О Пушкине

         В газете "Вечерний Минск" 30 января 1989 года я опубликовал большую статью о Пушкине, где была Записка Соллогуба. В ней Соллогуб рассказывает, что Пушкин вызывал на дуэль и его самого. Позже они не только помирились, но и подружились.
       В книге Л. Модзалевского часть записки была на французском. Если читателям интересно, я расскажу, откуда я узнал о замечательной папке.
        Работа над книгами "Крик Буревестника" Минск, 1989, и «Возлюбленные Максима Горького», Минск 2008, о родственных связях писателя с семейством отца белорусского поэта Максима Богдановича, привела меня сначала в Архив Горького а затем в ЦГАЛИ. (Отец белорусского поэта вторым браком был женат на родной сестре жены М. Горького).
      Там в одной из папок, которую никто до меня не открывал (о ней я вычитал в АН БССР), нашел я рукописи Пушкина. Среди них письмо к Геккерну на фрацузском и др., а также Записку Соллогуба-младшего, фрагменты из второй части которой предлагаю читателям.
        ...В начале ноября 1836 года прихожу я к тетке. «Смотри, пожалуйста, какая странность, - говорит она. – Получаю по городской почте письмо на мое имя. А в письме записка Алекс. Сер. Пушкину».
        ...Пушкин взглянул и сказал: «Я знаю. Дайте мне слово чести – не говорить об этом никому. Это заговор. Низость против моей жены. Впрочем, это всё равно, что тронуть руками... Неприятно, да руки умоешь, и кончено. Ведь если нагадят сзади на мой костюм – то это дело моего камердинера...»
    -- Не подозреваете ли Вы кого в этом?
    -- Я считаю, что это от женщины, - говорил он.
       В тот же день Виельгорский, Карамзин, Вяземские получили подобные билеты и их изорвали...  С этого времени Пушкин сделался беспокоен. Кн. Вяземский, с которым я гулял, просил меня узнать что Пушкин замышляет. Я пошел к нему и встретил его на Мойке. 
     – Жены нет дома – сказал он.  Мы пошли гулять и зашли к Смирдину, где он отдал записку Кукольнику.
        -- Хорошо, что Вы не имеете дел с этим народом, -- сказал он.
        Гуляя, сочиняли мы стихи:
Как ты к Смирдину взойдешь,
Ничего там не найдешь.
Ничего ты там не купишь.
Лишь Сенковского толкнешь –
Иль в Булгарина наступишь, – прибавил Пушкин.
       Мы пошли на толкучий рынок и купили калачей.
     -- Что же, – спросил я, – узнали Вы писателей писем? В конце концов, Вам необходим посредник-секундант. –  Располагайте мной.
      Пушкин с живостью благодарил.
     -- Мне надо, – говорил он, -- человека, принадлежащего обществу, который был бы свидетелем объяснения. Я Вам скажу, когда Вы мне понадобитесь.
      Через несколько дней я сидел рядом с ним у Карамзиных за обедом.
      -- Приходите завтра ко мне, -- сказал он. – Я прошу Вас съездить к Д’Аршираку, чтобы поговорить с ним на предмет дуэли.
       Я посмотрел на него с удивлением и сказал, что буду.
       В этот вечер бал раут у гр. Фикельмона. По случаю смерти Карла Х все были в глубоком трауре  – одне Гончаровы приехали в белых платьях. На Пушкине лица не было. Дантес ухаживал около Гончаровых. Я его взял в сторону.
       – Что Вы за человек? – спросил я.
       -- Странный вопрос, -- отвечал он и начал врать.
       -- Что Вы за человек? – повторил я.
       -- Человек чести, мой дорогой, и я докажу это вскоре.
      Разговор наш продолжался долго. Он говорил, что чувствует, что убьет Пушкина, а что с ним могут делать, что хотят: на Кавказ, в крепость, куда угодно.  Я заговорил о жене...
      -- Дорогой мой, она жеманница.
      Впрочем,  о дуэли он не хотел говорить...
      После я узнал, что Пушкин подошел к нему на лестнице и сказал:
      -- Вы, французы, очень любезны. вы все знаете латынь, но когда вы сражаетесь, вы становитель в 30 шагах и стреляете в цель. Мы, русские,  чем больше дуэль ...  тем более она должна быть жестокой.
          На другой день – это было во вторник 17  ноября – я поехал сперва к Дантесу...    Он сказал: -- Вы не хотите, значит, понять, что я  женюсь на Катрин. Пушкин вновь предпринимает свои провокации. Но я не хочу иметь вид,  что я женюсь, чтобы избежать дуэли. Впрочем, я не хочу, чтобы во всем этом было произнесено имя женщины. Вот уж год, как старый (Геккерн) не позволяет мне жениться.
        Я поехал к Пушкину. Он был в ужасном порыве страсти.
        -- Дантес – ничтожество. Я ему высказал вчера...  Вот что, поезжайте к Д’Аршираку и устройте с ним условия дуэли. В обществе говорят, что Дантес ухаживает за моей женой. Иные говорят, что он ей нравится,  другие, что нет. Все равно, я не хочу чтоб наши имена были вместе. Получив анонимное письмо. я его вызвал. Геккерн просил отсрочки на две недели. Срок кончен. Д’Арширак был у меня, ступайте к нему.
    --  Дантес, -- сказал я, – не хочет, чтоб в этом деле называли имена женщин.
    -- Как! – закричал Пушкин, – а для чего же все это?
       И пошел и пошел: -- Не хотите быть моим секундантом? Я возьму другого.
      Я поехал к Д’Аршираку. Он показал мне всю переписку. Вызов Пушкина... потом отзыв его. Узнав по слухам, что Дантес захотел жениться на его свояченице, он забрал свой вызов.
       Д’Арширак требовал, чтобы вызов был уничтожен без причин. Я говорил, что
на Пушкина надо было глядеть, как на больного.  А потому можно несколько мелочей оставить в стороне. Д’Арширак говорил, что всю ночь он от этого дела не спал. Этот Д’Арширак – славный малый.
   К трем часам мы съехались у Дантеса. После долгих переговоров написал я Пушкину следующее письмо:
  «Таким образом, как Вы того желали, я оговорил условия дуэли...  в районе Парголово в 6 утра часов на расстоянии 10 шагов. Господин  Д’Арширак добавил также доверительно, что господин Геккерн готов жениться  на Вашей свояченице, если вы признаете, что в этом деле он вел себя как человек чести.
    Несомненно, что господин Д’Арширак и я являемся гарантами слов господина Дантеса. Я умоляю Вас ради Вашей семьи принять это предложение,  которое я со своей стороны  нахожу полностью выгодным для Вас».
      Дантес хотел было прочесть письмо, но мы того не допустили...
     ...Наконец извозчик воротился и привез записку от Пушкина:
    «Я прошу господ секундантов рассматривать вызов как несуществовавший, узнав по слухам, что господин Геккерн хочет жениться на моей свояченице. В остальном я не прошу ничего лучшего, как признать, что он вел себя в этом деле  как человек чести и т. д».
      Дантес хотел прочесть письмо. Д’Арширак сказал ему, что  так как первого письма он не читал, то и ответа читать не должен.
      Свадьба решилась.
      -- Скажите Пушкину, что я благодарю его, -- сказал Дантес.
     Я взял Д’Арширака в сани и повез его к Пушкину. Он вышел из-за стола в кабинет. Д’Арширак повторил слова Дантеса. Я прибавил, что со своей стороны  посчитал возможным пообещать, что Вы будете общаться с Вашим зятем.
    -- Ни за что на свете, -- заметил Пушкин. – Между этими двумя семьями не будет ничего общего. В остальном я не нахожу ничего лучшего как сказать, что в этом деле господин Геккерн вел себя достойно.
     Вечером у Салтыкова свадьба была объявлена. Пушкин ей всё не верил – так что он со мной держал пари:  я --  тросточку, а он -- свои сочинения.   
    Однажды он сказал мне: -- Вы -- более секундант Дантеса, чем мой. Однако я должен Вам прочесть мое письмо старику. С молодым я кончил – подавайте старика.
   Тут он прочитал мне всем известное письмо к голландскому посланнику… Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения.

        “Барон! Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения; я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном.
      Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына.
       Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать ходу этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее — чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец. Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь.
                Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга.
                Александр Пушкин. 26 января 1837».
 
             Остальные рукописи Пушкина были трудно читаемыми путевыми заметками.
Много позже встретил я опубликованные воспоминания В.А. Соллогуба:

         «Перед отъездом я пошел проститься с д'Аршиаком, который показал мне несколько печатных бланков с разными шутовскими дипломами на разные нелепые звания. Он рассказал мне, что венское общество целую зиму забавлялось рассылкою подобных мистификаций. Тут находился тоже печатный образец диплома, посланного Пушкину. Таким образом, гнусный шутник, причинивший его смерть, не выдумал даже своей шутки, а получил образец от какого-то члена дипломатического корпуса и списал. Кто был виновным, осталось тогда еще тайной непроницаемой. После моего отъезда Дантес женился и был хорошим мужем и теперь, по кончине жены, весьма нежный отец. Он пожертвовал собой, чтоб избегнуть    поединка. В этом нет сомнения; но как человек ветреный, он и после свадьбы, встречаясь на балах с Натальей Николаевной, подходил к ней и балагурил с несколько казарменной непринужденностью. Взрыв был неминуем и произошел, несомненно, от площадного каламбура. На бале у гр. Воронцова, женатый уже, Дантес спросил Наталью Ни-колаевну, довольна ли она мозольным оператором, присланным ей его женой.
   -- Мозольщик уверяет, что у Вас мозоль лучше, чем у моей жены. (игра слов: cor -- мозоль и corps – тело).
     Пушкин об этом узнал. В его письме к посланнику Геккерну есть намек на этот каламбур. 
     29 января следующего года Пушкина не стало. Вся грамотная Россия содрогнулась от великой утраты. Я понял, что Пушкин не выдержал и послал письмо к старику Геккерну...
      Двадцать пять лет спустя я встретился в Париже с Дантесом-Геккерном, нынешним французским сенатором. Он спросил меня: "Вы ли это были?" Я отвечал: "Тот самый".-- "Знаете ли, -- продолжал он, -- когда фельдъегерь довез меня до границы, он вручил мне от государя запечатанный пакет с документами моей несчастной истории. Этот пакет у меня в столе лежит и теперь запечатанный. Я не имел духа его распечатать".
      Итак, документы, поясняющие смерть Пушкина, целы и находятся в Париже. В их числе должен быть диплом, написанный поддельной рукою. Стоит только экспертам исследовать почерк, и имя настоящего убийцы Пушкина сделается известным на вечное презрение всему русскому народу…»