились.
ты стоишь в дверях балкона, ведущих на небо
по шиферным крышам соседей,
обнаженная, зыбкая; сам воздух
принял твои очертания, будто религию бриза,
ритм муаровой колыбели.
твои зеленые глаза -опытные скалолазы -
высматривают во мне слабое место,
трещину в породе,
чтобы закрепить страховочный трос.
ты держишь чашку остывшего кофе
с красной помадой по краю.
а я -сонный джин из разбитой амфоры -
исподволь из тебя исчезаю.
накинь же на себя что-нибудь из Бродского
и дай мне таблетку от толпы.
мы сегодня пойдем гулять в город,
на площадь.
Козлодоев дает последний концерт.

долго же твое сердце мне служило чернильницей,
но теперь ты свободна, моя любовь.
выбирай любой из миров, где нет меня;
наш последний бессмертный вечер -
среди влажных огней и гранитных тумб,
мне же верни реальность, память и радость
создавать новые миры и глупости -
и пусть муза растрепанная
замирает с сигаретой над рукописями
и разрастается под потолком
бестолковый канцерогенный нимб.


***
твое имя - заноза. ледокол,
петля перламутрового тумана.
твои девятнадцать - насечки на прикладе,
аккуратные, с легким наклоном.
идеальный полигон для Купидона.
пугливая грация котенка,
играющегося в траве.
шорох жуков,
и маленькие уши, словно мятные жвачки. 
я немного влюбился в тебя.
нос с горбинкой, как у Клеопатры,
будто абрикосовая косточка
застряла в хоботе чайника.
я замирал от восхищения,
когда ты по утрам -
еще недовоплощенная, эфемерная  -
натягивала тонкую кожу на себя,
начиная с лодыжек,
поправляла поясок  колготок,
точно меридиан -обитаемая
девушка-планета.
и я обнимал тебя,
смещался, искривлялся.
нырял в абсурдное зеркало.
принимал душ освежающей глупости,
становился ярче.
жаль, я не знаю, где ты сейчас.
ибо мы живем однажды,
случайно сталкиваемся сердцами,
как новогодними шарами,
больше в этой Вселенной
мы не увидимся.

.я оставил тебя возле окна.
и на твоих плечах зимний свет разбил сад.
я ушел с улицы Евклида,
свернул наугад.
больше меня нет, меня нет.
а ты так же стоишь возле окна,
как Мадонна на кухонной иконе,
прибавляешь прожитые зимние дни
к хребту Января.
кладешь тяжелые серебряные монеты
на мерзлые веки мертвого пустыря.
уже выросли высоко столбики монет -
вот-вот обрушатся
на закованные тонким бумажным льдом
лужи.

***
давай зажжем камин,
выманим красного зверя
на горький запах дыма.
давай отбросим всеядность,
давай помолчим,
будто глухонемые король и королева
в средневековом замке,
шкуры разбросаны по полу, как облака
терьеры дремлют,  вздрагивают во сне,
и простая мелодия счастья медным обручем
крутится в голове,
ты пьешь  кофе за круглым столом,
обняв большую теплую чашку двумя руками,
задумчивая Ева с яблоком.
уютно потрескивает тишина.
тишина будто усы кота: хочется за них подергать,
и даже припалить или постричь,
сможет ли тишина после нас жить,
ловить мышей.
как тишина будет без людей?
-
а ветер снаружи сдирает звук
с заснеженных костей
воздуха,
срывает клыками вяленое мясо
с потемневших ребер ветвей,
ты повесила в саду сало для синичек на проволоке,
соорудила скворечник для воробьев,
а внутри замка время для нас остановилось,
мы попали в медузу мгновения,
в синюю льдину  вечерения
вместе с пыльным мамонтом дивана,
так бактерии счастья
дрейфуют в комете миллионолетья,
ты допила кофе и обнимаешь меня,
мы можем жить бесконечно в этом моменте,
пока не покроемся скукой и плесенью,
камин, как вытяжка, гудит,
вот гипертрофированные спички
из сказок про великанов,
корзина, копилка по форме прозрачного слона,
мы спрятались в  осколке мира,
ты пахнешь кофе и духами,
женской перспективой,
а  зима снаружи - жестокая белая обезьяна -
шкрябает когтями толстое французское окно,
терьеры дремлют,  вздрагивая  во сне -
так было много раз
наше круглое счастье как стол, как пластинка,
достаточно  поправить упавшую прядь
на золотисто-зеленое лицо - ты же марсианка? -
вернуть  иглу проигрывателя в первую бороздку
мгновения,
мгновения,
мгновения.
давай зажжем камин.
-
чувствуешь,  сжатые столетия
прорастают сквозь нас, будто каменные цветы.
шипами
лезут соборы без окон и дверей,
полная горница квантовых привидений,
и все наши пра-пра-душки -
бронзовые канделябры с синими свечами -
неясно отражены в реке времени,
смотри, волна застыла, как смола,
мы - ячейка общества, и карась
с красными жабрами замер, устал биться,
загадывать желания в мокрую чешую,
так мы иногда выходим из себя,
стягиваем тяжелые скафандры -
бабочка и ягненок, волк и отбойный молоток,
замечаем, что воздуха хватит на всех.
давай же сохраним
немного древнего тепла на пальцах и губах,
твоя пластилиновая рука, янтарные отблески,
марсианские поцелуи,
и  черные влажные ноздри терьера.

***
Воскресное утро. Она медленно открывает глаза -
так подводная лодка для двоих (одно место пустует)
всплывает неторопливо
на изрезанную волнами поверхность одеял и простыней.
А вокруг распростёрлась вакханалия синевы
и бело-кремовых оттенков.
И я смотрю ей в глаза и жду,
когда со скрипом отдраятся люки зрачков
и на поверхность выкарабкается девушка в пижаме,
похожая на пластилиновый цветок.
И тогда я прорычу: «Доброе утро, любимая!
Что тебе снилось?»

***
И вот мы уже вдвоем идем по солнечному заснеженному парку,
и звук наших шагов приятно хрустит, как свежеиспеченный хлеб;
серебряный осетр нерестится повсюду,
икринки льда звенят на черных глазированных ветках,
а мы идем, мы идем, мы идем не спеша.
Наши руки полевыми зверьками уснули в кармане пуховика,
и пар из0 рта - плотен и медлителен -
тянется трехпалым ленивцем,
выдохи застывают в колючем воздухе,
и на запотевшем стекле дыхания
я вывожу пальцем два неуклюжих сердца
и подписываю наши мгновения, как фотографии - со спины
(дата, море, имяречка, черная от загара, улыбка срывается с уст).
И душа вылетает джином из амфоры,
из лабораторной колбы,
а вокруг - никого, душа сама себе хозяйка,
сама себе Марсель Пруст.
И наши тени играют в снежки, как лабрадоры, фыркают.
И остается надежда, и по-детски рано зажигаются фонари
с пушистым волшебством одуванчиков-переростков,
и снег -сине-зеленый, мраморный, зернистый -
оживает; по-иному оживает все, чего касается перо творца,
(перо из переделанного обломка стрелы
окунаю в чернильницу сердца,
где больше нет черноты).


***
или вот - наша остановка - для крабьих объятий
и длинных, как лед, лобызаний. Вполне неприличных.
Теперь сей разграбленный саркофаг не воодушевляет.
И самозваные фараоны пьют пиво,
как невинные черви, извиваются смехом
сквозь древнедетский мат.
Сидят на скамейке.
Помнишь, девочка, как мы медленно, самозабвенно
пропитывались закатом,
золотые скумбрии в необъятном аквариуме.
Кувшины, отлитые по форме ювенальных тел,
затопляло морковным соком.
И проносилась легкая дрожь в холке - словно Бог
соизволил почесать нас за ушком. Щекотно.
Сейчас смотрю на закат
длинным, театральным взглядом пылающих трирем.
Дегустирую дивный бархатистый цвет. Глинтвейн
Бога. Прихожу в себя,
и вновь отправляюсь на поиски.
С расцарапанным планшетом,
с птичьим гнездом, переполненным скорлупой.


зеленый фонарь

невыразимое.
я в тебя угодил, как в капкан,
пошел на родник поздним вечером,
замер безрукой статуей посреди осеннего сада.
что же делать? хватать зубами
сухие ветки - узловатые карандаши,
бросаться под длинные, как лимузины, слова.
чертить чернозем, царапать асфальт.
а молодой клен обнял самку фонаря -
стеклянный цветок на железном стебле -
желтой листвой нарядил металл -
«теперь ты жива! теперь ты одна из нас!»
три девушки с распущенными волосами
грациозно выцокотали на аллею,
за ними просеменили пушистые, как норки,
запахи дорогих шампуней.
я слышал каждый шорох, осязал детали:
велосипедист пролетел, шуршание стройное спиц,
два отрока уткнулись в гаджеты - жирные мотыльки
в кольца сиреневого света -
бьются мягкими мордами о мерцающие экраны.
и - о чудо - парень с девушкой танцуют вальс
ниже - по асфальтовому течению -
под платиновым сиянием фонаря:
она обучает парня: ангел в белой куртке и с рюкзачком,
и сотни мыслей, деталей, образов роем
жужжат, требуют, покусывают -
но сколько из впечатлений выживут?
или растают точно крошки масла
на раскаленной сковороде бытия.
я попал в медленный ураган
из желто-красных бабочек октября,
мгновений-однодневок.

Господи, как же мне все это выразить?
сквозь решето сознания просачивается
фосфоресцирующая соленая вода
смысла.
и мысли мысли мысли кружатся в голове, как музыка Листа:
смотри, как стремительно сорвался кленовый лист -
точно пианист с ногой в гипсе -выпал из балкона,
а я выскочил из вечерних теней измененный
невыразимым -будто легчайшей радиацией
изменили лирический код моей души.
чуть не плакал, бежал домой,
шевелил обрубками рук, сжимал зубами
зеленый призрачный
луч.

***
щели свободного времени,
как розовые жабры, забиты ерундой.
думаешь, что жизнь
вот-вот  начнется, а всё, что было до неё:
детство, школа, первая любовь,  универ,
рождение сына,   ранение, депрессия, война,
увольнение -  только прелюдия,
предварительные ласки людоеда.

***
в судьбе есть нечто от работы дантиста  -
стерильность, терпение, тщательность.
последовательная безжалостность,   
одноразовая белоснежность. 
и однажды, выйдя на кухню, ты понимаешь,
что потерял навсегда
это - улыбчивое лето,
молочную облачную планету,
тонкую нервную женщину с зелеными глазами,
и ты включаешь третью часть лунной сонаты,
ни капли ни веря в искусство:
завшивленную ведьму бросаешь в костер -
пусть брыкается, сквернословит и плюется.
ха! но она воспарит, 
рассерженная мелодия,
дымясь и искря мешковиной,
горько чадя
нечесаным войлочным золотом волос,
и ты испуганно закроешься в себе,
но сквозь закрытые окна
просочится музыка,
проберется ядовитый разлапистый пар
и моментально вспотеет все твое тело,
покроется капельками ужаса изнутри,
как горячая курятина в прозрачном кульке.
о, великая музыка, 
ты творишь чудеса и кошмары.

***
Ты выглядишь грустной:
рыбка-камбала прислонилась к окну.
бледно-розовое бра
с перегоревшей лампочкой
абракадабриться в тишине.
и девочка сидит на кушетке, обняв колени.
Детства белый пломбир необратимо растаял и убежал.
Ты выглядишь грустной,
и я не в силах тебе ничем помочь.
А, может быть, это ловушка?
Мужчиноловка с ароматными липкими лентами?
Искусная маска хищного ангела?
Советы подруг, как иглы,
входят в шелковую мякоть сердца,
словно там им и место. Мышца-игольница.
Ты с грустью глядишь в окно на косой, как заяц, дождь.
Так трусики сиротливо глядят сквозь иллюминатор
остановившейся стиральной машины.
Смотришь на мир застекленных гигантов,
взъерошенных плоскостей, громад забетонья.
Ты никому не нужна. Добро пожаловать
в клуб никому не нужных людей.
Любовь - это все, что есть у человека,
чтобы пустить корни, протянуть солнечные длани
в персиковые долины иной реальности.
Если бы тебя сейчас увидел Бог,
то одарил бы обручем для волос,
точно игрушечным алюминиевым нимбом,
причислил бы тебя к лику простых. Не больше.
Милостыня небожителей? Или ты ждешь любви?
В каждом мужчине ты видишь себя саму, без грима,
отражение незнакомца,
лицо в колодце, затоке, болоте.
Звезды, как буи, за которые тебе никогда не заплыть,
но ты грустна не от этого. Тебя укусил комар глубины,
и ты расчесала укушенное место -вот покраснение смысла.
Твоя грусть, как леденцы, которые варили лунные старухи
из сахара и поваренной соли.
Ты грустна: одинокий турист на незнакомой планете
у тебя украли влюбленное время - местные деньги -
и ты бедна вне времени, вне богатства. Ты грустна
и это прекрасно. Картина под жадным ливнем
танцует, плавится, переливается.
Кто-то жестокий оставил ее в облезлой раме золотого загара
умирать, исчезать на улице, на глазах людей с зонтами,
прислонив лбом к стволу каштана.

***
И мечта старится, как собака,
но ты продолжаешь делить с ней кров, чесать за ухом,
и баловать вареной курицей по выходным.
Ты не будешь уже молодым.
Депрессия - это когда превращаешься в человека-шифоньер
и начинаешь шарить, копошиться в себе,
выдвигаешь пустые ящики с грохотом из груди и печени,
ищешь там серебряную монету 1924 года - с рабочим-молотобойцем,
но монеты нигде нет, а на улице уже глубокая ночь,
и протяжный вой ротвейлера,
будто эскалатор с плавно ползущими ступеньками
не дотягивает до сливочной луны - едва-едва.
Но монеты нет, ты ограблен и деревья-рыцари на конях тьмы
окружают тебя, тьма плещется,
заставляет переливаться через края,
и границы тела растворяются,
и ты растекаешься в пространстве
нефтяным пятном по ночному морю.
И - будто тонущий за соломинку -
касаешься клавиатуры.
 
 
 ***
Лучи восходящего солнца
прорастают сквозь сосновый лес,
так девушка смотрит на чулки телесного цвета,
растягивает их на пальцах - есть ли зацепки?
День обещает быть днем и ничем иным,
и мохнатые гиганты деревьев
гигантскими сороконожками, вставшими на дыбы
медленно шевелят монструозными лапками.
Все это напоминает время,
когда в моде были динозавры
а твой предок был размером с кошку,
сидел на дереве
и ждал своего времени, чтобы войти в этот мир
незнакомцем с котомкой.

***
Черный кот перебегает поляну,
усеянную ярко рыжими мокрыми листьями,
останавливается на середине,
и внимательно смотрит на меня.
Это у кота крепко желтые глаза
или это сквозь прорези кошачьих глаз
я вижу палую листву за его спиной?
-  будто рассматриваю осень
сквозь театральный бинокль черного кота.
И я застываю посреди улицы
с охапкой невыразимого, как выпускница с бантами,
но чудо длится несколько мгновений,
и вот уже истина выскальзывает из рук, как змея,
облитая подсолнечным маслом,
но не чтобы ужалить или сбежать, а что бы снова обвиться
вокруг мыслей, заползти мне на руки.
Тема рук, как звук, продлевает себя:
девушка скучает на скамье - удрученное божество,
и не замечает, как два ее пальца -указательный и большой -
медленно занимаются любовью, целуются,
гладят и ласкают друг друга -
пальцы-любовники с лицами на затылках.

***
Они лежали нагие в полутьме,
перемешавшись частями тел -
блаженные, растворившиеся друг в друге.
Нагота, словно воронка -
кто-то лил неземной ультрафиолетовый свет.
Они могли видеть в темноте, как кошки,
их сознания сдваивались, сливались в одно;
воздушный змей парил в звёздной чёрной наготе -
смотришь человеку в глаза, в упор -и подходишь -
медленно, медленно, пока не соприкоснёшься зрачками.
Они лежали во тьме, как Вселенная после взрыва,
ещё не понимая, что натворили,
ибо пройдёт девять миллиардов лет
и на одной из планет в скоплении пупка
зародится неведомое -жизнь.
А сейчас они блаженствуют, и все эти звёзды вокруг.
Кто-то беспечный из богов занимался любовью,
и жизнь -нежеланный ребёнок.


***
а она шла мне навстречу,
не касаясь асфальта кроссовками,
вытянув сияние на руках, словно муфту.
подсвеченная, как икона,
мерцанием смартфона.
новорожденную дочь прибаюкав в узле-сумке на груди,
они тихим вечером будет перелистывать инстаграм,
щелкать пальцами
ласковых вшей лайков,
а малышка будет сладко спать.
венок из мокрых ангельских волос -
нежных, как цыплячий пух,
с запахом молока.
а по щеке младенца будут порхать
отраженные мотыльки -пушистое мелькание картинок.
малышка будет впитывать с молоком матери
и молоко цифры.вот она,
пропасть между нами.
и когда малышка вырастет -
я еще не умру, но мы будем дальше друг от друга,
чем Маугли от Киплинга
чем рабыня Изаура от изумруда.
последние из могикан
старого человечества.

***
сборники стихов классика
точно заброшенные бензоколонки в облаках
сюда иногда прилетают подслеповатые ангелы
пухлые карлсоны мэри попинсы
некрасивые тетки на мётлах
и заправляются магией
из длинноклювых пистолетов почти мушкетов
а внизу мелькают
трассирующие пятнышки тысяч судеб
хлесткое чуть мусорное сияние
молодые люди подростки дети
несутся на гоночных болидах самокатах моноколесах рэпа
они
даже не подозревают как здесь в облаках
пусто и прекрасно
как здесь величественно ржавеют
конструкции волшебства и металлолома
а мы лежим на мягком ковре-самолете
с подогревом
четыре метра над уровнем моря
машин марева
ты ешь виноград хрустишь ягодами как зверек
и брызги сока падают на мою грудь
и я - варан с длинной кисточкой языка -
вытягиваюсь.
 
поэзия - лимузин внутри которого
идет дождь
когда умрет последний поэт
этого никто не заметит
потому что уже не будет людей
в классическом понимании
Иисуса Дарвина Пуанкаре
наши стихи останутся здесь на земле
точно артефакты неведомого Бога
которого никто не заметил
никто не обратил внимания
ну и пусть тогда в следующей жизни
мы будем программистами
айти-пауками
хотя следующих жизней не бывает
этот поезд создан в единственном экземпляре
и это его первый и последний
односторонний рейс
и следом за упорядоченным грохотом
мгновенно рассыпающимися вагонами
семенят
черные карлики в балахонах
с поросячьими глазками они ловко
орудуют ломами и кувалдами разбирают тотчас
рельсы и шпалы
чтобы не дай Бог
мы прожили еще раз
осмелились повторить неповторимое




*********************************************************

Дмитрий Близнюк



                "57 смертей в час"
                /скорость войны/







        * стихи. осколки. фрагменты. слой битого стекла. черновики. с 24.02.22-































***
тишина между арт-обстрелами:
ты  цепью привязан к маньячной овчарке -
не кусает, тварь,
просто держит твое горло в пасти.
мы мертвы в точке А,
но живы в точке Б. 
и все это происходит одновременно.

***
беженцы.
он - мальчик-олененок
с темными рожками в светлых волосах
и с золотыми глазами:
в них - трусливая нежность и любопытство.
а мама-олениха
с такими же золотыми глазами,
но твердыми как пальцы на курке.

***
сиреневый фольксваген
возле разбомбленной школы:
он стоит там с первых дней вторжения.
за месяцы покрылся голубиным пометом.
это души убитых школьников
каждое утро в раю
послушно чистят зубы и сплевывают зубную пасту
на капот и крышу.

***
ватерлиния безумия.
жизнь до войны и после начала войны :
красивая женщина
с длинными черными волосами до пят
и правая половина ее волос сострижена,
часть скальпа содрана,
и половина черепа выпилена,
и на нежно розовой половинке обнаженного мозга
кто-то тушит  снаряды как окурки.
а женщина что удивительно
поет сопрано,
прекрасную печальную  песню про свободу,
про любовь и силу и синее  небо.
и пшеничное поле в черных ожогах.

***
ночью детям в подвалах снится
мирное пушистое время.
так нарисованной колибри снится сахарная вода,
а  на город несутся калибры,
запущенные
из черного -
чернейшего -
моря.

***
тебе кофе с сахаром? сливки?
нет, мне простой
черный кофе со смертью.

прифронтовой украинский город,
венеция ада.
полуразрушенные высотки торчат -
обгоревшие цапли замерли на одной ноге,
вторая оторвана.
это запомнишь навеки.
так только могут обезуметь от ужаса дома.
демон сиротства - вытянутомордый, худющий -
с дудкой, вплавленной в пасть -
заглядывает в пустые окна, хрипло свистит,
кучка постиранных носков и носочков,
разбитая бутылка молока.
ничего страшного.
до смерти заживет.
кремлевский пацюк  ухмыляется.
рфz вперед.
небо цвета разрезанной гематомы пополам,
все часы в доме сошли с ума.
квартире сделали фронтальную лоботомию
и как отмирающий кусок мозга -
сквозь дыру в стене виден закат,
длинные искры ракет.
череда машин до самого горизонта -
пизанская башня с беженцами
колыхается, раскачивается,
вот-вот рухнет
в голодное небо.
полупрозрачные лица детей и собак в окнах машин -
маленькие напуганные святые
на дергающихся иконах
церковки на колесах
мирной жизни.
обстрел колоны, выскакивают, бегут в поле.
а ты когда-нибудь во время обстрела
зарывался лицом в траву?
есть в этом нечто интимное.
кузнечики удивлены.
и этот запах.
цветущей горчицы
с нотками свежезаваренного черного кофе.
и смерти, конечно же, смерти.

***
мастерская стеклореза
под шифером и плющом.
он  коллекционер
небольших памятников и морд вождей.
во дворе на скамейках и полках расставлены
бюсты лениных сталиных и прочих вурдалаков эпохи.
во время обстрела они
напуганные замирают
как гипсовые курицы на жердочках.
как существа из головы и жопы. 
а напротив заправка "ОКО"
и девушка в военной форме, броннике
обнимает большой стакан.
спокойно пьет кофе.

***
ноябрь сошел с ума,
оставил позади
окровавленную разрезанную одежду,
прихвачена первым морозом.
дом, разрушенный снарядом,
мелкий черно-синий виноград во дворе
похож на маскировочную сеть.
желания закончились как сигареты.
ни одного работающего магазина
дождливый закат   
на котором вышита роза,
вальсирующие кишки гардин.
очередь у водопоя - взгляд из окна 
в небо где красный бархат ракет.

квартира в коме.
жизнь давно ушла
вместе с хозяевами-беженцами. 
рояль - лакированное чучело мамонтенка 
в историческом музее.
подними крышку
и замерцают  сиреневыми кубами
столбцы пыльный музыки,
осевшей на белую кость.   
зыбь женских пальцев,  осанка. все равно,
что открыть крышку гроба. 
и увидеть тонкий скелет  в платье
чужой мирной жизни,
которой больше нет. 
где сейчас эти пальцы?
в Польше?  в Австрии моют посуду в кафе,
чистят унитазы.
этот корабль полон пустых окон,
сквозных кают.

***
жена орка из Самары
получила трофейный ноутбук
если провести ультрасветом над крышкой
обнаружишь
светящиеся пятнышки частички ДНК 
подарок залит кровью
забрызган мозгами



***
серые дома намокшими мамонтами
втираются в туман:
кирпичинами в мокрую шерсть,
сходятся подъездами. тянутся к метро,
тесно прижавшись к друг другу.
дома без людей  бессмысленны, полумертвы.
бархатистые черви мокрого снега.
сырое говяжье сердце весны
в разбитом бокале.
плач чужих собак, брошенных хозяевами.
мы ответственны за тех,  кого любили другие.

средняя скорость войны - 57 смертей в час.
все призраки войдут в тебя
как дым костра
обратно в деревья
высасывая серый свет из глаз.

ГРУЗ 25

не принимай близко к сердцу.
не принимай.
маленькая девочка с грязным как яблоко лицом
ковыряется в носу.
другая, в веснушках, мечтательное облако
с золотой пеной волос, жует карандаш.
ее рот синий или это уже тень
от падающей бомбы,
которую придумал разум и сбросил человек.
два цветка жизни, не произноси их имена вслух,
так им легче будет войти
в твое сердце и разорвать его на куски.

лучше - цифры.
если взрослый убитый - это груз 200, то ребенок
наверное грузик 25  - один к восьми.
рассуждаешь как логический маньяк.
но сердце сопротивляется, мечется, брыкается.
ищет выход/вход -
гадюка запуталась в пустом пододеяльнике.
обломки шпалер, обгоревший виноград.
не принимай, не принимай.
сердце - трансформаторная будка,
надпись "не подходи - убьет
любовью".
а ведь каждая цифра погибших от бомб 4, 17, 23, 50 -
это спрессованный пепел, сожженный плод с семенами,
жизнями людей, детей.
их грустью, улыбками, планами, мечтами.
теперь эти миры утрачены.
но цифры гипнотизируют, 
так кролики успокаивают змею - не плачь, змея.
будет больше цифр, меньше горя.
цифры - серые дыры - впитывают остаточный
человеческий свет.
было две девочки.  нет. их не было.
и учительница младших классов Ира
точно молния-одуванчик парит
по сожженному району. ищет своих учеников и учениц.
все живы? кто в классе? перекличка по алфавиту.
но нет букв.
цифры, цифры.

не принимай близко.
они не твои.
у тебя сердце не как у жирафа, не такое
сильное, чтобы качать кровь аж на четвертый этаж.
сердце сопротивляется - пусти.
но разум отказывается верить и принимать.
книжечка раскрашка.
вот этого бегемота недораскрасили. синий.
почему синий?
разве бывают синие бегемоты?

настоящая боль придет позже.
крылатый медленный вестник
похожий  на крупную осу.
куда ему обогнать ракету? он только
сможет догнать  тебя
через недели, месяцы. и заглянуть в глаза.
осиное гнездо над дверью.
тогда возьми стремянку и бейся головой о гнездо.
до крови.
грызи его зубами.
подставляй лицо под гудящую струю
обжигающей  освобождающей боли.
зуммер, грозное вязкое жужжание, сотни жал.
но ты впитаешь всем сердцем, памятью
все, что видишь, чувствуешь.
будто от этого зависит твоя жизнь,
совесть вселенной, которая только в зачатке.
настоящая боль придет позже
с опозданием - точно звуки
выстрела, раскаяния и разлуки.

зуммер, грозное вязкое жужжание, сотни жал.
о мое небо из ос, оно
летит за мной. я подожду. некуда спешить.
я здесь, Яна, Лиля. я вас жду.
мое сердце открыто.

выпьем сок с конфетами. подурачимся.
дораскрасим сказочного бегемота в синий.
жовто-блакитный.

НАРНИЯ

давай сегодня ляжем спать голыми
как нормальные муж и жена как любовники
снимем все вещи штаны  кофты мастерки куртки набитые
паспортами  лекарствами флешками наличкой
ключами кредитками зарядками для мобильников
снимем обувь и носки давай сегодня
не будем бояться что ночью  в наш  дом
прилетит снаряд а мы выживем и нам придется бежать
сквозь зимнюю звездную тьму в польшу нарнию давай
сегодня вечером устроим праздник
мирной жизни
разденемся  догола обнимемся и спокойно заснем
пусть наша кожа
и тела вспомнят доверие нежность
давай сегодня хоть на одну ночь отключим войну
взрывы обстрелы  бомбежки Харькова
очертим мелом нашу кровать от вия демонов
монстров включим  теплые полы давай сегодня
закончится война   хоть на два три четыре пять
часа
давай  напишем  злому волшебнику в бункер
пусть он сегодня не будет убивать
пусть он как-то сказочно сдохнет хоть на один день.

полцарства за спокойную ночь,
полжизни за мирный день.
давай это будет так:
смятая простыня -
две сигареты в полутьме, две
красно-оранжевые рыбки в аквариуме,
четыре руки, ты
прижимаешься ухом к моей груди
точно ящерица к теплому камню, поросшему мхом
и мой голос - вино в бурдюке,
ручей в темной пещере.
я говорю что-то нежное, пошлое. затем настоящее.
и эти слова
рождаются не в бронхах,
не в горле  и не на зубах,
но в глазах,
в полутьме и молчании.
наша кровь пульсирует - гибкие черви
вагонов метрополитена
скользят по гулким тоннелям.
станция "я тебя люблю" - предпоследняя
в недостроенной ветке метро,
в недописанной строке.
дальше мы выходим, родная,
и нам  нужно  идти пешком.

***
слипшиеся от крови волосы  похожи
на  вулканическое стекло.
черно-алая кобра, выводок ее детенышей.
прическа горгоны.
смерть любит сравнения, метафоры
больше, чем ты любишь жизнь.
это никогда не забудешь:
мертвого подростка под простыней,
из рта точится трубка -  он аквариум,
а это кислородная трубка, насос,
а внутри
пульсируют красные окуни сердца.
уже нет.
маленькая девочка на железном столе,
накрыта цветным покрывалом.
ее ступни - колибри
в синхронном полете замерли
в носочках, а выше, под ребрами, кофтой
проросло
жаберным надрезом
снарядное зерно.


***
деревня разваленная орудийным огнем
стертая до черно-бурого мяса
овчарка с разорванной пастью
обугленные пни черные индюки
пласты вырванного чернозема и глины -
не сделать ни Адама ни кувшин
ни фигуру узкоглазого воина.
в мозгу крутится как оплавленная пластинка
одна покалеченная фраза -
"не забыть  написать про ключи"
что она значит???
это те  ключи с колечком на штыре вешалки
единственной уцелевшей стены.
связка ключей отбрасывала микро тень на обои
покрытые грязью солнца -
тень от ключей - повешенный в скафандре космонавт
или святой с нимбом.

сколько в Украине ключей  от дверей
которых нет
домов которых нет
миров которых нет
детей которых нет


***
ветки разметаны по  небу
будто женские волосы в чаше с молоком.
внутренняя жизнь точно крот
роет тоннели в немыслимом, невидимом,
а настоящее метро снаружи:
пустовокзальность,
захиревшие голуби,
беженец гуляет с енотом на поводке.
развозчик пиццы на корточках
мудохается с соскочившей велосипедной цепью,
над ними проносится ракета Искандер.
громадность пространств,
остовы вымершей рекламы.
и весь день  соскальзывает четко
как голова носорога, разрубленная лазерным мечом
наискось
в кипящий снег, розовые пузыри.
солнечные лучи как тонкие иглы:
их втыкают и вытыкают в обнаженный как блюдо мозг,
при этом голос за кадром
спрашивает у тебя: что чувствуешь сейчас?
а сейчас?

коренья травы вывернуты наружу
точно бело-розовые волосатые  кишки.
земля плывет под ногами -
доска под серфенгистом

***
городок
темно-буро-поцарапанный
в гирляндах дыма от взрывов -
будто глухонемые рисовали фугу Баха,
ее негатив, отраженный в смертях,
в едком огне и разрушениях.
смазанный автопортрет  анти-творца,
черная болезнь вселенной,
заповедь:
разрушай, убивай, причиняй как можно больше зла
бессмысленного, беспощадного.
если посмотреть со стороны
с точки зрения  далекой звезды -
это распухшие лимфоузлы
на горле неба больного раком.
а ночью снова все накроет розовое зарево
и выше плотная чернота:
звездная кошка
держит на шкирку сдохшего котенка:
едва прорезались глаза.
в звезды смотрят артиллеристы.
высший разум не предлагает помощь.
вселенная все забудет. и была ли зима?
была ли война?
нам не понять логику великанов,
длинных космических тварей.

***
звук воздушной тревоги
вскрывает сны как консервы  ножом.
мир  войны уже с нами навсегда.   
собран  из разных сортов  ужаса, гнусности,
иногда недостает подробностей,
но мы пьем густой как керосин
отвар страшных символов.
идеи материальны как мурены:
челюсть внутри челюсти.
а материя  призрачна как пена и паутина.
ночное небо все в звездах - в шрамах от ногтей.
вселенная щипала пустоту что есть сил,
чтобы проснуться от кошмаров,
кричала сверхновыми.
мы сны
выпавшие наружу как леденцы в песок
гладиаторской арены.

***
первый раз за два года войны
попали в кафе.
снаружи летний дождь хлопает в стекла,
шелкопряды асфальта исходят паром,
вяжут шелк влаги.
бархатные спицы брызг.
а внутри   
деваха трясется возле сцены:
бедра и грудь - выдвижные полки в серванте.
Юра улыбается как сенбернар.
в нем еще куча осколков.
он - остров сокровищ,  а правую ногу спасли -
хирург-турок собирал всю ночь
как скрипку Страдивари после аварии.
косточка к косточке.
загляденье.

на сцене
патлатый эльф с гитарой
горбится, вгрызается  в струны медиатором
точно кот зубами в собственную ляжку,
выгрызает музыкальных блох.
музыка скрипит, мычит, орет.
ветеран войны, за 50,
с оплывшими как у сенбернара глазами.
пьет пиво - держит бокал левой,
правая - культя по локоть:
можно рассмотреть огрызки татуировок:
половина змеи с хвостом, рукоять ножа
с обломанным лезвием.
отсутствующие части  отгрызла мина:
руку по локоть, голову змеи и клинок.
легко скрутила автомат как тряпку:
скрипичный ключ Пикассо.
культя как слепой
безволосый щенок.

порывы дождя и ветра
мешаются с зубчатым грохотом музыки,
кубами сигаретного дыма,
цветных оплеух.
дыхание как паутина в траве.

***
нетопыри, ожившая маскировочная сеть.
зернисто желчный зародыш луны,
длинные выкидыши ракет.
парализованный дракон  хрипит
среди обломанных как куриные кости берез -
железный,  с разорванным гусеничным брюхом,
маскировочным рылом.
солярка течет из рваной раны
на пластинчатой шее.
а по небу плывут облака -
скворцы толкают надувные дворцы по синему льду.
копать. отдыхать. снова копать.
спасительный лабиринт, притопленный в землю,
бычья голова с маскировочной сеткой,
медное руно генератора.
зарываешься глубже точно
поднимаешь планету
домкратами все выше и выше.
погружаешься  в чернозем, глину и песок.
в коренья.
тяжелое дыхание свечи.
тела истекают воском.

рассвета прохладные присоски, щупальца
серо-голубого кальмара.
веерные злые глаза  зари.
и сон как черный дрозд, который  бродит по телу,
а ты не можешь шевельнуться.
зубная боль, геморрой,   
спазмы мышц спины.
кровавые  мозоли как разваренная фасоль.
каждый вечер блуждающей гильотиной
срезает еще одного-двух.
звезды в продавленной синеве.
паук спускается с укрепленного потолка.

***
зимний вечер вырезал
из светящегося мрамора куб
зимнего  единорога.
жует ледяные яблоки.
пар изо рта,
белая птица,  секунды тепла,
золотые масляные искры
в вечерних окнах.
это зимнее огородное пугало
мирных зим -
зачем ты приковыляло в верлибр?
у этой лодки нет дна,
нет весел и парусник сгнил.
зола воспоминаний на вес золота,
на вес энтропии.
я застрял в налоговой логики,
потерял пиратскую лихую
импровизацию.
нужно выбираться из директив,
петиций.   
вечером на сосне белка вспыхнет
пучком бронзовой проволоки
и плавно  перетечет  в крону.
летучая мышь  обдает все ультразвуком -
летящий фонтанчик,
метка ночного хищника.
как же хорошо.
пусть надо мной бомба,
а подо мной цистерна с соляркой.
черный дым стелется как сорока.
ставня висит  точно выбитый зуб,
держится на лоскуте кожи.
самолет в небе - письмо,
которое никто не хочет читать.
дым смерти, кальян,
черная цепкая трава
прорастает внутри мышц, костей.
внутри чувств и мыслей.
больше нет времен года.
есть времена войны.




***
реальность задумчиво накручивает прядь волос
на палец словно женщина.
на окне разводы от дождя.
это похоже на узор из журавлей,
длинноногие текучие птицы,
каменные надломленные камыши домов,
гниющие лилии подъездов.
главное ничего не трогай
в этом страшном сне. притворись, что ты гость.

***
громадный аквариум на кухне друзей.
рыбины грациозно мягко,
плавно плывут,
практически шагают плавниками на месте -
подводной лунной походкой Майкла,
чуть вперед и чуть назад,
это завораживает, а там за окном война:
безглазый червь
хватает черным ртом
снежинки людей.

***
жуткие минуты жизни
пальцы отрезанные на пилораме
кровь рассыпана клюквой на свежих опилках
крик - стеклянный лыжник  с черной тесьмой
зимний ветер как ледяной поезд
врезается в здание и разлетается на куски
сверкающие косточки сосулек
осколки секущие льда 
снежинки падают так медленно
что их можно рассмотреть
и даже дать имена
как далматинцам сенбернарам звездам 
убитым прохожим
голосина воздушной тревоги
разъедает исподволь как кислота 
война переплюхивается из месяца в месяц
точно дохлая русалка из лодки в лодку:
рыбак трахни меня!
смрад
часы-скальпы
секунды-клещи
жуют чешуйки кожи тревоги смысла
а летние дни как острые края бумаги
можно порезаться
нужно порезаться
развязать густые синие банты вен на горячих трубах
аист свил гнездо
на бетонном позвоночнике
разрушенного снарядом дома

СОРОКОНОЖКИ УБИЙЦ

Господи, забери бессмертие, оставь нам
холодный погреб для яблок.
забери
души. все свои игрушки. только оставь нас в живых.
неАдама, неЕву и не твоего - моего
маленького сына.
сырая пещера в подвале с дощатым полом.
земля обетованная.
но нам нужен бетон.
запах кошек, матрацы, куча засаленных одеял.
а город живой и в него втыкают
снаряды как иглы. безумный портной шьет
уродливую безрукавку, безголовку.
но здесь люди.
не манекены.

будущее - дверь из мутно белого оргстекла
цвета неотшлифованных алмазов.
дверь плавно отодвигается от тебя каждую минуту.
каждый вдох-выдох.
иногда быстрей, иногда медленней - если ей любопытно.
это в мирное время. но во время войны
будущее просто отпрыгивает в сторону
как кузнечик или  лягушка.
секунда и больше нет ничего впереди.
пропасть. пульсирует пустота
сбитая из ехидных квадратиков-пикселей
в игре маньяка.

в мирное время эпоха размеренно медленно
слизывает нас
точно мороженое, а сейчас
кремлевский вован, сумасшедший варан
грызет нас.
нашу землю, пропитанную кровью.
усыпанную кусками бетона, щебня.
истекает ядовитой слюной.
ракетный бал смерти.
так чернобурка пробивает снежный наст в прыжке,
ныряет в снег,
чтобы схватить полевку. соседку Валю.
идет охота на людей.
российские убийцы  подсвечены
мерцающей слизью больных идей.
я их вижу за десятки, сотни километров.

мысли прыгают будто  камни по толстому льду.
дыхание превращается в белые водоросли.
держимся за руки.
черно-синяя пустота голодная ночь -
исполинская пума обнюхивает балконы.
блестят белки глаз. есть кто живой?
вырваны с корнями стены.
деревья скручены по спирали.
оборванные каменные лестницы как недописаные поэмы.
тело на асфальте - черно-красный  спальный мешок:
разве это человек?
тьма прыгнула на.
зверь шума и пыли.
в этом мире тотальной смерти
нет любви сострадания добра.  нет места
для тебя и меня.
но не утопить в крови
море, море свободных людей.
сороконожкам убийц на механических коленях
не забрать нашу землю.



***
бомбоубежище.
сидим тихо, точно кроты в рыхлых кишках земли.
напуганые выbлядки.
мерцают грязные детские лица,
пока пьяный сумасшедший отчим
лупит чугунными кулаками по стенам.
крушит мебель,
мычит и ухает, как филин.
вылезайте!


***
оптимизм растворяется
как таблетка в желудке.
приближается вечер,
огненнорогие олени скачут на горизонте,
я только посмотреть,
сын отодвигает штору.
чувство, что засовываешь голову,
аквалангист на глубине,
в темную пасть спящей акулы.
включается воздушная тревога,
ангел-хранитель города
в смирительной рубашке
и с кляпом во рту:
он может
только громко отчаянно мычать:
родные спасайте себя.

***
на миг - что чувствуют сомы и карпы,
когда в озеро прилетает снаряд?
стальной осколок пробил кирпичную стену,
разорвал аквариум
точно кулек с водой и битым стеклом.
она рухнула на пол,
мокрые пряди волос рассыпались по ее спине
вперемешку с водорослями.
скалярия прыгала на линолеуме возле ее лица -
яркая  запятая
задыхающейся жизни.
но она осталась цела - ни царапины,
только ноги слиплись как леденцы,
приобрели пыльный голубоватый оттенок:
цвет лунной чешуи.
не произнесла ни слова,
сама стала русалкой, хрустя плавниками в тапках
по битому мокрому стеклу
пошла на кухню, набрала кастрюлю с водой.
собрала четырех рыбок и улитку,
искала сигареты  на подоконнике,
теплый ветер целовал  пальцы
с перепонками,  обручальным кольцом.
моя рыба будет жить...

***
утро сладкое как попка младенца пока
он еще не проснулся и не начал кричать
воздушной тревогой.
как фавн среди спящих блудниц
выйди осторожно во двор. 
сгреби в ящик легких
мерцающее серебро утра.
этот мир все еще сказка.

***
нарезал хозяйскую колбасу
на крышке пианино,
чокал  лезвием темно-желтый лак,
зачем вам музыка, хохлы?
пачка партитуры Шопена и статуэтка:
индийский слон.
мочился в раковину,
перерыл домашнюю аптечку - разболелся зуб,
пересматривал всю бижутерию - точно не золото?
а призраки мужчины в очках
и девушки с акварельной сыпью на щеке
проходили сквозь него как лучи солнца
сквозь грязную линзу,
не преломляясь.
и снаружи шел  летний  дождь:
саранча капель бесновалась и кусала,
но земля была все равно суха.
земля отталкивала.

через неделю их выбили -
он отпрыгнул, сбежал -
кровь монстра
в стеклянной миске,
если ее прижечь паяльником.
***
линия горизонта взбухает, бугрится:
змея кусает другую змею за голову
как прищепка прищепку.
дома напряжены они -
пальцы великана -
вцепились в ночное небо .
мягко и быстро бьются сердца как цыплята,
резкий дегтярный запах лисицы,
бурый огонь на четырех лапах
проходи мимо.
проходи.


***
в колбе неба
фиолетово-огненные драконы
похожи на гигантских креветок,
грациозно лупят хвостами в красном спирту.
пол плывет под ногами.
ты сейчас вне себя. в неопределенной точке,
идея яблока без мякоти и  кожуры,
в тебе спрятаны - свалены, как инвентарь - сады
будущего и прошлого.
ты - дверной глазок между тьмой и тьмой.
а жизнь, удивленная радуга,
плавится под разрывами снарядов.
ты видишь родной дом из белых костей,
это уже не твой дом.
тебе здесь ничего не принадлежит.
и все же весь мир впитал тебя
будто море - глоток цветных чернил
из картриджа.


***
переведи меня на марсианский
через черную  ночь.
где приклад до звезды достает.
гудят мрачные обезглавленные дома.
торчат шейные позвонки вырванных лестниц.
лунный свет горек  как сок чистотела.
переведи Господи мои слова.
мы еще не родились, но уже умерли.
злой волшебник из бункера распорядился
уничтожать всех украинцев.
сжигать любую форму памяти. жизни.
высыпал ведро флешек в костер.
плавятся наши дни в огне.
тонны воспоминаний вселенной.

однажды была молодость деревня и я нырял
ночью в реку с разбега.
вертикальные арматурины прятались под водой.
острые ржавые штыри.
а дощатая рыбацкая сижа давно сгнила.
часа два сигал в черную реку.
утром девушка смотри - ты весь в  царапинах.
на ногах,  животе, руках.
мне тогда безумно повезло.
повезет сегодня?

читатели-беженцы.
снимаем книги с полок и стучимся
в каждую книгу. классики.
пустите нас в свои бумажные миры.
рэй брэдбери, шолохов, лев толстой.
но куда не ткнусь - везде  По Тебе Звонит Колокол.
попадаю на Войну и безумный Мир.
на Бойню Под Номером.
а сейчас наша правда жизни -
Долина Красных Книг.
сейчас разливают по городам
коктейль  "кровавый вован".
багровые желтки плывут в тяжелом мареве
над спиртом событий.
бомбы вгрызаются в дома, школы, садики, больницы,
церкви.
нас освобождают от свободы и жизней.
плавно зловеще парит вой сирен,
воздушная тревога - летит
фиолетовый лебедь с оторванной головой.

рассвет - серо-голубой
большеголовый младенец. похож на креветку.
тяжело дышит. пневмония.
от ночевок в подвале
в  легких проклюнулся птенец слизи.
очередной арт-обстрел.
снаряд пробил квартиру в высотке. пожар.
ретроспектива дьявола.
мама со старшей сестрой на кухне
от взрыва мгновенно мертвы.
черный дым плотный  валит из коридора. клубится.
выедает детские глаза.
не дым, а черная сахарная вата.
кот по кличке Лютик
первым срывается вниз на асфальт
с подоконника окна седьмого этажа.
а за ним тринадцатилетний Миша как котенок прыгает
на высоченный пирамидальный тополь -
растет в трех метрах от балкона.
сухие и тонкие ветки ломаются под маленьким телом.
трещат.
он будто падает в пустой колодец,
внутри
которого проросло жгучее кусачее дерево.
мальчик Миша умудряется
зацепится локтем за толстую ветку
на уровне третьего этажа.
сломаны ребра и левая кисть. но живой.
теряет сознание. перевел.

люди в квартирах.
бабочки под разбитыми стеклами -
аполлон парусник. гектор, морфо мелания -
с булавками-осколками в бархатных спинах
медленно, медленно
отрываются от земли.
поднимаются вместе с бетонными коробками.
это же невозможно.
коллекционер удивлен.
сколько еще погибнет людей.
сколько еще миров исчезнет непонятыми.
незамеченными. просто так.
по щучьему велению кремлевского маньяка.

451* по Харькову.
две пожарные машины уже в пути.
лихо к подъезду подъезжает скорая.
хладнокровные медицинские ангелы.
темно-красные комбинезоны. броники.
а рядом с машиной кот
припадает на задние лапы. ползет
к тополю.  задирает морду. страшно орет.
и водитель скорой замечает  застрявшего в кроне
ребенка.
никто посторонний не спасет людей
ближних и дальних
кроме нас самих.
поэтому мальчик Миша обязательно должен выжить.
поэтому мы победим.

АЛИСА
голос отделился от тела,
зеркальная косточка от куска.
Алиса вытекла в свои глаза:
зеленые овальные горизонты,
волшебное зеркало пузырилось.
слова как облака больше ничего не значили,
сгустки метафоричности.
губка, из которой выжали смысл. 
тупорылый великан
вырвал дерево, вывернув комья асфальта -
корни - осьминоги занимались любовью на глубине.
их застали врасплох,
выдернули в солнечную смерть.
улица исчезала, уходила под грязный лед
пепла, пыли, огня.
двухэтажка  развалилась на глазах:
самбист швырнул ее через плечо.

а осколки стекла все еще
звонко осыпались
на уцелевшую дорогу медленно-медленно,
не торопясь
в объятия гравитации.
пронеслась скорая и ее лицо
слово ветер, вымазанный кровью.
звуки стали резкими, голодными.
тишина словно кит
после взрыва испустила крик.
сок.
отрубленная ветвь полусна.
а там что-то огромное
с крысьими глазами.
и ее детская душа, уже собравшаяся вынырнуть из тела,
замерла в проеме серо-синего света,
в полуобороте как шуруп.
позируя как цветок.
и словно на обратной замедленной съемке душа
стала возвращаться в тело.
заполнять мягкие розовые легкие, мозг,
сердце, качающее  кровь.
горячие слезы и грязь на щеках,
осколок в лодыжке, она его еще не чувствует,
еще много минут, пока ей не скажут -
у тебя в ноге росток ландыша.
вдох-выдох.

душа вернулась в тело,
а несколько секунд жизнь была не жизнь. не смерть.
спущенный курок, кольцо парашюта.
незримая трещина.
она приятна на ощупь
как шрам из детства, вот и все,
что соединяло Алису с Алисой.
солнце снова пустой золотой трон.
земная кора успокоилась,
старик возле скамейки бился как испуганный мотылек.
кожа улицы стала прозрачной,
так что стали видны кости. 
открытые глаза присыпаны частицами земли.
в волосах застряли кусочки горячего камня,
ее волосы - сети камнеядной реки.
что-то не так со слухом,
но, Алиса, ты жива.
мир все еще сказка.

***
вечером мотыльки больше не бьются в стекло
стекол попросту нет
мотыльки удивленные  свободно залетают в комнаты
на свет мобильника
скоро сядет батарея скоро тьма
рассосет последние останки цивилизации
как леденец

через сто лет
наши атомы будут в каждом из правнуков наших убийц
в их котах женщинах ладах-калинах
да еще в моих стихах
которых нет
в стихах нет атомов поэтому они бессмертны
они катаются на нейронах
как подростки на скейте в парке... 

***
представь, океан.
огромный водоворот войны-
что башня саурона, вывернутая наизнанку.
мы легкая добыча.
память тела и души -
темно-желтый автобус
начинен взрывчаткой..
впереди  - будущее.
но никто не доедет.
молоток одиночества
выбивает молочные зубы
мгновеньям.
легко. так сбивают сосульки.
так в тишине звонко и резко
падает кусок снежного льда
на звонкий металл
в размораживаемом холодильнике.
ты сейчас не моя. ты
беженка в германии.
я же сгусток в зазубринах. монстр"чужой"
сходит с ума.
выдвигает ящики в комоде,
а из ящика - еще один ящик, поменьше.
там фотографии, где мы еще семья.
и только потом выезжает
челюсть, сверкающая от слюны.
коснуться уст.
я выпил этот день.
точно
тринадцать чашек крепкого кофе -
это вязкое чувство, сконцентрирован как кислота
или терабайт войны.
тонны горя. убийств.
пожаров. мучений. разрушений.
никогда не узнаю - увижу ли тебя?
смартфон - игрушечный дьявол - держит.
связь с тобой. 
ступня  со стрелой
над водоворотом.
где закипает нефть, кричат
голодные пумы,
рушатся от снарядов башни и дома,
и автобусы с призраками детей
несутся сквозь паутину времени,
нити мойр, прочные и острые.
я.
глагол.
тебя.

***
ты никогда не узнаешь, для кого
пишешь.
корни дерева под землей.

рассвета оранжевый минотавр
с каменными рогами многоэтажек,
некоторые обломаны и сожжены.
горячий лабиринт воздуха.
и не знаешь, куда идти.
судьба заставляет импровизировать.
красивые пыльно-шелковые облака -
одно издевательство.
кто-то тычет, перекидывает, давит  людей
как муравьев и жуков.

-
напуганное тело помещенное в ванну
выдавливается взрывом
по закону бессилия  войны.
уцелевший тополь шепчет молитву
жуков
плачет вверх листьями пыльно серыми.
его подругу сломало по голень
но он еще сжимает под землей
своими корнями ее корни.

-
а ее руки пахнут хлебом, смартфоном, кинзой
/готовила борщ/
оставь мне что-нибудь на память.
отрежь прядь, цветок ДНК.
я тебя воссоздам в ванной для клонов,
добавлю пепел написанных стихотворений о тебе.
и разочаруюсь.
не создатель.
я тебя люблю. это устный экзамен.
диктант молчания.

-
где-то ты жив, где-то ты мертв.
и все это мерцает одновременно. 
на серой как кусок свинца  заре.
выоспленные черными взрывами поля,
растрощеные снарядами деревья -
авторучки разгрызенные двоечниками,
ты достаешь последнюю сигарету.
затяжка тьмы.
последние слова.

***
ночью высотки на Салтовке -
заброшенные круизные лайнеры -
дрейфуют в звездном океане,
но я знаю в одном из них твоя сестра
прячется на самой нижней палубе
в трюме с собакой.

это - импровизация обстрела.
слушай.
локтями.
корнями зубов.
первый прилет. тягучий
утюжный грохот.
волны бьются о борт корабля.
мысли вращаются быстро быстро быстро
как нейтронная звезда.
она хватает йорика, несется в ванную.
прищепки болтаются на леске:
серфенгисты - в ожидании большой волны.
она ныряет в смартфон.
прыгает по каналам в телеграмме.
труха-харьков, дискавери и т.д..
"прозрачный геккон дождя  ползет по стеклу  -
только подушечки лап видны"
это что, стихи?
нахер стихи.
а вот информация - "из белгорода -
вылетела еще одна бл*дина ракета"
есть секунд 30. и будет взрыв.
почему здесь так много плиток?
осколок может убить?
по кафелю ползет уховертка -
изящная, в лакированном платье,
с двумя черными лезвиями вместо ног.
их в детстве называли "щипалками".
мне хоть ноги не оторвет?
еще один взрыв. чуть глуше.
морские свинки теряют молочные зубы
еще в утробе матери.
интересно, в раю
у меня будут зубы
и я смогу жевать яблоки, сникерсы?
"под ударами районы Шевченковский, Киевский..."
а это фотографии бурь на Юпитере.
красиво. как размножение вируса под микроскопом.
"одна ракета разорвалась едва взлетев"
о, подводный мир, осьминог - похож
на бритую мошонку
с умными глазами
и щупальцами. еще одна волна. взрыв.
оказывается, есть планеты,
на которых идут дожди из рубинов
и плывут облака
из свинца и стекла.
а вот новейший снимок НАСА -
туманность Кошачий Глаз
туманность прекрасна: стая фиолетовых медуз,
наслаиваются друг на друга как лепестки.
она вздыхает. Боже.
как же обидно умирать молодой
в такое интересное время.
где мир полон невообразимых чудес и кошмаров.
где мир почти, почти совершенен.
это нечестно. нечестно. нечестно.

а ночь проползает мимо нее
медленно-медленно.
точно гадюка по черному стеклу.
импрессионизм выживания
в Харькове.


***
все мы однажды  подходим к окну
будто звери Африки к водопою
и неважно кто мы косули львы гиены
или другие
в каждом из нас есть дыхание
старых звезд.
глоток  вечности
коротких вдох
выдох

***
твоя деревня зимой - волчья полость,
занесенная снегом.
рассеченная больным дровосеком
от копчика вокзала
до волчьей губы.
вот уже овраг и разрушенный бомбой магазин.
от мороза слезятся глаза.
замерзшая артерия реки в хирургических зажимах моста.
камыши - нитки разорванного шва.
зимний лес как слабоумие
насквозь пронизан золотыми хрупкими спицами.
лес забрался в твои
легкие
точно маугли в стеклянный лифт.
зимнее небо. по небу
сквозь сугробы, утопая в снегах по грудь,
быстро ползет
бомбардировщик.

***
последняя ночь.
ты лежала на моей груди -
теплый камень,  нагретый солнцем разлуки.
поваленная ураганом вышка
высоковольтной сети -
провода-волосы тихо искрили.
и я - земля под снегом твердая как бетон.
я не горел.
мы любили на четверть
использовали друг друга - два полубога.
прекрасное сотрудничество.
а, может, и по настоящему любили.
кто знает?
на этой планете хищников и скоростей
никому и ничему не дают вырасти
до настоящих размеров.


***
прорастают зубы-звуки
бешеной циркулярной пилы.
и бомбардировщик
схлопывает небо как книгу.
рассекает его надвое.
ты от ужаса сжимаешься в "я" "мы"
точно в спасательную шлюпку, посланную Господом.
целиком не помещаешься,
накрываешь собой свою маму быстро и грубо.
а ваш оглушенный ангел хранитель
на ощупь лупит крыльями по линолеуму
как альбатрос по палубе.
вы где? вы еще здесь?
живые?
мои родные.
небо лопается от взрыва.
наливаются розовым - марганец -
продольные глаза зверя
горизонта.
это трепанация несчастного города
отбойными молотками.
стены дома дрожат словно кони
чувствуя запах волка.

---
рассвет.
незнакомая женщина
как свеча,
наискосок оплавлена страхом. огарок лица
обтянут желтой кожей.
в норковом полушубке с опаленным рукавом она
осторожно, но твердо идет
занимать очередь в магазин.
по инерции веры
молится, но слова
выскальзывают из пальцев -
живые пескари из детских рук.
взрыв где-то рядом, она падает
на примерзшую грязь, тряпичная кукла.
дитя Господа цела, встает.
упала, отжалась от смерти,
идет
дальше.

--
не спрашивай меня по ком.
не спрашивай меня.
этот колокол звонит сам по себе.
колокол как жирафенок заблудился
в жутком бетонном лесу
разрушенных домов, школ и больниц,
развороченных танков
и сожженных машин.
пульсирует как больной зуб вой сирен.
новое утро в земном раю.
в саду монстров.
доброе утро,
всем доброе утро.

***
под луной сад серебристо серый осетр танцует
мы высасываем ночь змеиный яд
из  желез гадюки.
окунаемся в холодный свет -
пульсирует вой сирен.
бал монстров.
сиреневые баньши приглашают всех
на медленный танец ожидания смерти или беды но мы
сойдем с ума по своему как мы захотим.
цветущая абрикос горит
в сумерках снежный коралл  кролик в чернилах. 
следишь за колыханием штор
отойди от окна.
забросила грязное белье в стиралку
прислушиваешься к  моему сердцу
сквозь кофту вдыхаешь запах  - мой мужик! -
скрип дома
дом
он ерзает как школьник за партой чувствует
сегодня его будут бомбить.
все плохое происходит
не по нашей вине. забей любимая давай потанцуем
это все вино
два литра домашнего мы как дети сегодня
поверим  в счастливый конец страшной сказки
выпадем из  реальности -
мальчик с девочкой из балкона
взявшись за руки 
это все вино.
а истина бродит где-то рядом - птеродактиль с осколком
стекла в кожистом крыле 
как же хорошо
любить тебя и писать стихи
так легко  и так тяжело жить
под написанным  небом твоим с тобой
воздух полупрозрачен как целлофан
разложи по тарелкам еду.
пусть ночь пахнет жареной картошкой не войной
все вынесем в сад подсвечиваю мобильником.
и если пойдет дождь бомбы  мы не спрячемся в беседке а
будем танцевать
между каплями осколками проворные как угри
как нео и тринити
а агент вован пошел на хер маньяк вован
косточки  жаренной курицы отдадим таксе Фиме. тебе
вдруг  захотелось плакать и ты плачешь лопнул наш мир   
разорвало легкие  волшебному дельфину.   
запах горелого сигарет
перегар войны кошмарные новости  фразы дикторов
шприцы
оптимизма. 
мы изучили за месяцы  вдоль и поперек  пещеры тоннели
закоулки дома где чувствуешь  себя в безопасности.
а сейчас мы в саду 
танцуем и лунный свет   
льется на нас дураки сумасброды ты плачешь не бойся
нас не съедят.
нет любимая нет.
район вдали громадный бетонный зонт
со сломанными спицами домов уродлив недораскрыт
мы исследовали  сырые офисы крота нам некуда бежать
мы будем пить вино  и танцевать.
за стеклянной стеной ящики с песком это иллюзия
безопасности главное
мы вдвоем   и вселенная млечный путь
белыми слепыми щупальцами
хочет нас обнять
задушить
защитить?
я так и не понял в ту ночь.
я так и не понял всю жизнь.
истина не приближайся к нам не подходи
слишком близко.

***
шум дождя за окном -
скрипка, завернутая  в мокрое полотенце.
наш дом - слон, который спит стоя,  покачиваясь.
дождь прошел, но душа не земля.
душа сморщена
точно кожа на локте.
солнечный свет прорастает сквозь яблоню  -
лимонадное дерево.
пьем золотистые ветки, плоды.
глотаем свежесть
зыбь ветра -  зеркально-водяные розы в лужах.
Микеланджело мгновений
простых  и недолговечных.
самый хрупкий мрамор в мире.
и твое впечатление
останется для вечности.
останется?

-
жена складывает зимние вещи в шкаф.
спрашиваешь себя - наденешь их снова однажды?
или нужно прощаться с временами года.
с зимним пуховиком
и шерстяной кофтой навсегда.
эти вещи помнят войну, впитали ужас
как волосы запах сигарет.
они никогда ее не забудут.
необратимость разрушенного мира.

***
подвал самый дальний угол и там  старик
свернут  в колючий бильярдный шар.
локти и колени выпирают сквозь растрескавшийся лак.
цифра 73.
подъезд  выпятил
нижнюю челюсть.
многоэтажка - вертикальный таракан с оторванной
головой.
ночь -
черный череп обтянут черной кожей.
пульсируют жилки света на шторах, не кури.
выходя  всегда
наткнешься на летящую ракету взглядом.
если бутерброд падает во время войны,
то маслом в осколки.
тревожная звуковая плесень - вой сирены.
бешеный зверь обгрыз пальцы
проспекта,
следы от градов и снарядов.
тихо отхаркиваясь старик вышел в ночь
из подвала помочиться на фоне
грозного звездного неба.
глотает слюну с подбородка.
война как фотоаппарат на паучьих лапах
медленно ползет за тобой.
следит.

***
если бы ты смог вернуться в прошлое
за день до начала войны,
как бы ты провел этот день?
задумайся. осознай свою беспомощность.
кого бы ты сумел спасти?
все подумали, что ты сошел с ума.
возможно, Господь живет на один день позже
Дьявола - тот оторвался вперед
на полкорпуса как пловец
в будущее.
поэтому Господу так тяжело спасать нас, детей своих,
и охранять, огранять  мир
от безумия войн и несчастий.

***
монолог бомбы
убить или убить. без всякого вопроса.
взрывной волной
выбило стекла в школе с обеих сторон.
вынесло книги из библиотеки - точно стаю спящих птиц,
расшвыряло на четыреста метров вокруг.
раненая старушка в живот -
божий одуванчик, пропитанный кровью,
лежит на асфальте.
ее спасут.

-
снаряды и ракеты летят из точек А, Б, У,
в случайные пятна спального  района
неевклидова геометрия безумия.
женщина в подвале сжимает сумку с документами
и лекарствами как парашют.
но она не умеет летать, не умеет падать.
истребитель,
яркий сгусток пламени - огненный желток.
бетон трескается как скорлупа.
на волю вырывается
птенец взрыва.
дымчатый,  с перьями и когтями
из битого стекла и щебня.
в мембранах что-то ломается - сверчка
в спичечном коробке сжимают в кулак.
клюв-осколок
встрял в кирпичный забор
в трех метрах от его головы - выгуливал терьера.
повезло. но неужели люди это пшено
которое клюют?

-
хребет разрушенного здания
красив как скелет динозавра каменного.
пухлые руки мертвеца с зажатой зажигалкой в одной .
последняя выкуренная сигарета после казни
рашизмом.

-
слышен монолог автоматной очереди,
затем короткий диалог пуль.
и снова Гамлет смерти - убить или убить,
вот в чем прицел.
ажурные тучи будто горящие кровати
вместе с ортопедическими матрацами,  пружинами и
людьми.
Господи, зачем столько смертей.
этот пепел засыпает мое сердце.
Помпеи.
дай мне лопату.
я вскопаю землю вокруг клена, обману весну
и ожидание беды.

-
он молчал, не вопил как оперный певец.
вытаскивал осколок из своего бедра -
не нужно! - испуганная жена -нельзя!
я смотрела в фильме!
он улыбается бледный как моль.
ну ты и прелесть. смеется.  боль
приближается быстро:
карликовый смерч-юла,
восьминогая пара танцоров
исполняет танго в бешеном ритме.
горячий туман. я люблю тебя.
пусть это будут мои  предпоследние слова.

-
из дымной чащи выбегает горящий жираф,
Дали сходит с ума на репродукции, усы плавятся,
бомбежки зоопарка, а этих двоих молокососов,
которые остались кормить зверей
уволокли в подсобку - по пуле каждому в затылок
мы практичные.
мы не какие-то художники.

-
но кто они
эти люди с обратной стороны войны
компьютерных и теле экранов?
с имплантами ненависти к нам.
кремлевский маньяк накачал силиконом их души.
теперь это гниющее вымя дьявола.
почему они так хотят убить нас.
сочится молоко ненависти.
красно-коричневое, похожее на сироп.
их липкие клавиатуры, убийцы-онлайн.
Украину укров нациков нужно стереть с лица земли.
додавить .
что ты делал восемь лет назад?
спрашивает дебилка наиловна из самары
у семилетнего вани, мертвого наповал.
я плавал
в кожистом аквариуме-животе мамы.

-
руки мадонны в порезах от осколков стекла.
сжимает младенца, завернутого в полотенце.
пронзительный взгляд точно  игла,
которая дергается,
движется только ушком вперед.
не может развернуться, не может уколоть.

-
и снова завывание сирены - слепой детеныш  виверны
просит: мама,
принеси мне в когтях взрыва покушать
вкусных людей.
люди
вжимаются в линолеум, плитку, стены и землю.
чур, не унюхает нас
мать драконов.
почему Word подчеркивает красным
слово "рашизм"
точно кровью под линейку? почему
мир еще не признал "рашизм" -
разрешенную форму безумия?

52-й

ты почти пережил
51-й день клинической смерти
твой мозг не мертв но и не жив
мерцает зелеными искрами нейронов.
а вокруг текут расплавленные как сталь облака
красные дымные
всадники спец-апокалипсиса
похожи на плоскоголовых жуков
беснуются прыгают по селам и городам
многоэтажки будто вертикальные аквариумы
колышутся на ракетном ветру а внутри
мечутся оставшиеся рыбки людей их мальки.
старые тополя
склоняются к асфальту и тут же
выпрямляются как неваляшки
это ракетный голод голоса за кадрами
дистиллята ужаса дом рассыпается -
пирожное бизе сжатое в огромном кулаке
вместе с девочкой в желтом платье

еще надеешься - это обратимый этап
смерти.
в лучшем случае кома. пытаешься вытащить ее
из больного сумеречного
на нормальный свет в полутьме подвала она
дрожит от холода живая икона -
напуганная богоматерь сидит на корточках
с умноглазым ребенком. соседка валя с дашкой.
где-то мяукает кошка.
февральские вечно двадцать четвертые дниночи ночидни.
смерзшиеся ангелы в морозильной камере
все свалены в кучу
заломленные руки-крылья неподвижные рты.

небольшая дельта активность мозга
ты заколачиваешь окна досками
возвращаешься в ее квартиру
сметаешь раскрошенный арахис штукатурки
с письменного стола. какая сумасшедшая белка
прогрызла дыру в стене?
лампа болтается вниз головой
на проводе
как брошенная труба в телефонном автомате.
пульсируют гудки тишины.
однажды
ты выйдешь из клинической смерти войны.
из под чугунных чар пережитого ужаса.
не впадешь в вегетативное состояние.
это не стих но это уже
дыхание /чейн-стоксовское/ смотри
пришла весна восстановились твои
зрачковые реакции
зацвела юная как олененок абрикос
стрельчатые рожки усыпаны белыми цветами
вернулась реакция на боль
живой
сердце бьется
толчки движение
состава локомотива в метро.
а в каждом вагоне месяцами жили люди
неизвестные никому.
надпись на двери "не прислоняться" - такой сюр
конопатая девушка расчесывала волосы здесь каждое утро
глядя на свое отражение в стекле.
но будет ли возвращение?

возвращение личности
после клинической смерти наяву.
кем ты был  в этом кошмарном сне?
кем станешь после? останешься человеком?
тело с речью с интеллектом и воспоминаниями
с простейшими навыками но чужой другой.
сад из под которого выдернули землю  как ковер.
целую планету выбили из под твоих ног
как бильярдный шар
душа истощенная от пролежней страха
ненависти отчаяния стала розовой грозовой
угукают голодные мартышки пустоты.
когда проснешься
после клинической смерти наяву
ты сможешь снова творить танцевать любить
??????????????????????????????????????
знаки вопросов роща механических рук
судороги взрывов  будто жидкий
колышется новострой
надвигается день 52-й


***
скучает ли хвост  по отброшенной ящерице?
воспоминания красиво накладываются друг на друга - свет
разных прожекторов, вкус молочного коктейля,
пальма в загоне из плитки -
чахлая как мумия страуса. а это мы с отцом в Крыму,
домик у моря стены, и потолок покрыты пауками
всевозможных видов. невозможно уснуть.
воспоминания
невесомо падают на берег сознания,
призрачные листья ложатся и струятся, не смешиваясь,
рождают лунную дорожку в космической пустоте,
бассейн вселенной, гулкий и пустой, спущенное время.
и лунные дорожки наших воспоминаний:  кто по ним  пройдет?
если меня там нет, в будущем и в прошлом, то мне все
это
безразлично.
как отброшенный старый свет звезд.
и я не могу рассмотреть свою первую любовь, садик,
карликовую топь  за павильоном,  но все это можно и нужно
как-то сказать, пока живешь и пишешь, 
чувствуешь и осознаешь .
ящерица, которая подтягивает отброшенные хвосты
силой памяти, силой любви.
я жил, хотел что-то создать
над хищными джунглями жизни, рассказать
сказку про обезьяну, и леопарда, и дикого пацана
в джинсах Маугли.

***
эхо сказанных нами слов - блики воды на потолке
в вечернем бассейне человечества.
слова живут над нами  на глубине, подброшенной в небо.
так  часть этикетки прилипает, остается на леденце
и муравьи его съедают,  сами становятся частью слова.
мы говорим "барбарис", "дюшес"  и не смотрим вверх
на сказанные слова .
а они плывут в глубине над нами.

***
никогда не мог понять, куда уходит время.
эти оранжевые
треугольные рыбки легко  проходят сквозь стены,
проплывают сквозь стекла аквариума
и исчезают бесследно,
а с другой стороны - обои,  шкаф с книжными полками,
и старинные часы.
и на часах время.

***
смотрим страшный мультфильм
про пластилиновую ворону -
"не стойте и не прыгайте,
не живите, не дышите
там, где идет спецоперация
или подвешен груз."
пластилиновые солдаты
тянутся
из мурманска хабаровского края бурята чеченцы.
толкают танки воинственные сизифы
цвета хаки.
металлическая сороконожка  растянута
на километры.
но кот матроскин  шипит.
не пройдешшшшшь.
Белгород город Белгород город.
а Харьков город Харьков не
город. был городом тоже однажды.
теперь город призрак город герой.
сынок поздоровайся с дьяволом.
старших нужно уважать.
здравствуйте
гено
гено
геноцид.
он притворился крокодилом Геной
который ищет друзей .
переворачивает тела.
ищет
друзей.
присылает ей
фото - обгоревшую руку с кольцом - твой муж?
что же ты дура не узнаешь?
малыш  молится  фрейкен бок уписивается.
нет наоборот.
когда карлсон с бомбами несется.
молитва  - леденец на ране.
аорта. арт декор арт обстрел. абырвалг . дядя Федор
выгуливает
оторванную ногу как таксу на поводке.
чистые носки - только один - ни правый ни левый.
мирный частный сектор.
тихий час в аду
в саду монстров комендантский день и ночь
что же ты врешь. ты все выдумываешь
как вы там можете умирать,
ведь у вас же есть интернет?
смотри - есть же куча мультфильмов.
добрых советских.

-
ущипни мир.
может тебе это все снится?
ущипни главного рашиста
за горло
в бункере. ботекс. Урал.
лопнул как прыщ с гноем.
а ночью над затаившимся черным  Харьковом
звездное небо.
такое красивое.
грозное, первозданное. смотри, вон там
созвездие "трехсотый".
нет,
это "двухсотый".
Малая беда и Большая беда.
алмазные медведицы с детенышами,
с кульками и ковшами
стоят в очереди. гуманирка.
вы последние? да.
будем за вами.


*** 
квартиры крошатся под взрывами
как трухлявые пни.
машины сгорают точно тополиный пух.
тишина вздувается
и лопаются бетонные пузыри.
беженцы сидят и лежат на матрацах и карематах
внутри метрополитена.
подземный пляж.
а снаружи бухают волны.
но никто не хочет выйти в вертикальное море смерти,
искупаться взглядом, лицом
окунуться в небо города.
нет уж. лучше болезненный загар  от ламп.
а каждый взрыв уносит чью то жизнь -
черный аист, похожий на птеродактиля,
смазан соляркой.
каждый взрыв

это эхо чьей-то смерти и твоя жизнь
прислушивается.
надежда шмыгает как воришка
в трамвае переполненном слепыми людьми.
женщинами, мужчинами и детьми.
и ради потехи дергает за волосы, сумки,  нервы.
каждый взрыв.


***
вот он рассвет - нега раннего летнего утра -
мягкие финики без косточек,  и душа неохотно
вспоминает - война.
война   ждет,  каждое утро  встречает нас
прозрачный цербер.
трется тремя мордами о ноги. о горло.
как тебе спалось?
почеши за ушами. сегодня я не буду тебя  загрызать
насмерть. говорит одна голова.
или буду.
игриво вылаивает вторая. а третья тяжело молчит,
внимательно следит.
а во дворе кусты роз расцвели
буйными мордатыми бутонами:
шелковые раны навынос.
и пчелы тонко жужжат, 
и снова прорастает вой сирены  - воздушная тревога -
утром этот звук не так страшен,
ведь мы еще наполнены оптимизмом после сна.
этот прекрасный день.  он весь впереди-
длинная бело-голубая ваза
высокая и элегантная  как жираф,
уже покрыта незаметными  трещинами,
будущими осколками.
но она держится  каким-то чудом.

солончак

я все видел.
печальный ангел-хранитель,
обвисшие крылья покрыты бетонной пылью,
сидел на обгоревших камнях в сожженном доме.
вся семья погибла быстро
будто отсосали зародыши.
точно и не было никого.
теперь ангелу нужно встать и идти по осколкам
утиными лапками хрусть-трясть,
искать новых людей для защиты.
однажды вечером  сюда придут
огненно-оранжевые чуткие лоси заката
на солончак  горя,
и будут жевать,  лизать  вкусную землю,
где нас уже нет.


***
поврежденный снарядом дом -
младенец с волчьей губой.
при завершении дрогнула рука творца
и резец сорвался с уст,
и прорезал плоть до нёба.
старик сидит на скамейке
точно послушный мальчик на горшке,
греется на солнце.
полуденное солнце,  жаркое и удаленное.

нужно прожить семь жизней,
чтобы понять одну.
проходим сквозь жизнь,  едва ее касаясь  -
под длинной аркой, увитой виноградом:
пара фиолетовых ягод, паутина,
и улитка на листке после дождя -
отягощенное ухо с тяжелой живой серьгой.
вот и все.
вот и весь наш улов.

взрывы.
медленный утюжный грохот
осаживается на корнях зубов...



***
йодированная соль смерти.
теперь ее вкус ощущаешь постоянно
все вокруг будто спрыснуто соленой морской водой.
у цветущих роз вкус крови на губах.
в наш волшебный борщ 
мирной жизни
кремлевский маньяк
высыпал
сто килограммовую пачку смерти.

торговый центр разорвался -
стеклянный одуванчик.
небо утопили в огненном зареве как нутрию в ведре
с красной масляной водой.

небо червиво ожиданием ракет.
настоящий мужчина должен посадить дерево,
вырастить сына, построить дом.

настоящий рашист должен сжечь сад.
разрушить многоэтажное здание.
убить чужую семью.
повторить еще и еще.


***
в мирное время
судьбы как автомобили
медленно сворачивают с односторонней трассы жизни
по проселочным дорожкам - к дачным поселкам старости,
в колхоз рай,
в пионерские лагеря ада.
во время же войны
людей разбивают как новогодние игрушки.
дзыньк.
громадные вещи, которые  мы не можем понять.
лишь  ужасаться, созерцать, наблюдать
закаты, монстров или скалы.
отсвечивая непониманием.
зеленые искры в глазах.

***
и что такое совершенство?  -
это не путь от каменного топора
к последней модели айфона.
к современному шустрому как гепард танку
нашпигованному
сверхумными компьютерными кишками,
смертоносными хоботами и отростками.
но когда ты приглашаешь беженцев в свой дом.
разогреваешь гречневый суп.
отдаешь последний новый бритвенный станок.
рвешь букет сирени
и даришь уставшей женщине, которую видишь в первый
и в последний раз.
помогаешь донести старушке кульки на девятый этаж.
это странные нахохленные создания  любви.
отдаешь их  бережно
насторожено или лихо. небрежно.
живых птенцов в ладонях.
держи.
передай дальше, друг.
эстафета небольших сердец.  саженцы
человечности. Харьков.
здесь будет снова цвести и плодоносить
прекрасный сад людей.

***
ворвалась в комнату
сквозь бетонный блок
на черных парусах опаленных гардин .
состарила обои, расплавила пластик.
швырнула мне в лицо 
жменю колючих z.
оставила угощение на письменном столе,
присыпан кусками штукатурки -
связку
новорожденных крысят.
развернулась  и ушла
сквозь новоявленную дверь в потолке.
напоследок  бросила:
ты больше никогда ничего
не напишешь.

остатки кораблекрушения людей.
он список своих дел прочел до середины.
он не сходил с сыном в дельфинарий.
не вывел кошке клещей.
не доделал ремонт на кухне.
не дописал книгу стихов.
не пришел на встречу одноклассников.
его быстро настигает ползучее  НИКОООГДА  -
коричнево-красный питон заглатывает живьем
все что ему дорого.
о боже,
ему оказывается дорого все.
он годами лепил из кусков
смешную вздорную статую "смысл жизни" -
шагающий термитник с флейтой.
но пришел муравьед войны,
длинным когтем выбил окна и двери,
всех съел
сладких и кислых людей.

***
представь, что почувствуешь в тот день,
когда закончится война
и мы победим.
вот и живи этим чувством.
пропитайся им, как бензином.
иди к этому дню  наперекор и вопреки.
свет свободных людей в конце
обваливающегося тоннеля
войны.

***
Анька лежит в ванной, блуждает в смартфоне.
ее волосы пропустили сквозь мясорубку
вместе с овсяными печеньем
- дреды засохшие косички рыжего фарша.
согнутые колени прикрыты клетчатым покрывалом,
а в  ногах смирно сидит спаниель с мясистыми ушами -
похож на романтичного художника в бежевом берете
Аньке двенадцать,  она знает что сейчас война,
но она в капсуле космического корабля.
она на экскурсии в Египте смерти, хулиганка,
залезла в пустую эмалированную гробницу фараона.
сейчас
это самое безопасное место на ее планете.

***
после обстрела старик как червь выползает
из ремонтной ямы в гараже:
и видит перед собой млечный путь, положенный набок:
спрессован точно куб металлолома.
ворота гаража - взгляд изнутри -
изрешечены осколками и сквозь  рваные  дыры в металле
сочится граненый острый дневной свет.
запах машинного масла, гаек, болтов.
старик медленно шагает на смертельный свет не-звезд.
открывает железную скрипучую дверь
точно знак зодиака
в чужой неизведанный мир.
есть здесь кто-нибудь живой?


БЕГУЩИЕ ПО ВОЛНАМ

закат.
чернильное розовое вино
настоянное на керосине.
дверь выдавливает взрывом
точно пробку из шампанского.
пузырьки ужаса
поднимаются к потолку
быстро-быстро.
собака залетает в дом,
кошка выбегает на улицу.
корректировщик огня
читает координаты:
верлибр смерти
на жаргоне цифр
и деепричастий.

взрывы-кашалоты
тяжко испускают фонтаны
кирпичного крошева и пыли.
женщина с кульком: крупы, консервы.
сборщица моллюсков,
отлив обстрела.
получила гуманитарку.
нужно быстро вернуться домой, если он цел.
принять душ, переодеться.
взять паспорт, лекарства.
спуститься в подвал.
 
люди разбегаются как гончие от зайцев.
труп собаки в траве: земля удивлена,
ей не хочется ее глотать.
так русалку насильно заставляют
пить рыбий жир.
 
пацан глазами в землю лежит:
две божьи коровки
занимаются любовью на куске кирпича.
а где-то за спиной циклоп давит дома.
ощупывает, крошит овец. ищет Одиссея,
его жену и детей.
и некая больная безумная цель
втягивает пацана за собой
точно громадная волна у берега.
царапает тело о песок. наждак.  волочет.
вскочи и беги.
но куда?  а мессия
мог гулять по волнам,
по земле и асфальту
под снарядами?


***
тишина между обстрелами.
отдыхает бензопила,
медленно остывает горячий  движок.

склей два зеркала вместе лицом к лицу,
вот и вся длина твоей жизни: 
небо, глядящее в вечернее озеро
и другое небо, глядящее ввысь. 
одно дыхание на двоих.
целлофановый кулек с водой
для двух рыб.

сколько еще? 
тишина - безмолвный рев
рушащихся миров.
плач глухонемых слонов
у водопада из черного мела.
черное на  сером.


***
вчера впервые занимались любовью
после артобстрела.
два часа ночи.
минут двадцать трахались до изнеможения.
какое же это блаженство.
запредельная обнаженность
всех чувств. звериная нежность и обреченность.
освежеванный ангел.
и снова.
и сразу так тихо.
выстрел сквозь подушку
розовые перышки снегопада
падают
падают
и все не могут упасть.
провода в одной бомбе
перетерлась обмотка. мы
слиплись душами, телами,
ужасом, страстью, потом.
насыщены джинами адреналина.
пока маньяк убивает  мою Украину.
напишу об этом однажды.
подробно. волшебно. правдиво.
чтобы без фарса и пафоса,
но красный ангел в анфас и в профиль.
как мясо, притрушен бетонной пылью.
ведь стихи переживут всех маньяков мира.
даже если не выживут
только любовники.

***
красивый бизнес центр Н. -
выгнутый зеркальный парусник.
я там работал однажды.
я там влюбился в Л.
почему его еще не взорвали?
в окнах отраженное небо, ослепительно сливочно-синее
хрупкое, как яичная скорлупа.
а это моя школа номер ***
кремовая красотка-краб.
в школе недавно  сделали кап ремонт.
во дворике выводок цветных турников.
вот отец с дочкой дурачатся на скамейке  -
он мастерит  маски из громадных лопухов,
а кыця смеется, когда отец
просовывает лопух с прорезями для глаз
сквозь свои очки.
почему они еще живы?
почему школу еще не накрыла ракета?
не унюхала?

каждый день и ночь незримый маньяк
отрывает от Харькова куски
красивой плоти, сладкой плоти
зданий и людей - если повезет.
сколько понадобиться дней,
чтобы уничтожить нас,
сколько нужно ракет, чтобы  расцвел
лунный, пост-апокалипсический пейзаж?
чтобы я уже никого не искал,
не спасал сердцем и взглядом.
когда все разрушат и всех убьют,
когда все, что я любил,  станет пеплом,
тогда встрепенутся
живые бабочки на космическом корабле,
клочки цветной бумаги,
и я проплыву
в невесомости по коридору
ящерицей, растопырив лапы,
которую можно принять
за инопланетное распятие
инопланетного мессии.
к сожалению,
я не умею никого спасать.

нет, я пойду на пустырь, за жилые массивы,
как можно дальше  от всего, что я люблю.
я всех спасу.
скину геолокацию - и смс
"здесь много людей и военных"
лягу на землю уже холодную, осеннюю.
достану сигарету, закурю
и буду ждать, смотреть в небо,
последний раз на этой планете этой жизни,
впитывать глазами хрупкую синеву,
все ракеты всех маньяков мира
до последней...

Господи, я почти.

***
дорогой мистер Хокинг
это горизонт событий  войны.
мы увязли в нем точно птицы в клею,
голодная гравитация
высасывает наши души, наши тела
как птенцов через соломинку в пробитой скорлупе.
не выдерживает, бесится,
разрывает нас на куски.
черное веретено  вибрирует,
последняя тень падает на вечерний город
перед абсолютной чернотой.
а ты еще думаешь, что сможешь выдернуть
из  сингулярности смерти
женщин, детей, мужчин.
но повсюду как мухи мельтешат
точки невозврата.
дочки невозврата и сыновья.
черная дыра войны однажды
отпустит кого-то.
отрыгнет часть любви.
флэшки с пеплом. распятия из травы.
осколки жизней, искалеченных миров.
это анти-физика надежды и свободы.
и ты выходишь в ракетную ночь,
смотришь на черную бездну, заплесневевшую  от звезд:
пишущая машинка с миллиардами клавиш,
символы на клавишах стерлись за миллиарды лет,
ты цепляешься за скорость света,
как безрукий серфингист зубами.

горизонт событий: ты есть, но тебя уже нет.
глаза змеи гипнотизируют,
но ты оборачиваешься, чтобы взглянуть в последний раз
на свою планету - из плена невозврата,
медленно, медленно, но не успеваешь,
там, за спиной, уже промелькнули как щелчок
миллиарды миллиардов лет,
детские ботинки ношенные  дважды,
три больших любви.
и ты не видишь - ничего, никого.
даже хозяина вселенной,
запирающего двери без стен на замки.



***
дворцы упакованы в коробки.
сады как ковры свернуты в рулоны.
младенцы спрятаны в рюкзаки.
но сила гравитации вытягивает зрачки -
точно капли дождя, падающие в лужу
на обратной замедленной перемотке.
как все вернуть, как всех спасти?
бетонные огрызки.
мальчик в подвале читает книгу.
карликовый недоцарь сошел с ума,
вырастил шипастую бомбу на планете.
клубящуюся ядерную розу.
капитан немо стучится  в висок,
настойчиво приглашает на подводную лодку
в глубины смерти
за черным жемчугом.
моллюски мата.
кремлевский маньяк
бросает снаряды
на вскрытую брюшную полость города.
и предложения рассыпаются.
это не слова,
это сотни сожженных троллейбусов и автобусов,
а пешеходы лопаются
пупырышки с алым воздухом
в лапах маньяка.
зимняя девочка похожа на плюшевого краба
розовые  клешни-варежки.
но не перекусить эту беду.
и опускается тишина:
крышка на кипящую кастрюлю
с людьми.

не смотри в эту замочную скважину -
там живет шило.
оно охотится за тобой.
все будет хорошо - глупая мысль
опускается на голову
алюминиевый нимб, изрешеченный осколками,
а железные птицы
сбрасывают мешки с цементом на теплицы,
на дома и при каждом ударе в голове звенят
сотни челюстей из хрусталя.
не слышно ни шагов, ни голосов.

***
бессонница обстрелов:
рельса, накаленная до белого свечение.
прячься или смотри вдаль,
когда появится поезд взрыва, 
прыгающий на лапах,
вывернутых в локтях.

***
мертвая улица n.  - разбитая раковина
из которой выскребли моллюсков,
а  стенки обожгли на костре.
осколки перламутра в копоти.
здесь раньше была хорошая кофейня, 
уютная жемчужина, чтобы 
пообщаться, помечтать.
поплавать в смартфоне

здесь она держала частную гостиницу
для передержки собак.
из девяти за девятью никто не вернулся,
потому что теперь - девять
мертвых  бимов и сонек.
что чувствуют звери на пылающем ковчеге,
когда их никто не встречает на земле,
не открывает клетки?

а вот двухэтажное общежитие  для  слепых. 
здание цело.
слепые люди выжили чудом.
пережили обстрелы,
перешли вброд
тьму и ужас на ощупь.

Город – обгоревшая книга,
Набранная шрифтом Брайля.
крыша многоэтажки - голубое небо затекло
в овалы разрушений -
кто-то сверху снимал ложкой бетон как пломбир.
пожарный жук.
вытягивается лестница в небеса.
человек мечется в квадрате окна.
беда выдавливает птенца
из гнезда.
человечество
подбросили на планету:
яйцо птеродактиля или Декарта?
стена пробита до батареи,
как щека прорезанная до зубов.
в этом нечто захватывающее -
компьютерная игра.
убивалка, стреляка, разрывалка
просочилась в реальность
сквозь трещины в мониторе как яд.

***
ВОЙНА, ы, мн. войны, войн, войнам, ж.
/словарь Ожога/

закрыла за мной дверь
отрезала меня ножницами
от фотографии мира
дребезжат окна и двери

не бойся это
всего лишь минометный обстрел
это будет не больно
не больно
я говорю дому как ребенку
которого привел к зубному

с пробитого чердака просыпались
школьные тетради сына
слепые ласточки увидели свет
жалкие и беззащитные

куски штукатурки приклеены
запекшейся кровью к голове
ты - сплошная печень -
выводишь яд  войны
пока война бесстрастно
переваривает тебя

...
после гибели от бомбы
имена осыпаются -
точно сухие листья хризантемы
с проволочного  стебля

зимний прозрачный лес послесмертия

от людей
остается тонко вибрирующий акварельный
сгусток памяти
образ силуэт
плотный как марево
как сон наяву
школьника замечтавшегося
над домашним заданием поздним вечером
за письменным столом
под бронзовым конусом
сквозь него  ты смотришь на мир
на цыпочках осознаешь
как бесценна эта нелепая прекрасная
хрупкая материальность -
чужая жизнь -
жизнь -
это все что было у души
краткий или длинный сон плоти
надежды глупости мечты

и как легко это сон разрушить

мы
нырнули в соленое озеро смерти
держим дыхание
и не можем всплыть -

ненависть
мы пройдем сквозь тебя
и останемся людьми

***
фосфорный снегопад опускается
на темно-синий напуганный лес
обжигающие крупные снежинки
невесомо сказочно медленно парашютно
падают
точно комки дымящейся ваты
и лес сжимается от напряжения
но он не может вскочить стряхнуть  убежать
затушить лиственной лапой
то что нельзя затушить
фосфорные снаряды над лесом
я вижу это издалека
чувствую  лесу больно
так дрожат ребра под кожей и шерстью
сбитой машиной еще живой собаки

***
комендантский час -
золотистым ящерицам дней
отсекают   фиолетовые хвосты.
лица облеплены желтым пластилином ужаса.
небосвод висит на шурупах.
как же легко вошла анти-заповедь
убий и возненавидь:
как нож в черное масло.
разрушенные дома -
ангелы с оторванными лопатками,
а где-то за три девятью земли в германии
общежитие для беженцев,
дочь рисует фломастерами
дом, принцессу-себя, крылья.
дальше не рассмотреть из-за плеча
и струящихся, оливковое золото, волос.
жизнь делится как клетка
на здоровую и больную.
на до и после.

***
...и нечто важное
выскальзывает из пальцев.
тритон мысли
"этого не может быть со мной"
за секунду  до взрыва,
до того, как оборвется твоя история.
вырванный здоровый зуб
держится на розовом  лоскутке кожи,
а ты все  не веришь...

***
убитые.
старушка похожая на шкуру горностая
с зубастой мордочкой.
женщина
с жуткой кошачьей улыбкой.
оранжевая куртка.
присыпаны бетонной пылью
серый снегопад.
теперь я точно знаю, что его
всемогущего еще нет.
и он  это знает.

***
девушка с младенцем -
запеленатый как мумия кошки:
видны одни глаза. 
поплавок маленькой жизни.
рожденный в метрополитене.

***
танк на
главной улице городка.
три российских танкиста похожие на
коренастых злобных чебурашек
с купированными ушами.

гори зет ясно.
чтобы не погасло.
ненависть моя, тише, тише.
будь ласка,
ярче.

***
дом с оторванной стеной -
обнаженные корни дерева на берегу
подмытом страшной рекой.
а это обгоревший зет танк-
уродливая точка
под вопросительным знаком
бескрайнего синего неба

***
сегодня сборная Украины играет в футбол
со сборной Ирландией сегодня
за каждый забитый нашими футболистами гол
в наш город
будут лететь ракеты рашистов из белгорода
обычный ритуал ненависти
импотенция
российских военных

***
оккупированное украинское село.
узнали, что ее муж машинист.
пришли поздно вечером - десять урфинов-джусов
с автоматами.
его жене - "не бойся, утром твоего мужа вернем"
посадили  в тепловоз - "езжай медленно"
сами пошли пешком поодаль по насыпи  вдоль рельс.
всю ночь он медленно полз по ветке
с выключенными фарами
в сером мелкозернистом свете звезд.
повезло:
не заминирован железнодорожный отросток.
теперь можно вывозить награбленное зерно,
завозить механических страшил,
солярку в цистернах
страшных как мазутный колокол.
дьявол иногда держит свое слово.
утром его отпустили домой, постаревшего на 20 лет. 
дали мешок макарон - освободители.
руки вам целовать,
отгрызать по локоть.

***
противотанковые ежи - распятия
для восьмирукого мессии.
небо червиво ожиданием ракет.
и мерещится вдали
янтарный призрак ядерного взрыва.
но ты веришь, что однажды
мирная жизнь вернется.
снова будет длиться и расти
в своем сонном  великом почти
совершенстве.
все будет Украина.

***
а сейчас в Харьков пришел первый весенний дождь.
он пришел, он не знал, что тридцатый день война.
он пришел сегодня вечером
напоить землю, деревья, черные многоэтажки.
пришел напомнить, что мирная жизнь однажды была.
что смысл жизни  состоит из  таких вот простых радостей и мелочей -
весенний дождь, слушай, смотри, внимай,
впитывай как губка шелест.
и комната плывет во тьме как эмбрион дракона.
сквозь стеклянную чешую окна я смотрю на дождь,
и дождь смотрит сквозь меня.
как же  хорошо.
а когда я слышу грохот орудий или разрывы ракет,
то представляю - это  обычный гром и молнии,
и успокаиваюсь. чик чирик.
будто мы в безопасности. в чертоге зыбких стихий.
это не начало стихотворения и не его конец.
это моя тихая радость дождя, первого, весеннего.
Харьков, мой любимый Харьков

ЗИМА СВОБОДЫ НАШЕЙ

рашисты выросшие внутри
кремлевской пропаганды –
они словно снег в камере морозилки
мерзлая кровь.
одни и те же. одни и те же
куски мертвой, упорядоченной плоти.
броские надписи на упаковках.
косные агрессивные окорока,
сросшиеся желтой пупырчатой кожей
с целлофаном.
тупорылые пельмени сбитые в толпу
прямоугольная, надежная чернота,
неподвижность.

и этот снег -
холодильникорожденный,
с запахом мяса и пломбира -
неистово верит, что настоящая свободная зима
с вьюгами, обжигающими лицо
ледяной крапивой,
со снегопадами бархатных великанов
и ухающими детьми на санках,
выглядит именно так - ни глубокого неба,
ни шага снежинке вперед, назад,
нет свободы парения и выбора - ель или ресницы?

снег, который  вырос
в морозильной камере
видел в своей жизни только одно -
прямоугольное рабство,
закрытое бездушное пространство.
иногда - болезненный, искусственный свет
и властную хозяйскую руку,
сующую и отбирающую.



памяти Феди

разрежь мою ладонь
до мяса, до пястной кости.
этот пунктир - подсказка для ножниц.
линии жизни
тают.
рвутся пунктиром:
трассирующая пулеметная очередь
в ночном саду .
запах снега, осколков, мазута.

руки голые у манекена.
удивленный. среди осколков.
с расплавленной щекой.
люди исчезают.
их выдирают с корнями как цветы.
шершавая серая морда зимы.
огненные волдыри в пространстве.

во время обстрела позиций
я держу тебя за руки
в  утробе блиндажа,
хотя ты в тысячи километрах от меня
и смотрю: не исчезают линии черты
твоего встревоженного лица.
кто-то ногтем выравнивает
смятую фольгу от шоколада.
морщины серебра.
нас выдавливают  из реальности.
сквозь грязь и мокрый снег я тебя обнимаю.
обещаю,
родная, я вернусь и дорисую  линии,
твою улыбку.
твою уютную домашнюю печаль  - свеча на свч печи.
сохраню и спасу.
разъятый на части.
ангел с капельницей в брюшной вене сквозь пух,
коричневый от засохшей крови.
зеленая капель.
мы больше не смотрим на линии.
нет времени.
наши руки и воля сжаты в кулак.
я растворен как страшный витамин
в каждой минуте
твоего будущего...

***
беспомощно шевелят плавниками
дети в окнах вагонов:
пока-пока!
прощай город, страна,
мирная классическая жизнь.

***
зимний двор зажат в тиски
ледяной тишины.
куст розы обрезанным горлом трется о стекло.
все живые съежились.
звездные противотанковые ежи в небе .
ты не знаешь, чего ожидать в такую ясную ночь .
рождения мессии
под пиксельной звездой ?
или прилет ракеты
из черногорода?
лопается   розово-марганцевый капилляр  во тьме.
тогда считай до десяти.
как ребенок, загибай пальцы.

и ты смотришь в ночное небо  -
страшное, незнакомое.
может, сегодня он заметит тебя.
почувствует твой взгляд .
но создатель лежит
в той же безразличной позе  созвездий,
что и тысячу лет назад .
ты поплавок.
сознание - крючок с червяком. смирись и молчи. но -
нет.
всегда есть, что сказать
против шерсти вселенной.

ты чувствуешь,
кто-то, отраженный в зеркале спиной,
поворачивает голову.
и смотрит на тебя, глядящего во двор.
и мурашки бегут по мозгу.
стадо антилоп
унюхало львов.


***
ты столько раз умирал во сне,
что один раз уж точно выдержишь наяву.
душа покидает тело за секунду до.
поднимается над тем, что было домом,
тальник, рыбацкая шхуна, тебя уносит по спирали
горячее течение,
тебе кажется, что ты летишь, мошка в клею,
раскинул руки - теперь это отростки
светящихся трубок.
теперь ты - фантастическое существо
с шестнадцатью глазами на лице,
задран как подсолнух,
но тебя никто не видит,
и контуженный сеттер от страха
перепрыгнул забор,
соты зернистого света, и этот шум, звон.
пчелы, пчелы, ты еще задеваешь ступнями
крыши обгоревших автомобилей,
но удивительно - нет следов сажи,
и там, где были ноги теперь -
ножницы неподвижности.
стебли черно-зеленых воспоминаний точно водоросли
залепляют твое лицо, а вязкая глина
склеивает рот, конверт,
уже больше никогда.
ты хочешь это сказать - про себя, вне себя,
но проходишь сквозь слово - как рука призрака
сквозь ярко-красную жестяную банку кока-колы,
тебя прижимает к балкону
тринадцатого этажа, к опоре,
что осталась после взрыва ракеты, зачем?
здесь жила она, вторая любовь
всей твоей жизни - сонная, большеглазая,
похожая на удивленного птенца аиста,
давай, исчезай,
спиной к реке, пока дьявол не прокукарекал,
а артиллерист не докурил,
и дробится тяжелое белое небо,
живот дельфина, прошито снарядами,
танками, темными силуэтами громадных грачей
на картофельном поле у реки, по мосту
с грохотом несутся легковушки, визжат
как первоклашки,
в руках у ангела сломанная рука,
ветка странного дерева, ты был им когда-то
однажды, но память вытекает быстрей, чем кровь,
прижат к свае небритой щекой,
глаз, проглотивший реку и завод за рекой.
не страшно, страшно, жутко, смешно,
ты знал это всю жизнь и немного дольше.

однажды
все твои картины исчезнут в огне
и выйдут по ту сторону пепла.

***
нас отделяют годы от смерти,
волнорезы будущего.
мы идем вдоль причала, ты танцуешь,
я смотрю на тебя, и я счастлив,
и в тоже время завидую -
смотрю на твои ресницы будто паук .
нужно все это осмыслить.
поймать иглу на лету зубами - точность слова .
а сколопендры огненные, вихляя хвостами,
уже бегут  по черно-масляной воде.
закат. закат. закат.

будущее.
принцессе срезают косы садовым секатором.
бреют виски.
фломастером рисуют жирные точки-тире
по окружности на шершавой коже
милого черепа.
и златоусый волшебник в белом халате
с ножовкой,
вальсируя, подбирается к нашей сказке.

невыразимость. еще одна красивая ложь
перед бессмертием.
вместо жизни.
шаг в пропасть.
в мягкий сумрак сеновала
с балки, пропахшей смолой
и звездами.
этот дворец на потных плечах  горбуна.
еще шаг. еще и еще.  это наша семья.

***
"сегодня" вросло во "вчера"
как ноготь в кость.
еще один серый сумасшедший день,
страшная выжидательная сука, скука войны.
размазан маслом с кровью
бутерброд в осколках стекла.
страдивари, выварка, страдание.
тонкая, просвет капилляров, ночь.
и ты среди хаотичной тьмы.
и десять тысяч красных черепах
ползут на тебя.
ты остров, чтобы размножиться мирам.
но танки давят ползущих черепах.
машины давят крадущихся черепах.
альпийская горка со свежими черепами.
остров от крови и мертвецов
становится полуостровом.
усатый кентавр цвета хаки
с фонарем
ковыряется в паху механического коня,
и небо червиво ракетами.
небо исподволь наливается смертью,
тайно зреет как женская грудь
раком молочной железы.
дожить бы ему до утра
прозрачным куском прозы в глазах.



***
так тихо, что мне нечего сказать.
слова ушли - слоны, слонихи и слонята
к водопою, невидимому мне.

дома - разбитая скорлупа многоэтажных яиц.
но птенцы не вылупились, птицы не спаслись.
их выбивали молотками.
смерзшиеся крылья.
темное сгущение воздуха повторяет форму танка как
факир.

дом который.
мир который.
не вернется никогда.
уже не проснется, не зевнет сладко.
не выйдет во двор  - лишь ливень
вылинявших справок о смертях, о взрывах, о пожарах.

город - красавица с выбитым глазом.
а это церковь рождества,
вместо лопнувших витражей - вкручены листы ДСП.
классика прифронтового Пикассо.

но жизнь продолжается, и мы еще здесь.
хотя большей частью разбрызганы
в пространствах и временах,
как банка сгущенки взорвавшаяся
на кухне творца.

***
что значит во время войны
стать живым призраком?
когда враг разрушил твой город, твою улицу, твой дом.
насрал в Венецию твоего прошлого.
билборды, радуги оккупантов, выжигают глаза.
и лишь воспоминания, оторванные от вещей,
как голодные клещи,
как котята от сфинкса - ей снесли голову снарядом.
мур-мур. кто накормит нас
молоком настоящего?
и тихая музыка прогрызает стену.
гильзы снарядов, джазовый стон, ворота гаража.
улитка ползет по краю лезвия топора
и виноград
отражается в ее глазах.

она. душа.
нечто невероятно значимое и глубокое.
винтовая лестница внутри зуба.
внутри клыка.
глубже корней нерва -
белые и голые, вибрирующие от слепоты стволы.
глубже кости челюсти.

душа наполовину материальна,
наполовину память  и муть.
кто-то еще.
искусство - дождливый дренаж в ране
рассеченной реальности. 
искусство
не дает ране затянуться.
отделить зерна от плевел,
а призраков от автозаков.
от урфинов джусов с автоматами.

---
вселенная может вынести любое преступление
против всего.
ибо все свидетели рано или поздно
исчезнут.  вечность -
очень удобно для затирания кошмарных следов
полубогов, высших существ
не обремененных совестью.

***
инкарнация.
Бог в потертых замасленных джинсах как автослесарь
прикуривает новую жизнь от  старой.
новую сигарету от окурка.
но ты лишь огонек
между двумя мирами, выкуренными натощак.
а Бог выдыхает не дым, но память
жизней...

***
зеленые виноградные люди с жабрами на шее.
они дышат улитками и осами,
и спелыми ягодами.
полупрозрачны на солнце как зрачки.
они носят белые браслеты из паутины, 
и касаются неба заостренными ушами.
осенью они впадают в спячку - прямо в холодное небо.
высыхают до кривых прутьев и проволоки.
кто они?

***

ранее утро на балконе:
серо-зеленая девушка Ву
мечтательно накручивает
первые лучи солнца на палец как волосы.
просто красивые слова,
но сколько в них магии?
коты возле подъезда зевают,
потягиваются,
вытягиваются точно лимузины в мехах.
мррррр.

но мирное время выпало
как птенец аиста из гнезда.
бетонный обгоревший сад:
на деревьях растут зубы -
сбиты в пучки
под жилистой кожурой точно зерна граната. 
реальность меняет цвет:
хамелеона бьют током.
багровые линзы боли и глубины. 
бросаешь взгляд на часы.
но какая разница сколько времени
длится это чаепитие в аду, в саду?
метровые кролики и мертвые дети
привязаны жгутами к пластиковым стульям,
в блюдцах опавшие листья, дождевая вода.
циферблат без цифр как маска
для наркоза: дыши - не дыши,
тебе уже сделали обширный надрез
под ребрами
шакалы в песьих масках.
вырезают твою память,
печень чудес.
обрывают связи с кровеносными сосудами
и желчными путями.
но ты должен быть в сознании.

***
статуя разлепила глаза
мрамора мягкого и увидела свет.
мир, в котором ее нет.
чертенок  пляшет в теплой пыли босиком и вдруг
полупрозрачные кобылы летнего дождя
срываются, опрокинуто скачут по небу,
гривы и хвосты водопадятся,
водопоятся.
сегодня сделаем силу  тяжести - слабостью.
пусть будет немного любви
между пачкой денег, смартфоном, диплодоком,
гранатой.
подвиньтесь, чудовища, на сильные мира сего.
в этой вселенной хватит места для всех.
сколько планет,
где еще не ступала нога человека.
сколько планет,
где еще не убивала рука человека.

между нами будто между лодками,
плывущими рядом,
нет людей - лишь рыбы и глубина.
нет никого лишнего
и это прекрасно.



***
начинаешь писать, пока ракеты как крысы
отрывают от города куски.
стена бросается в ноги - усатая борчиха.
не имеет значения сегодня понедельник или
воскресенье. с дней недели содрали скальпы,
окровавленные пеньки сливаются в рану.
ангелы покрыты известью.
прифронтовые города стачиваются как зубы,
дома мгновенно сгнивают от кариеса
ракет и снарядов.
выстрелы переплетаются и шипят
точно змеи разных крупных и мелких пород,
запускают воздушных электронных дьяволов.
скручиваясь и раскручиваясь как дракон на турнике -
полыхает завод,
вытесняя закат.
стакан с шерстью выпить залпом.
в горле пересохло. выйди и получи.
падающие с неба быки.
напуганные тореадоры жмутся к земле.
сожженная техника
как дохлые землеройки в саду великанши,
и ты замираешь от медленного как каток
животного ужаса,
адреналин словно окись на батарейках,
немота до корней.
очертания яблонь в летней тьме,
огненные айсберги среди синих чернил.
темные ящеры засохших гусениц в грязи.
чувство бессмертия
поставлено на клавишу "пауза",
а сверху придавлено обломком кирпича.


***
выпотрошенный голубь распластан.
вмерз в лужу с аккуратно выгрызенной грудкой.
рассыпанные пух и перья смерзлись,
перемешаны с хлопьями снега.
распятие зимних дорог.
а рядом лужа с наледью на дне, пятна от капель,
это леопард-альбинос прячется в плоскости,
вылинявшее зазеркалье,
там, где Бог похож на камбалу
и не может рассмотреть нас в 3-D.

***
подростки с рюкзаками нагло и ровно
смеются здоровьем,
заливаются молодостью, как лампочки Алладина.
на них смотришь издалека,
из перспективы, где замки обратились в руины.
заросли бурьяном тропы в саду.
бездомные собаки рыщут как дайверы.

призывный рев электрички-самки,
несколько серебряных пломб в строке.
твои уста сгнили как вишни и ребенок
спит в прицепе.
грациозная серая шея разлуки. .
будущее, его разные вариантики,  будто попрошайки
в бедной африканской стране -
наглые, напряженно-улыбчивые -
ломятся в окно старого Мерседеса.
но я уже не верю в будущее.
этот хвост никогда не отрастит
сбежавшую ящерицу.
но только рисует ее голограмму в уме.
я уже забыл, кто я на самом деле,
и кого имитирую, даже во сне.
хамелеон ослеп,
принимает окрас внутренней тьмы.
и шипит в прихожей зеркало как карбид.

***
книга в саду, на обложке поблескивают
капли пота,
она вытирает рот, поджариваясь на солнце,
зубочистка плоти в купальнике.
но смотри, кожа летнего дня сползла и обнажились
капилляры синего вечера.
старик задумался, кусает  мозоль на руке.
ребенок в старике просматривается как мотылек
внутри мигающей лампочки в пол накала.

***
печаль - секунда для жука,
прежде чем его склюет скворец.
маленькая вечность.
и закат - лезвие спрятанное между десной и губой.
я и не вспомню кто здесь сидел, пил чай,
с кем разговаривал под
виолончельную тишину вечерения,
когда звезды чешут пузики созвездий алмазными
коготками.

***
алюминиевая крыса
нюхает воздух  мрачно и мстительно.
целуется с пропастью задним колесом.
и в комнате прорастает тонкий клык
сквозь лопающуюся стену.
цвета слоновой кости труп.
оранжево-розовый рассвет, ромбы травы и это утро
как заповедь
"найди врага и убий".

***
глазища окон заложены мешками с песком,
полипропилен на солнце гниет, расслаивается,
а внутри плывет тьма,
дворец без окон и дверей,
полные коридоры мобильных светящихся привидений. 
поздним вечером перед дворцом Фридриха
в парке Сан- Суси
ты занимался сексом с молодыми панкшами.
беспечная молодость, везение так и сыплется
как зерно  из надорванного мешка, нет столько птиц,
чтобы их склевать, столько возможностей,
разбредающиеся крабы галактики.
я сейчас не о тебе, не о похоти, и не о любви.
это синий оползень прожитого,  снежные черви,
это спящие розы в саду,  хищные тонкие акулы
с зелеными плавниками, это твоя земля,
пропитанная кровью, машинным маслом.
это чудище войны в багровых тонах,   это наша судьба,
похожая на игру,  на шахматную доску,
скрученную в спираль,
утыкана ферзями как шипами.
это все, что ты недопонял, недожил.
пролетел. это мел в кармане
и осеннее поле дверных  ключей, 
буро-ржавый металлический бурьян,
а дверей уже нет, и ты это поле проморгал,  пропел,
пролетел на волоске от совершенства.
радуга разочарования потрескивает как сварка,
лучи стекловаты,  женщины
с перьями-веерами вместо лиц.
это слитки впечатлений на океаническом дне,
спиной сознания ты чувствуешь -
радиоактивный свет  искусства.
волшебно, жутко приятно.
и 5-й родом, как щегол, вынимает портсигар,
достает нового младенца точно сигару, 
спрашивает: есть зажигалка?
нет, есть пепел,
марля на окне, за которым сонный рай, мухи
и медовое  лето,
и сад разбегающихся людей,
как спринтеры в жидком янтарном клею,
и спина покрылась глазами, и нет лица,
и ты уже электрический скат,  не скот. 
ты почти достиг  понимания.
все триллионы тритонов цифр массы вселенной,
пространства-времени
все это вырвалось, все пронеслось
вот чтобы эти несколько строк создать - нет,
не только,
но там, за словами, за масками, музыкой и москитами, там
неуловимое нечто  сквозь ложь истины
как сквозь белый шум водопада 
грациозно пригрезится, промелькнет
чешуйчатым хвостом -
то, к чему ты точно не готов.
но стремишься всю жизнь, и еще, и еще,
и когда глаза погрузишь во тьму -
черешни в миску чернил - когда станешь моллюском
молчания, и тебя вскроет ножом творец,  но не найдет
ни вкусной слизи разума,
ни жемчужин, ни прочего барахла,
то он закричит от разочарования на весь космос
шершавыми новыми нотами -
о, нет.  нет ничего
невозможного, и боги застыли с сигаретами-людьми 
в пальцах - миллиарды рук, джунгли рук,
а мы бросим курить и сбежим,
я еще не знаю куда но.

***
снежная королева спит
в рефрижераторе рядом с трупами в серых мешках.
а над ней как маятник  над  роялем
раскачиваются говяжьи  туши, распиленные надвое.
сама по себе она еще жива.

зима - очередная форма смерти.
и лето, и весна, и осень -
трубопровод в крематории.
время стало пластмассовым, контейнерами,
черными пакетами. турникетами.
пятна роршаха кровавые на ногах. 
неприметный и хмурый ад  в лесополосе.
и это чувство весны -
рыбья кость, застрявшая в горле .

***
инопланетяне есть,
но они не хотят с нами дружить.
осколок снаряда пробил насквозь книгу
"война и мир".

***
там, в ее заглазьях, начинается гроза: струи дождя
больно секут девушку цвета мозга.
и красные стрелки летят наискось, взрываются
стеклянные пиявки.
магнит любопытства
притягивает к окну.
через миг небо лопнет,  выплеснется вяло,
осколки осядут в шторе -
остатки льда в запутавшихся сетях .
и в комнату ввалится
мускулистый запах
мороза.
со слепого сорвут черные очки - явив  беспомощность,
улиток в глазницах.

если из всей силы отчаяния промычать,
время вздрогнет.
что снилось девочке,
когда её мгновенно убивали во сне
ракеты путина?

---
дождливые тучи пахли мокрым свитером,
и луна - лысая голова куклы,
из нее
выдрали все синтетические локоны, оставив дырочки
в желтом пластиковом  черепе.

***
на серебристых стеблях расцвело
еще несколько взрывов - красно-бурых и
желто-зеленых.
это фейерверк в новый год смерти и
все снежинки зависли в пространстве,
а лысеющий дед мороз
пьяный, в кровавой фуфайке,
достал  из задубевшего  мешка
мерзлые локоны-улитки,
хорошенькую голову снегурочки,
оторванную снарядом.

***
высотки пригорели - черный хлеб в тостере.
на этих балконах больше никогда не будет людей.

снайпер  обыскивает пейзаж
как вор карманы
в ржавом  металлическом лесу
грязных курток и плащей шелестящих.
гарде гроб.
они рядом.
я должен это сказать, слова,
фиолетовые светящиеся  змеи в заброшенном храме.
не заходи сюда, человек.

Бог догадывается:
это не компьютерная игра.
но что он может сделать?
мы умираем, следовательно, он живет.
память убитых запрыгивает к тебе на плечо:
обезьяна с карими переливчатыми глазами.
"спаси меня и сохрани".
"дай ломтик дыни".
теперь ты живешь за двоих.
за троих .
за Аню, Федю и Витю.
вереницы разбитых ковчегов,
вот этот - трехместный -
для женщины, ребенка и кота.
но он пуст.
обгоревшая бетонная скорлупа.

---
рывками расцветает взрыв.
огненный цветок  грохота.

***
вой сирены:
лживый пастушок, который кричит: волки! волки!
да мы уже знаем.
верим и не верим тебе, играем со смертью
в "угадай мелодию" по первым трем взрывам.
ставлю на набережную, новую почту,
супермаркет фокстрот.

три костлявые вишни
отражены  в  стене дома, бежевая  пластиковая кожа -
деревья смотрят на свои тени,
отредактированные отражения.
и видят себя стройными, молодыми,
с тонкими оленьими ветками.
подсвечены кофейной аурой тайны.
деревья вспоминают.
вот так - посередине дня, улицы, войны
я невольно вспоминаю
лопоухого как бледная поганка мальчика:
плетется с школьным ранцем 
мимо цветущих вишен -
снежно-розовый взрыв мозга наружу.

да Бог с ним, я  вижу старика в обвислых трениках -
дужка очков скреплена пластырем -
саженцы вишен,
он неспешно прикапывает их в ряд, степ бай степ.
это времена, когда меня еще не было
даже в титрах  вселенной.
зрение поперек.
рельсы, рельсы, шпалы, шпалы
над звездой.

когда вишни одряхлеют и сгниют,
когда мои вены забьются пеплом,
а сгоревший почтальон на велосипеде
при взрыве Хиросимы
сочинит хокку.
я увижу детей,
они пройдут здесь,  когда мы победим.
от этого мне станет грустно и светло.
громадно.
свеча
горящая на дне пустого бассейна.



***
бессонная больная ночь,
замерзшее озеро времени.
железобетонная сонливость.
но ты не спишь.
по городу ухает, бродит двуногий дракон
с тягачом вместо хвоста,
и черная густая солярка-слюна
из пасти стекает
на супермаркет и детскую площадку.
а потом ты засыпаешь - на четверть -
под размеренный кряжистый грохот орудий.
понимаешь, сегодня ночью ты не умрешь.
и это знание ангел шепнул тебе на ухо.


***
плотоядный туман войны.
и дорога почти не видна.
но ты чувствуешь свет как нарыв скальпель.
вот она - путеводная
звезда
по имени совесть.

***
сквозь щель в матраце на окне
пробивается рассвет.
золотой вилкой расковыривают рану сумерек,
шепота. тихие внутренности ночных животных.
тьма спускается в раковину как кровь,
обнажая пещерные рисунки реальности.
и будущее  - намагниченная игла
в блюдце с кровью  -
показывает на север смерти всегда.

***
ракета прожигает дырочку
в пленке под названием "реальность".
порезанные взрывами березы цвета жареных лебедей.
а снегопад еще не заметил войны,
гипнотически
купается в электрических конусах фонарей.


***
так просидишь у края звездной бездны
пять минут.
виноградные лозы овивают лодыжки..
созвездия тихо скрипят от ветра, цепи карусели.
спящий мир -  овцебык с брюхом, набитым травой.
лунные волки танцуют сиртаки
сцепившись когтями  елового горизонта.
снимаешь маску с лица
а под ней еще слои масок.
сдираешь одну за другой.
и вечность заползает в тебя
как угорь в коряги.
космическая скука и сила и память - река,
подброшенная в невесомость.
зрачки тверды как пальцы на  клавиатуре.
подзарядка для никого.
бензоколонка вселенной.


БЕЖЕНЦЫ

перед выходом
опрокинула квартиру взглядом
точно ведро с волшебными рыбками -
разлетелись по ковру глухими пощечинами.
только сейчас  рассмотрела мужа по-настоящему -
жила с рентген снимком сердца,
а при разлуке поцеловала.

теперь будущее - зубная щетка,
чужие пейзажи, чужие люди,
чужие съемные комнаты и квартиры,
чужие волосы на стенках ванной.
варикозные вены тоски, вокзалы.
запах несвежих пончиков, растворимого кофе.
горько-сладкая тварь  скитаний.

продолжают путь беженцы. 
густой лес, неизвестность зловеще однообразна. 
малыш в подгузнике, 
мать со щекой, порисованной фломастером.
взгляд недружелюбный  и злой
иглой
упирается в желтый ноготь.
проселки за окнами, фавн полутьмы, темные рога,
свиваются, доходят до самых ушей. 
слов не разобрать.  вот горит заправка, торговый центр
и магазин тканей. 
зернистые фотокопии лунного света
на мокром асфальте.

фальшивый уют дней/ночей,
одноразовых дней/ночей.
бегство, тонны мучительных ожиданий.
кресла в кабинете дантиста - это твое будущее,
выбирай.  по мнению творца войны
это должно выглядеть остроумным.
острым. умным. 
запах нагретого пластика,  сердцебиение манекена,
медленный перрон. вагон.
ожидание.
мессия бессмертие не предложил,
но сигарету,  разогретый обед, банку колы.
она бессознательно
крутит розовое обручальное кольцо на пальце, 
капкан скучает по лисице: 
отгрызла лапу и сбежала/ пристрелил охотник/
свой вариант кошмара/.
ушла.  вот-вот заплачет. нет. каменная.
казенные ангелы на границе вглядываются в лица,
точно ищут гнид в детской голове.
механически перебирают волосы,  голоса.
фамилия? паспорт?
цель вашего бегства/жизни/смерти/ предательства?

***
здесь дождь во дворе крутится на цепи.
и собака, укушенная энце клещом,
виновато танцует танго, заваливаясь на бок.
у ангела вместо лица масляный насос. 
на кромке мгновений кровь металлического осколка. 
нельзя уже думать вне контекста войны, 
разделывать тушу зебры - вырезать бензопилой
полоски белые и черные.
делить на добро и зло.
невозможно.
это неохватное небо как танк.
как зад неваляшки с острова пасхи.
я все понял, принял, порвал. 
высокие и пышные свечи каштанов, немного крема в кран
и рану листьев.  мой дон Кихот учится собирать/
разбирать АКа, пока огненно-сральные драконы 
испражняются бомбами на город Ха.


***
когда спишь твое тело - статуя в затопленном саду,
зеленные  птицы и лунные рыбы поют тебя,
трутся перьями и чешуей.
улитка медленной слизью переползает твои бельма
и ты внезапно просыпаешься.
застигаешь ночь врасплох.
и  Бога,  неловко убегающего,  вывернув колени. 
оглушен тишиной -
пневмо-пистолетом на скотобойне.
когда спишь реальность отдыхает от тебя,
медленно переползает 
как узор змеи на обоях.

***
дыхание собак жаркое валкое
щелканье поворотника  и снова грохот взрыва
шевелится в сереющем небе
комок красных червей со стальными шипами
записная книжка утренний город
некоторые страницы вырваны 
дурное предчувствие как пиявка ползет по щеке 
обручи распирают грудь
задержи дыхание как карманника
схвати его за белое горло
воздух такой чистый
что монеты в кармане мурлычут к чему это все? 
логика выветриваются из слов  духи из флаконов
механический самурай в снежном кимоно
звук пулемета будто кто-то быстро колет дрова
смотрит - точно дышит глазами на горячий суп
громкий шепот тихий крик 

***
засасывает
сдвоенная воронка наших воспоминаний.
сто тысяч кошек, сто тысяч чашек с остывшим чаем,  сто тонн
ленивых электрических сомов на глубине
среди затонувших ламп, бликов,  кораблей
разговоров
и молчания, смысла, надсмыслия. 
черные дыры памяти
хотят все вернуть. как волчицы отрыгнуть волчат, 
которых по неосторожности проглотили.
поделиться спрятанным светом тьмы.
и мысль -  ярая одноногая балерина -
вкручивается в паркет как сверло,
проламывает пласты пережитого, перекрытия.
это целый мир.
бессонный зверь дышит в стекло,
окно памяти, слои из сотен и тысяч прожитых дней,
это жемчужное дерево, дитя тумана, 
ты можешь поелозить пальцем и рассмотреть
прошлое  и будущее - это взгляд в дуло револьвера.
и с другой стороны так же кто-то смотрит в тебя.
и настороженно молчат гончие-альбиносы
одиночества. 
которое - творчество.
охота среди хищных звезд, цветов и мусора. 
вот так - выйти из ее затылка,
кукушкой из настенных часов, отвернутых
циферблатом
не к стене,
но к бездне. тишины.
почитай мне что-нибудь. расскажи.
все то же легкое дыхание,
отяжелевшие стрелы, выпущенные под дождем. 
осенняя грязь под ногами,
женщина, крылатая под плащом,
застежки на губах и на глазах -
металлические ржавые молнии,
это двери в стене,  овальные, недовоплощенные,
похожи на зародыши дельфинов,  всегда слева от плеча.
ты их не откроешь никогда. страх или наоборот -
воля к жизни. это - полет
механического шмеля
над чашкой остывшего чая,
пока мы спали, когда мы жили.

***
в ушах наушники,
в  полутьме она - ландыш.
глаза  - падающие лепестки в озера.
зацикленное видео. и все это по настоящему.
надежда.
пшеница волнуется, гнется в холке
под звездным жаром.
битое стекло в гуталине. 
и кто-то втирает в ее лицо
ужасы, сполохи новых обстрелов.
но наушники как затылки куклы.
затычки в ванне. отрастила плавники,
укрылась лисьим  хвостом. ничего не слышу.
ничего не вижу.
громкий джаз оглушает рыб тишины,
но там снаружи настоящий тротил.
выключила свет и комната грохнулась 
мягко, зящно, хищно
точно пума с верхней полки купе,
дернули  стоп кран - ночь и тьма обрушились и
все покрылось черной шерстью  -
воздух, глотка, вездеход.
ее пульс как стук птицы в  пластиковую бутылку,
лимонадная роза, музон
в наушниках.

звук дождя в наперстке, 
скрежет зубов улиток, пожирающих людей.
пенные гуси облаков, их лапы, перепонки,
просвечивают желто-розовым от взрывов.
я не люблю джаз, пишу.
неряшлив как кобра как швабра.
ведро музыки. 
и там, за спиной нетронутый завтрак,
кухонные разговоры,
е два е четыре мирной жизни,
полотенце и все - отрезано войной.

волонтер в общежитии слепо глухонемых, 
залить уши воском,
проткнуть иглой мембрану, 
крышку консервы,
оливковый сок боли. 
скобы из головы вынули, пустые окна,
черные, без стекол, кресты. нежно хрипловатый джин. 
слушать музыку через кость. 
протянула наушник один.
нечто эротичное и личное. 
станем сиамскими близнецами на четверть часа. 
две вишни, сросшиеся кожей.
бесчерепностью, человечностью.
возле смерти
делишься с ближним, дальним, любым
лучшими, бОльшими кусками души.
не делишь апельсин.

жадно спиться.
впиться мелкими зубами куницы.
жеваный свет за окном,  прыгающие челюсти грохота
как саранча. 
белое как мел дерево уже срезано - это только аура.
это не раскаты грома, не клешни молний. 
закрыла глаза. веки тяжелые как люки.
не отодрать монтировкой. и ледяные нити -
пронизываю существо из миллионов игл. 
каждое ушко, каждый нерв. 
мобильник пахнет солью,  красные лошади в бассейне
прядут ногами, распускают кровавые водоросли-гривы,
и вдруг её тело трясет, выворачивает.
как енот - мешок с мусором.


***
тороплюсь.
заполнить последнюю сигарету перед обстрелом
ее глазами, ресницами,
случайной встречей в супермаркете
под  ледяную мелодию воздушной сирены.
аромат апельсинов.
жизнь, в которой я уже не смогу участвовать.

вечерние пятна - синяки на длинном теле улицы, 
проштампованы фонарями. 
уравнения из кусков рельс
сварены в противотанковых ежей. 
мама прячет золотые украшения
в декоративном бочонке с солью:
соль - натрий и хлор.  по отдельности - смерть и кипение.
но вместе - сила жизни. 
сестра молится как под копирку
рисует птиц  породы "огосподи".
а на улице
классический балет снегопада
расслабляет взгляд.
глаз как капкан захлопнулся в пустоту.
напряжение стальных мышц,
судороги разума. 
снежные сады - статуи древне-тигринские,
мраморные кастраты и воины
со сплющенными как у боксеров носами. 
все это подбираешь под себя в охапку взрыва. 
это особая клаустрофобия  -  страх
остаться бессмысленным.
без грамма смысла.
мыльным  пузырем,
который лопнул   
на потеху полубогам, чудовищам. никому.
поэты на стремянках лезут к проводам,
ничего не зная о звездах и электричестве. мяу.

***
июль - шприц с сиропом и кровью. 
после наркоза кружится голова,  окутан коконом
солнечных пиявок. 
пес уснувший в дурмане. 
медсестра поправляет трубку, цепляет  якорь. 
но нет глубины под ногами.
мысли по щиколотку в теплом пепле. 
жизнь как сквозняк.
как  взгляд незнакомки в трамвае. 
размокшие сигареты на подоконнике.
дождливое небо - иссиня-черное в левом боку
гниющее вымя.   
опущенные взгляды прохожих - 
мертвые эскалаторы в метро
с  красными табличками "выхода нет".
тоска увеличена как лимфоузлы.
ты.
ты.
похож на депрессивную рыбу, издыхающую на берегу.
вышвырнут штормом.
и голопузый ребенок на корточках
внимательно изучает  твой рыбий глаз, плавники, чешую.
вынимает конфету из своего рта - ириска -
и засовывает в твою
жабру
розовую, раздувающуюся медленно.
любопытство сострадание жестокость игра.
нужное вычеркнуть, подчеркнуть.
красные от соли глаза.
а может ли кто-то спасти и сохранить тебя
наперекор и вопреки
воли правообладателей?

***
птица склевала раскрошенный фенозепам.
глаза остекленели. 
но она продолжала жить на шарнирах.
механическое обаяние перьев, тела. 
стробоскопические движения синицы. 
а внутри марсианская пустыня.
нет ни одного здания, скалы, ни одной пропасти.
лишь пластиковая туалетная кабинка
возле лунохода.
жизнь похожа на туго закрученную лестницу
в огненные кишки облаков.
никто за ней не придет.
птицелов мертв.



***
незнакомка белая как мел
пахла шампиньонами, обстрелами, 
прошедшим дождем.
она грызла кожу на пальцах показательно 
как саксофонист или слесарь.
сейчас они познакомятся. она скажет свое имя и район.
он предложит кофе. 
вечером она уедет в Польшу оставив позади
мертвую квартиру с проломленным квадро-черепом. 
будущую жизнь. прошлую жизнь. 
иногда бежать - лучший глагол.
не оборачиваясь. оборачиваясь.
сбивая крупицы соли смартфоном.
замеряя уровень слез и горя.

***
ангелы в противогазах.
младенцы в противогазиках.
старухи в противогазищах.
это странное шествие глазастых
с пружинистыми хоботами существ.
вестники ядерного взрыва из прошлого века
заблудились, набились в память
как топляк под корни, торчащие на берегу. 
дерево хочет сделать первый шаг по воде как Иисус. 
призрак коммунизма с прыщавой рожей, 
с наростами на голове как рожки жирафа,
демонически нелепое, смешное.
даже не верится, что зло без стилистов,
без спецэффектов и бутафории
выглядит просто, обыденно, естественно.
как нож, забытый в хлебнице, как плевок. 
как выстрелы  из автомата одиночными.
кровавый кубик рубика из живых людей:
расстрелянные беженцы в автомобиле.
рашисткому Сальери 
не нужно быть музыкантом, личностью,
достаточно  - ничтожеством, продавцом бензина,
пока его не поманят грабить и убивать.
во имя. без имени. безлико: гойда!


***
иногда Господь Бог выходит
из  тайны, невидимости,
и машет мне рукой,
мягким снегопадом
перед глазами,
но я прохожу сквозь него

будто рыцарь сквозь зеркальную тяжесть водопада
в тайную пещеру,
шумящую как включенный токарный станок.
с одной целью - увидеть дракона.

***
красная ящерка
по имени Мариуполь
выделяет капли крови на шкуре,
греясь на солнце.

****
гниют сожженные танки  скрипя на ветру
парусами ржавого воздуха,
а впереди белая гангрена зимы.
белый снежный танец.
смерть приглашает всех на жидкий азот,
у жестокости природы и Господа Бога
есть предел,
но не у жестокости человека.

их еще много - минут жизни, думал ты.
но ошибался,  присвоил себе чувство вечного,
бесконечную рельсу времени,
хотя сам опрокинутая улитка.
и вот - первый снег,
падающий сквозь сосны: 
рыжие великаны принимают белый душ,
облака топчутся на многоэтажках,
дома обломаны как мраморные поэмы
молотками.
младенцы черного дыма
похожи на мотки черных копошащихся ниток.
бомбардировщик смывает
звездный свет с крыла
точно жир с  ножа.

Боже, как же я соскучился за людьми
на необитаемом архипелаге войны.

очередь в аптеку длится пять часов,
а потом идем домой вдоль кладбища.
посеченные деревья взрывами и трамвай
проносит отраженные дома,
накладывает их на отраженные  кресты
и памятники сквозь забор.
этот  интерференционный узор,
прозрачная выстеклень,
текучий кровоток невидимки,
завораживает.
точно стреляли фотонами какие-то чудаки
а ты был щелью или экраном.


***
этот дождь вернулся с войны.
воздушная тревога льется волнами - зубная боль зданий.
подростки обнялись в спальном мешке,
закрытые по темечко. 
червями дышат ртами вниз,
нетопыри как прищепки. 
зеркала отворачиваются спинами -
нора,  из которой выскочит существо осколка.
и бешено вопьется тебе в глотку
треугольная одноглазая лисица.


***
к вечеру окна позеленели как водоросли.
глоток океана,  свинцовый рот неба,
сквозь дождь
чавкает фарш чернозема,
скрипит кресло качалка на палубе
во время шторма.
отяжелевший от слез искусственный газон
наклоняется,
чтобы дать подзатыльник миру.
лежаки на привязи скулят.
медленно льется ледяной ливень минут, 
а тебя распирает изнутри
спицами.
ты  сожрал алюминиевый скелет зонта. 
минуты - ледяные улитки -
сползают со стены 
медленно,
оставляя слизь неразумную, холодную.
и ты опустошенный как спутник, как звезда
в чужом созвездии.
чуждый всему.
точно стихотворение внутри
компьютерной программы бух учета 1-с,
где считают зарплаты живых и убитых.
сорока роняет грецкий орех на крышу,
и весь мир вздрагивает как морг.



***
они пузырьки воздуха "хочу-жить"
в соляном растворе
внутри стального шприца. 
их быстро выдавят поршнем,
прогонят сквозь иглу
в землю и облака.

мальчишка замер у окна, 
пока не видит мать.
лицо отраженное  - икона под талой водой. 
там, снаружи, метет снег - нет, не снег,
а призрачный червь войны
извивается по аллеям и тропинам.
трется шелушащейся шкурой об окна и стены.
но стены и окна не спасут.
террариум не выдержит. 
и тьма, розовая как пятно псориаза,
несет ребенка в ладонях, боясь расплескать 
на осколки, на плоть и боль,
и листовую сталь.   

туман войны ползет  по долинам и лесам.
выпивает глаза, впивается в волосы,
глотает поселки и города.
а ты все еще веришь, что смерть
это что-то очень медленное. и не с тобой.
фотографии заката.
пламя неразожженного костра.
так что это?
жемчужный веер дыхания на стекле
или  зрачок ледяной змеи, припавшей к стеклу? 
ящерицы, крик, свет мамы.
не может пройти.
коридор качается будто жидкий,
как веревочный мост в горах.

туман войны движется
быстрее времени,
быстрее крика.
быстрее скорости  света и скорости мысли.
быстрее игры Паганини, 
полета галактики Мессье 86,
гепардов, соколов-сапсонов, Усена Болта.
туман войны обгоняет тебя, поглощает.
шершавый слой тишины как наждак.
трешь рассудок до мысленной крови.
как же так?
ракета.  и взбухает петушиный гребень огня -
выбившийся наружу мозг великана...


***
"For sale, baby shoes, neverworn"
это написал не Эрнест,
а сентиментальный иван,
прислал из Бучи домой дары войны,
заскотчеванных дохлых журавлей
награбленного.
а сейчас он рахитичный дракон
цвета хаки
гниет в украинском поле
с обожженной мордой.

***
звук взрыва снова опоздал -
прыжок жирной неповоротливой овчарки вслед
за разорванным горлом.

а школа обезглавлена.
смотри на плотную шею:
громадные окна порваны, наглотались
шелушащегося неба
вперемешку с каменным мусором, пылью.
стеклянные журавли-осколки.
теперь это винтажная слониха Пикасо,
выпотрошена кремлевским бармалеем.
ступени. раскрошенные бивни бетона 
провисли на прутьях арматуры.
а где же слонята?  живы?

а где-то в африке рашизма
тараканоглазый  полковник
втыкает булавку в карту /Харьков.../
легкий хруст бабочки, бумаги, стола
об острый металл.
и на карте выступает капля крови,
расплывается.
немного.
полковник задумчиво шевелит
длинными усиками-антенами
сквозь прорези в фуражке.


***
вечернее небо - букет гематом,
зловеще-шелковых обмороков.
а завтра проснешься как ни в чем не бывало
и снова живешь пешком
под синей серостью  и солнышко как фенозепам
срезает все молнии и коряги
в твоей теперь лысой уютной душе. 
и не слышишь как стреляют людей и лошадей,
как заливают картины бетонном.
но я знаю там,
под реальностью, 
местами очень хрупким льдом,
плавают  радиоактивные драконы. 
реактор вселенной без охлаждения.
скоро растопит весь мир.
ущипни камень - материальность  вязкая как пластилин.
небо. гроза.
ведро с гильзами.
и красный ливень,
и кони несущиеся вдоль заката,
и всадники апокалипсиса, выпавшие из седла
бесцельно бродят по полю -
поле в черных язвах от снарядов,
лунные колючие абрисы - неубранная пшеница,
и черные подсолнухи синхронно
поворачивают  морды
за черным солнцем.

***
обслюнявленное серебро,
нательный крест рассвета.
ягдташ,  пахнущий томительной звериной  мягкостью ,
податливой плотью.
стреляют на скорую руку, без  сцен
и  драматических пауз.
не успел и слова сказать -
побратим дал ножа врагу под бронник,
прямо в сердце,  сырые листья
пахнут грибами и псиной, 
тлеет одежда, дымится плоть.
БТР замирает в косых пыльных лучах как в столбняке -
лягушка в колбе осеннего спирта.
жилы на горле напрягаются.
сейчас вылетит птица из лица,
глаза погаснут,   
и по лестнице с неба сосны
сойдет черный человек на руках  -
паук, вставший на жилистые дыбы
и голова - повернута затылком.
 
по темным пятнам засохшей крови
в примятой как сон траве 
можно угадать, где лежали  тела.
лесной бог идет, безрукий как статуя,
позабыв все на свете,  алмазная чернота, 
мозг - клубника для муравьев,
и гудящая колона мух,
чадящий кусок резины.

***
керамика.
чаши с молчанием.
с кровью, уже ставшей желе.
документы в прозрачном изшмяканном файле.
бумажки с данными.
однажды жил.
платил налоги, любил, мечтал, дышал.
теперь нет.
остался лишь брикет
бюрократической травы
спрессованной, с вылинявшими печатями.
лакированные кузнечики
фотографий 3 на 4 .

эти строки
бессердечные.
пакет с документами.
его жена на 7 месяце.   

тишина.
но она слышит высокое пение.
будто рабочий в соборе на строительных лесах
под  расписанными стенами, вогнутым потолком,   
в наушниках громко напевает "аббу",  забывшись.
думает, что его никто не слышит.
а Господь и крылатый лев
с любопытством, восковой чертог,
прислушиваются.
это ли не чудо?

в комнатах шпалеры  солнечного света.
вихрящийся бархат и нега.
порхают чешуйки  его кожи, его волос.
носки под диваном.
на столе обертка от сникерса.
был в отпуске три дня.
три дня напряженного ненасытного рая
со вкусом апельсинов,
крепкого кофе и пиццы.
перед жутким водоворотом, черное масло,
будущего.
сейчас она,
спотыкаясь от ненависти,
хочет изрыгнуть пламя.
мысленно жечь рузких солдат.
всех, до кого дотянется.
с у к и.  н е н а в и ж у.

осторожно!
думай о ребенке.
это будущее.
крылатый лев обеспокоен.
нервно дергает хвостом с кисточкой
по стене,
выбеленной известью.

его сигареты, оставленные  в саду.
под дождем подождем.
нужно быть сильной. она
наращивает цепи в колодце, забота,
младенец в гулком ведре
со световыми переливами по металлу,
еще воды не отошли.
их не будет ни в одном
из учебников по истории,
их никто не заметит.

горе вытолкнуло её
в будущее
точно дебелая хамовитая тетка
из переполненного трамвая.
ничего.
страшного.
пройдусь пешком, цветут каштаны.
чистая ненависть, чистая любовь
как перуанская паста  кокаина.
нужно время, бензин, известь,
чтобы очистить сердце.
нужно придумать малышу имя.


***
демон памяти
выхватывает прожитые дни
точно зимородок - личинки стрекозы
или креветку
уверенный
что ты не заметишь пропажи
так дети воруют деньги у родителей
если умные и хитрые - только мелкие купюры
только разумно
чтобы не быть пойманными
но мой ребенок наивный и  жадный
он украл
сто тысяч смысла и счастья

***
затонувшие города ее волос
водопады ушедшие в океан 
бокал с электричеством и тунец уст
и жирная как нефть ночь
топчется лапами у двери 
ее мочевой пузырь мешочек с золотом
с тем что недавно было вином и слюной
поцелуем
а утром держишь  ее  чашу бедро
на длинной ноге
сорока заглядывает в приоткрытое окно 
нагло ухмыляется   
решает клюнуть динамик колонки
передумывает и весело матерясь
заливаясь
срывает небо
это тебе!


***
двор во время ливня трясется как стиральная машина
отжим полоскание сейчас
двор сделает шаг второй
оставляя за собой мокрые следы
лужи музыки
листьев

***
солнечный осенний день
приятный на ощупь - каштан без кожуры
или мокрый нос собаки
которая вас любит
и вам всегда рада
и что-то в ваших мозгах синхронно выделяется
райские гормоны обнявшись
танцуют


***
утро понедельника
расстройство жемчужное желудка мира
туман и серость и сырость 
в душе перевернулась фура с апельсинами
дома мокрые мышиные
кастеты прошедшего дождя
выбивают капелью блеском 
хорячьи зубы лучей
небо как выдохшееся шампанское
в котором плавает  гусиный желток
в сей час прохожий  не просто одинок
он даже меньше целого себя
нули запятые и дробь


***

обстрелы спальных районов
приехали забрать молодую пару
никого вокруг
лишь один сумасшедший
с куском батона
"дайте сигарету"  "спасибочки" прикуривает
"сейчас бахнет там и там"
и действительно через пару минут
там и там горячим ножом
вспарывают камень и воздух
кряжистые фонтаны осколков
от разорвавшихся снарядов 
быстро загружаем глухую старуху
молодоженов и компьютерную башню
в маленькую машину
и убегаем
а сумасшедший с батоном 
остается позади
эта жуткая улыбка -
Джокер наложенный на Джоконду

***
звонки мобильных телефонов
слышны из под завалов  второй день подряд
"новемберрейн"
"этот твоя мамочка звонит..." 
"большие города... полковнику никто не пишет"
мертвые тела
раздавленные тяжестью бетонных плит и блоков 
надежно вмурованы
в зимний апокалипсис Харькова
Слава пожарник  ставит вибрацию на телефоне 

четыре часа  дня район безлюден
шестнадцатиэтажки напуганы напряжены как кони
чувствую всем телом - волки рядом.
слышен тягучий грохот взрывов 
никого вокруг и только на детской площадке
кто-то раскачивается на качелях
подумал ребенок странно
прохожу  мимо смотрю раскачивается она
некрасивая  лет тридцати
с остекленевшими от ужаса глазами
в одной руке телефон громко орет что-то блатное
баклажка с пивом в другой   
посмотрел ей в глаза  так долго
как падает камень в колодец
зимняя тишина блеянье из динамика
отдаленные взрывы
через час   возвращаюсь
а она все так же взмывает на качелях  опадает
камертон войны  скрип зимнего железа
еще раз столкнулись  взглядами 
глаза напуганный океан  "спаси меня"
без единого слова
мурашки по коже
пошел дальше
проходимец какой-то не мессия


***
вечерний обстрел -
рентген снимок дракона во все небеса 
непросохший, ломкий, липкий.

воздушная тревога.
шахеды, развозчики пиццы на мотороллерах, 
лопатят синеву. 
речной уж в траве за тачкой, течет, петляет.
отмечен оранжевой мишенью во лбу.
не бойся, я тебя не убью.
пыльный невидимка, вывалянный в сухарях.
прозрачная котлета
обстрелянного лета.
а больше ничего не осталось, 
клочки солнечного света,
прозрачный пушок над ее губой.
у Светы малыш в животе  уперся руками, ногами -
нетушки!
не пойду к вам. у вас война.
после одной из бомбардировок
плод внутри остановился как часы.
носила в себе еще месяц,
везла через всю Украину во Львов.
часть растущей души.
врачи чистили красный гнилой апельсин.
еле выжила.
сколько их деток в лимбе 
плавают как сдувшиеся шарики, креветки,
нерожденные миры, 
мелко шепелявят: путин путин пухтинхйло
ркемлевская рысакрыса.


ненависть - кенгуру
в переполненном трамвае
бьет всех подряд в грудь и живот
мускулистыми ногами. 
калечит людей. ищет выход.
любовь
ушла под воду как подводная лодка,
забитая беженцами.
с собаками  на палубе,  привязанными к поручням.
город пытается
сохранить рисунок, рассудок. 
рекламные сполохи,  цветная  ядовитая рыба,
бьется бесшумно кислотными неоновыми хвостами
по голым телам сквозь раскрытое окно.
покрыты пылью как персики пушком.
улица выманивает.
кусочек прохлады на крючке.
в каменной мышеловке с фонарями и скамейками.
и перебитый хребет проспекта.

приносят смерть как пиццу по заказу.
но ошиблись дверью, городом, эпохой.
ничего страшного.
все ракеты оплачены кремлем.
наслаждайтесь высоко-неточным кошмаром.
теперь глубина жизни -
высохший океан.
и киты нагромождены друг на друга
как сожженные троллейбусы в депо.
свалка подержанных миров, но никто их не держал.
гиганты не разлагаются,
ибо здесь вакуум времени.
никто ни жив, ни мертв. 
и минутная стрелка дрожит как игла в вене.
отдает патриотизмом.
свинцом, грифелем. 
язык превращается в пулю. 
все, чего касается рука или слово
превращается в оружие против врага.
а больше нет ничего другого.


***
рубцы свежих могил 
простоволосые, в глиноземе, без крестов.
а эти с крестами. 
деревянным крестам неуютно
точно журавлям на костылях.
стараешься не шуметь будто в чужом доме.
громадное небо синее вдавливает. 
так тихо, что слышно как муравьи
карабкаются по целлофану.
хоронить убитых теперь обычное дело.
свежевырытые могилы
заботливо
радушно раскрыли объятия.
слепая буро-волосая невеста   ждет,
чмокает кротовьими губами.
не спрашивай, по ком звенит
распахнутая как квадратный колокол земля.
ты знаешь ответ.

***
снайпер Саша защищает Харьков
с первых дней вторжения.
когда он целится,
то высовывает кончик языка как ящерица. 
до войны Саша работал менеджером в автомобильной фирме,
в юности занимался биатлоном. 
на вопрос сколько? - насечек ставить негде.
от приклада плечо превращается в копыто.
смотри.
жена прислала видео из Германии:
сынок лежит на ковре шегги как на пляже,
рисует в альбоме  рыцаря, машину, маму, папу.
старается,  высунув язычок.

***
трехногая собака войны
медленно глотками перебегает звездное небо.
млечный путь пристегнут наручниками
окружной дороги
к лодыжке нового микрорайона. 
и сейчас этот район пепельница
до краев наполненная смятыми окурками  домов.
и там,  в зажимах камня, страшные леденцы, 
трупный запах, сюрпризы.
до которых догребут спасатели весной.
иномарка, не включая фар, осторожно ползет
по дороге как улитка по  лезвию:
спасительная слизь и тьма
не дает ей быть разрезанной  надвое.
темнота спасает и отраженный лунный свет
в черном блеске ползет. 
лунная женщина блюет змеями.
множество вопросов без ответов
кимберлитовые трубы,
в которых прячутся черные алмазы.

***
встретил одного - третий день войны.
встретил второго - 617 день войны.
разговоры резкие, осторожные.
скорпионы в брачном танце.
человечность как девственница
сгорает со стыда.
скоро она сбежит и останется
ехидная ярая ****ь
ненависти.
циклопиха 
с мутно-желтыми как рыбий жир волосами.
еще держатся отношения.
рвутся как лучи. 
не будет объятий,
бесед по душам ибо
ты душу спрятал  ночью как молодого волка
подальше от костра
с пьяными охотниками.

тошнота молчания.
слышишь как шуршит
сознание его, твое. 
будто рис рассыпают на стекло.
все, давай. пока.
расходитесь четверть врагами. утробными.
не глядя в глаза.  что будет дальше:
импровизирующая тьма
судьбы.

***
я засек Бога
он прошел сквозь меня сквозь заснеженный лес
цепляя ветки с которых
вспархивал смысл вверх
снегопад марионеток
а еще только осень

***
в свете свечи она кажется потусторонним созданием
рубленным из зигзагов
из кругов на вечернем пруду
фырканье лунной дорожки и матрац как труп
гигантской осы
снова спать в одежде и обуви
с рюкзаками в изголовье
смотреть ей в глаза - задувать свечу
но она не гаснет а выравнивается
гибкая танцовщица огня
и там в глубине глаз не глаз
тяжелые как танки олени
и адреса на губах
где мы будем жить когда не умрем

***
подсолнухи усталости отупевшие морды
отяжелевшее сознание как книга
в которую вбили тысячу гвоздей
не открыть не прочесть
надеваем шумогасящие наушники
летят ракеты собака мочится
сколько можно падать в этот колодец
книжные полки с книгами вмурованы в стены
ты очнулась ото сна
снежная как мерзлое лезвие ночь

***
будущее невыносимо как спирт
технический
один глоток и ты ослеп
это как засунуть руку в чужой мозг
на операционном столе
ты чувствуешь страну людей города в огне
ты не один на один с этой болью мучением
разбавлен пустотой ночей и городов
кальмары ржавеющих мин
плывут под землей и травой
протягивают смертельные щупальца-присоски
сквозь почерневшие этажи
умер не успев толком понять что жил

***
воспоминания выбиты шрифтом Брайля
как следы шрапнели на стене
на фонаре на киоске молочном везде
написано одно слово
"смерть".
дыра в спине женщины-парамедика размером с тарелку
накрыла раненого спасла
у него злое посеченное лицо
витражи
вместо выпавших стеклышек кожи
фрагменты плоти цвета хамона
каждый труп выглядит вариацией
предыдущего
Бог лепил созданий из глины цвета хаки
и тут же их умерщвлял
разбрасывал по полям лесам и посадкам

***
однажды придет весна
придет единорог прозрачно-зеленый
по кличке "апрель"
и грива его будет пахнуть синицами
сыростью трупами растаявшим снегом.
и когда мы посмотрим ему в глаза
увидим себя
уменьшенными
перевернутыми наклеенными на громадные
зрачки темно-карие
лужи
капЕль с уцелевших крыш
точно дергающееся веко
да придет однажды весна победы нашей
и мы оглянемся
посмотрим по сторонам
и в будущее
когда ночь войны растает как черное масло
на лезвиях машин
снегоуборочных
выживших
сожженная хонда
расплавленные кастрюли ложки и вилки
раздавленный кролик
кости от сгоревших стульев

***
туман, слюни текут по подбородкам
уцелевших окон.
тусклый идиот осени
серощекий, с пачкой ярких листьев
глотает синицу, кошку.
смятую взрывом машину как пустую пачку сигарет.
пока мама-солнце не видит.
скользим по сырой кленовой аллее -
эластичному пищеводу дракона,
а вокруг
перевариваются в кислоте
желтые кости в ржавых доспехах.

романтичность штырями пробила
морду войны.
противотанковые ежи облеплены
мокрыми
ярко рыжими листьями клена .
это выглядит сочно, фотогенично.
ты снимаешь их на телефон
с серьезностью полоза,
унюхавшего кладку птичьих яиц.

кирпичность и ветки.
мертвый дождь влит в асфальт как масляный блеск
в мускулистое тело скорпиона.
свежесть и яд красоты.
желудочный сок октября.
уродливый жемчуг.
год назад здесь осколками
у било велосипедиста, девушку в парикмахерской.
а друга ранило в живот.
согнувшись, тащился к входу метро.
придерживал руками мышцы/кишки
как горячие пульсирующие цветы.

кошка, сбитая машиной, раздавленная,
отброшена в кусты.
сгнила до илистой шкуры: теперь
это распластанный компас смерти
клыкастой ощеренной мордочкой
указывает на белгород.

на улицах нет больше рекламы,
кроме рекламы смерти и патриотизма.
и это наша, только наша осень.
ласково подташнивает от свободы,
от недоваренных макарон с тушенкой и сырой воды.
мы свободны как пшеница,
как деревья и птицы под артобстрелами.
и ветер угрем ныряет в спицы
поломанные, золотые.


***
одураченные мотыльки
вьются вокруг планшета
тусклый свет
усталость во всем теле.
на войне так много несвободного времени,
которое нужно убить,
прежде чем убьют тебя или убьешь ты.
взгляд в будущее на несколько часов
выдвигается как телескопическая антенна.
а там яр, глубокий карман, и в нем
высоченные березы - морда гепарда
с усами и абрисами лежит на боку
и кровавый срез глины с закатом - его зрачок.
напряженный холодный хищник.
лунный свет зернистый, сырой.
тебе снится наяву
глубина снега,
но он не выпал, а остался в небе:
левитирующие острова.
гроза, ночной горизонт -
голубые змеи молний лакают молоко
из черной миски
разрезанным жалом.
звездное тягучее.
это не гроза, а РСЗО.
у реальности де жа вю.
галактики как спирохеты
закручиваются, раскручиваются в тягучей вышине.

кроме дронов
никто не наблюдает за тобой.
а звезды - одинокие монстры -
стонут в ледяной пустоте.
оружие, беженцы, гуманитарка?
что там на космическом корабле?
музыка, числа, стихи.
55 минут до горизонта событий.
54


***
это первый уровень жестокости.
лица женщин вымочены в тревоге и страхе как в белом вине
мясо птиц.
глаза - сквозные оранжереи с цветами,
подоконниками и детьми.
сто тысяч окон вот-вот разлетятся на осколки.
стеклянные журавли-с-ножами.
взрывающиеся каменные неваляшки.
реальность - скульптура Айболиту во дворе
вдруг ожила и стала вышибать окна и двери.
гоняться с обломком клешни-арматуры
за людьми.
артобстрелы, что-то нереальное.
в аквариум льют из шланга бензин.

как понять что война?
ведро с кирпичами и кровью,
с мобильными телефонами.
с пустыми как птичьи гнезда гудками.
а ты вращаешь в уме капельницу по капле,
еще не пропитался войной.
будущее - слепой розовый конь
наискось срезана осколком лошадиная голова,
вот вот соскользнет со шмяком на асфальт,
а губы, длинные зубы еще хрумают зимние яблоки.
запах войны -
старые горчичники, завернутые в газету
в холодных простынях мертвой спальни
с пробитой стеной.
больше нет ничего мирного, теплого.
не ездят машины, трамваи.
не орет музыка, не мигают рекламы.
слабая связь и интернет.
люди считают сердцебиения как сигареты.
как ракеты.
одна за одной.

хруст осколков под кроссовками.
ужас как спирт обжигает сознание,
но страха нет.
отстраненное любопытство.
дыра в грудной клетке и там горит свеча
"это не со мной".
реальность вздрагивает как компьютер.
вирус рашизма
жадно выпивает весь воздух в спальне,
над городом плавится видеокарта млечного пути,
исподволь рывками загружается черная игра
для людей на людей.
уровень смертельной опасности
повышается
повышается
повышается...

***
спальня с вырванным окном - портал
в накренившийся мир
пост-апокалипсиса.
серо-заснеженный день как питон
глотает улицы-кроликов, отрыгивает и снова глотает.
эхо взрывов. выстрелов.
выходов-входов.
мертвый трамвай, красный тюлень.
проспект держит сломанный фонарь в зубах.
пустышка от кассетной бомбы падает с неба,
рикошет об тополь.
тополь как Серена Уильямс, сложившись,
мощно отбивает подачу.
болванка на излете
проносится сквозь очередь людей
перед магазином.
как акула отгрызает ногу женщине.
стальной мордой встревает в землю,
недовольно стонет металл.
бородатый вытягивает ремень, бежит.
там, где ты стоял
и курил пять минут назад.
для тебя это чудо, для женщины это смерть
от шока, потери крови, от всего вместе.
машина скорой как обезумевший сом -
красные усы прилипли к белому телу внахлест -
под корягу врывается,
под арку серого напуганного дома.

***
разрушенные города -
одичавшие собаки камня
их не хочется погладить или приласкать
кинуть кусок тушенки только ради отстань
не трогай
они не рады тебе
отвращение к человеку
медленная каменистая ненависть
раздавленные как яичная скорлупа дома
бу безразличие всеядной травы
ты уже не вернешься в прежний мир
в застекленный живот мирного времени
уютного как смартфон
будущее
мерцает как свет
в конце обвалившегося тоннеля
надежды

 ***
трансформер Салтовка Прайм
двенадцатиэтажка
с двумя сквозными дырами в груди
пузырится птицами 
зелено-синим небом
пробитое легкое
в три испарившихся этажа
облезлый тополь
капилляры с грачами на проводах 
туберкулез лопнувших труб
отопления
нетопырь
проносится сквозь дом пробоину
точно игла
но никому не сшить 
эти разрушенные миры
детскую  с освежеванной спальней
телевизор  на кухне которой нет -
таращится птенец
прикручен к стене
над забетонированной пропастью
имена фамилии чудом выживших
запомни их
так ерунда
пила зубцами застряла в бедре
но помощница фокусника жива
но не всем повезло
ночное небо проступает
сквозь картон измазанный кровью
рассыпается в пальцах
как мерзлая серая пыль
то  что было раньше нашими жизнями

***
разговоры гасли как спички
на мгновения осветив
перевернутую корабельность беззвездной ночи
скрип сосен воздушная тревога как душитель
с желтой подушкой  без наволочки
залезает на тебя
давит чугунными коленями в ребра
наваливается 
запах отчаяния казенный 
пропитанный потом сотен лиц и затылков
половины  уже и нет в живых 
труп улыбается как Джоконда
разница в прикрытых
глазах
веки серые твердые как ракушки

***
мокрый зимний вечер
красивый
дельфин  в разрезе мокрого асфальта
и снежинки - марки с бархатными краями
морские  существа мелкие
снег тут же тает
не сдерживая обещание формы
все детство все  чудесное вранье 
жизнь еще кажется детской игрой
для взрослых 
полосы тающего снега 
упавший свет прожекторов и
ее  лицо в полутьме теплое как парное
только сцеженное молоко
смуглое молоко невысказанного горя

***
великанши-ивы, мелко зеленые брызги листвы,
брызги-долгоносики, 
осень грибная плесень и слизь
на тяжелом серебренном блюде. 
прохожие прозрачные как гривы
водопадов, штрихов над пещерами, 
миры, повернутые к тебе если не спиной,
то боком, вагоном, ликом в окне
скучающим, проезжай. 
все опостылело, пепел, перитонит.
память идет следом
мелкими шагами 
шестирукая девочка-циклоп.
гноящийся как у кошки глаз.
держится за меня.
сама же хватает, что захочет.
перевернутые столы и спальни жизни, 
отвесные сожженные сады, 
этот мир еще в режиме тестирования ненависти, 
не в ритме любви.
саксофонист у ручья в теплой безрукавке
надувает музыкой парк,
мотороллер, припрятанный за сосной. 
местный сумасшедший в ковбойской шляпе
танцует  с двумя теннисными ракетками.
дети на цветной паутине 
карабкаются по воздуху, это так просто.
а там под кленами молодая семья
зарылись в яркие листья как лисы,
делают фотографии на память,  позируют
для божества инстаграмма.
бог материи и духа,
бог компьютерный,  их дыхание клубится
в осеннем воздухе
пикселями, завитками отсыревших молитв. 

и дальше церквушка
громадные часы на горе,
с них сняли стрелки во время войны.
как отвесное озеро циферблат,
но без стрелок,
символ нашей жизни,  нашей смерти
помню эти часы, заспанные снегом 
точно яйцо динозавра. 
цифры выглядывали как заврики
любопытные и изящные,
так могут быть изящны только монстры.

***
прозрачный собор воздуха
с прозрачными  стрельчатыми окнами
прозрачными балками арками   
а на самом верху два дрона
две  горгульи зависли 
держат в когтях  сжатые стальные семена смерти 

сейчас откроется дверь  на уровне
семнадцатого этажа 
и мир качается нарушен вестибулярный аппарат
Господь сейчас
не сможет закрыть глаза
дотронуться перстом до своего носа
сказать - "так и было задумано"

***
холодно
электрический обогреватель
высушивает ящериц воздуха живьем   
зимняя ночь как раскрошенный алмаз
на промерзшей точно рельса земле. 
улица имени 44-х шагов
это молитва  свободного не марионетки
ледяные нити сквозняка
ветер  вихрится поземками 
серебряные черви  через сугробы проползли
это танго слепых
единоборство с самим собой
безрукий Шива (шесть белых культей)
и лакированный трехметровый жук
контрабанда воспоминаний
виолончель плотной женщины 
выходит из ванной точно из церкви
исповедавшись телом  благоухая
святая чистоплотность...

***
музыка воздушной тревоги
взмывает вверх - ангел с бензопилой
злое напряженное лицо
скомканное как салфетка

а лето было
механическая акула
мимо нас прокандыбохала на шарнирах
покрытая одуванчиками минами буйной травой 
и дети светились по вечерам от мобильников
и ты не мог понять
это призраки убитых путином
или они еще живы

паршивая овчарка лесополосы
дробно плакала звездами
истекала огненной слюной
ей хотелось кушать и любви
тишины грибников кабанов   
кто-нибудь из нас доживет
до неожиданно мирного лета
украинского свободного. 
хвойные иглы в волосах
и детский смех как бельчонок на плече

***
расплесканное по насту как шелк   
ледяное  не-электричество
зимних фонарей
лаборант забыл препарированную лягушку на столе 
вышел выключил свет но сердце еще бьется
нервный  тик звезды
и это не сигнализация магазин разграблен
заколоченные фанерой окна
сейчас вселенная
все поставила на тебя и меня
свою царскую ногу в звездах
тритоны триллионы миров
чтобы выбрали добро
между черным красным и красным и черным
язвительно фыркает джип как вепрь
садись 
котлеты из печени Прометея
приближается
предснарядный рассвет
шагреневое человечество научилось
отращивать себя количеством
вместо качества
но без порядочности достоинства любви и добра 
Гегель перерастет
в птеродактиля 
маленького злобного динозавра

***
чужой дом без людей 
школьный дневник на полу 
можно вписать новые предметы
Обстрел
Смерть
Тишина
расставить оценки

уже ночь
красными зубами пожирает дома -
вертикальных рыб
начиная с головы
слышишь как хрустят черепа щеки скулы
глазницы

после взрыва ракеты
тебя могут не найти
или похоронить в коробке из под обуви 
то что останется от тебя
кладбище домашних людей за гаражами
из убитых и покалеченных путиным
можно построить огромный город
пара-олимпийский   
зомблиленд

уравнение рашизма
игрек это количество смертей
а икс имена
безымянные
как жевательная резина

***
волосы на черепе точно пух
на бильярдом шаре
это  цыпленок- старик
дитя второй мировой войны
похоже ему придется уплыть 
в страну забвения
на прозрачной лодочке морфия
во время третьей

***
из разреза в воздухе
словно морда чеширского кота
возник летний вечер
двор
сумрак внутри винограда дышал
аккуратными складками
как мехи аккордеона
как кожа на глотке варана
темно-зеленая музыка тишины
пахла листьями
бутылочными осколками 
да что это с тобой?
уже видна луна лимон разрезанный надвое
посыпанный солью звезд
цокольное окно универа
заложенное мешками с песком
печень в полиэтиленовых мешках
шкатулка по форме черепа
откидывается крышка
а там ожерелья сжемчуженных лиц
старики дети женщины
в подвале
теплые фантики человеческих тел
в глинистом воздухе
холодном сыром как гриб
раскрошенный в пальцах
вот оно будущее наступившее
первая часть
будущее страшное слово
трещотка змеи
в положении "выкл"
окна замазаны мутно золотистой краской
ничего не разглядеть
сто тысяч тон листового стекла
цвета зеленого моря
и люди-рыбки под ним
легчайшая тяжесть
ненаступившего времени


***
яблоня заглядывает в окно - черная лошадь  с луной
во весь прозрачный вытянутый  череп. 
выбраться из под пшеницы тишины,
поваленного ракетой тополя.
дома напряжены - натянутый такелаж.
обстрел 
толкает улицу как корабль.
палуба асфальта  идет грохотом, пузырями.

я хочу чтобы в доме без крыши
скворцы свили гнездо. оборванные провода, 
чтобы снова тек интернет,
тихие килобайты с мирной ерундой.
загадай желание.
волнителен запах бензина из карбюратора,
топливо сгорает как джин.
концентрат из тысячей неисполненных желаний.
глаза покрыты крупной солью  звезд,
мы все одинакового роста, возраста.
рожденные в дни войны. 
рожденные заново, чтобы быстро быстро быстро
еще быстрей
раствориться.
метрополитен, бомбоубежище, на глубине
тихие младенцы
старятся на глазах матерей:
плодожорки с розовой кожей.

***
у Бога в детской  пылает пожар
но пожарная сигнализация
не срабатывает

дети спят в погребах
на коленях матерей как щенки

-
музыка смерти
Фреди Меркури
с чадящими усиками балконов
машина пылает перед домом
рок-опера  огня

-
выбитые окна затянуты
непрозрачным полиэтиленом —
улицы задушены 
целлофановыми кульками.

-
старики переносят больные спины
как пустые сейфы
в которых нет ничего
кроме лекарств и квитанций
волосы собраны в крысьи хвостики 
личико острое как нож

-
метро внутри полых костей дракона
под ледником   
нигде с начала войны он не почувствовал такое
умиротворение и спокойствие как здесь
на забетонированной глубине
в подземном соборе 
как соляная церковь в пещерах  Соледара
а наверху
снег заносит скелеты китов-домов 
их швырнуло на берег войны 

-
фонари давно без электричества
они как собаки без людей
дичают нечто волчье
вспоминают что раньше вешали и сжигали 

-
снегопад притирает кровь возле скамьи
целиком обращаешься в слух
как рыба меч в рыбу ножны 

 ***
мина плачет в траве
наступи на меня
железная амазонка с одной грудью
сосок-взрыватель
вторая грудь отрезана
чтобы удобней натягивать тетиву
проволоку растяжки
между стволов
я это обожаю - гаркает орудие
отхаркивая большую
горячую гильзу
монстр подпрыгивает на месте
как терьер
требует продолжения

***
он вернулся из Киева протез руки
обнимает как терминатор 
мягкий механический звук "джьььь"
уховертка торчит из пустого рукава
но что можно этим щупом взять?
съесть выпить поцеловать
прядь крашеных волос жены 
но чу реальность все еще неповоротлива
парализованный рай
призраки детей воруют клубнику 
серебрят ерошат пространство звонкими голосами
как окуни  поверхность сладкой реки 
а его прошлое раскрошенная  булка
в мертвой воде 
он пропитался войной 
пломбир стружками лезвий
в  спине  - вот здесь пощупай  -живут осколки 
тело как моллюск
отращивает несферичные жемчужины войны
каждая на вес золота на вес жизни 
война манит его обратно
соляркой дыхнувший из сада монстр
сквозь пожмаканное белоснежье
абрикос

***
нет больше стихов о природе
чистых как ангельская слеза
второй год войны
двадцать тысяч лье под бетоном
воздух острый от осколков как терка
зубчатый язык улитки
исподволь перетирает нас
наши города
леса поля реки
странная беспечность людей
сиамские близняшки
одна поет в караоке
выкладывает фотографии в инстаграмм
вторая грызет пододеяльник по ночам
хочет убить себя
но мы не каждый сам по себе
деревья одного сада  одной бензопилы



***
смятая кастрюля
щипчики для ресниц
среди раскрошенного камня
небо просачивается сквозь стены
как нож сквозь нож
лица внутри разбитых зеркал
желтые птицы в желтом клею
хозяева мертвы
квартиры мертвы
зеркала  безмолвные свидетели
взгляды копья
брошенные в океан с борта
прощай
соседка перебинтована
рана срослась с марлей
как леденец с салфеткой
икебаны боли
не отрывай лепестки
осторожно
кресло вышвырнуло взрывной волной
в детскую песочницу перед домом
вжимались в линолеум
ленточные черви в кишках
дом
колыхался от взрыва
каменный парусник

***
старое кладбище вдоль трамвайной линии,
невысокий забор - по горло.
из окна трамвая видны
старые могилы,
растрощенные снарядами деревья.
кладбищенский забор - точно балетный станок.
призраки прозрачные
подлетают и берутся лапками за прутья,
учатся держать осанку, 
вытягивать ножку.
свежий предснарядный воздух,
место, где встречаются живые и мертвые
надежды с невозможным, исчезнувшими навсегда.
мы живем,
мечтаем,
танцуем. 
подглядываем в зеркало смерти
длинное и невысокое - по горло,
это вторая сигнальная система души.
мы учимся жизни, а это наши учителя:
смерть, свобода,
чистая  совесть,
кто-то еще.

иные в танцевальных костюмах, 
иные в полных балетных пачках.
крест-накрест прутья,
стальные  атласные ленты.
еще вчера она  - апельсиновое счастье,
макает печеньем в горячий сладкий чай, 
а сегодня ее жизнь - железные стружки -
высосал магнит.
так просто. 

эти миры теперь заперты навсегда,
и нет ключей.
остались только скважины
большие как силуэт человека,
как пролом в стене,
как ворон на плече.

***
мое сердце - спрессованный
кубик Рубика
из убитых и живших, 
из разрушенных городов и судеб.
вращаю, кручу  уродливый, но живой 
крик-многоугольник. 
Франкенштейн тишины.

на разминирование будущего
уйдут сотни лет.
меня в этом времени нет.
прошлогодние вмятины от снарядов поросли
свежей травой -
рахитичные леопарды
в бледно-зеленых  пролежнях.

***
мы ответственны за тех,
кого любили другие.

***
как цепь бензопилы ровный рев генераторов
март март март
разорванная аорта
перевязанная деревянным от засохшей крови бинтом
жизнь
и все же ты держишься за эту нить
чудом руками молитвой
не решаешься отпустить
такой родной неземной рассвет...

***
третий год
полет червя
над моим гнездом

***
разрушенный дом похож
на небольшой  Колизей - только вместо львов
и гладиаторов
здесь п***н убил женщину с собакой
вот согнутая вилка
и кофта
ветерок приятен как лисий хвост 
по лицу
закрой глаза чувствуешь
бешенство 
горячую свинцовую дробь


***
оторванный взрывом балкон  -
всадник без головы -
свесился с белого искореженного коня,
чтобы сорвать тюльпаны, 
высажены теплыми руками из 56-й.
нельзя создать
один и тот же мир дважды.
это знает Гераклит, это знает снаряд.
а тюльпаны уцелели,  два.
еще таят в себе заботу женщины,
точно выключенная лампочка тепло.

***
змея огненно- прозрачная с вывертом
плывет в вечернем небе,
тихо звенят сломанные позвонки балконов.
мы молча сидим на скамье
под яблонями цветущими - светящий рис.
курим  и воздушная тревога плывет
валкой зубной болью,
ищет мои зубы.

***
дома-рыбы выпускали мальков - навсегда.
а это оставь на память как талисман.
след мужской ступни в носках 
среди пепла и битого стекла: 
видны слитые пальцы и подушка стопы. 
вот и все что осталось от мужичка.
улизнул в ракетную ночь


***
серийный номер ракеты
хокку смерти
на языке цифр
во время войны смерть
эволюционирует

***
дни недели вымерли как динозавры
больше их нет 
обнаружишь
серую кость бивень
или громадное как весло ребро
воскресенья цараптуса
война выжигает  время искривляет
вяжет мертвые узлы 
тревоги обстрелов
это пожизненное заключение
только вывернуто наизнанку
и приговорены все
девушка на самокате
солдат с протезом руки
женщина выгуливающая  ротвейлера.

***
пушистый сиреневый персик - плесень: 
холодильники вымирают без людей и света
как заброшенные террариумы с ящерицами,
кашами, йогуртами, борщами.

***
луна отпечаток большого пальца
а звезды окурки в пепельницы
и так переливаясь из сравнения в метафору
как тюлень от льдины к льдине
чтобы сбежать уцелеть но смерть
играясь как касатка подбивает мордой с глубины 
подбрасывает вверх в облака
и замирая навеки замечаешь звезды
прямо перед глазами
усатой мордой

***
воспоминания
мигания души
плывущей как погасший лайнер
звездной ночью в ледяном океане 
зная задолго до смерти
что ты бессмертен 

***
небо твердое как сталь  и лес
невидимка сам себе вырезает аппендикс 
с корнями вырваны деревья
будто кроватные пружины
земля перекопана взрывами
изувеченный пейзаж как рука
намотанная на фрезерное сверло
за рукав

***
дракон, прообраз стального червя, 
в ледяной слизи и машинном масле
откладывает продолговатые яйца снарядов. 
медленно, одно за другим,
в громадных гудящих цехах. 
заповеди две - создавай,
чтобы убивать и разрушать. 
попробуй объяснить снаряду,
что такое улыбка ребенка,
день рождение, весна.

***
обритый с легкой прозеленью наждак головы
молодой солдатик тощие руки восковые цветы 
цвета хаки
голубые глаза
сквозь которые видны детство школа
звенящая бездна непрожитого
будто отраженный мир скользящий в окнах троллейбуса
в конце стихотворения прилетит снаряд
а за солдатиком  тенью идет
напудренная как гейша девочка
с семью косичками
с пистолетными гильзами вплетенными в каждую
девочка поет 
осколок как стриж уже свил гнездо на груди
под соском 
и багровые птенцы 
забурились в храме
темных жидкостей
алтарь диафрагмы  своды ребер.
летний день разлетелся
тяжеленное ведро ртути
на сотни тысяч легких шариков
ядовитый дождь 
след от самолета
растекается как костный мозг
вне позвонков

***
из розетки выпадают внутренности
как птенцы из гнезда 
оказывается
дом легко разрушить
разбить яйцо о край сковороды
сжарить всех жителей
лестница судьбы витиеватая
как американские горки
и без перил иногда
даже без ступеней
приходится прыгать через пустоту
и это не полет. 
вынимаешь осколки стекла из ноги
вылавливаешь кусочки скорлупы
в  яичной жиже 
на асфальте
пятна роршаха 
алые и густые как маслянистая краска 
тест на убийство провален

***
сгоревший бтр
полон призраков
как затонувшая баржа медуз

***
мы спим на веревочном мосту
над пропастью войны
тысячи переплетающих веревок дощечек судеб
многоуровневая паутина

***
добро не пожаловать
зимний анти-лес
выпотрошенный расчлененный
призрак зимней сказки   
растрощены и вывернуты стволы
воронки мерзлые выкидыши смерчей 
грунт червивый траншеями   
мусор присыпанный снегом
пейзаж пропитан ледяным
металлическим потом
мертвым огнем
кастрюля с пломбам и протезами
"вот там я положил  двух пида***ов"
это не зимний лес
а заброшенный ад 
печи  поперхнулись костями
завалены хламом домны и мертвые котлы 
человеческий жир
лунный свет
снежинки
мумии ужаса как крысы прячутся в грунте
обгоревший металл
легкий и пористый как пемза
а черные души где-то рядом
на этой планете 
ад не заполнен

они возвращаются
зимнее поле плоское и четкое
как ленточный червь
заминировано 
стадо овец снежных спит на спине  дракона
тротило-головые шипы   
а это подснежник - лицо мертвеца
кожа - синяя резина
по щучьи ощеренные зубы скулы 
а это значит что скоро весна

***
пара иномарок брошенных с начала войны 
выбитые стекла спущены шины 
как использованные гандоны
ночевал не успел вернуться
до комендантского часа 
небо бугристое от облаков
пепельно-шелковых  как булыжная мостовая 
окна в каплях прошедшего дождя
точно терка
или кляссер для слез  а напротив
дельфиноголовый виноградник
распятый на конструкции из проволоки и арматуры  -
инопланетный мессия 
он умер за все грехи всех монстров планеты земля
и в жилах его не яд
не зеленые сопли кислоты которые прожигают
перекрытия космического корабля
а виноградный сок 
терпкая кожица сосудов
искристая идея вина 
такая безобидная в  сладком зародыше
сыновья дьявола так же умирают
за грехи  людей
ибо монстры бессмертны 
гитлер путин пол пот чингисхан
кожа лица натянута как символ
на топорище эпохи
кромсает человечество.
всего лишь  пешки черной судьбы.

***
воздух рябит точно старый телевизор от стрекоз.
одуванчики пачкают пухом голени: 
воздушный крем брюле.
по руке вбирается муравей
отвесно
как горный козел.
и так хорошо.

паутина в глубине крыжовника шедевральна:
3-D снимок  черной космической дыры,
и там внутри паук. 
слышно как скрипит жвалами 
злобно, напряженно.
под деревяшкой полусгнившей прячутся мокрицы  -
идеограммы мерзости,   
маленькие путины в бункерах сырости.

а дальше поле,
подсолнухи поднялись с колен, 
но под тяжестью собственных морд
не умеют смотреть в глаза.

здесь ночью над тобой, над садом твоим
грозно аплодируют звезды, вытянувшись  во весь рост -
академик Сахаров остался сидеть, а рабы, 
с раки тирана,
повскакивали, захлопали клешнями.

***
замерзшие до наждачности.
хрустальное утро войны,
первый ясный ужас - улитка
на гусенице танка.
черная цепь в колодце головы  без ведра. 
год пролетел, кровавая комета.
и снова зима - мы перепрыгнули осень
точно ведьму в костре. 
снова снегопад взялся за вязанье -
не считает петли,  шевелит губами
в уцелевших окнах.
пучки  несущегося будто гиря тяжелого света. 
слышишь скрежет, грохот?
песни пуль?
это механические мельницы перемалывают 
дон Кихотов, Санчопансов, Дульсиний
и Сервантеса.
каждого, кто начинал читать
желто-синюю книгу.

куда теперь тебя забросит судьба,
как пацан лыжной палкой ужа?
вход занавешен махровым одеялом
из допотопного пионерского сна.
жизни нет,
остались лишь воспоминания и свет. 
надежда как прицел.
земля - горячее дерьмо динозавра, 
а ты еще не вымер. 
обрывок детского сна сладкий как ликер.
выстрелы зениток распарывают тишину -
шелковый живот воздуха
топором.
один, два, три, четыре, пять. 
грязь на руках цвета засохшей крови.

после смерти вселенной
наступит анти-время,
когда мы будем разбирать полеты пуль,
снарядов и птиц. 
что было злом, что добром, почему
и как?
но философские воды не так уж и глубоки
по сравнению с звездным небом:
прозрачным текучим черепом реки,
это небо, впустившее тебя.




***
напишу хокку
луны дохлый цыпленок   
с дроном в дымчатом зрачке
ищет меня

***
стая голубей срывает небо 
будто пластырь
факел чадящий перьями
падает в горизонтальную пропасть района

октябрь осыпается
окалина с остывающего  неба
голубая сталь клинок в облаках   
сухие листья школьные записки из класса
для слепых
послания выбиты шрифтом брайля   
энтропии
я тебя люблю
я тебя презираю
подожди 

***
осень как раненая гимнастка 
повисла на кольцах в проходе аллеи
коричневая засохшая кровь
крылатая женщина с ржавыми цепями листьями
на лодыжках на запястьях 
и выходы нашей артиллерии
как вибрация громадного мобильника
вуххх
все хорошо
вухххх
все хорошо
сообщение врагу
огненная смск-а смерти

***
балконов застекленные тетради
о школа
о школа
сочится из души
кленовые глинистые стигматы 
переменки бутерброды  зачатки
дружбы и любви 
я потерял нить смысл
будто все деньги
и теперь мне нужно шагать
сердцем думать пешком
спешить некуда жизнь 
сорвалась вперед
в будущее  точно трос
в грузовом лифте завода им.  Малышева

***
медузы в чернильной темноте
первобытный бульон творца
мы родственники водорослей
дальние  правнуки звезд и пустоты 
а дождь плакал в ночном саду  как ребенок 
улица труп зебры обглоданный шкалами
снарядный грохот
присосалась за ухом 
молодая луна пахнет клопами
как в следственном изоляторе 
не спать не спать
щекотать девчонку  кисточкой для рисования
ее шею  под подбородком 
тот кто изобрел смерть
не раз об этом пожалел
амебы не умирают 
мейби  не живут 
потерпите дети 
любить и страдать осталось  пару минут

***
от ее веснушек на плечах вспыхивала трава 
и воздух вспыхивал как тополиный пух 
веснушки охотничьей дробью
прожигали пробивали муть
пространства  прохожих
простреливали трамвай  как консервную банку 
и зеркальной жижей сочился 
джаз из метро
резко благоухал
подгнившей плотью матерого кабана
в котором дробинки  если выковырять их из старых ран
набьется больше спичечного коробка.
как в осколок снаряда -
беженцев в лодку.


***
женщина в троллейбусе
на коленях Библия,
черная черепашка
с золотой водорослью на спине.
прости меня.
вокруг шеи алые жабры порезов.
шепотом матерясь, пригнувшись как гвоздь,
почти горизонтально
дядька бежал к подъезду.
нет, я не хочу.
маленькая старушка
похожая на старинные напольные часы
с морщинистым лицом коры
вишневого дерева.
прозрачными бульонными глазами,
впитавшими столетие марева
событий.
рассыпала макароны как латынь
на асфальте, порвался кулек
гуманитарки.
подвал.
разве это бомбоубежище?
сырость и грязь, кошачья вонь.
бомбо у ебище,
Господи,  прости.
разбитый троллейбус,
колени, книга, кровавые водоросли.


***
иногда сон манит как сияние кошки  мрррр
иногда сон просто сон
работа
а бывает - не хочу засыпать
точно возвращаться домой  к нелюбимой жене

а сновидения войны -
кровавая сеть капилляров  в теплом молоке 
надеваю кошмар как фуфайку на голое тело
и  трио  овчарок грызет
беззвучно и мягко кусает
сквозь вату  сквозь плоть 
достать меня здесь в реальности 
два монстра инь и ***нь
смотрят друг на друга сквозь мой мозг
в скорлупе костей и идей
на подушке из этого и потусторонней изнанки
пока кремлевское чудовище  испражняется бомбами
огнем и металлом я пират
грызу холодный  куриный окорок
лунной ночи

***
угловатая
нарисованная углем на  живом
картоне изо рта торчит фраза 
заячья нога
из пасти питона 
"пусть все они сдохнут" 
ненависть запах паленных апельсинов микросхем
перегоревшего транзистора
глаза за линзами  тюлени с пулеметами
дочь с внуком сгорели в машине при эвакуации
зять погиб в Мариуполе
жизнь ради ненависти 
больной мессия
может ходить по волнам
лишь ступая по мордам акул
по восковым гидравлическим лицам утопленников
нормально ненормально
девочка из Мариуполя с ожогом на лице
учительница балльных танцев на ночь
смотрит в телеграмме видео - "дохлая русня" 
и спокойно засыпает
лакомится шоколадками дьявола.
мы не прошли
и половины ненависти
путь к свободе
чтобы остаться людьми

***
пуленепробиваемая тишина 
как скафандр
в разводах от плохо вымытого стекла 
злобно зырящий  циклоп луны 
сердце увеличилось в груди
до размера  резиновой грелки
с горячей кровью -
ребенок лупит по ней кулаком.

***
крупные существа убивают друг друга
смерть это снег который нельзя
пачкать грязью. 
пятиэтажное здание  обрублено
по коленные чашечки. 
по ночам звезды как лилии расцветают
в подброшенной черноте. 
созвездие высасывает твое время как пиявка,
прислушайся. 
этюд подогнанных к друг другу черепов
здание с мертвыми окнами. 
жизнь выдавили кубик льда
из пластика в морозилке.
взгляд мертвого птенца.
плевок  в сторону Белгорода
больше похож на воздушный поцелуй 
сумасшедшего.
млечный путь рука со множеством локтей 
хрящей фаланг и пальцев 
контуженные звезды.