Денек Юрия Одарченко

Чашка чайная, в чашке чаёк
С отвратительной сливочной пенкой.
Роза чайная, в розе жучок
Отливает зловещим оттенком.
Это сон? Может быть.
Но так много случайностей
В нашей жизни бывает за каждый денек,
Что, увидевши розу душистую, чайную,
Я глазами ищу – где зловещий жучок.

Эти строки принадлежат перу русского поэта Юрия Одарченко. Видеть в розе – поэтическом символе красоты – зловещего жучка-паучка – характерная особенность его зрения. О нем писали, что он, как боготворимый им Гоголь, жил в двух реальностях: обычной, знакомой всем нам, и другой, страшной, видимой лишь ему одному – мире низших существ – бесов, которых он называл «элементалами». Одарченко видел их «так же отчетливо, как мы видим птиц и животных, уверял, что они вовсе не страшные, и довольно талантливо изображал их на своих картинах, украшавших его парижское жилище.
Об этом человеке известно не так уж много и немногим, поэтому стоит остановиться на некоторых фактах его биографии.
Родился Юрий Одарченко в августе 1903 года в семье крупного московского банкира. После большевистского переворота семья перебирается на Украину, а в 20-м году эмигрирует во Францию. Имеющихся средств хватает, чтобы дать образование детям – Юрию и двум его братьям. Склонность к рисованию предопределила для будущего поэта выбор учебного заведения – престижную школу изящных искусств. После ее окончания Одарченко вливается в русскую художественную среду Парижа, женится на Ирине Мамонтовой – племяннице известного мецената и в 1929 году у него рождается сын – Николай. А спустя год Одарченко знакомится с француженкой Елизаветой Флёри, а потом и женится на ней. В начале 30-х у него возник приступы сильной головной боли – первые звоночки будущей болезни. В это время Одарченко создает собственное ателье по созданию рисунков для печатных материй. Говоря сегодняшним языком он становится дизайнером. В новом браке у него рождается сын и дочь, однако семейная жизнь не ладится, а на фоне полубогемного образа жизни возникают проблемы с алкоголизмом. В 1937 году он пишет: «Да неужто мне не справиться / С тем, что я запойный пьяница…»
Еще нельзя говорить об Одарченко как о литераторе. С 1928 по 1946 гг. им написано всего около 30 стихотворений весьма среднего качества. Часто это просто подражания чужим голосам, например есенинскому:

Бабы мне порты заштопали.
Я их, впрочем, не просил…
Золотою рябью по полю
Ветер к лесу заспешил.
 
В это время он избегает литературных знакомств, не входит в лит. объединения. Монпарнасу Одарченко предпочитал вечера, переходящие в ночи, за бильярдом или карточной игрой в тавернах Латинского квартала, вполне довольствуясь случайными встречами с ночной их «фауной».  Его жене приходилось предпринимать ночные экспедиции в бистро в поисках пьющего мужа, оставляя детей на попечение соседей. Такой образ жизни не мог не сказаться и на работе в ателье: всё чаще срывались заказы, туринские и лионские фабриканты шелка предпочитали теперь обращаться за рисунками к менее талантливым, но более надежным в смысле исполнительности художникам. Чтобы спасти мужа от его разгульной жизни Флёри в 1938 году покупает дом в Эленкур-Сен-Маргерит, недалеко от Компьена.
Цитата из воспоминаний дочери Одарченко Сесиль о том периоде жизни: «Сейчас лето 1939. Вокруг меня все говорят о немцах, и это из-за них папа разводит кроликов, голубей и выращивает огурцы. Он зарабатывает деньги, рисуя чудесные цветы на плотной бумаге, листы которой блестят, как зеркала. Эти цветы шикарные дамы будут носить на себе. Цветы папа любит. А еще он часто рассказывает сказки, очень страшные, а иногда вспоминает детство в России… Папа очень мучается: старается понять, отчего он так много пьёт. И пишет рассказ об этом. Он представляет свою голову, как бокал, в котором вместо золотых рыбок полощется большой, цветной, как радуга, лисий хвост».
Но отъезд из Парижа не помогает. А тут еще и начало войны… В конце концов Сесиль с детьми уходит от Одарченко. Теперь они живут отдельно: его семья на юге Франции, он – в пригороде Парижа. Бедствует, но связей с детьми не порывает, наоборот – пишет заботливые письма, иногда встречается с сыном от первого брака.
Одарченко (в отличие от некоторых своих соотечественников-эмигрантов) к фашистам симпатий не питал. Наоборот писал вот такие строки о войне:

Сражались все – Толстой и Достоевский,
И Врубель женственной, но смелою рукой.
И с нами был казненный Тухачевский
И блок с таинственно-изысканной душой.

Между тем, семейная жизнь Одарченко делает очередной зигзаг: не порывая дружеских связей со второй женой и их совместными детьми, он вновь сходится с первой женой. Это позволяет ему восстановить свою дизайнеровскую деятельность и наладить быт.
Война кончается, Одарченко начинает входить в литературный мир тогдашнего русского Парижа, переживающего свои не лучшие времена: общая подозрительность в отношении связей с нацистами, отсутствие печатных изданий, общая бедность… Одарченко по крайней мере не бедствует: угощает обедами с выпивкой, дает деньги – даже без возврата. Внешне он стареет, его нос сиз, как у всех алкоголиков, он постоянно носит берет, видимо, стесняясь своей возникшей лысины.
Но именно в это время и именно Одарченко затевает издание литературного альманаха «Орион», который выходит в свет в феврале 1947 года. Альманах (пусть и немногочисленными читателями) был встречен благожелательно, как и проза самого Одарченко, которую он тогда начал писать («Детские страхи»). На Одарченко обращает внимание Ремизов, Тэффи… Т.е. он наконец-то становится литераторов в полном смысле этого слова. Тем более, что у него начинают писаться стихи совсем иного плана, чем прежде. Их печатает ведущее на тот момент издание русской эмиграции «Новый журнал». Нина Берберова, указывая на уникальность музы Одарченко, пишет: «Его место где-то автором «Герани» П.Потемкиным и Тихоном Чурилиным. Возможно, что это будущий наш русский Превер».
О творческом генезисе поэта мы еще поговорим. А пока стоит оценить литературное поколение русских эмигрантов, к которому относился Одарченко, в целом. Его можно назвать младшим поколению первой «волны» эмиграции, выделив среди его представителей Владимира Набокова, Гайто Газданова, Бориса Поплавского, Владимира Смоленского, Юрия Иваска, Анатолия Штейгера, Раису Блох. Прозаик и публицист Владимир Варшавский (сам из этого поколения) назвал его «незамеченным». И на то были причины. Их предшественники (Ходасевич, Г.Иванов, Адамович, Мережсковский, Гиппиус) вошли в эмиграцию уже сложившимися литераторами. В их багаже были духовные и творческие личностные ресурсы, дававшие их обладателям надежды на будущее возвращение. Младоэмигранты, покинувшие свое отечество в детстве и отрочестве в силу малости лет не могли обладать теми моральными запасами, которые окармливали их старших собратьев, а следовательно, они были лишены главного – самоощущения веры и надежды. К тому же они были лишены того богатства печатных изданий, которое было в 20-е годы и практически сошло на нет в 40-е. Таким образом эмиграция перестала быть аккумулятором новых голосов и средством их поддержки.
И вот именно в такое безвременье (1949 год) выходит первая книга стихов Юрия Одарченко. Она не велика: чуть более сорока стихотворений, написанных автором примерно за два года, и носит название «Денёк».

Денёк, денёчек, вот так день!
Весь день такая дребедень:
В душе, на ярмарке, в церквах
И в романтических стихах,
В последней хате, во дворце...
И точки нету на конце...
Денёк, денёчек, вот так день!
Туманный день. И бездны тень
В душе, на ярмарке, в церквах
И в драматических стихах.
А если солнышко взойдёт
И смерть под ручку приведёт,
То это будет всё равно –
В гробу и тесно и темно.

Так вот насчет генезиса музы Одарченко. Уже из названия книжки всем ясно, что он, если не идет следом за Ходасевичем, то явно цитирует мэтра русской эмиграции. Вот хотя бы отсюда:

Сквозь ненастный зимний денек –
У него сундук, у нее мешок –
По паркету парижских луж
Ковыляют жена и муж.

И из другого стих-ния:

…И солнце не устанет парить,
И поп, деньку такому рад,
Не догадается ударить
Над этим городом в набат.

Есть в книге и еще одно стихотворение, которое написано не без Ходасевича:

 «Весь день стоит как бы хрустальный»,
Я вижу ясно этот день,
Деревьев стройных очертанья
И веток кружевную тень.

Иду тропою тихим шагом
И вдруг, с кулак величиной,
Каким-то бешеным зигзагом
Взлетает муха предо мной.

В хрусталь из душного застенка
Жужжа врывается она.
Зловещим натрия оттенком
Сверкает синяя спина.

И трупного удушье духа
Всемирную колышет жуть...
Огромная слепая муха
В разъятую влетает грудь.

Как тут не вспомнить «Автомобиль» автора «Европейской ночи» («Он пробегает в ясном свете, Он пробегает белым днем, И два крыла на нем, как эти, Но крылья черные на нем…»)
Но на этом неоклассик Ходасевич у Одарченко заканчивается, и начинается вот такое:

Мальчик катит по дорожке
Легкое серсо.
В беленьких чулочках ножки,
Легкое серсо.
Солнце сквозь листву густую
Золотит песок,
И бросает тень большую
Кто-то на песок.
Мальчик смотрит улыбаясь:
Ворон на суку,
А под ним висит качаясь
Кто-то на суку.

Что это – предтеча детских страшилок, которые мы знаем во множестве или некий вариант бодлеровской «Падали»: «…И вас, красавица, и вас коснется тленье, / И вы сгниете до костей»?  Ибо мы же ощущаем, что мальчик с серсо вот-вот заметит удавленника, а взрослый дядя охотно ему объяснит, что лет через надцать и его может постичь такая же участь. Но Одарченко в отличие от француза не переходит «красной» черты, за которой начинается запретное.
Сегодняшние литературоведы почему-то любят констатировать, что выход «Денька» прошел почти незамеченным тогдашней критикой. Но это не верно. Все, кто мог – те заметили (просто их было в то время в том месте немного). И Георгий Иванов заметил, выразив искреннее удивление самим фактом неожиданного появления нового поэта, и проницательная Нина Берберова заметила, написав, что Одарченко заполнил в русской поэзии пробел в траги-иронической поэзии, продолжив линию «Столбцов» Николая Заболоцкого, назвав самого автора «Денька» поэтом-новатором, Юрий Терапиано отметил, что «Одарченко развивает свой прием: сочувствие, нежность, любовь, а в конце, в виде противопоставления – смерть, гниение, гибель». И Юрий Иваск написал хорошие слова. Наконец, сам мэтр и родоначальник «парижской ноты» Георгий Адамович откликнулся, правда, отметив, что «стихи не совсем благополучны, хотя чрезвычайно любопытны».
Нина Берберова первой заметила у Одарченко что-то общее с Заболоцким. Дело в том, что кроме «Столбцов» ничего обериутского тогда до Парижа не доходило. В наше время у Одарченко находят что-то общее и с Хармсом и Олейниковым. Я бы не стал это утверждать. Несмотря на общую тему смерти (любовь к смерти) они разнятся. У обериутов смерть – персонаж театра абсурда, игривой детскости, несмотря ни на что стих обериутов весел, как и сама жизнь: это ничего, что шаг влево, шаг вправо может повлечь за собой репрессии: жизнь всё равно продолжается – такой какая она есть. Но судьба русского эмигранта иная. Пусть без сталинских репрессий, но с безнадежным ощущением, что где-то есть что-то иное – настоящее, но оно не для тебя. Твоя же жизнь ежедневно сжимается, как шагреневая кожа. И еще это сдвоенная реальность с тупыми головными болями:

Как бы мне в стихах не сбиться
Лишь на то, что ночью снится.

Солнца, солнца, солнца луч,
Озари из тёмных туч
В голове моей больной
Твой прекрасный рай земной:

Я прикован к гильотине,
Голова моя в корзине,
И от солнечных лучей
Кровь немного горячей.   

После выхода «Денька» Одарченко прожил еще 11 лет. Собирался выпустить вторую книгу стихов, но так и не решился, посчитав, что новые стихи сочтут самоповтором. Хотя на мой взгляд стихи изменились: став более сюрреалистичными, они при этом не потеряли своего качества и интересности.
Между тем, болезни обострялись, как и неустроенность быта. Всё это привело к печальному исходу: 25 июля 1960 года Одарченко решил свести счеты с жизнью, отравившись газом. При вскрытии врачи обнаружили в его мозгу огромную опухоль, которая и была причиной всех его мучений последнего времени. Впрочем, поэт (на то он и поэт) и здесь всё предсказал в своих стихах:

Я хочу писать по-детски
На невинный лад:
Золотой орешек грецкий
С ёлки мне дарят.

Ах, на что похож орешек?
Ну-ка посмотри!
На мою головку с плешью.
Что-то там внутри?

Скорлупа с орешка снята,
В ней мои мозги,
Сверху черная заплата –
Не видать ни зги.

Но мозги как будто дышат –
В них живёт червяк.
Все, кто эти строки слышат,
Скажут: ах, бедняк!

Вот так-так, вот так-так,
У него в мозгу червяк!   

И на десерт, пожалуй, лучшее стихотворение поэта. Может, одно из самый жестоких стихотворений русской поэзии. Но это жестокость правды, здесь нет никакой игры в страшилки и черный юмор.

* * *

         ... и перья страуса склонённые
          в моём качаются мозгу.

Страус вовсе не глупая птица
Он все тайны в пустыне познал –
Птице истину Бог подсказал...
Он бежать от людей не стремится,
Он спешит головою зарыться
В раскалённый на солнце песок –
Так бы сделал мудрейший пророк.

То, что ищут у птицы доныне,
Не в головке ее, не в груди –
Ищут перья – они позади.
Вот, пришпорив коней, бедуины
Вскачь летят по безбрежной пустыне.
А у страуса задран задок,
И головка зарыта в песок.

Бедуин в одеянии белом
За пером на коне подскакал
И перо за пером вырывал,
Точно овощ какой-нибудь спелый,
Бросив прочь ядовитые стрелы.
А потом для забавы своей –
Человек, это значит злодей –
Пресмешную задумав затею,
Разрубил напряженную шею.