Элизабет Спайерс. Синяк

Вся черная, сплошным
тёмным пятном, сидит
на голых ветках дерева.
Кар! Кар!
и ни к к кому не
обращаясь. И снова,
слишком грубо: Кар!
Вся правда в том, что
мертвечину ест. И знает,
что желанье творить
и разрушать способно мир
так  сильно, как любовь,
ужасный антипод любви.
И снова, вот, ужасный
слог: Кар! а потом
расправив крылья, улетает
в мир рассеянный, зелёный,
безупречный, оставив
там, где сидела,
пятно с сияньем пустоты
Одно лоснящееся перо
в свободном, медленном
падении,  всё испещренное
сине-черными переливами,
вот всё, что от неё осталось.
Но я всё слышу это: Кар!
Ворона гадкая, сидевшая
в обугленном ларце, улетела,
а знает ли она, я сомневаюсь,
что слово на дне мира -
"чернота". но я молчу
об  этом и молюсь, чтобы
ворона не вернулась.


Bruise

All black, a hard dark
spot, it sits in the tree's
bare arms. Caw! Caw!
it calls to no one.
Again, too rude: Caw!
The truth is out:
it eats dead things.
It knows that want
can make, unmake
a world as much as love,
love's awful opposite.
And so, once more,
the terrible syllable:Caw!
And then it lifts
its wings and flies
into a world diffuse,
green, and blameless,
leaving a bright spot
of nothing where it sat.
One only feather
in slow free fall, a bruised blue -bladk
iridescence,
is all that's left.
But still I hear it: Caw!
An ugly crow perched
in the charred chest
has left, knowing,
what does it know?
That the word
at the bottom of
the world is black.
I will not say it,
but pray that crow
not come back.